Крик

Идёт она по росной траве – а следа нету. Будто земли не касается. Рубаха белая до пят, волосы белые до пояса. Подошла к околице, оглядела Криницыну Весь.
Хорошо.
Дымы соломенные уже из труб полнялись, славянки печи затопили. С того краю пастух дудочкой собирает стадо. Нежно звенят ботала, сливаясь в мелодичный ручеек. Где-то ребенок вскинулся криком. Но весело, от лишнего здоровья.
Не ждут тут гостью. Ох, не ждут.
В белой хате под сизой соломой проснулась на полатях молодая хозяйка. Живот у неё круглый, как дежа. И тестом ходит в животе плод, в мир просится, Потерпи, скоро уж..
Проснулась и свекровь её, Гривица. На невестку глянула, пожалела. Нехай уж полежит перед родами, одна управлюсь.
Вышла Гривица на крылечко – воробьи под стреху юркнули. Глянула матушка на околицу – и обомлела - увидела белую гостью…
-Чума…!
Кинулась в избу, растормошила сына:
- Ой, горюшко, Вересай! Беги к старосте, поднимай сполох.
Сын соображает медленно, суёт ногу в юфтевый башмак:
-Татары?
-Кой там?! сама матушка Чума пожаловала. Сполох поднимай, бежать из Криницыной Веси надо.
-Да куда ж я с Любавой! Она ж неподъемная.
А сам к старосте, бочком-бочком, глядя одним глазов за околицу.
А Любава услышала, и ойкнула. То ли от матушкина слова, то ли от плода, тяжко шевельнувшегося в деже.
А белая дева уже пошла-поплала вдоль ограды, и пока бегали мужики и жёнки по Веси, пока звенел-заливался набат на веселой колокольне – она и обошла селение кругом. Сделала колечко.
И первым забился, пошёл красной сукровицей из горла староста. И тут же на другом краю Веси два раза зевнул ртом годовалый младенец на крылечке – и свалился мертвый в траву. Выбежала красивая мать его – да тут же и осела неживая вдоль косяка.
Мор пожаром заполыхал по Криницыной Веси.
А тут из леса о двух с половиной сотнях коней – Неврюева рать. Скачут с полутемником дань собрать, к покорности вернуть Криницыну Весь. Шибко скачут, над плечом у полутемника на распластанных крыльях держится белый сокол.
Втянулись головой полутьмы под перекладину околицы – и тут Неврюй осадил конницу. Опытный воитель сразу понял неладное. Ни души, только рев голодной скотины. Еще мальчишкой в Сарае он видел такое. Посадил Неврюй сокола на кожаное запястье и велел: облети Весь, принеси зажжённый уголь.
Вспорол сокол воздух крыльями, тяжело и широко полетел над крышами. А Неврюй развернул рать и велел скорым махом уходить от беды. Полутьма, стукнув оземь тысячью копыт, рванула прочь , словно от смерти можно убежать.
Чума нагнала Неврюеву рать уже на первом роздыхе. Остановили воины коней, и многие тут же упали в корчах. Как раз вернулся сокол. Всё суждая круги, он опускался, и скоро сел на руку полутемнику, оцарапав щеку жестким крылом.
В ключе сокол держал горячий уголь.
Стало быть, в Веси и впрямь живых нету. Иначе никто не пустил бы птицу к очагу.
К вечеру татарский лагерь вымер. Остались Неврюй, да тва-три конника. Они уселись на одну попону, спина к спине, ожидая смерти.
Вместо смерти из вечернего сумрака вышел русоголовый мальчик–поводырь и высокий слепой старик с бандурой. Мальчик лет семи. Без штанов, в длинной льняной рубахе. Старик высок, портки на нем кожаные, а рубище из шерсти тканое. Мальчик бос, у старика на ногах татарские рваные сапожки. Будто не видя мертвых тел и разбредшихся беспривязных коней, мальчик сразу подвел старика к живым.
- Нам бы хлеушка , люди добрые, а деушка вам за то думу старыми словами скажет, - тоненько начал мальчик. Старик, не дожидаясь ответа, тронул длинными пальцами  струны.

-Высота ли , высота поднебесная,
Глубота, губота окиян-моря,
Широко раздолье по все земли,
Глубоки омоты Днепрровския…

Неврюй остановил пение:
-Глупый старик! Вокруг тебя мёртвая рать, а ты радостные песни поешь. Да ведомо ли тебе, что си края чума посетила?
Старик сел, отложил бандуру на траву рядом , привычно зрячими пальцами развязал узел на своем мешке. Достал оловянную плошку и подал Неврюю:
-Испей из моей посуды, князь. И хворь тебя не коснется. И все, кто живы, тоже пусть выпьют из моей плошки.
Неврюй вскинул брови. Сокол на плече встрепенулся и опять оцарапал ему щеку:
-Да не врёшь ли ты, урус? Разве ж тебе сама чума посдушна? Вот велю сейчас сдомать тебе позволночник. И дитю твоему…
Старик лёгким движением как бы подтолкнул плошку к полутемнику:
-Пей, пей, князь. Случай испытанный. Хошь воду наливай, хошь пиво, хошь кумыс. Всё одно хворь не прилипнет.
Плеснули в плошку темной терпкой влаги из берестяного пенала полутемника. Неврюй глотнул, передал плошку уцелевшим.
-Теперь не захвораете! - старик засунуло плошку в мешок и взял мальчика за руку. Малец просящее гланул на Неврюя:
-А хлеушка?
Неврюй через силу улыбнулся и бросил мальцу со своего пояса малую мошну с серебряной арабской монетой. А угрюмый ратник с носом, срезанным по кончику, подал мальчику черствую чёрную лепешку.
И путники пошли дальше. И старик пел теперь искристому небу и темным полям:

-Из-за моря, моря синева,
Из глухоморья зеленова,
От славного города Леденца,
От того-то, царя заморского,
Выбегали-выплывали тридцать кораблей…

Утром путники пришли к Криницыной Веси. Старик остановился у околицы, повел носом по ветерку. Запах соломенного дыма, кислого теста и лёгкого тлена. Указал пальцем на дальнюю улицу:
-Там чую жизнь. Не всех прибрала матушка-Чума. Веди туда, Лоскуток…
А Вересай сидел в избе за скобленым столом. Подпер бородатую голову руками и плакал. Мёртвая матушка лежала поперек порога, беспамятная жена металась на полатях, в бессилии родить или умереть. Из всей веси только они двое и выжили . И Вересай плакал, и двух путников под окном посчитал видением. Пока старик не окрикнул в открытую створку:
-А испей из моей плошки, оратай. Коли еще жив – теперь не помрешь.
И подал в окно оловянную посудинку. Вересай оттолкнул его руку. Тогда мальчик и старик вошли в избу. Старик, споткнувшись о мёртвое тело, едва не упал. Потом прислушался к стонам и догадался:
-Рожаница? Ну, хозяин, тогда все не так и плохо.Будет дитя – оживёт и Весь. Да ты дай жене из моей плошки. Дай, хуже не будет.
Вересай бездумно приложил плошку с водой к воспаленным губам жены, сел рядом. Любава чуть затихла, старик спросил у хозяина:
-Первенец? Значит, роды принять не сумеешь. Ты вот что, молодец. Растопи печь, да накипяти воды. А я уж вспомню былое. А ты поди прочь!- Дал затрещину поводырю и плошку свою закрыл в мешок.
Вересай унёс тело матери под дровяной навес. Набрал березовых поленьев, жарко натопил печь. Через время двухведерный котел ходуном ходил под крутым кипятком. Хозяин по велению слепца снял котел и поставил на пол рядом с полатями.
-Ты святой? – спросил Вересай старца. Тот подержал руки над паром, потом насухо вытер узорным рушником:
-Грешник я великий, изгой из духовного звания. Как вымер от чумы город Голунь, остались только я, да моя лихая ватага . Ну, потому что пили подельники из моей плошки. А потом пошли мои разбойнички грабить по пустым дворам - я их ночью, товарищев своих, и прикончил. Всех двенадцать душ. Страшный я грешник. В искупление сам себе глаза выколол.
Слевой подошел к окну, мягко пропел, глядя пустыми глазами в простор:

- Тридцать корабей да один корабль
Славного гостя богатова,
Молодова Соловья, сына Будимировича…

Я тебе да ребенку оставлю мошну Неврюеву.Что б хозяйство устроил. А ты меня прости.
-Ну, Господь простит, - успокоил хозяин. – А скажи мне лучше, - что за сила в твоей плошке?
Старик развел руками:
-То мне неведомо. А только не берет меня никакое поветрие.Пладнида моя такая. И щадит зараза всякого, кто пьет из моей посуды. Потому и Любава твоя от чумы не помрёт. И тебя чума не одолеет, даже если на шею сядет. Видать - тоже планида.
Вересай глянул на жену, и от души у него немного отлегло.
И тут Любава зашлась, закричала, засучила ногами.
Старик вслепую вытолкал хозяина за дверь. Тень старика осмысленно перемещалась по стене, и со стороны никто бы не заметил, что лекарь слеп. Старику пришлось очень туго, потому что жизнь из женщины уходила быстро, не успевая родить новую жизнь.
А на дворе творилось страшное.
Мальчик Лоскут видел растерянного Вересая. Тот топтался посередине двора. И вот открылась дверь хлева, и оттуда вышла вся белая женщина, в платье до пят и распущенными волосами. Словно сотканная из дыма, она проплыла над травою к Вересаю, и стремительным рывком наклонила человека . Потом ловко вскинулась ему на спину, и с гиком погнала к калитке. Вересай помчался с чумой по улице, отчаяно вереща и почти не перебирая ногами. Вересай кричал так громко, что закладывало уши. Мальчик закрыл их ладонями и от ужаса зажмурил глаза.
Когда Лоскут открыл глаза и убрал от головы ладони, он услышал высокий чистый крик.
Но это уже кричал новорожденный