Проза соц. реализма. Игры для мужчин. Гл. первая

       Мapт перевалил свою вершину и покатился к апрелю, но на дворе весной и не пахло. Разгулявшийся морозец будто знал, что дни его сочтены, и напоследок отводил душу. Однако силенки были уже не те. И, как не пытался он ночами студить землю, донимать нахохлившихся по ветвям больших и малых птах, выхолаживать к утру избы, — все живое чуяло: весна не за горами, и потому заметно бодрилось.

       Но это когда еще придет тепло и разведет на улице мокреть, а пока сугробы стояли свежими, не тронутыми таянием, небо совсем по-зимнему вызвездило от этого последнего мороза, и полная луна так сверху сыпала своим холодным светом, соря серебром, что, казалось, раскрой любую книгу с самым мелким шрифтом, и четко прочтешь каждую ее строчку.
В мире было стыло и гулко. Случайный звук далеко разносился окрест, то и дело заставляя вздрагивать пытавшегося согреться под сосной зайца, залегшую в лесополосе косулю, дворовую лохматую собачонку, калачом свернувшуюся возле крыльца крайней избы.

       Но вот новый звук хрустящего под ногами снега до¬несся до слуха дворняги. Встревоженная, она уже хотела было тявкнуть, исполняя службу, но передумала, положила голову на передние лапы и прикрыла моментально замерзший нос пушистым хвостом.
А по деревне со стороны грейдера к Волге шли двое. Они миновали крайнюю избу и вышли к круче, под которой лежала скованная льдом река. Ледяная равнина простиралась, насколько хватало взгляда, и терялась противоположным невидимым берегом где-то в темноте ночи, а на грани света и мрака угадывался синим иззубренным силуэтом допотопного животного большой остров, густо поросший лесом.
Оба путника остановились на самом краю обрыва.

       — Ну что, идем, что ли? — негромко произнес тот, что был пониже. — Или к бабе Мане в избу на печку? А уж с утра в луга?
       — Какая изба? Какая печка? Столько протопали, тут как-нибудь добежим. Зато раненько на лунках будем. Самый клев наш! — откликнулся полным решимости голосом худой и длинный его спутник.

       И стало видно, что оба они совсем мальчишки лет по шестнадцати, не более того. Одеты по сезону тепло и надежно. Первый — в потертый бараний полушубок, перехваченный в поясе ремнем, а второй — в зеленый армейский бушлат, тоже перепоясанный. На носу того, кто был в бушлате, блестя стеклами в неровном свете луны, плотно сидели очки. На ногах у обоих были катанки с высокими, до самых щиколоток, литыми кустарными калошами, а за спиной туго набитые рюкзаки.

       — Ты больно-то не гоношись, "добежим как-нибудь", — передразнил высокого товарища его приятель. — До острова, между прочим, семь верст. Это отсюда, с кручи он близким кажется, а на самом деле до лугов шагать и шагать. Да там поплутать придется. Где та землянка? Неизвестно.
       — А все-таки, пошли, а? — в голосе очкарика уже не было прежней решимости, но он продолжил: — Найдем, как-нибудь, я думаю.
       — Ну, ладно, уговорил. Будь по-твоему, — тот, что пониже, поддернул за лямки сползший было рюкзак и ловко стал спускаться с обрыва крутой неудобной тропинкой. Его товарищ последовал за ним.
       — Да тут и голову свернуть недолго, — остановился он в нерешительности.
       — Не трусь! Смотри, куда ногу ставишь, и все будет "абге-махт", — ответили ему снизу.

       Очкарик с опаской ступил на тропу. Сделал шаг, второй, третий, потом еще и еще. Он уже совсем было одолел большую часть тропы, когда нога его соскользнула и, потеряв равновесие, остаток пути он проделал все быс¬рее и быстрее скользя на заду.
       — С приездом вас! — поприветствовал его едва успевший отскочить в сторону товарищ, когда, беспомощно болтая руками и ногами, он пронесся мимо. — Ну чего развалился, вставай, — и пока тот поднимался, отогнул край рукавицы. — Который теперь час-то? Так, пятнадцать минут одиннадцатого. О, гляди-ка, время совсем детское. Я думал много больше. Ну, ежели повезет, к полуночи на месте будем.
       — Отогреемся, отоспимся, а утром — вся рыба наша, — счастливо засмеялся очкарик.
       И оба приятеля ступили на лед.

       Бескрайнее поле скованной льдом реки только издали казалось идеально ровным. Вблизи же все было иначе. Поднятая плотиной ГЭС вода выплеснулась из берегов и затопила огромную пойму с лугами и озерами, протоками и заливчиками, островами и островками, теперь ушедшими на дно. Река превратилась в море разливанное, местами доходившее до пятнадцати, а то и восемнадцати километров шириной. Теперь, среди зимы, на ГЭС сбросили воду да так постарались, что за многие годы существования водохранилища обрезались гривы, обозначив берега открывшихся озер и проток. На гривы эти лег метровый лед реки, изломавшийся по верхушкам, так что, вся поверхность его превратилась в сплошные холмы и впадины. Идти по ним — сплошное мучение. Ноги то и дело проваливаются в наметанные по склонам сугробы, прикрытые сверху тонкой коркой льда, и потому незаметные среди ночи, а подувший вдоль Волги ветер кружил поземку, швыряя в лицо пригоршни колючего снега.

       А сверху на них смотрела луна, одаривая обоих неровным своим светом, и, наверное, видела их обоих малюсенькими букашками, упорно ползущими по бескрайнему белому телу реки, медленно, но неизменно приближающимися к своей цели.
       — Давай сюда! — окликнул тот, что пониже, приятеля. — Тут тропа! Натоптанная!
       — И у меня тропа, — очкарик остановился, — только в другую сторону. Вот и думай, по которой топать. Налево пойдешь — коня потеряешь. Направо — убитым быть, — философски изрек он.
       — Ну и куда двинем, Добрыня Никитич? — тот, что пониже, подошел к приятелю. — Давай по твоей, она в лес ведет. Где ж землянке быть, как не в лесу!

       Высокие корявые дубы отбрасывали причудливые синие тени, ломаными линиями перечеркивающие голубые сугробы. С ближайшего дерева бесшумно сорвалась ночная птица и, прижимаясь к земле, унеслась в глубь леса. И сразу же оттуда, из ночи, донеслось ее жутковатое "У-у-ух! У-у-ух!"
       — Да, налево пойдешь — убитым быть, — повторил очкарик и поежился то ли от холода, то ли от охватившего на секунду страха.
       — Пошли, витязь, — тот, что пониже, хлопнул приятеля по плечу и двинулся тропою дальше.

       Не прошли они и пятисот шагов, как увидели среди деревьев тоненькую светлую струйку дыма, хорошо видную на фоне звездного неба. Самой землянки за сугробами заметно не было, и, если бы не дым, они так и прошагали бы мимо, хотя жилье было совсем рядом с тропой.
Обрадованные, прямо через сугробы, кинулись они к заветной цели, отыскали дверь и в клубах пара ввалились внутрь, чем нимало удивили обитателей землянки.
       — Здрасте всем! — поприветствовали они хозяев.
       — Здрасте.
       —А что, Балашов Валентин есть среди вас?
Из-за раскаленной буржуйки, что стояла недалеко от двери, поднял голову пристроившийся на соломе, покрытой сосновым лапником, человек и, близоруко щурясь, глянул на пришедших.
       — Тю! Витька, Лешка! Вы, что ль? — и добавил недоверчиво: —Откуда вас черт среди ночи принес? Неуж из города?
       — А то кто же! Мы, стало быть, — ответил тот, что пониже.
       — Мы, — повторил его приятель, — из города.
И оба радостно рассмеялись, только сейчас почувствовав, как крепко они замерзли и устали.

Продолжение следует.