Двойная жизнь. Глава 2

   2

   От виска к подбородку и обратно неспешно бредёт шмелино жужжащая в облаках снежной пены бритва «Gillette».
   «Что за чепуха приснилась сегодня ночью? И если это была чепуха, то почему с такими подробностями? Как зовут капитан-исправника – помню, как зовут отставного поручика – тоже помню, и даже знаю его характер и привычки, и какую сумму ему проиграл... Забавно! Но особенно забавно знать о деталях, во сне не увиденных, – те же попойки в доме Бессовестнова... События во сне, если считать с момента отмены крепостного права, – полуторавековой давности, может, и меньше. Интересно, что последнее время я ничего о том периоде не читал, фильмы тоже не видел. В карты на деньги играл... когда же, да когда же это было...»
   Отставив бритву, он, бессознательно притопывая босой ногой по холодному линолеуму, устилающему пол кухни, мысленно перебирает залежи прошлых лет. Удивляется:
   «Да лет тридцать назад, не меньше, вот когда! Был я тогда пацан сопливый и совсем ещё безмозглый: втянутый во взрослую игру, проиграл сумму, – по счастью, небольшую, – советскими ассигнациями... Но всё это ерунда, всё это было так давно, что словно бы и не со мной... Спрашивается, из каких высот памяти или воображения свалился этот загадочный сон?»
   Постояв в недоумении с полминуты, он, спохватившись, – время поджимает, этак и на работу опоздать недолго! – наспех выбривает подбородок и принимается тщательно выскабливать рыжевато-седую щетину из уголков губ, уже начинающих обвисать рельефными, неприглядными складками. «Старею, чёрт возьми, старею...» – морщится на своё отражение в зеркале, набирает в ладони воды, плещет в лицо, смывая пену. Вытираясь, ловит себя на шальной мысли пересказать сон сотрудницам своего отдела – и невольно усмехается в толстую, полосатую, пахнущую цветочным мылом полотенечную ткань: они любят пересказывать сны – короткие, бессюжетные, им самим представляющиеся содержательными, наполненными загадочными недомолвками и мистическими подсказками грядущих событий. Поэтому его сегодняшний сон наверняка сочтут за выдумку или попытку розыгрыша, ничему из им рассказанного, конечно же, не поверят, а то и, чего доброго, обидятся так, как умеют обижаться одни только женщины: из-за бог знает какой невинной словесной шалости поджимают губы, мечут глазами гневливые молнии, слова не произносят, а с непередаваемым высокомерием процеживают сквозь зубы... Ну да бабий террор не страшен, но он невероятно утомляет, давит отсутствием всякой, даже и тривиальной логики, суетной мелочностью, безбрежным цинизмом и «высокой», взлетающей до высот артистизма, стервозностью, поэтому, если работаешь рядом с женщинами, следует придерживаться немудрёного правила социального меньшинства: не стой на дороге, помалкивай, не возражай, улыбайся, – иначе носить тебе шкуру, исполосованную их шершавыми языками до кровоточащих, незаживающих рубцов.
 
   Инспектору Юлии Петровне, женщине средних лет, неприметной ни простоватым «деревенским» лицом, ни сухопарой фигурой, в народе именуемой «доска доской», ни смирным характером, придавленном семейными неурядицами и проблемами, непрестанно случающимися то с хулиганистыми детьми-подростками, то с мужем (стеснительным, молчаливым, в трезвом виде незаметным даже в самой бесцветной компании, во хмелю крикливым, дерзким и наглым деспотом, легко пускающим в ход мосластые кулаки), снились даже и не сны, а разрозненные «картинки», не желающие быть помещёнными в логически истолковываемую «панораму».
   Каждое утро, раскладывая на столе бумаги, она тихо говорит: «Сегодня видела во сне творог» или: «Картошку во сне копала».
   Коллеги интересуются подробностями: как именно она видела творог или картошку, много ли видела, свежий был творог или старый, наложен был в чашку или таз, крупная была во сне картошка или мелкая, какого она была сорта, грязная или чистая, и прочее.
   – «Андретта» была, обычная «скороспелка», или непонятно какой сорт? – лениво, не показывая своей заинтересованности таким пустяком, как сновидение младшей по должности, допытывается старший инспектор Нелли Германовна, женщина ещё не в годах, огрузневшая, но не расплывшаяся, с добродушным, приятным лицом, слегка подпорченным неизменным флегматическим выражением в глазах, в каждом деле отдающая предпочтение, прежде всего, размеренной упорядоченности в действиях, а потом уже практическому смыслу. – Вспоминайте, картошку в ведро ссыпали или в подполье?   
   Юлия Петровна задумывается.
   – Не помню – куда...
   – Картошка была жёлтая, розовая или красная? Порченая не попадалась? – бойко спрашивает практикантка Светлана (она едва миновала пору подростковой угловатости, потому отчества не заработала), хорошенькая худышка двухметрового роста, замеченная в пристрастии к коротким юбкам, наивной откровенности и детализации всего и вся, – качествам, для работы отдела бесполезным.
   – Не знаю... – шепчет Юлия Петровна, растерянно оглядывая коллег пуговичными глазами с навеки застывшей в них покорностью судьбе.
   – Да как же вы не разглядели?! – поражается Светлана, звонко шлёпая ладошками по своим голым костистым коленкам. – Цвет во сне – это очень важно! Ведь вам же передавали ясную подсказку, а вы её прозевали! Да я бы на вашем месте!..
   – Так как-то вот... не сообразила разглядеть... – начинает оправдываться Юлия Петровна прерывающимся голосом, и на её ресницах показываются слёзы.
   Нелли Германовна, испепелив практикантку взглядом, громко утверждает, что творог и картошка – продукты полезные («Я тоже так думаю...» – робко вставляет Юлия Петровна), и к чему-то плохому сниться никак не могут. Светлана торопливо с ней соглашается, добавляя, как бы между прочим, что главная роль во сне отдаётся символу, а не цвету, об этом все знают; творог и картошка как символы – самые что ни на есть благоприятные, так что в скором времени Юлии Петровне надо поджидать какую-то прибыль, и это будет не зарплата, а, скорее всего, премия, – квартальная или годовая. Инспектор благодарно ей улыбается, светлеет лицом, вздыхает: «Хорошо бы...»
   Некоторое время в отделе слышатся шорохи перелистываемых бумаг.
   Светлана  начинает нетерпеливо ёрзать в кресле (она последняя в очереди на пересказ сна) и многозначительно поглядывать на коллег, то ли позабывших утренний ритуал, то ли увлёкшихся работой.
   Но вот Нелли Германовна откладывает документы в сторону, говорит: «А мне сегодня снилось...» – и, подперев румяную щеку пухлой ладонью, полузакрыв глаза, напевно пересказывает:
   – Иду я по лугу, а он такой широкий, что конца-краю не видать... Трава высокая, но идти по ней почему-то легко... наверно, потому, что – мягкая, так и льётся, ноги в стеблях нисколько не запутываются... И цветов кругом меня – ну просто прорва... Растут по отдельности и, словно посадил их кто, маленькими такими полянками... Маки, васильки, гладиолусы – всякие цветы растут... Иду по лугу, иду, – а он не заканчивается, так в небо и уходит... А на небе – ни одной тебе тучки, а солнышко так и светит, и на душе так тепло, радостно... И тут я проснулась.
   – Хорошие сны у вас... Мне бы такие хоть разок посмотреть... – говорит Юлия Петровна вздрагивающим голосом, без тени зависти.
   Едва она успевает договорить, как Светлана сейчас же выпаливает:
   – Вам, Нелли Германовна, цветочный луг приснился, а мне – речка!
   Старший инспектор вынимает из папки документ, просматривает текст и сгрудившиеся внизу листа лиловые печати, спрашивает прежним ленивым голосом:
   – И что ты на речке этой делала? Купалась, поди?
   Светлана встряхивает коротко остриженными волосами:
   – Нет.
   – Загорала, значит.
   – Нет.
   – Бельё стирала? – неуверенно догадывается Юлия Петровна.
   – Да нет же, нет! – удивляется Светлана их бестолковости. – Рыбу ловила!
   Старший инспектор и инспектор, обе разом встрепенувшись, значительно переглядываются, затем с живейшим интересом осматривают «макаронную» фигуру практикантки. Не замечая изучающих взглядов коллег, Светлана как можно шире разводит руки, азартно рассказывает:
   – Вот такая громадная была!.. А к чему, кстати, рыба снится?
   – Известно, к чему, – отвечает Юлия Петровна, а Нелли Германовна небрежным движением откладывает документ и, прищурившись, говорит ей:
   – Да ты, Светка, не беременная ли...
   Практикантка уставляется на неё непонимающими глазами и, вся вдруг вспыхнув, спрашивает:
   – Как это?
   – Обыкновенно, – отвечает ей Юлия Петровна с доброй усмешкой. Она питает слабость к фольклору, поэтому прибавляет: – Как говорится, бабёнка не без ребёнка!
   Нелли Германовна смеётся, вздрагивая всем своим большим телом.
   – В прошлом году, в начале лета, невестка рыбу во сне поймала, – вспоминает она, – а в этом, зимой, сына родила. А ну-ка, Света, вспоминай, поймала рыбу или упустила.
   Светлана, утратившая прежнюю бойкость, вышёптывает:
   – За жабры на берег вытащила...
   Инспекторы переглядываются удовлетворённо.
   – Вот теперь, голубушка, даже и не сомневайся – беременная! – торжественно объявляет Нелли Германовна трепещущей Светлане. – А рыба какая была?
   Светлана часто-часто моргает глазами:
   – Налим...
   – Ну, стало быть, родится у тебя сын: я окуня поймала, невестка – тайменя...

   Он не участвует в утренних «сонных» разговорах. Не из-за возможности на какое-то время отгородиться от неинтересных ему людей, – возможности, оберегаемой с тщанием, с каким не всякая собака оберегает свою конуру. И не потому, что это было скучно. Причина проста: однажды женщины уговорили его рассказать свой сон.

   Тот рабочий день начался, как обычно: едва Юлия Петровна произнесла «Сегодня мне снилось, что я...», как он сейчас же занялся своими делами.
   – Михаил Евгеньевич! Отзовитесь же! – услышал он настойчивый оклик и обернулся:
   – Да?
   Нелли Германовна глядела на него с любопытством:
   – Мы тут говорили, что мужчинам дети не должны сниться... Ну, вроде бы как дети – не мужское дело... Правда, нет?
   Он хотел сразу же согласиться с ней и прервать ненужный для него разговор, но, – бес, наверное, надоумил, – признался:
   – Сегодня мальчика во сне видел. Маленького, лет трёх.
   Женщины оживились.
   – Надо же! – воскликнула Светлана и затараторила: – А как вы его видели? А на кого он был похож? А во что он был одет?
   – Не трещи, Светка! – оборвала её старший инспектор. – Говорите, Михаил Евгеньевич, не слушайте её.
   – Да ничего особенного во сне не произошло... – замялся он. Посмотрел на женщин, нетерпеливо ожидающих начала его рассказа, тоскливо подумал: «Ну зачем было говорить о мальчике... Сейчас набросятся – бесконечными вопросами мозг выклёвывать...» – и, вздохнув, начал:
   – Снилось мне, что иду я по какому-то городу...
   Невольно увлёкшись, он со всеми подробностями передал, как шёл по бульвару незнакомого города, вёз за собой детские санки. На санках сидел мальчик, одетый в зимнее пальто, поверх поднятого воротника был повязан яркий, в красную и жёлтую клетку, шарф, на голове плотно сидела пыжиковая шапка с опущенными клапанами, на ногах были валенки, на руках – пушистые вязаные варежки.
   Видел он этого мальчика впервые, и на кого тот был похож, сказать не может; пожалуй, что ни на кого. Как мальчик оказался на санках, куда он вёз эти санки по улице незнакомого города – загадка...
   А в городе этом стояла весна: санки то легко катились по островкам утоптанного снега, то скрежетали полозьями по обнажившемуся асфальту; в воздухе особенно остро чувствовалась тяжёлая гарь выхлопных газов, хотя ни одной машины, – да и людей тоже, – на улице видно не было.
   Улица была застроена одинаковыми квадратными кирпичными двухэтажными домами с равными, метров примерно двадцать, расстояниями между ними, засаженными тополями и акациями. Дома, отстоящие от дороги довольно далеко, метров на шестьдесят, были окрашены необычно: вперемешку в цвета тёплых и холодных тонов, от красноватого до голубого; преобладал, впрочем, цвет зелёный: так был окрашен каждый третий дом. Странно, что ни на одном доме он не увидел не только рекламных щитов, но и вывесок над непременными кафе и магазинами, – очевидно, эта улица была началом пригорода.
   У него (во сне) вдруг появилось и окрепло чувство смутного припоминания этой улицы и этих красивых, уютных, как бы висящих над землёю в подрагивающем полупрозрачном мареве домов, но где и когда видел их, то ли наяву, то ли на картине или репродукции, вспомнить не смог.
   Скоро дорога повернула направо и привела его во двор, прямиком к стоящей в его глубине сложенной из огнеупорного кирпича высокой безоконной будке. Стальная будочная дверь (монолитная, настолько мощная, что, кажется, с успехом могла бы выдержать прямое попадание бронебойного снаряда) была заперта на маленький круглый навесной замок с торчащим из него ключом. На середину двери была прикреплена не то большая табличка, не то маленькая вывеска, исписанная мелкими багровыми буквами, украшенными, как ему показалось, неуместными для вывески вензелями и какими-то дурацкими (он так и сказал женщинам: дурацкими) завитушками. Он помнит, что прочитал текст, но, когда проснулся, в памяти остался лишь  незначащий его фрагмент: «...перерыв на обед с 13.00 до 14.00...». 
   Женщина, проходившая мимо, повернула к ним голову (лица её, полускрытого широкими полями сидящей чуть легкомысленно – вперёд и набекрень – франтоватой шляпки, он не различил), приостановившись, сказала раздражительно, словно ей давно уже надоело всем объяснять: «Ждите, они скоро придут!» – и свернула на петлистую дорожку, ведущую к бревенчатому домику, похожему на теремок, с высокой розовой двускатной крышей, стоящему отдельно, на пригорке.
   Он не спросил у неё, кто такие эти «они», почему он должен их ждать и что представляет собой эта загадочная будка, похожая более всего на вход в бункер, и решил про себя, что, конечно же, можно открыть дверь (благо ключ оставлен в замке) и войти, но лучше всё-таки дождаться появления неведомых хозяев.
   И – проснулся.

   Он замолчал, посмотрел на женщин. Юлия Петровна и Нелли Германовна озадаченно переглянулись – и каждая занялась своими делами, лишь Светлана раздумчиво поморщила лоб, протянула: «Да это даже и не сон, а какой-то фильм...» – и, вздохнув, спросила, часто ли ему снятся такие странные сны. Выслушав его ответ, что да, почти каждую ночь, посочувствовала:
   – Утром, наверно, думали, к чему вся эта чепуха снилась... Да, вам не позавидуешь!
   – Почему же чепуха? – обиделся он, и Светлана воскликнула удивлённо:
   – А мальчик на санках? Откуда взялся, куда делся – непонятно! Город, весна, будка, вывеска – попробуй-ка, догадайся, к чему всё это! Не сон, а солянка!
   Он пробормотал: «Да, наверное...» – а сам подумал: «Боже мой, до чего же мне надоели ваши сны и вы сами! А до пенсии, страшно и подумать – больше десяти лет!..»
   После этого разговора «сонные» беседы свободно обошлись без его участия, ранее приневоливаемого своею же собственной, никому не нужной, вежливостью.