Граф. глава 3. Имя твое

Как раз перед тем, как ты уйдешь… рой платиновых плеяд не дает уснуть; лишь прикрою глаза, кусочки многоцветного полугодия слагаются в сложнейший орнамент, чтобы за мгновение до мгновения распада ожечь мой напряженный мозг; подобно «волшебному фонарю» сопрягаю наброски истекших дней с пастельными этюдами, что предлагает мне теперешнее существование, - истратив остатки дыхания, еще успею шепнуть тебе кое-что.

Бедность моего слога компенсирует то селеноподобное томление, упругое чудище на плавном бреющем крыле, так дорого приобретенное мной, воплощенное с дьявольской тонкостью где-то за пределом чувственной вибрации, что только может выдержать человеческое сердце, томление, возведенное черт знает в какую степень, в абсолют, которого не утолю, о котором не могу или не смею еще сказать всего. Когда ты...

Когда ты сидел, закрыв глаза, склонив голову к плечу черного шелка, будто шел под палящим солнцем на галере, таял сам от себя, а Андрей - одна из твоих вариаций на тему дружбы, который впоследствии тебя же и кинет - звякнув чайными приборами: «эй, вас обокрали!», ты, не заходя к нам на террасу, углубляясь в туман, тихо:
 
- Давно уже.

Включают газ, разворачивают; «кислого принес?».

Нет! Нет! У нас должно было быть все не так.

В редкие часы просветления, когда демон отступает, и ты почти свободен, искуплен, почти чист, смотришь на меня так радужно и ясно, и улыбка не сходит с твоего лица, тогда дух мой окунается в прохладную зелень, в которую можно скользить и падать, падать до бесконечности: плеск и свет, легкое дуновение Зефира, плеск.

***


Меж нашими телами хрусткая, но весомая преграда: чай, чашки, кружение целой флотилии чаинок, кружение млечных пузырьков в воронке, ложечка на плоскости в условном соприкосновении с твоим локтем, вся будто янтарный натек во впадине, и полнокровная, полнозвучная семья за стеной, отвлеченно зырящая телевизор. И вот именно в этот момент понимаю, что выдержу, буду с тобой до конца, и рада тому, что ты жив. Кстати, руки у тебя уютные, мужественные, и мои лапки в их горячем обхвате как птицы с красными, преломляющими плоскости глазками.

Ты живешь, меняешь лица, как рубашки, а я все на том же месте, влившись правым плечом в окно, всем законченным резким профилем в октябрьско-февральскую стынь, во мрак, исколотый неблизкими мерцающими огоньками. Я так законченно вписалась в этот уголок, что абрис моего сумрачного лица будет проступать сквозь четкое повторение террасы на стекле, лишь стемнеет. Вечер, яблоня, иней, как пепел, сытые галки, лениво и грузно отваливающиеся от земли. Крупные сизые хлопья, скользящие отвесно, мир Искусства, и не я, и не ты.

…Он говорил немного, словно естественное стремление человека к общению вызывало в нем противоречия, какую-то мучительную внутреннюю борьбу, но в минуты наших разговоров я вся обращалась в слух и обморок (возненавидела бы себя, если бы дала это заметить), повисая в абрикосовой теплыни бездарно разбазаренного лета.

Диалоги наши бывали кратки, емки, слова обретали ту полновесность, те оттенки, которые возможны лишь в исключительных случаях - когда люди сопрягаются духовно. Я его дурачила. Как легко я увлекала его под своды иллюзорных теорем, теневых комбинаций, которые, единожды созрев, уже не повторяются, пленительного обмана, но ему не суждено было осуществиться.

Никогда не осуждали один другого, но едва ли не с первого дня знали, что все не так, что мы в чужих копях, но необходим был этот обман, этот чувственный зыбкий мираж. Дать отдых Старику Времени, себе, застыть, держа друг друга в ладонях, как воду. Пусть в северных окнах в твердой синеве вращается и опадает снег, а с ним - вечер; в восточных пылит черемуха, гениальное отождествление далеких туманностей; южные лопаются от буйства красок и зноя; западные тают, как слюда под неспешным дождем. Мы впитали бы в себя всю высь и глубину, всю многоликость образов, тайну, неподвластную осмыслению, тебя, себя, начало и завершенность друг в друге до конца века. И глаза бы набухли, как почки, и потекли спасительной влагой, и у нас с тобой, как когда-то у Набокова не оказалось бы носового платка.

Где она, моя звезда, моя родина, счастье мое, куда мне обратить взор свой? Она так мала и невесома, так далека. Она сродни звезде Маленького Принца. Однажды я услышу ее зов. Ступаю по жизни осторожно, опасаясь спугнуть нечто, даже не мечту, а образ, мечту мечты моей. Ты ожог меня, впрочем, недостаточно сильно. Отступит зима, отчаяние, я снова смогу взлететь. В мыслях еще бегу к тебе, как Кэти по стылым болотам к своему Хитклифу, еще взываю к тебе, как Эсмеральда к Фебу, но уже почти все растеряла.

Нас уже почти не осталось, Граф, ты уходишь от меня, как мерцающий неясный свет в незыблемый океан времени, грозное глухое рокотание которого слышу. Осталась медвяная роса воспоминаний, имя твое, ставшее для меня фетишем.