Запоздалое раскаяние

     Уже вечерело. Я сидела на скамейке бульвара, дожидаясь внучку. Вдруг какой-то  мужчина бесцеремонно подсел ко мне и по-свойски толкнул плечом: «Привет, как дела?» Долго всматривалась, но так и не нашла ничего знакомого. Пришлось ему представиться. В нём изменилось всё: поблекли глаза, поседели и обвисли усы, морщины мелкой сеткой опутали лицо, уничтожая последние знакомые черты. Единственное, что напоминало его прежнего – это бравое подёргивание усами, чтобы привлечь внимание окружающих. С некоторых  пор общаться с этим человеком у меня  не было никакого желания. Он, почувствовав это, как-то сник, вобрал голову в плечи, спросил о  муже, детях, стал рассказывать о себе. О его жизни я уже кое-что знала, большее меня не интересовало. Под его монотонную речь незаметно для себя погрузилась в воспоминания.
        Он всё делал как-то легко, радостно, был полон жизнеутверждающей силы. Казалось, запас его энергии не иссякнет никогда. Первый раз я его увидела шагающим через площадь. Чувствовалось: идёт хозяин жизни. Рыжие, торчащие в стороны непокорные усы, наглые кошачьи глаза. Думаю, он прекрасно сознавал, что встречные девчонки млели,  завидев его, и продолжал шествие с удовлетворенным чувством мартовского кота.  Он с каждым шагом  «подкашивал» неопытных красавиц, легко уделяя внимание и тем, кто слева, и тем, кто справа. Взгляд – победа, поворот головы – разбитое сердце.
       Жизнь свела неожиданно очень близко. В компании он постоянно был в центре внимания, шутил, рассказывал анекдоты, байки, одновременно забавлялся с детьми, играл, подбрасывая их к потолку. Вокруг смех, визг, веселье и всеобщее обожание, а он, как огромный остов крутящейся вокруг карусели, всё держал под личным контролем. Казалось, более примерного семьянина невозможно было  представить. Дети обожали его. Жена гордилась им и любила без памяти.
        Что изменило его? Скорее всего, пристрастие к спиртному. Выпивать он стал не только по праздникам, но и в будни.  Шутки стали повторяться.    Он начал забывать, что уже рассказывал их,  раздражаться, когда не было у окружающих желаемой реакции, стал придумывать новые виртуозные фокусы, чтобы привлечь к себе внимание. Он забывал о том, что людям иногда просто хочется пообщаться, а не только быть  созерцателями его экстравагантных представлений. Однажды в экстазе он схватил со стола хрустальную рюмку и стал жевать её. Стекло жутко хрустело, по губам текла кровь, вращающиеся красные зубы перемалывали осколки.  Жена, гости попытались остановить его, предупреждали об опасности. Дети с визгом разбежались. Но он, всё больше распаляясь, притащил откуда-то лезвие, стал пережёвывать и его. Смотреть на это кровавое действо не было сил, хотелось вскочить вслед за детьми и выбежать из комнаты. Поразить присутствующих и на этот раз ему удалось. Но к таким ужасам мы оказались не готовы и  больше ни разу не переступали порог его дома.
       При случайных встречах узнавали, что он всё чаще  нуждался в аплодисментах, расширял для этого круг своих знакомых. Пытаясь поразить воображение восторженных молодых девчонок, он всё чаще удалялся от семьи, начал лгать, изворачиваться, изменять жене, перестал приносить деньги. Начались скандалы, драки.
    Загулы не украсили нашего сердцееда: появились блестящие залысины на лбу, одежда стала неопрятной, фигура – обрюзгшей. Но останавливаться ему не хотелось. Девочки уже не заглядывались на него, но зато к нему стал проявлять интерес  контингент материально более обеспеченный – одинокие пожилые женщины. Они окружили его вниманием, заботой и оплачивали все его желания. Любовь их была жертвенной и поднимала его в собственных глазах.  Дети, оставшись без поддержки отца, постепенно отдалились от него и стали чужими. Семья распалась.
      Сейчас, вероятнее всего, он хотел, чтобы я стала мостиком к их примирению, Но в моей памяти до сих пор слышался душераздирающий плач почерневшей от горя жены,  возникали сжавшиеся в комочки испуганные  детские фигурки, округлившиеся от ужаса и наполненные слезами блюдца детских глаз: папа уходит.  Он уходил вольнолюбивый, гордый и свободный. Просто отряхнул всё прошлое и ушёл. Не могу забыть, как трудно поднимала его жена малышей. Как с надеждой ждали его возвращения и просили вернуться. Вспоминаю, как стайкой слетались они на помощь друг  другу в трудных жизненных ситуациях. Как росли, мужали, становились самостоятельными. А он в это время играл, срывал аплодисменты. Нет,  нарушить тот покой, которого они достигали с таким трудом в течение нескольких лет, у меня не было никакого желания.
        Я очнулась от воспоминаний и услышала его хриплый уставший голос:
 « Ты представляешь, впервые я задумался о своей прожитой жизни только в больнице. Язва желудка, инсульт. Отказали ноги. Лежал один. Никого. Подругам я нужен весёлый и денежный, а тут – ни того, ни другого. Пенсию большую заработать не успел, а «без денег – везде худенек».  Да и самому, чувствую, эта разгульная жизнь надоела. Девчонкам  я стал не нужен, а старушки – поскакушки  надоели мне.  Хочу покоя. Вдруг так сильно захотелось увидеть жену, детей, внуков, имён последних я даже не знаю, что больно сжалось сердце. Стало тяжело дышать. Пошёл к ним, но там я – лишний. Они уже привыкли без меня и во мне не нуждались.  Хотел взять от жизни всё, думал, к ним-то я всегда успею вернуться, ведь не откажутся от родного отца. Просчитался.
        Последнее время мне снится один и тот же сон: ко мне на кровать присаживается женщина в платке до самых глаз и молча строго, с укоризной смотрит на меня. Просыпаюсь, оглядываюсь – никого. А вчера во сне напрягся изо всех сил и спросил её:  «Как зовут тебя?  Кто ты?» Она пошевелила губами и исчезла. Проснувшись, я вдруг понял, что она прошептала: « Я – твоя одинокая старость». Стало зябко, я весь покрылся  холодным  потом, понимая, что впустую прожил жизнь, пытаясь кого-то удивить дешёвыми трюками. Что по-настоящему, кроме семьи, у меня ничего и не было. Да и не будет уже».
       Тут он поднял голову,  по привычке дернул кокетливо обвислыми уже  усами, вздохнул, не встретив понимания, и отвёл глаза. Аплодировать новому артистическому образу, а может уже и осознавшему свои поступки герою, не хотелось. Молчание затянулось. Уставшему ловеласу сказать было больше нечего. Как и мне ему.
     Уходя, обернулась: одинокая сгорбленная  фигура так и осталась на скамейке аллеи.