Гл. 21. Геологические практики 1948-50 гг

   …Впервые я взял в руки геологический молоток в 1948 г, во время моего «первого поля» - геологической практики - в Закарпатье (добавлю и похвастаюсь – а завершил свои ежегодные полевые экспедиции спустя 61 год на Дальнем Востоке - в 2009 г.).

   Закарпатье - эта бывшая область Восточной Словакии - была лишь после войны  присоединена к Украине. Долинные районы её населены,в основном,  русинами – говорящими на языке, более близком к словацкому, русскому и старославянскому, нежели украинскому. Не знаю, как сейчас, но тогда в равнинных городках и больших сёлах Закарпатья проживало также много венгров (мадьяр) и румын.
 
   Приехавших впервые в Закарпатье обычно завораживают красивые пейзажи -  лесистые горы с «полонынами» (высокогорными лугами), где пасутся стада овец  и, также, как в Прикарпатье – на северо-восточных склонах Карпат -, проживают гуцулы («украинские горцы»). Вдоль узких речных долин теснятся живописные маленькие сёла и хутора с красивыми домами из белого камня, крытыми ярко красной черепицей… Там впервые я увидел сельские дороги, на большом своём протяжении усаженные плодоносящей черешней. «Жизнерадостные» места…

   Неподалеку от  старинного городка Мукачево, в селе Лалово, была наша «база» студенческой практики. Не доезжая до места, мы, городские голодранцы, увидев «бесхозные» черешневые деревья, растущие вдоль дороги и усыпанные красной ягодой, не утерпели, повылезали из кузова грузовой автомашины и через минуту расселись на них, как грачи, поедая уже спелую в тех местах в это время (конец мая) фрукту-ягоду…

   Разместились по деревенским домам у хозяев. Я вместе с ещё двумя ребятами был «определён» на постой в семью, истово исповедовавшую баптистскую веру. Стены всех комнат в доме были увешаны «рушныками» - цветными полотенцами с вышитыми на них текстами из молитв (у баптистов икон нет). Семейство состояло из 4-х человек (папы-венгра, мамы-русинки, дочки Моргит (школьницы-десятиклассницы  «Маргариты») и её пятилетнего братца. По договоренности хозяйка кормила нас за какую-то мзду широко распространённой в закарпатских деревнях «мамалыгой» в разных её видах (кашей из кукурузной сечки или муки, супов и кукурузных лепёшек с молоком). Когда садились вместе с хозяевами за большой обеденный стол на просторной кухне, перед трапезой они сперва распевали различные религиозные песни (про «Йисуса и Божью Маты»), почему-то на мотив популярных советских песен, - «Катюши» или «Хороши весной в саду цветочки».

   Песнопения были бодрые по мелодии, но тяжкие по рифме. При этом набожная хозяйка довольно активно призывала нас,  комсомольцев, подпевать им. Мы, конечно, стеснялись. Первое время, отнесшись к подобной практике с улыбками, как к забавной экзотике, подпевали, используя настоящие слова этих мелодий. Однако после настойчивых словесных коррективов хозяйки, мне, как комсоргу, пришлось всё же (несколько волнуясь перед внимательно слушавшей меня Моргит), как-то объяснить хозяйке, что мы – комсомольцы и религия в техникуме не приветствуется…
   …Набожность хозяйки, впрочем, не мешала ей (как это установил наш дотошный крестьянский сын Левченко), разбавлять молоко тёплой водой… 

… Впоследствии мне приходилось неоднократно слушать молитвы перед трапезой: во время пребывания в качестве паломника в Спасо-Вознесенском монастыре на горе Елеонской в Иерусалиме,  и (в том же Святом Городе) в иудейской семье Саши Печерского – сына моего друга и коллеги Диамара Михайловича Печерского…
   Так же всегда было (и есть) на Руси, когда перед трапезой глава большой религиозной семьи читает молитву. В общем-то, - неплохая, ведь, традиция !..
 
  Чтобы «закончить» с этим семейством, расскажу ещё, что школьнице-выпускнице Моргит - красивой молчаливой девушке-брюнетке, к которой все мы, юнцы, были, конечно, неравнодушны, – родители по религиозным причинам  так и не разрешили присутствовать на выпускном вечере (с последующими танцами), где торжественно выдавали аттестаты об окончании школы. Мы, ребята, всячески увещевали хозяев отпустить её, даже под охраной нас, комсомольцев (что, наверное, ещё более испугало родителей). Ни в какую! Были даже предложения со стороны наших «горячих» голов «похитить» Моргит на этот вечер. Но примерная дочка – увы - отказалась от нашей искренней и наивной помощи…

   …Практика наша проходила в расположенной неподалеку буроугольной штольне. Штольня – это пройденный («выкопанный») в толще пород горизонтальный подземный «коридор», где «обнажаются» первичные, не «наносные», – «скальные» породы. Их мы остервенело колотили геологическими молотками в стенках этой горной выработки, где – в те времена - с помощью взрывчатки, кайл (кирок), ломов, подборных лопат и тачек были «вскрыты» твёрдые «коренные» песчано-глинистые сланцы и прослои бурых углей. Выковыривали образцы с впервые увиденными нами маленькими желваками и налётами «золота» - жёлтого блестящего минерала пирита (серного колчедана)… Зарисовывали в маленьких самодельных тетрадках стенки этой штольни, описывали структуру (строение) и текстуру (сложение) сланцев, вмещающих прослои углей… Учились геологии!

   В свободное время играли с сельскими хлопцами в футбол. И тут надо сказать, что всегда – проигрывали. Ибо закарпатцы – это украинские «бразильцы». Футбол там культивируется в каждой деревне с детства. Недаром футбольная команда «Карпаты» в своё время многие годы была фаворитом футбольного первенства Украины и соперничала с титулованными киевским «Динамо» и донецким «Шахтёром», в состав которых обычно – к обиде закарпатцев – всегда переманивали талантливых  молодых игроков…
   Я лично футболом не увлекался. И  когда меня, однажды, поставили в ворота, я тут же, как помню, пропустил свой первый гол…

   Иногда, не удержавшись от соблазна, по старой босяцкой привычке  мы совершали набеги на чужие сады. Однажды, «сидя» в таком чужом саду на деревьях и уплетая за обе щёки всё ту же обильную черешню,  услышали почти душераздирающие вопли: это возмущался «заявившийся не во-время» хозяин. Его причитания: «То ж йе мое, то ж йе  мое…» («это же моё, это же моё…» - с ударением на букве "о" в местоимении) мы, наглые воришки, часто шутливо вспоминали потом, вернувшись во Львов после практики к началу осеннего семестра, когда кто-то из товарищей случайно «уводил» чужую тетрадь, карандаш  или ручку...  Окончился этот эпизод тем, что мне, как наиболее «ответственному человеку» - комсоргу, пришлось с некоторым опасением первому слезать с дерева (никто почему-то не хотел проявлять инициативу в ожидании получить хорошенько дрыном по заднице от хозяина). Приземлившись, я – в то время с виду скромный юноша в очках – с почти искренней смущённой полуулыбкой начал извиняться перед хозяином, что, дескать, мы первый раз в Закарпатье и думали, что здесь везде можно пробовать черешню, а не только на дорогах… Ни больше, ни меньше. Ребята тоже потихоньку сползли со своих «насестов» и, понурившись, усердно изображали стыд и раскаяние.
   В итоге, дядька, узрев наши «виноватые» рожи, милостиво разрешил нам спокойно покинуть его усадьбу «без потерь» с нашей стороны…

   Ещё интересным было коллективное посещение Мукачево, сохранявшего тогда, в первое послевоенное время, во многом облик провинциального чешско-венгерского городка – с его маленькими частными магазинчиками, лавочками и аптеками. Не 
забудем, что в годы Советской власти (в СССР) тогда всё было государственным» и частные заведения» любого профиля просто отсутствовали. Здесь же в ногочисленных маленьких и немноголюдных «кавярнях» («кафе») можно было послушать музыку маленьких цыганско-венгерских оркестров, состоявших иногда всего лишь из скрипки и какой-нибудь занятной «дудочки»… После войны здесь ещё сохранились маленькие корчмы, где за стаканом местного вина сидели, беседуя, простые горожане и приезжие на базар крестьяне. Можно было увидеть, как чёрноусый скрипач, сверкая своими масляно-чёрными жгучими глазами, склонившись к столу, где сидели особо «уважаемые гости», наигрывал румынские и западно-славянские лирические мелодии – то тягуче заунывные и грустные, то, вдруг, зажигательные и бурно весёлые - завершаемые задорными танцевальные аккордами венгерского чардаша… Подобная «культура маленьких оркестров» - в корчмах и «харчевнях» небольших городков Закарпатья с венгеро-язычным населением сохранилась и до нашего времёни – в начале XXI века…

   Как-то, помнится, мы решили всей оравой постричься. Увидев такую «орду» клиентов в дверях своей частной парикмахерской, нас радостно приветствовал жизнерадостный хозяин-мадьяр. Оглядев нашу молодёжную публику, он почему-то, выбрал и позвал первым стричься меня. При этом, улыбаясь, произнес несколько фраз по-венгерски. Как потом выяснилось, он принял меня – тогда чернявого и почти кудрявого паренька - за мадьяра, выделив среди других – в большинстве своём русых украинских хлопцев. В ответ на его речи, я смущённо ответствовал по-венгерски «Нем тудом» («не понимаю»), единственными словами, которые мы все быстро усвоили в первую очередь…
   Закарпатье нам очень понравилось своей экзотичностью – людьми, природой  и обычаями – общим своим колоритом. Думаю, многое сохранится там и в будущем, посему, товарищи потомки, посетите, при случае, Закарпатье – не пожалеете!
 
                -ХХХ-

   В 1949 г. я проходил практику уже на «рабочем месте» - в качестве коллектора на буровой скважине в районе г. Берегово (там же в Закарпатье). Вместе с товарищем - Васей Свержевским (см., на мой взгляд, информативную главу 16-ю "Львовский техникум") мы «документировали» (описывали) керн скважин – выбуренные с глубины до нескольких сотен метров колонки (каменные «колбаски») горных пород. Последние представляли собой вулканические комплексы (липариты, их туфы и т. п.) третичного (до 30-50 млн. лет) возраста.

   Практика, как и прошлогодний выезд в поле,  ничем особо примечательным не запомнилась. Разве что, помню, иногда у меня возникали несколько натянутые отношения с местной «начальницей-геологиней» … Мы с Васей часто убегали с дежурства на скважине, где обычно разбирали ящики с керном, и на попутке добирались до городка Берегово, где бродили по красивым улочкам и покупали себе на ужин какой-нибудь харч. Когда на следующий день «начальница-геологиня» делала нам «втык» за «самоволку», Вася обычно мудро молчал, понурив голову. Я же, дурачок, начинал «выступать», оправдываясь необходимостью купить на базаре еду…  Впрочем, с женщинами-начальницами мне вообще часто как-то  «не очень везло», в чём, скорее всего, конечно, был виноват я сам.  Об этом, надеюсь, поведаю когда-нибудь в другом месте.

   …Понравилось нам закарпатское сало, которое мы покупали на базаре по 3 руб. за кг. (в ценах того времени – в 1949 г.). На мою тогдашнюю стипендию студента 2-го курса я мог бы купить целых 100 кг этого сала! Сейчас же, в 2013 г. на стипендию нынешнего студента я смог бы приобрести от силы 20-25 кг. гораздо худшего сала… И тенденция удешевления большинства сельхозтоваров (тем более - после вступления России в ВТО – см. Интернет) в будущем что-то не просматривается…
   В Закарпатье свиней обычно откармливали только кукурузой, и сало у свиней было отменное! Никогда позже в своей жизни я не едал лучшего! Но не пугайтесь - к самому салу я, в целом, отношусь всё же достаточно индифферентно. А вообще, народ в Закарпатье жил гораздо зажиточнее, чем в других районах -Украины, не говоря уже о «русскоязычных» областях» России. И вместе с тем хозяин, у которого мы квартировали, уверенно утверждал, что «пры чехах жыты було краще» (при чехах жить было лучше)! И ностальгировал по своей жизни в Чехословацкой республике…

   …Возвращались мы с Василием во Львов после завершения практики необычным способом. Все деньги на еду у нас окончились и оставались только на билеты. Когда мы с Васей буквально «свалились на голову» начальнику маленького разъезда Кролево – недалеко от узловой пограничной станции Чоп, расположенной на стыке Украины, Словакии и Венгрии -  тот, местный русин, – скромный и, видимо, хороший человек – здорово нас выручил.

   Как оказалось, стоящему в Чопе на оформлении переезда границы литерному составу из Австрии не положено было останавливаться на нашем маленьком разъезде. Ближайший рабочий поезд, который мог нас забрать, шёл только завтра вечером. «Отступать нам было некуда» -  «жрать» хотелось отчаянно, а деньги все окончились… Я что-то прокукарекал нашему начальнику разъезда про то, что мы возвращаемся из командировки «по линии райкома комсомола» и все  командировочные проели… Он по переговорному устройству при нас попросил разрешения у чопского начальства «тормознуть» состав на разъезде «всего на полминуты», чтобы подхватить «номенклатурных» людей, срочно возвращающихся «по общественным делам». В ответ по рации было слышно, что там «сопротивлялись» и не хотели давать машинисту добро на незапланированную остановку из-за статуса поезда. Наш начальник разъезда оказался на высоте – стал настаивать, что надо посадить не «кого-то», а работников райкома комсомола… Тут связь прервалась.

   Как потом выяснилось, это был литерный состав из Вены, откуда спустя 4 года после окончания Великой Отечественной войны возвращался впервые сменявшийся офицерский состав советского воинского контингента при Союзнической комисии стран антигитлеровской коалиции в Австрии.
   Мы с нашим благодетелем пребывали в неуверенном ожидании – то ли состав остановится и заберёт нас, то ли нет… Наконец из-за поворота появился поезд, который, «пыхтя», всё же медленно остановился.

   Не веря своей удаче, мы бросились к ближайшему вагону. Я, как ментально более активный, махал, на всякий случай, официальной бумагой (это было запасённое заранее направление райкома на проведение лекций среди местного населения). Тогда это была широко распространённая практика политпросвещения в «сельской провинции» - недавно присоединённых к СССР районов и областей, бывших до этого под юрисдикцией  Чехословакии, Польши и Румынии… Вася скромно посапывал рядом – он по разумной деревенской привычке, хоть и был старше меня, не любил проявлять инициативу при встречах с любым начальством. Мы ринулись в открытую проводником дверь и, резво подтянувшись на поручнях, молниеносно очутились в тамбуре вагона. Наш благодетель, улыбаясь, ещё раз помахал нам рукой на прощание – он был рад за нас, наверное, не меньше, чем мы сами…

   Войдя в вагон (он был хоть и общий, но какой-то не по-нашему обустроенный и чистенький, как потом узнали, - венгерский),  мы с Васей сперва вообще ничего не поняли: на нижних и даже верхних полках ближайших отсеков вагона в самых различных – свободных и «беспорядочных» - позах «восседали» - иного слова не подберёшь - офицеры младшего и среднего звания (от лейтенанта до капитана), которые, расстегнув кители и гимнастёрки, … смачно пировали: выпивали и закусывали, громко и оживлённо беседуя. На многих алкоголь, видимо, уже хорошо подействовал. Столики и даже полки были уставлены невиданными никогда нами – вечно голодной «студентурой» - бутылками необычной формы с «иноземными» этикетками в обрамлении диковинных по форме банок с различными видами американской тушонки, сыра, павидла и прочей снеди… Все подымали бесконечные тосты, беспрерывно чокались и громко кричали при этом что-то, вроде: «Ура, да здравствует Родина !»…

   Постепенно мы с Василием «врубились» в ситуацию: как оказалось, ещё в пограничном Чопе – первом населённом пограничном пункте СССР -, пока сменяли колёсные пары с европейской на более широкую советскую железнодорожную колею, - наши славные воины, впервые после окончания войны (с 4-х летним «опозданием») пересёкшие советскую границу, сразу же начали отмечать «встречу» с Родиной. Большинство из них после завершения Великой Отечественной войны остались служить там, где их застало окончание военных действий, - в Австрии, в составе Советского оккупационного воинского контингента, где платились и выдавались солидные воинские денежные и продовольственные аттестаты и где легче было выслужить дополнительные воинские «звёздочки» и звания… И вот они - после четырёхлетней службы за рубежом и впервые после окончания войны – вернулись «домой». И хотя это была не довоенная территория СССР, а всего лишь недавно присоединённая часть Восточной Словакии, все радостно отмечали пересечение границы и возвращение на Родину!

   Нечего и говорить, что мы, как первые «советские люди», случайно попавшие в их военную компанию, были радостно встречены как самые близкие друзья - младшие братья! Такой «жратухи» мы   – вечно голодные «студиозы» – не видывали, конечно, никогда. Через час-другой мы с Васей – объевшиеся и «окосевшие» от съеденного и выпитого («не откажешь же»), залезли на самые верхние свободные полки и в лёгком, но «приличном» подпитии, продолжали наблюдать за праздничным пиршеством. Наши гостеприимные хозяева продолжали свой сабантуй, явно выходя, на наш взгляд,  из строгих субординационных рамок служебных взаимоотношений. Кто вспоминал лихие военные времена и делился деталями сражений за Вену, кто поминал погибших товарищей, а кто и начинал, вдруг, - ни с того, ни с сего – «инвентаризировать» старые «служебные обиды»: кого-то несправедливо обошли очередным воинским званием, другого - не наградили, как он того заслуживал, – и т. д. и т. п. Обычные пьяные разговоры и ошибочные человеческие оценки – где их не бывает…

   Для нас, конечно, всё это было слушать внове. Особенно поразил меня один «старлей», который «хорошо» пил с товарищами, не пропуская тостов, но был молчалив и, казалось, немного грустен – хотя всё время улыбался и смеялся вместе со всеми. В какой-то момент он решительно махнул нам рукой, чтобы мы с Васей спустились с полок и выпили с ним ещё и «на брудершафт». Василий, «тренированный» на деревенском самогоне, был на выпивку достаточно крепок и не побоялся совершить сей ритуал. Я же, реально «непригодный к серьёзному питию», сперва было стеснительно заартачился. Но бесполезно – старлей чуть ли не обиделся и железной рукой почти стащил меня с верхней полки. Пришлось спуститься и присоединиться к ритуалу.

   Кое-как скрестив руки с нашим новым другом, я, «блея» что-то оправдательное, давясь и обливаясь каким-то шикарным импортным коньяком, всё же что-то влил в свою бедную глотку. Как помню, салага, - окосел таки окончательно.
  Зато наш новый приятель как-то подобрел и чуть ли не протрезвел, что ли. Мы же совсем присмирели  и затихли, хотя вокруг всё шумели и орали… И тут наш друг «вдруг» - какая забавная игра слов! – заговорил. Глядя куда-то в сторону, он достаточно горестно сообщил нам с Васей, что вот, дескать, он с нами здесь хорошо выпивает, а в это время в соседнем «красном» купейном вагоне (где ехал старший комсостав их полка – командир-полковник, подполковники и «медслужба» санбата – почти один женский контингент) «мою жену кто-то… использует» - так можно передать сказанное им более конкретно. Мы от удивления оцепенели и временно умолкли.

   И тут я, немного пьяно  поразмыслив, решил наивно развеять его печаль и как-то утешить. Не находя (по моему юношескому разумению) реальной возможности осуществить подобное мероприятие в переполненном вагоне, категорически поставил под сомнение его подозрения – как совершенно не обоснованные и «технически» невозможные… На что тот, ничтоже сумняшеся, с улыбкой и почти снисходительно к моей юношеской безграмотности, меланхолично уточнил: «Да уж она поможет, если захочет, а соседи – не в счёт». Мне, 17-летнему юноше эта «ужасная» фраза запомнилась. Вася помалкивал.

   Но тут из соседнего отделения вагона неожиданно к нам заглянула красная физиономия в расстегнутом кителе – военный «коллега» нашего только что исповедавшегося «брудершафтного»  товарища. Видимо, расслышав нашу беседу, он укоризненно и осуждающе выдал своему «корешу» некое краткое резюме, смысл которого заключался в утверждении, что никто не имеет права требовать от ППЖ («полевой походной жены») постоянства и верности… «Тем более, что ты с ней не расписан» - завершил он свой строгий вердикт товарищу.  Тот лишь качнул головой и,  вроде как, чуть ли не заскрипел зубами. Нам с Васей стало неловко и совсем неуютно. Мы  полезли обратно на наши верхние полки и там затихли…

   Но, как оказалось, отдохнуть и поскучать нам и дальше было не суждено. Промелькнувшие мимо нас фрагменты «локальной» человеческой драмы неожиданно дополнились приходом в вагон билетного контролёра, визит которого завершился  неожиданной  и почти феерической трагикомедией, точнее – просто комедией, которую нарочно не придумаешь.
   «Товарищ контролёр» был местным русином – сохранившим ещё довоенную чешскую (или словацкую – как хотите) ментальность -  с её обязательной старательной пунктуальностью и усердием маленького чиновника, дорожащего своей должностью.

   Поэтому, совершенно не сообразуясь с нестандартной ситуацией и  обстановкой – прежде всего, необычным контингентом пассажиров - и абсолютно не оценив менталитет пьяной военной публики, этот усердный служака-робот - «штафирка» - осмелился потребовать у возвращающихся на Родину Победителей «какие-то билеты»… Билеты, конечно, были – но в соседнем штабном вагоне у  начальника хозяйственной службы полка. Уже почти вдрызг пьяные офицеры просто не понимали, что от них хочет этот невзрачный «штатский гусь» (как выразился бы в подобном случае чешский классик-юморист Ярослав Гашек – автор знаменитого произведения «Похождения бравого солдата Швейка»). Наиболее (относительно ещё) трезвые офицеры пытались дружески обнять контролёра и всё норовили его «угостить». Другие, уже ничего не соображавшие (таких было большинство) только улыбались и буквально «мычали» нечто нечленораздельное… Нам с Васей на наших верхних полках стало ужасно смешно, да и всем остальным тоже было весело…

   Наконец, не добившись никакой реакции со стороны пассажиров и явно не понимая, что происходит,  бедный принципиальный контролёр (вероятно, всё же новичок на этой «горячей» линии), наверное, чтобы хоть как-то реабилитировать свою железнодорожную форму и успокоить своё самолюбие, обратился к спавшему сидя на боковом сидении очередному «крепко выпившему» воину. Слегка коснувшись его плеча, контролёр, в который раз, попросил «покажыть, будь ласка, ваш билэт» (покажите, пожалуйста, ваш билет). Очередная жертва его принципиальной настырности – маленький худенький лейтенантик -, подняв голову и открыв невидящие глаза, мутно уставился на невесть откуда взявшуюся некую железнодорожную «фигуру». Фигура повторила свою просьбу. Тогда офицерик-старлей вытащил из нагрудного кармана… маленький командирский свисток (которым во время войны политруки обычно подавали из окопов команду идти в атаку). Коротко свистнув в лицо контролёру, он дружелюбно и удовлетворённо ему улыбнулся и, положив голову на столик, снова крепко заснул.

   Дядька-контролёр окончательно завёлся. Вместо того,  чтобы, видя такую пьяную компанию, благоразумно «отвалить», он обидчиво стал будить  спящего. «Свистун» снова открыл глаза, приветливо улыбнулся настойчивому ревизору, как должное снова вытащил свой свисток и, подняв на него едва открывавшиеся  глаза, так же совершенно равнодушно – с очень серьёзным выражением лица – свистнул тому в лицо опять. Затем спокойно уложил свой «инструмент» в карман и снова… заснул, рухнув  головой на столик бокового сидения. Мы с Васей уже чуть ли не катались на верхних полках со смеху – со стороны это выглядело потрясающе смешно.  Многие -  даже будучи крепко «выпимши» - окружили наше отделение вагона и тоже дружно ржали, явно довольные поведением своего товарища, «не уступавшему» в своём противостоянии какому-то штатскому «выкидышу»…
   
… Так повторялось ещё несколько раз: контролёр будил «лейтенанта-свистуна», тот, как заведенный, с серьёзным видом «предъявлял» свой свистящий документ и - снова спокойно засыпал… Уже полвагона покатывалась со смеху, а у нас – как относительно немного более трезвых, молодых и смешливых, уже чуть ли не начинались животные колики…
   Наконец, незадачливому служаке подсказали, что за билетами надо обратиться в соседний штабной вагон к командиру части. Кто-то из наших гуляк пошёл доложить о ЧП Главному.
   
   Через некоторое время из соседнего вагона появился уже крепко поддатый полковник с розовыми щёчками. Упрямый контролёр бросился было к нему, чтобы пожаловаться. Но полковник, не глядя на штатскую букашку, почти что одним пальцем  отодвинул ретивого служаку и хриплым басом велел разбудить спящего свистуна. Тот, узрев начальство, вскочил с места, с трудом вытянулся и, пошатнувшись, полез в карман всё за тем же свистком. Бедняга уже явно ничего не соображал. Свисток кто-то у него перехватил и отобрал, офицерика поставили вертикально и, «подпёртый» с двух сторон товарищами, он, стоя и немного пошатываясь, выслушал краткую речь (запомнилась буквально!) – предупреждение строгого командира: «Если ещё раз услышу об этом безобразии (?) – отправлю обратно в Вену». Немного помедлив и сам чуть-чуть раскачиваясь, полковник, немного задумавшись (вероятно, чтобы оформить свою мысль конкретнее), с расстановкой уточнил: «отправлю назад - пешком по шпалам!». Сказал полковник это так обыденно спокойно, уверенно и на полном серьёзе, что мы с Васей прыснули на полках вверху от смеха и едва удержались, чтобы снова не закатиться от хохота…

   Наконец, недоразумение было исправлено: начхоз приволок из штабного вагона и предъявил «железному»  служаке-контролёру какие-то проездные документы на всех пассажиров-офицеров вместе взятых,  командир вернулся в свой вагон, и все продолжали отмечать встречу с Родиной. Мы с Василием, под «грузом» впечатлений от этого необычного дня, а также всего съеденного и выпитого, окончательно окосели и погрузились на своих полках в беспробудный сон до самого Львова…

   Конечно в юности мы бываем более смешливы, чем в скучной старости. Но этот случай мне запомнился как один из самых смешных, виденных мною в жизни. Это было как в театре. Что смешно – то смешно. Не знаю удалось ли мне это передать, но смеялся я тогда, как не так уж много раз в своей жизни…

                -ХХХ-

   Летом 1950 г. последнюю – преддипломную производственную практику в техникуме мы с Василием Свержевским  проходили на Волыни, на северо-западе Украины, - в Любомльской геолого-разведочной партии, которая занималась разведочным бурением на площади, под которой на глубине в недрах Земли предполагалось наличие каменноугольного месторождения. Работали в рабочих должностях - старшими коллекторами (слово «коллектор» - дословно «собиратель»). За каждым была постоянно «закреплена» одна буровая скважина и периодически (из-за нехватки людей) иногда ещё одна-две другие. Буровые бригады работали круглосуточно в 3 смены. Глубина бурения – от 300 до 500м.

   По мере углубления скважины в наши обязанности входила документация керна и контроль за наиболее ответственной операцией – «перебуркой» угольных пластов. Здесь важно было, чтобы дежурная бригада буровиков, «гонясь за метражом» (им платили в зависимости от количества пробуренных метров скважины), не «пропустила» очередной угольный пласт. Угольное месторождение представляло собой «слоёный пирог» из чередующихся прослоев сланцев: более глинистых (аргиллитов) и песчанистых (алевролитов), в которых попадались «искомые» каменноугольные пласты различной мощности – от нескольких десятков сантиметров до (редко) метра.

   Бурение производилось на буровых станках КАМ-300 и КАМ-500 (цифры означали предельную глубину - в метрах - бурения станком данной марки). Само разбуривание породы осуществлялось с помощью буровых коронок, навинченных на конец многометровой колонны бурильных труб. Коронки были армированы резцами из «победита» - металлокерамического композитного твёрдого сплава карбидов вольфрама и кобальта в соотношении 90% и 10%, соответственно. По твёрдости победит близок к алмазу. Когда буровая колонка входила в более мягкий и рыхлый (по сравнению с вмещающими породами) угольный пласт, управляющая ручка-рычаг станка резко поднималась вверх (вследствие резкого увеличения скорости бурения). Это было сигналом к приостановке проходки скважины, вызову коллектора - где бы он ни был: когда дежурил ночью на скважине и спал в подсобке, то будили. Коллектор был обязан присутствовать при «официальном ритуале» перебуривания угольного пласта и составлении акта, в котором расписывался. Выходивший из обсадных труб (крепящих стенки скважины от обрушения) цементный раствор в случае «попадания» буровой коронки  на угольный пласт, обычно содержал на выходе частички угля, что косвенно подтверждало бурение именно угольного пласта, а не какой-нибудь тектонической зоны «пустых» разрушенных рыхлых вмещающих  пород.

   Впоследствии каждая скважина «верифицировалась» - проверялась с целью подтверждения наличия в геологическом разрезе скважины именно угольного пласта. Делалось это с помощью так называемого электрического «каротажа» - проведения вдоль ствола скважины зондирования с помощью геофизических датчиков, спускаемых на кабеле. Измерялись некоторые физические величины (в нашем случае – электрическое сопротивление) пород в стенках пробуренной скважины в породах –, которое различно для пластов угля и вмещающих их пород. 

   Затем уже (в «камеральных» условиях – геологической «конторе») по графикам проводилась корреляция (сопоставление) физических параметров между различными скважинами, расположенными на большой территории, чтобы можно было получить представление о масштабах и характере распределения угольных пластов в пространстве под землёй - для будущей их промышленной разведки и эксплуатации.

   Сам процесс бурения протекал с последовательным навинчиванием новых штанг (металлических пустотелых труб, по которым изливался цементно-водный раствор - для "закрепления" рыхлых стенок скважины - по мере углубления последней). Периодически производился подъём всей колонны труб для изъятия керна из самого нижнего (колонкового) отсека трубы, а также смены отработанных (изношенных) буровых коронок и замены их на новые.

   Так и работали мы с Васей всё лето. Получали ежемесячную зарплату коллектора, составлявшую наличными 868 руб. в месяц (после денежной реформы 1947 г. все зарплаты, стипендии и цены изменились).

   …Поселились мы с Васей в деревне Иваничи у одной пожилой вдовы – местной «селянки». Кормила хозяйка нас неплохо – борщами и картошкой с салом, поила молоком – всем, что «давало» домашнее хозяйство. За постой, питание и стирку платили ей по 300 руб. в месяц. Из своей зарплаты я каждый месяц откладывал по 500 руб. (для  покупки костюма). На остававшиеся 68 руб. покупал себе ежемесячно где-то около килограмма конфет «изюм в шоколаде», Вася сладкое не любил – покупал себе дешёвые папиросы (курил, «закаканец», однако). Потом, вернувшись во Львов, накопленные за 3 месяца работы 1500 руб. я потратил на первый в своей жизни костюм, купленный на самостоятельно заработанные деньги … 

   Задняя часть двора усадьбы (за частоколом забора и колючей проволокой) ограничивалась вскопанной песчаной следовой пограничной полосой – дальше простирались заливные луга реки Западный Буг – тогдашней границы с Польшей.  За следовой полосой до самой реки на полкилометра вглубь тянулись луга, заросшие кустарником, с дополнительными линиями той же колючей проволоки и
"чуувствительными» проводами с сигнальными ракетами. Во время частых летних гроз, а также, как утверждала хозяйка, не без «участия» многочисленных зайцев, которые расплодились в этих местах и, бегая по лугам, иногда «цепляли» замаскированные («от шпионов») провода, сигнализация часто «срабатывала». Тогда взлетали осветительные ракеты и на расположенной возле окраины деревни погранзаставе игралась тревога: «тревожный» наряд пограничников мчался к месту происшествия… При нас задержаний «двуногих» нарушителей, однако, не было.

   Мы с Василием вечерами ходили на спортплощадку в расположении заставы, где играли с «погранцами» в волейбол (игроков не хватало). Подружились со старшиной заставы, который менял нам солдатские галеты (к чаю) на приносимое нами курево (махорку, которую где-то доставал Вася). Со временем я немного обнаглел из-за почти панибратских отношений со стражами границы СССР и  стал позволять себе «шуточки»: делал на песке следовой полосы отпечаток своей высунутой из под колючей проволоки ноги (как «шпиён»). Когда вечером приходили на заставу играть в волейбол, старшина не очень злобиво орал на нас матом: «какого ("трах-тарарах"...) вы, охламоны, опять балуетесь ! Смотрите, доиграетесь, доложу капитану (нач. заставы)»… Ругал обоих, хотя это ребячество должно было относиться целиком ко мне – мой товарищ был серьёзнее меня и государственную границу СССР таким способом не "нарушал"…

   Но как-то старшина всё же и сам сумел подшутить над нами. Однажды поздно вечером мы возвращались с Василием полями домой из соседней деревни, куда "кинопередвижка привозила кино". Уточняю конец предыдущей фразы – в те времена, когда ещё не существовало телевидения, а в большинстве сёл Волыни часто ещё не было и электричества, на запряженной лошадью телеге иногда приезжала из райцентра передвижная "киноустановка". Киномеханик, раз в неделю «показывал кино»: с помощью портативного дизельного движка и электромотора сельский клуб (если он был) или любое другое помещение на время «электрифицировались». Это позволяло  с помощью кинопроектора демонстрировать тогда ещё, в основном, чёрно-белые кинофильмы…

   Так вот, возвращаясь однажды (кратчайшим путём, вдоль «колючки») "из кино", мы услышали клацание и передёргивание затвора винтовки (тогда на вооружение ещё не был принят автомат Калашникова). Затем последовала грозная команда: «стой, ложись, стрелять буду». Мы завопили: «да это мы, свои -  Васька да Юрка». В темноте плохо различались две фигуры: понятно – пограничный наряд. В ответ опять: «стой, ложись - стрелять буду». Рассудительный Вася коротко сказал мне: «краще лягайемо» («лучше ложимся») – и мы плюхнулись на сырую, росистую траву, уже успевшую «нахватать» вечерней влаги… Лежим – наши церберы не спешили: оставаясь стоять на отдалении, закурили и о чём-то тихо переговаривались. Мы узнали знакомый голос старшины. Всё стало понятно: решил, «падла», отыграться. Снова завопили  - типа: «да какого хрена, это же мы…». Наконец, стражи советских границ подошли к нам, изобразили удивление, что в темноте ошибочно «положили» своих… Мы отряхнулись и пошли домой. Конечно, с «погранцами» мы остались приятелями, но больше я на следовой полосе не «шутил».

   Старшина был неплохой парень, но недалёкий сын своего времени (сам из деревенских, упорно желавший как-то «продвинуться в жизни») - был избыточно усерден в идеологической борьбе с инакомыслием: на общественных началах (конечно, по согласованию и поручению соответствующих органов) стал запрещать в клубе соседней деревни Морозовичи слушать радиопередачи «вражеских» радиостанций – «Голоса Америки», английской «Би-би-си» и эмигрантско-диссидентской «Свободы». Буквально врывался в клуб и выкручивал ручку батарейного радиоприёмника "Родина", если слышал «непотребную пропаганду»…

   Вася придумал утончённый способ и тут над ним подшутить: видя подходящего к дверям клуба этого добровольного общественного» надсмотрщика над   лояльностью к советской власти, иногда садился за приёмник и, сильно заглушив звук и прильнув к динамику, изображал, что, вроде бы, тихо и тайно слушает запретную «пропаганду». Старшина хищно бросался на приёмник и, чтобы уличить «преступника», крутил ручку и давал полный звук, в надежде услышать крамольные речи «забугорных» дикторов. Но вместо этого из приёмника раздавались какие-нибудь бодрые «рапорты тружеников полей» или слышался бархатный голос народного артиста из передачи «Театр у микрофона»…  Бдительный цербер разочарованно уходил.

   …Среди буровых мастеров (старших буровой бригады) попадались довольно интересные личности. Один из них  - шутник-молдаванин – прославился тем, что совсем не боялся высоты: мог подняться на самый верх копра (трёхугольной связки толстых брёвен, с лебёдкой наверху для подъёма и спуска буровых штанг). На маленькой неустойчивой площадке, на высоте 10-15 м, где едва могли уместиться две ноги человека, он мог на спор и без всякой страховки спокойно стоять и распевать молдавские песни…

   Был он и юморист по жизни: решил как-то «срочно жениться». Поскольку времени на ухаживание у него не было (жил он как перекати-поле – переезжал с места на место "вместе со своей буровой установкой"), то выбрал себе (для быстроты) в невесты первую попавшуюся «хозяйку» - всем известную в деревне разгульную «Мессалину». Никакие уговоры товарищей не делать этого («смотри, дурень, кого берёшь в жёны – последнюю деревенскую б…ь»)   на него не действовали.
   
   Отпраздновали какую-никакую свадьбу.  На утро следующего дня «свежевыпеченный» молодожён, с похмелья «туманный» и хмурый, тихо заявился на буровую и устало уселся на пенёк. Как ни говори – ведь после первой брачной ночи… Вся бригада – ещё та тёртая, ёрническая и весёлая публика – заинтересованно окружила «молодого». Наиболее нетерпеливый, от имени всех любопытствующих товарищей, кратко и со значением  вопросил: «Ну, и как» (далее следовали интересующие всех детали)? В ответ бригадир лишь поднял на них скучноватые глаза и, скинув с головы свой мятый и широкий, круглый, как блин, старый капелюх, хлопнул им о колено. Потом  молча протянул его всем, как бы на обозрение,  и хрипло произнёс: «а вот так – прорва!». Все дружно заржали и, кажется, больше всех потом смеялся (над самим собой, что ли) и сам виновник веселья…

   Вот в таком, далеко не чопорном «простонародном» окружении довелось мне начинать свою трудовую деятельность: люди, как правило встречались неплохие, но достаточно «конкретные», часто не лишённые солёного и достаточно грубоватого, но вполне добродушного юмора.

   Летом, ближе к августу, в деревне зачастили со свадьбами, на одну из них как-то мимоходом заявились и мы с Васей. Бедный музыкант – мужичок средних лет - , сидя на веранде, играл почти всё время вариации двух-трёх украинских  мелодий – танцевального украинского "гопака", песен - «Розпрягайте, хлопци конэй…» и ещё, чуть ли не медленную «Свитыть мисяць…» - для уставших,что ли… Всё время "музыканту" подносили чарку, но ему, видимо, хотелось просто «элементарно пожрать» (как говорил герой актёра Алексея Баталова в кинофильме «9 дней одного года»). Заметив мой интерес к его аккордеону (кто давно не держал в руках инструмент меня поймёт), он буквально взмолился заменить его, пообещав, что «прытараню тоби  описля гры цилу пляшку горилкы, та й добрый шмат сала додому» (притащу тебе после игры целую фляжку самогона и хороший кусок сала домой).

   Тут из хаты вышел, кажется посаженый батько (или отец) с той же просьбой «допомогты» («помочь»). Я, конечно согласился. Васю, отрекомендованного мною как «брата», естественно, утащили в дом за стол – и пошло-поехало. Я  выдал весь свой, вполне приличный и достаточный для такой свадьбы репертуар. Но на обязательные подношения чарок «гармонисту» в перерывах не реагировал и лишь соблюдал основное правило студенчества в те годы: куда бы ты ни попал – в первую очередь не упускай возможность "хорошо пожрать на халяву"… Звучит грубо, но очень верно для того времени… Где-то через несколько часов мы (я и немного уже «тёплый Василий), обременённые снедью и бутылкой самогона, заткнутой кукурузным початком, «отчалили» – сытые и довольные - к своим «пенатам».

   …Чуть было не забыл рассказать о наших ИТР (инженерно-технических работниках партии). Главным геологом была симпатичная девушка (или молодая женщина) Люба Осмоловская. Техником-геологом был красивый и немного закомплексованный  парень Дима. Судя по всему, они питали достаточно нежные чувства друг к другу и, кажется, собирались пожениться. Была ещё техник-геолог Ольга – довольно вульгарная особа.

   …Однажды после дежурства на скважинах, чтобы не идти в свои Иваничи,  решили мы с Василием заночевать на сеновале в сарае, расположенном на выгоне, на некотором удалении от соседней большой деревни Морозовичи (где была база геолого-разведочной партии). Уставшие после смены, мы сразу заснули. Проснулся я от Васиного толчка в бок: разбудила его какая-то пара, видимо, решившая провести ночь на свежем воздухе. Большие снопы соломы и оберемки» (кучки) сена, да и темнота – скрывали наших гостей. Вероятно, последние были достаточно крепко выпивши, ибо не обращали внимания на наши деликатные покашливания и стуки об стенку сарая… Мы терпели это соседство, стараясь заснуть. Но, когда раздался сердитый женский вопль: «да ты ("то-то и то-то")… или только мучаешь», в котором мы узнали голос Ольги, мы с Васей не выдержали - скатились со своих куч в углу сарая и, выскочив наружу, не сговариваясь поплелись в нашу деревню досыпать. Благо – уже начинало светать… 

   Но, конечно, самыми колоритными в коллективе геологов партии были двое молодых специалистов – крепкий и коренастый, выглядевший старше своих лет  грузин Амиран Гамбашидзе и эстонец Эндель Лиигвальд. Они жили в Морозовичах, где на базе партии занимались обработкой геологических материалов. Амиран всё расспрашивал меня о начальнике треста «Львовуглегеология», грузине по национальности, – видимо хотел перебраться под крыло земляка. Учитывая кавказский менталитет, это, вероятно, почти  автоматически сулило бы ему некоторые служебные преференции и, наверное, более быстрый служебный рост…

   Эстонец Эндель представлял собой оригинальную личность: высокий и блондинистый, он говорил по-русски с типичным прибалтийским акцентом. Выписывал в эту глухую украинскую деревню кучу эстонских газет и демонстративно их читал во время «перекуров» остальных коллег на веранде «камералки» (комнаты, где геологи обычно «обрабатывают» свои материалы: рисуют, вычисляют, оформляют, обобщают и анализируют…). Эндель был достаточно ярым антисоветчиком и не скрывал своих взглядов. То ли из-за моей фамилии, то ли из-за какой-то моей городской «полуинтеллигентности», скажем так, и некоторой политической инфантильности и, как бы сейчас сказали, - толерантности с моей стороны, он считал возможным в разговорах со мной рассказывать о массовых депортациях эстонцев в Сибирь после войны. Возмущался тем, что людей забирали из домов ночью, пугая семью и маленьких детей. Он, правда, не упоминал, что многие из таких депортированных служили во время Отечественной войны на стороне немецких захватчиков  в войсках СС и осуществляли карательные операции в белорусских деревнях…

...   В последнее воскресенье августа 1950 г. впервые, согласно Указа правительства, праздновался День Шахтёра (не забудем, что я учился тогда на геолога-угольщика). Весь коллектив партии  собрался в камералке, где на столах было всё, что положено в таких случаях. Ели, пили, танцевали под патефон, строили глазки и/или делали - кому это удавалось - "закидончики" - кто как сумел развернуться… Как это всегда и везде бывает в молодёжных коллективах.
   После общих посиделок мы – Амиран, Эндель и я – образовали некий «интернационал» и пошли к Амирану в гости (он снимал какой-то отдельный домик без хозяев). Амиран готовил еду сам – что вы хотите - грузин, ведь: у него была какая-то своя особая грузинская закуска и, конечно, настоящее грузинское вино…

   Было очень весело: текла оживлённая беседа, говорили, перебивая друг друга. Не помню, чтобы я когда-либо ещё в жизни так остро прочувствовал подобное тёплое искреннее «интернациональное», что ли, ощущение радостной духовной близости … Может быть это – от «свежего и острого» восприятия новизны всей окружающей обстановки, человеческой приязни и общности  интересов, которые бывают такими только в годы молодости…

   Да, доводилось мне бывать – волей случая -  в грузинских, осетинских, дагестанских, азербайджанских, узбекских и прочих (не говоря, допустим, о чисто  французских или американских) домах, в обществе хороших (и даже очень милых) людей. Но это было уже в зрелые мои годы, когда я чаще бывал в статусе «уважаемого гостя» - и только. Беседы бывали интересны, познавательны и даже увлекательны. Но часто лишь программируемо приятны и рациональны. А такого рвущего душу энтузиазма в спорах, взаимной всепроникающей душевной расположенности и открытости – в мыслях, суждениях, отношении и чувствах друг к другу,  как это было в тот вечер, - я, кажется, в жизни  больше не испытывал… Возможно, лишь потому, что я был тогда ещё очень молод – всего-навсего 18-ти лет…   Да и, конечно, - хорошо «выпимши» …

   … Мы ели  приготовленные Амираном грузинские блюда, «какие-то» лобио и чахохбили, которые запивали сухим грузинским вином. Я хорошо помню, что, как «примерный  комсомолец», вполне искренне провозглашал тосты за земляков Амирана - товарищей Сталина и Берия. Мы с Амираном чокались, а Эндель не чокался. Подняв высоко свою рюмку он, отрешённо глядя своими белесыми голубыми глазами в потолок, произносил какие-то лозунги-заклинания на эстонском языке. Сейчас я предполагаю, что он, при его общем негативном отношении к Советской власти, вполне мог тогда произносить и проклятия… Потом мы пели песни - украинские (инициатором был я) и грузинскую «Сулико», которая была тогда  известна, наверное, каждому жителю СССР, независимо от его национальности…

   Потом я - самый молодой и, наверное наиболее импульсивный и экзальтированный, «не умеющий», к тому же, «принимать на грудь» – окончательно, наконец, опьянел и уже ничего не помнил…
   Проснулся утром на кровати Амирана, куда тот уложил с вечера меня - перепившегося гостя. Эндель ушёл вчера домой «на своих». Так я впервые отметил профессиональный праздник – День Шахтёра -, хотя шахтёром впоследствии не стал (скорее был почти горняком, когда в 70-80-е годы довелось более десяти лет подряд полазить в горных выработках – штольнях, штреках, квершлагах и «восстающих» (вертикальных «ходах», соединяющих штреки на разных рудничных горизонтах). Это было на различных редкометальных месторождениях Д. Востока, Чукотки, Урала, Алтая, Кавказа и Средней Азии…  О чём расскажу, если успею, позже.

   Приобретённый мною во время преддипломной практики на Волыни хороший производственный опыт и собранные богатые геологические материалы позволили подойти к 4-му, завершающему учёбу в техникуме году, как говорится, во всеоружии. Оставался последний финишный рывок: написание и защита диплома.