Будь проклята ты, война отрывок из повести

     БУДЬ ПРОКЛЯТА ТЫ – ВОЙНА
Электричка на Славянск задержалась минут на пять. Не так уж много, но когда ждешь – нервы на пределе. Он ждал этого момента 60 лет. Торопливо зашел в вагон и сразу же занял место у окна. Поезд тронулся так плавно и тихо, что Александр сразу не понял. Почему-то перрон стал уезжать назад, в ту же сторону двинулись и фонарные столбы. И только мотнув головой, как будто избавляясь от наваждения, он понял, что электричка тронулась. Сначала двигалась тихо, словно крадучись, постукивая колесами на стрелках. Вот путепровод – вверху снуют машины, автобусы, троллейбусы. Вскоре первая остановка. Донецк-Северный, прочитал Александр. Вот и он стал уплывать назад. Стиснув зубы, сжав пальцы в кулаки, не шевелясь, смотрел на проплывающий за окном пейзаж. Минут через пятнадцать – двадцать в динамике прозвучало – Ясиноватая – Пассажирская. Он никогда здесь не был. В далекие военные годы не было надобности, а потом шестьдесят лет забвения.
Прекрасный вокзал, красивый, ухоженный перрон, несколько платформ. В связи с опозданием, стоянка сокращена и вот уже, и этот красивый вокзал остался позади. Еще несколько остановок и станция Скотоватая предстала во всей своей уникальности. Справа, из-за жилых домов, выглядывал купол красивого храма.
- Ну, какому идиоту вздумалось заслонить храм жилыми постройками? – подумал Александр.
Дальнейший пейзаж особого интереса у него не вызывал. Слева - балки, бугры, местами выгоревшие от летней жары, справа лента узенькой речки с низиной и лугами с обеих сторон, местами распаханными под огороды. Вот и Петруньки остались позади.
- И надо же – Петруньки. Чего только не придумает народ.
В вагоне запахло каким-то неприятным специфическим запахом. Что-то между креозотом и еще чем-то.
- Станция Фенольная, – послышалось в динамике.
- Ах, вот откуда запах. Химзавод рядом, - подумал Александр.
- Это Новгородское? – спросила пожилая женщина.
Он неопределенно пожал плечами. В памяти возникли события шестидесятилетней давности. Он приезжал один раз с братом Колькой. Но тогда он назывался не так. Что-то иностранное звучало. Толи Лондон, толи Париж? Ах да! Нью-Йорк! Да-да! Нью-Йорк.
Это было еще дореволюционное название. Жена хозяина завода, американца, с тоски за своей далекой родиной, назвала этот, забытый богом поселок, затерянный в восточных степях Украины, Нью-Йорком. Были в этих краях и Париж и Лондон.
Минут через десять воздух в вагоне стал чище, а потом этот запах и вовсе исчез. Остался только запах жаркого лета и выгоревшей на солнце травы, смешанной с запахом железной дороги.
Проехали речку Клепан Бык с водохранилищем с левой стороны и опять выгоревшая обочина да лысые каменистые бугры. Через время показалась окраина следующего населенного пункта. Вскоре колеса застучали по входным стрелкам. Константиновка – прохрипел вагонный динамик. Вот и здание вокзала. Здание как здание, вокзал как вокзал. Вот только выглядело это все как-то не уютно. Электричка двинулась дальше. Слева все время возникали здания, строения, заводские трубы. Вся промышленность этого индустриального городка находилась вдоль реки. Справа бежали трамвайная линия, а рядом автомобильная трасса – она же и улица. Облезлый и не ухоженный вид зданий навевал тоску и уныние. Неубранный мусор, который ветром разнесло по обочинам, дополнял эту картину.
Устав созерцать эту картину, Александр, прислонив голову к стенке вагона, закрыл глаза. Тяжело переведя дыхание, расслабился, немного сняв то напряжение, которое владело им еще от аэропорта, а особенно с Донецкого железнодорожного вокзала.
Какое то время он находился в таком отрешенном состоянии. Звуки в вагоне становились все тише и тише. Говор пассажиров как будто таял, а вскоре и вовсе исчез. Только голова слегка покачивалась в такт движению вагона. Это не был сон – это было какое-то полузабытье. Хриплый голос динамика вернул его к действительности.
- Следующая станция Дружковка.
Это была почти родина. До Краматорска – рукой подать. Он с новым нарастающим волнением стал всматриваться в окно. Остался позади неказистый вокзал. Через несколько минут голос из динамика – остановочный пункт Сурово.
Это северная окраина Дружковки. Дальше родина. Дальше Краматорск. Вот колеса прогрохотали по мосту через речку Торец. Слева раскинулся сад, справа – река Казенный Торец с лугом и распаханной землей вдоль берегов. Через короткое время показались частные дома. А дальше, слева по балке, в далекой дымке, километров за пять, виднелись тополя и белели постройки домов. Это Камышеваха. Ему приходилось там бывать. Там жила его старшая сестра Настя. Была замужем в этом селе. Была племянница Тоська и карапуз, племянник Женька. С мамой Марфой иногда навещали их. Да и потом, в войну, приходилось бывать по службе с братом Николаем.
- Малотарановка, - объявил динамик.
- Это пригород Краматорска, южная его окраина, - мелькнула мысль.
Дальше показался остановочный пункт Пчелкино. Проехали Ивановку. Это, практически, уже сам город. Тело Александра охватил озноб. Как он не старался, сжав кулаки и стиснув зубы – озноб не проходил. От нервного напряжения оцепенело все тело. Уже объявили станцию, уже электричка почти остановилась, а он не мог оторваться от сиденья. С трудом разогнув колени, поднялся на ноги. В них появилась предательская слабость. Какое-то мгновение постояв, двинулся к выходу. Сумка на левом плече и портфель в правой руке тяжелым грузом давили на него, тянули вниз. Осилив слабость, разогнул спину, расправил плечи. Вагон еще раз дернулся – электричка остановилась. С трудом сошел по ступенькам на перрон. Шум и перронная суета как будто не касались его. Он стоял и искал взглядом что-нибудь знакомое. Справа пешеходной мост через железнодорожные колеи. Последний раз он видел его почти полностью разрушенным. Дальше виднелись цеха машиностроительного завода. Опять же они ему запомнились пустыми глазницами окон без крыш. Слева дымили доменные печи металлургического завода. А еще дальше угадывались корпуса  нового машзавода, тогда носившего имя Сталина. Ну а дальше, дальше станция Шпичкино – где до его отчего дома рукой подать. Все это нагромождение цехов, домен, заводских труб гудело, шумело, свистело, громыхало, дымило. Бесконечное движение маневровых поездов по станции усиливало ощущения суеты и занятости этого большого индустриального города.
Постояв какое-то время, Александр повернулся к зданию вокзала. Красивое здание, постройки 1952 года, красиво смотрелось на фоне города. Старое, одноэтажное, в сорок третьем году от которого остались одни обгоревшие, разрушенные стены. Теперь было приспособлено под хозяйственные нужды.
Обойдя здание вокзала с левой стороны, Александр вышел на привокзальную площадь. Приятное удивление было его реакцией на увиденное. Заасфальтированная, прекрасно ухоженная площадь. С той площадью военной поры, грязной, заваленной обломками кирпича и всяким мусором, в колдобинах, нынешняя выглядела очень даже прилично. Справа пылили корпуса цементного завода, обнесенные высоким забором. Рядом с забором раскинулся довольно ухоженный сквер. Дома на противоположной стороне площади выглядели так же, как и в ту далекую пору, но выглядели как-то веселей. Нижние этажи полностью заняты магазинами и общепитовскими точками. Слева улица Луначарского вела к скверу, который вплотную подковой окружал дом культуры. Бывал здесь и он. Сестра Ната доставала ему контрамарки. Она ведь была одна из ведущих актрис в клубном драмкружке. О-хо-хо! Как давно это было. В той, далекой, хоть и военной, но юношеской жизни.
Пройдя этой короткой улицей, мимо кинотеатра, гастронома, Александр повернул направо и на углу универмага вышел на Школьную улицу. Эта улица так же начиналась от привокзальной площади, пересекала всю старую часть города от вокзала на Октябрьскую гору и дальше на Сергеевку и Андреевку. Повернул налево. Слева стоял дом культуры. От пожара и разрушений военных лет не осталось и следа, но все же выглядел он как-то хмуро и неприветливо. Перейдя на правую сторону улицы и пройдя еще немного, свернул вправо на Большую Садовую. Здесь все было по-прежнему, здесь все было знакомым. Все те же дома, тот же пейзаж, только деревья за шестьдесят лет выросли другие.
Шаги путника стали медленнее. Левая рука тяжело опиралась на старую трость. Пиджак, свисавший с его худых плеч, явно был ему не по комплекции. Видно было, что не первый год хозяин носит его на своих худых плечах. Местами было видно, что пошит он был из дорогой ткани. Это явно указывало, что в далеком прошлом, это был плотный и дородный мужик, а теперь это был худой, уставший, сгорбленный, придавленный грузом годов, человек. Брюки из ткани в мелкую полоску и недорогие туфли, венчали его нехитрый наряд. Сумка на левом плече и портфель в правой руке явно мешали ему двигаться. Да если бы еще не трость.
Все же он медленно шел, внимательно всматриваясь в обе стороны улицы, всматриваясь очень внимательно и с надеждой. Все это было ему знакомо, но изменения, происшедшие за многие годы отсутствия, смущали его. Вдруг в его глазах загорелся огонек. Прикрыв их ладонью. Внимательно всматривался в здание напротив. Легкая улыбка тронула его, изможденное глубокими морщинами, лицо. Губы медленно шевелились. На стене здания красовалась мемориальная доска.
- Гм! Это же надо, Леонид Быков в этой школе учился.
Он видел фильмы с его участием. «Максим Перепелица», «В бой идут одни старики», «Аты, баты шли солдаты». Да, красивые сказки, но в чем-то его герои были убедительными. Он, как человек, прошедший через все ужасы этой ужасной бойни в самом юном возрасте, встречал такие характеры, но в силу своего юного возраста, а потом всей своей последующей жизни с ее поворотами и кульбитами, не мог понять, что двигало людьми в такие критические минуты? Что заставляло их совершать экстремальные поступки? Страх, отчаяние, долг, в конце концов? Не понимал он этого. В его поступках всю жизнь было стремление только выжить. Жить, жить и еще раз жить. И это давало ему силы и возможность находить выход в самых безвыходных ситуациях.               
Впереди, сразу же за школой, находился У-образный перекресток. Большая Садовая продолжалась прямо, а влево уходила другая улица. С годами название стерлось из памяти. Александр, перейдя перекресток, так же медленно, свернул налево, двинулся дальше. Вдруг легкий укол в левой стороне груди. Это уже было не единожды. Это ощущение было ему знакомо. Вот только теперь это было резче и больней, и боль не отпускала, как раньше Он остановился,  в ногах появилась предательская слабость. Медленно поворачивая голову, огляделся. В ближайшем дворе увидел детскую площадку и рядом садовую скамейку. С большим трудом добрался до неё. Не сел, а упал тюком. Боль не проходила, а становилась все сильней и уже охватывала всю левую сторону груди. Закрыв глаза, сидел неподвижно. Новый укол и вдруг боль ушла. Стало легко. В теле появилась невесомость, и оно закружилось в легком танце. И видит он себя маленьким мальчиком…
…Вся семья сидит за большим столом, обедает. Рядом с Санькой мама. С большого чугунка разливает горячий борщ, потом сидит папашка, поглаживая рукой свою лысую голову, а другой, разглаживая усы, пожелтевшие от табачного дыма. Напротив сверкает своими черными глазами-бусинками Варька. Ох, и вредная! Больше всех обижает Саньку. Дальше Ксюха, самая младшая из сестер. Следующая сидит Наточка – она любит Саньку и всегда его жалеет. На другом конце расположился старший брат Колька и самая старшая из сестер, да и из детей, Настя.
Сидеть и ждать Саньке надоело, и он стал болтать ногами под столом. От вкусного запаха борща у него заурчало в желудке, и он тихонько протянул руку, чтобы стащить крошки возле нарезанной горки хлеба. Тут же немедленно получил шлепок по затылку. Это Нацка подсуетилась – она как раз расставляла каждому миски и разлаживала ложки. Санька собрался было зареветь, но, подумав, только, оттопырив нижнюю губу, засопел носом. В данный момент реветь было опасно – можно было остаться без обеда. Мама Марфа разлила всем борщ, папашка прочитал молитву, взял ложку, хлеб и только тогда все приступили к трапезе.
Быстро управившись с борщом, Сашка минуту посидел тихо, молча наблюдая, как степенно папашка подносит ложку ко рту, как мама бережно, что бы не пролить ни одной капли, направляет ложку в рот, как Варька лениво ковыряется в миске. Ксюха, как всегда, пролила себе на платье. Ната, сосредоточенно сдвинув брови, усердно машет ложкой, а Колька, с улыбкой на лице, невпопад тычет ложкой мимо рта. Только Настя, по хозяйски, смахнув хлебные крошки со стола в ладонь и, отправив их в рот, смотрела, все ли поели, чтобы подать на второе кашу. Санька нетерпеливо постучал ложкой в миске, за что немедленно получил оплёуху по затылку от Насти.
Во дворе подал голос Трезор. Папашка повернув голову к окну, так и застыл с открытым ртом и ложкой в руке. Пёс с остервенением рвался на цепи. С улицы громко постучали. Все притихли, со страхом поглядывая на дверь. Она, широко раскрывшись, впустила в дом целую толпу людей.
Первым вошел мужик в кожаной фуражке и такой же куртке, опоясанной поясом с кобурой на боку. Потом зашли председатель поселкового совета с двумя его членами и два милиционера, а сзади жались два или три односельчанина из комитета бедноты.
- Здоров був, дядька Михайло! – произнес председатель, отворачивая лицо и пряча глаза, - выходи во двор. Вот постановление на обыск и изъятие сельхоззапасов, тягла и инвентаря.
- Это за что же? По какому праву? Я ведь по всем налогам отчитался.
- Вы, гражданин Зубченко, упорно отказываетесь вступать в коллективное хозяйство. Вы игнорируете линию партии и правительства. И, наконец, до нас дошли слухи, что вы, кроме своего упорства, еще отговариваете других граждан от сотрудничества с властью. А поэтому, властью, данной мне, я конфисковываю у вас все материальные ценности, сельхозинвентарь, тягловую силу, всю живность, фураж и другие сельхозпродукты. Приступайте к изъятию! – приказал он милиционерам и представителям поссовета.
Марфа как сидела с ложкой в руке, так и не положила ее на стол, оцепенев в одной позе. На ее лице были удивление, страх. Непонимание происходящего. И только когда толпа стала выходить во двор, со стоном произнесла:
- О, Господи! Как же это? За что же это? Как же дальше быть? Что же дальше делать?
Дети сбились кучкой возле старшей сестры. Настя, положив руки на плечи меньших, как птица на птенцов крылья, со страхом наблюдала за происходящим.
А во дворе события развивались быстро и по заранее отработанному сценарию. Мужики из комбеда выводили из конюшни лошадей, запрягали в тут же стоявшую телегу, потом стали вы носить из амбара мешки с зерном и грузить их на телегу. Их оказалось не так уж и много.
- Где остальное зерно, гражданин Зубченко? Вы зажиточный кулак. И я никогда не поверю, что это всё, чем вы обзавелись за прошедший год.
- Дядька Михайло, отдай! Все равно найдут. Тебе же хуже будет. Подумай о семье. У тебя же дети, – голос председателя звучал глухо, с угрозой, но в нем слышалась вина и какая-то неловкость в его движениях. Он постоянно отводил взгляд в сторону.
- О детях моих вспомнил? Так вы же у этих детей и забираете. Ищите!
Во дворе, в это время, кипели страсти. Милиционеры длинными, железными прутами искали спрятанное зерно, протыкая ими пол амбара, потом перешли во двор, обследовали конюшню, хлев, без особого энтузиазма походили по огороду. Не получив результата, виновато развели руками.
- Ничего нет. Пусто.
- Так, гражданин Зубченко, не хочешь добровольно, поговорим с тобой в другом месте, - со злобой поглядев на хозяина дома, произнёс уполномоченный. Крикнул комбедовцам и поссоветчикам:
- Скотину, инвентарь и всё остальное отправить в госхоз, а ты, дядя, собирайся, пойдёшь с нами, а вы приготовьтесь, завтра вас на выселение, кулацкое отродье, - прохрипел он, вышедшей на порог, Марфе.
Та только руками всплеснула и грохнулась возле порога наземь. Выбежавшая на крыльцо Настя, стала приводить мать в чувство. Михайло, зайдя в дом, надел пиджак, напялил фуражку и вышел во двор.
- Быстрей! Хватит ковыряться!
- А можно, я заберу пса с собой?
- Зачем? - с удивлением спросил уполномоченный.
- Жаль собаку, пропадет, а по дороге отдам кому-нибудь.
- Гм. Ну, бери, чёрт с тобой. Что за народ? Ему светят Соловки, а он о псине беспокоится.
Михаил отстегнул цепь от столбика и молча пошел под охраной милиционеров. Возле порога Настя приводила в чувство Марфу, а остальные, кто в проёме двери, кто у окошка, наблюдали, как уводили их отца. Несмышлёныш Санька не мог и подумать, не мог и предположить, что видит его в последний раз. Отец ещё раз остановился, снял с головы фуражку, поклонился:
- Береги детей, Марфа.
И ушел в неизвестность, а Санька так и остался навсегда сыном кулака. Этим званием его награждали потом и на улице и в школе.
А во дворе кипела работа, события развивались стремительно. Зерно, груженное на телегу, громоздилось грудой мешков. На вторую телегу грузили плуг и другой инвентарь, сзади цепляли конную косилку. Из хлева выводили коров. Пришедшая в себя Марфа, с перекошенным от гнева и отчаяния, лицом, кинулась к комбедовцу и кошкой вцепилась в налыгач, закинутый корове на рога. Не ждавший такой прыти от бабы, только что лежавшей без сознания, комбедовец едва не упал, откинувшись всем телом назад.
- Оставьте хоть одну, Ироды! Чем детей кормить буду? Побойтесь Бога! Ой, людоньки, что же это делается? За какие грехи?
Выводивший коров мужик, с силой оттолкнул Марфу. Та, потеряв равновесие, шлепнулась задом на пыльную землю. В доме заплакали дети. Настя, как могла, обняв Сашку и девочек, успокаивала их. Колька стоял с окаменевшим лицом, вцепившись побелевшими пальцами в подоконник. Во дворе на земле билась в истерике Марфа. С улицы, через забор, заглядывали любопытные соседи. Кто со страхом, кто со злорадным выражением лица.
Вскоре стали выносить картофель из подвала. В сенях стоял мешок с мелкой картошкой, хотели забрать и его, но председатель махнул рукой, и его оставили. Обоз, груженный зерном, картофелем, инвентарём, со скрипом двинулся со двора. Во двор забежал, задыхаясь от быстрой ходьбы, дед Никандра, Марфин отец. Кто-то из соседей побежал к нему домой и сообщил о несчастье, постигшем семью его зятя.
Выходящий последним со двора председатель совета крикнул во двор:
- На завтра приготовьтесь к выселению. Брать только личные вещи и только самое необходимое. Дед Никандра приподнял Марфу, усадил ее на порог. Вся семья гурьбой высыпала  на крыльцо, окружив деда кольцом. Санька и меньшие девочки прижались к нему, вцепившись, кто за ногу, кто за руку.
- Ну, ну, дочка, успокойся, посмотри на детей, ты им нужна.
-Папаня, нужно перевезти к тебе птицу, свиноматку, скоро опоросится, а то до завтра растащат. Смотрите, какие рожи торчат за забором. Злорадствуют. Некоторые давно ждали этого часа.
Марфа с тихим стоном поднялась на ноги, минуту постояла, пока унялась дрожь в ногах, зашла в дом. Оглядевшись, подошла к иконостасу, который находился в левом  углу светлой комнаты, сняла иконы. Одну, завернув в вышитое полотенце, положила отдельно. Эта икона была всего дороже ей – ею мама благословляла ее с Михаилом на семейную жизнь. Остальные, сложив стопкой, завернула в старый платок.
- Эти отдадим на сохранение дедушке. Пусть у него будут, так спокойней. А вы все собирайте свою одежку, обувку. Настя, собери яйца с гнезд. Сварим в дорогу. Навари картошки в мундирах. Не всю, ироды, забрали, чтоб им пусто было. Да и кашу нужно съесть – не выбрасывать же на улицу. Давайте, детоньки, поторапливайтесь.
Такое горе свалилось на неё, а практичный, крестьянский ум подсказывал самые практичные решения. Они как бы действовали отдельно – ум себе, тело себе. Немного поразмыслив, зажгла лампаду в пустующем святом угле, села под ней на лаву, наклонив голову на грудь. Руки плетьми свисали между ног.
Дети тихонько собирали вещи, стараясь не шуметь, чтобы не побеспокоить маму. А Марфа молча сидела, глядя в одну точку, словно в трансе. Долго сидела так она.
Во дворе опять послышался голос деда Никандры. Он уже успел раздобыть телегу с лошадью – еще не у всех забрала власть тягло. Марфа, заслышав голос отца, очнувшись от оцепенения, тяжело вздохнув, поднялась, медленно побрела к выходу. В сарае дед ловил кур, уток и паковал их в рогожные мешки. Настя споро ему помогала. Марфа, еще мало чего соображая, принялась им помогать. С горем пополам, управившись с этой работой, вывели во двор свиноматку. Дед Никандра, предварительно опоясав свинью веревкой, привязал ее к телеге. Марфа вынесла завернутые иконы, уложила их на телегу. Дед тихонько тронул лошадь, обоз тронулся в путь. Свинья некоторое время упиралась, но, видимо, согласившись со своей долей, хрюкая, покорно двинулась за телегой. Марфа вернулась в дом. Дети шатались по дому, как неприкаянные. За окном уже вечерело.
- Боже мой, как долго длился день, - подумала она. Оглядевшись, увидела узлы с одеждой, с посудой.
- Детки, ложитесь сегодня пораньше – завтра рано вставать.
Настя, уложив младших спать, пошла к матери. Нашла ее в большой комнате, стоявшей на коленях перед пустым святым углом с зажженной лампадкой. Губы ее беззвучно шевелились, произнося слова молитвы. Уперев ладони в пол, начала бить поклоны. Прикрыв тихонько дверь, Настя пошла к, уже спящей, детворе, прилегла на край кровати и вскорости уснула тревожным сном.
Солнце еще не взошло, а Марфа уже начала будить детей. Стукнула калитка – на пороге дома в окне замаячила фигура деда Никандры.
- Ну что, дочка? Как ты? – еще с порога спросил он.
- А-а! – махнула рукой Марфа. Лицо ее было осунувшееся, вокруг глаз темнели круги, следы бессонной ночи. Дети молча одевались. Санька капризничал, не хотел просыпаться, бил по рукам Настю, которая пыталась его поднять и одеть.
- Сынок, будешь капризничать, останешься сам в пустом доме.
- А я к тебе жить пойду. С бабой Маланкой буду жить, - сказал Санька, поглядывая на деда.
Дед Никандра крякнул, погрозил ему пальцем.
- Не умничай, а то скоро милиция придет. О-хо-хо! Грехи наши тяжкие. Собственную дочь нельзя приютить у себя дома – сразу пришьют пособничество кулаку, а там, глядишь, и врагом народа объявят.
С горечью махнул рукой и направился к двери. В конце улицы послышался стук приближающихся подвод и фырканье лошадей. Во двор не вошла, а влетела баба Маланья. Забегала по двору, как наседка, заголосила как за покойником. К воротам уже подъезжал обоз. Около десяти подвод. Последняя была пустая и запряженная их же лошадьми. Баба Маланья заголосила пуще прежнего.
С передней телеги соскочил вчерашний уполномоченный. Резким движением открыл калитку, крикнул:
- Готовы? Грузись быстрей!  Пошевеливайтесь! Бабка, ты чего голосишь? Не на тот свет провожаешь, будут жить на выселении, искупят грехи свои перед советской властью. На перековку их, кулацкое отродье.
У бабки Маланьи на время отобрало речь. Она только подымала и опускала руки. Вещи погрузили быстро. Меньших посадили на телегу.
- Трогай! – скомандовал уполномоченный и на ходу запрыгнул на передок головной телеги. Рядом с возницей, на Марфину телегу сел милиционер. Колона тихонько катила вдоль еще спящей улицы. Но за некоторыми заборами торчали любопытные физиономии. Санька непонимающими глазами смотрел, как бабка Маланья упала на землю, стянув с головы платок, била одной рукой по земле, а другой махала платком вслед уезжающим. Саньке, до слез, стало жалко бабушку. Он сначала потихоньку, а потом все громче начал реветь. Марфа, успокаивая его , прижимала к груди, а у самой слезы градом падали Саньке на голову. Всхлипывая, он вскорости затих, а потом и вовсе, не доспавший ночью, заснул.
Обоз направился через Ясногорку в направлении Сергеевки. Проезжали и мимо своего поля, теперь уже бывшего. С тоской смотрела Марфа на свою бывшую кормилицу.
- Пора пахать,- мелькнуло в голове и сразу же молотком застучало в висках,- чужое, все теперь чужое. Проехали Сергеевку. Здесь еще присоединилось несколько телег таких же несчастных.
- Знать, не одни мы горемычные. Видать, заранее задумано все было. Господи, и куда же это нас? И где теперь Михайло? Что с ним? А его куда?
После всего пережитого вчера и сегодня, голова соображала плохо. Мысли путались в голове, перескакивали то на одно, то на другое. Постоянной занозой в сердце было два вопроса – куда везут и где Михаил, что с ним?
Солнце подбиралось уже к полудню. Сашка давно проснулся, но, видя угрюмые лица сестер и брата Кольки, тоскливые и, какие то, замутненные глаза мамы, он тоже молчал и только вертел головой, разглядывая округу. И с одной и с другой стороны раскинулись убранные поля. Нигде еще не начинали осеннюю вспашку. Но Саньке всё было интересно: то заяц, еще, видать, молодой, несмышленый, перебежит дорогу, то стайка перепелов перелетит с места на место, в синеве неба кружит коршун, высматривая сусликов. А они столбиками стояли возле своих норок, только искоса, одним глазом посматривая в небо и, при первой тревоге, звучал сигнальный свист. Вся колония мгновенно исчезала под землей.
Сразу за Андреевкой остановились на обед. Ездовые поили лошадей в маленькой речушке, заросшей камышом и осокой. Семьями, каждая отдельно, расположились трапезничать. Уполномоченный обошел весь табор, осмотрелся, убедившись, что все на месте, объявил:
- Отдых два часа! Лошади ведь не железные! Никому не отлучаться!
- О людях так бы заботился, ирод,- мелькнуло у Марфы в голове.
Теплое, полуденное солнце последнего месяца лета, располагало к отдыху. С горем пополам расположились под телегой, натянув на борт одеяло. Саньке не сиделось, спать он не хотел, за дорогу выспался под маминым боком. Он тихонечко выполз из-под телеги и с интересом направился к речке. Напугав лягушек, вспугнув стайку бабочек-капустниц, он спустился к берегу. Речка как речка, только узенькая очень, если хорошо разогнаться, можно перепрыгнуть на противоположный берег. Толи у него дома речка, не перепрыгнешь, даже камнем не добросишь до противоположного берега. Дома хорошо, дома раздолье. Папашкин насос громко торохтит, качая воду из Торца, а сестры ходят и лопатами направляют воду по грядкам. Папашка все радовался, что этот дизель хорошие деньги принесет. Что за дизель, Санька так и не понял, но понял – не будет дизеля, не будет денег. А сейчас он ходил вдоль берега и пугал стайки мальков верховодки. Побродив еще немного, ему, в конце концов, это надоело, и он опять залез в тень под телегу и, прижавшись к маминому боку, уснул.
Разбудило его ржание лошадей и крики уполномоченного. Мама с сёстрами собирали вещи. Еще через некоторое время обоз тронулся дальше. Дальше были те же поля, тот же пейзаж. Вот и солнышко почти коснулось далекого, степного горизонта. Становилось прохладней.
Вот и последний лучик солнца погас, и первые звезды появились на небе, а они все ехали и ехали. Вот и совсем темно стало, только звёзды, особенно яркие в августе, светили в темном небе. Послышался собачий лай. Лошади, изрядно уставшие, заметно прибавили шаг, пошли быстрее. Через время собачий лай повторился намного ближе. Впереди показалось большое тёмное пятно – толи стог, толи какая-то постройка. Пятно оказалось большим, старым сараем с дырявым потолком и такой же крышей. Раздался голос уполномоченного, громкий и резкий в ночной августовской тишине:
- Приехали! Зубченковым, Москаленковым и Худякиным выгружаться здесь. Давай, давай быстрей! Это будет ваше новое жилье. Завтра, с утра, придет председатель сельсовета, все расскажет и покажет, и начнете ремонт, начнете обживаться. Остальные поедут дальше.
Выгрузив пожитки, люди стояли растерянные и напуганные. Ночь, развалюха – сарай и только грохот удаляющихся телег напоминал, что это реальность, что это не сон.
Придя в себя от лёгкого шока, Марфа стала суетиться с устройством на ночлег. Одна половина дверей сарая была кем-то снята и, наверное, уворованная, другая издавала громкий скрип на ржавых петлях, сквозь потолок и крышу светили звёзды. На полу была разбросана солома, издававшая прелый запах.
Тяжело вздохнув, Марфа начала разбираться со своим скарбом. Настя помогала ей. Санька начал ныть, просить есть. Цыкнув на него и отвесив шлепок по затылку, Нацка быстро привела его в чувство и он, решив не испытывать судьбу, замолчал. Все быстренько улеглись и, вскоре, только сопенье слышалось в углу. Соседи тоже утихли.
А Марфа долго еще не могла уснуть. Все думала о завтрашнем дне. Что он им принесет, что еще ждать от этой непонятной жизни? Тоской сжало сердце. Был бы Михаил сейчас здесь, и горести не такими тяжелыми бы казались. А так теперь все нужно самой, своим умом до всего доходить. Постепенно сон обволакивал ее уставшее тело. И уже сквозь сон она услышала какой-то шорох за стеной во дворе. Через время отчётливо услышала шаги. Тихонько поднявшись, выглянула во двор. В темноте маячила тень, и искры от горящей папиросы время от времени падали на землю. Марфа тихонько выйдя из дверей, окликнула тень. Огонёк папиросы, быстро повернувшись, приблизился к ней. Перед ней стоял высокий мужик и нервно затягивался папиросным дымом. Послышался его глуховатый голос:
- Слушай внимательно, тетка. Жалко мне вас. Уходите побыстрей отсюда.
- А вы кто?
- Да я и есть тот председатель сельсовета, который должен утром заниматься вашим устройством. Пропадёте вы все здесь. Жилья нет, и не будет, а в этих хоромах вы зимой вымрете как мухи. Материала для ремонта у меня нет, да и никто вам его не даст. Так что убирайтесь побыстрей.
- А как же? – Марфа провела по поясу и поперек своей груди.
- А, о том уполномоченном? Да вы ему нужны, как прошлогодний снег. Его дело доставить, а остальные заботы на мне.
- А этим, как, говорить?
- Ясное дело, скажи. Не захотят – их дело. Но только не говори обо мне.
- Ага. А как же пожитки?
- Эх, бестолковая баба! Жить хочешь? Ну, так плюнь ты на них. Ну, я пошел. Ты меня не видела.
Поплевав на недокуренную папиросу, бросил ее на землю, тщательно растёр сапогом.
Марфа какое-то время стояла столбом в глубоком раздумье, не зная, что делать, с чего начинать. Потом, словно получив толчок в спину, быстро нырнула опять в сарай. Тихонько, чтобы не разбудить детей, стала перебирать вещи – что брать, а что бросить. Что в руки не брала, всего было жалко. И так не богатый скарб, теперь приходилось бросить почти весь. На себе много не унесёшь. Тихонько разбудила Настю. Та с глубокого сна сначала не могла сообразить, где она и что хочет от неё мама. Постепенно придя в себя, стала помогать матери перебирать вещи. Перины и подушки приходилось оставлять. В одеяла и скатерти сложили одежду и кое-какой кухонный скарб. Своё благословение Марфа завернула отдельно. Ещё какое-то время она перебирала пожитки – всего было жалко. Всё было нажито тяжелым трудом и потом. Слёзы текли по еще не старому, но уже увядающему лицу. Руками машинально брала то одну то другую вещь, и откладывала в сторону. Помнила, где, когда и за сколько была куплена каждая вещица.
«Не дотащить, не унести – дорога не близкая, - стучало в голове. – Ох, Миша, Миша, где же ты, что с тобой? Как мне не хватает сейчас тебя. Как с тобой всё всегда было ясно», - мысленно Марфа звала свою опору, свою защиту.
Всему приходит конец. Пришел конец и ее раздумья. Вещи перебраны, что нужно, связанно в узлы. Пора! Марфа кивнула Насте. Та стала будить семью.
Натка, Варька, Ксюха с Колькой ничего не понимая, сонно терли кулаками глаза. Санька закапризничал, но Настя так на него цыкнула, что тот мгновенно проснулся и молча подчинялся Насте, пока та его одевала. Он ничего толком не понимал, но уразумел, что надо молчать, и только сопел носом.
Когда вся семья собралась, Марфа тихонько вывела всех на улицу. Шепнув Насте что-то на ухо, вернулась в сарай. На ощупь пробравшись к соседке по несчастью, тихонько её разбудила. Объяснив, всё как есть, она молча ждала ответа. Соседка, до конца ещё не уяснив ситуацию, какое-то время молчала – переваривала в голове услышанное. Потом, по-видимому, приняв окончательное решение, изрекла:
- Как Бог даст, Марфа. Мы остаёмся. Заступник наш небесный не оставит нас в беде.
И тут же голова её упала на подушку. В полумраке слышалось дыхание ее семьи. Больше они никогда не увиделись.
Марфа, ни на миг не задерживаясь больше, вышла на улицу.
- Ну, с Богом, детоньки. Царица небесная, защити и сохрани нас, - перекрестившись, двинулась первая в предрассветную темень. Сзади уже слышалось пение первых петухов. Тесной толпой, иногда наступая друг другу на пятки, семья двигалась навстречу утру, навстречу солнцу, навстречу неизвестности. Только много лет спустя Марфа поймёт, что она сделала самый правильный и самый мужественный в своей жизни поступок. Её решимость спасла семью.
Утренняя заря застала их далеко от места их ночлега. Сначала шли по дороге, а как солнце заиграло своими лучами на утренней росе, пришлось идти полями, подальше от посторонних глаз. Кто знает, кого встретишь на дороге, и с какими мыслями. Проклятые времена настали – человек человеку волк и враг. В сознание людей вдалбливалось пренебрежение к человечности, к состраданию ближнему. Сексотство, доносительство, предательство – стали нормой бытия.
Солнце поднялось довольно высоко. Было заметно, что все устали. Впереди показалась речушка. Да и не речка вовсе, а так – ручеек, густо заросший по берегам камышом и осокой. Было понятно, что это исток, начало какой-то безымянной, степной речушки.
- Здесь и отдохнём и позавтракаем! Настя, Натка, Варька, готовьте харчи. Колька, бери котелки и быстро принеси чистой воды, кипятку вскипятить да мордашки свои умыть, да за Санькой смотри, что бы не нырнул в ручей.
Всегда послушные воле старших, все кинулись выполнять приказание матери. Вскоре запылал костерок из степного бурьяна, да сухого камыша, забулькала вода в котелке. Две горсти пшена да кусок свиного сала – вот и горячее. Кулеш получился вкусный, с дымком. Сутки уже питались всухомятку. После трапезы всех разморило. Суета и нервотрёпка последних суток, ранний, полуночный подъём и многокилометровый марш, дали о себе знать. Марфа и сама еле держалась на ногах, глаза слипались, тело ныло, как побитое.
Кое-как, с помощью камыша и покрывал, соорудили сякую – такую тень. Отдохнув,  переждав полудённую жару, и съев остатки завтрака, двинулись дальше. Брод через ручей долго искать не пришлось – часто попадались небольшие пороги из камней. К вечеру добрались до Сергеевки. Марфа никак не могла решиться – заходить или нет в село. Но забота о детях, на которых было больно смотреть, уставших до такой степени, что пожитки на плечах были для них уже непосильной ношей – и Марфа решилась. К их радости, в стороне, на краю села, стояла старая клуня. Как разбойники или воры, тихонько подошли к строению, и, внимательно осмотревшись, убедившись, что вокруг нет ни души, забрались во внутрь. Старая постройка, с дырявой крышей и щелями в стенах, была заброшена или же давно не использовалась по назначению. Под крышей, на стропилах ворковали голуби, устраиваясь на ночлег. Слышно было, как возятся воробьи, стараясь отвоевать и себе ночлег. С грустью осмотревшись, Марфа пришла к выводу – всё же не на улице, а там как Бог даст. Приняв решение, она распорядилась устраиваться на ночлег. Постелью послужила старая, перепревшая солома. Быстро поужинав всухомятку хлебом и салом, через недолгое время все спали тяжелым, беспокойным сном. Только Марфа ещё некоторое время возилась в углу. Прочитала молитву, попросила Матерь Божью, заступницу, помочь Михаилу, перекрестила в полумраке, детей и только потом улеглась рядом с Санькой, который, раскинув руки, как богатырь, сопел носом. Руки и ноги его иногда вздрагивали во сне. «Даст Бог, завтра к вечеру доберёмся домой. Как-то встретят соседи? Что скажет председатель поссовета? Как всё сложится? Не будет ещё хуже? – роились в голове мысли.
С этими мыслями в полусонной голове и накрыла её августовская ночь. По привычке, проснулась рано. Годами усвоенный уклад жизни сработал как часы. Внизу в селе лаяли собаки, словно разговаривая между собой – начинался лай с одного конца и, перекликаясь от двора ко двору – заканчивался на другом конце села. Собакам вторили петухи, точно так же перекликаясь.
Тихонько поднявшись, вышла наружу. На востоке чуть-чуть посветлел горизонт. «Рано ещё, пусть поспят. А ну, такой трудный день был для них. Да и сегодня не легче. Дай-то Бог добраться к ночи. Господи, помоги! Не оставь своей милостью» - подумала она.
Чтобы развеять остатки сна, прошлась вокруг их временного ночлега. Кругом было запустенье. Все вокруг заросло бурьянами. Главенствовал везде чертополох. Но поздние его цветы еще издавали приятный медовый запах. Марфа всей грудью вдохнув утренний, прохладный воздух, вдруг заплакала. Не громко, не в голос, а молча, давясь слезами, обильно бежавшими из глаз. Вся жизнь предстала перед ней. С раннего детства, сколько она себя помнит, её окружали любовь и доброжелательность. Любовь родителей. Недолгая, но яркая юность. Раннее замужество, но тоже по любви. Трудолюбивый и любящий муж. Жданые и желанные дети. Ну что еще женщине надо? Бывали и тяжкие дни. Революция семнадцатого года и многолетняя неразбериха гражданской войны. Продразвёрстка (военный коммунизм), когда забирали весь хлеб и многое другое. Но никогда не забирали основного – не забирали землю, кормилицу. Как не тяжело было, но они с мужем трудились, лелеяли свою землю и, в конце концов, всегда были вознаграждены за свой труд. Росла семья, росли и помощники. Строились планы и обретались надежды. Ввели НЭП. Стало во много раз легче. Подросли дочери. Пора было подумывать и о женихах. И как гром среди ясного неба – коллективизация.
Долго упирался Михаил, не хотел отдавать землю и добро нажитое кровавыми мозолями и потом. Долго не соглашался и уклонялся от обобществления. Да, видать, сила силу ломит. И вот она стоит на чужой земле, слышит лай чужих собак и крики чужих петухов. Нет земли, нет дома, нет хозяйства, нет Михаила. Где он? Что с ним и за что его и нас!? За то, что любили свою землю? Удобряли её своим потом? За то, что жили не так как некоторые? Которые только и знали, что жаловались на жизнь, плодили детей, обрекая их на нищету, да с завистью смотрели в соседский двор, от зависти глотая слюну и мечтая добраться до чужого добра? Господи, спаси и сохрани!
Марфа несколько раз истово перекрестилась. Рождавшийся рассвет быстро разгонял предутренний мрак.
- Детки, просыпайтесь. Время уже. Завтракать будем позже, а сейчас быстренько собирайтесь.
Санька, ещё сонный, закапризничал, захныкал, но, получив, как обычно, шлепок от Насти по мягкому месту, понял – не время свои права качать и, смирившись, быстро побежал за угол по нужде. Внизу в селе слышались уже голоса хозяек, мычали коровы. Просыпался рассвет, просыпались люди, просыпалось село.
Семья, пока совсем не рассвело, быстро уходила в гору, подальше от людских глаз. Звуки привычной домашней жизни, исходившей от села, терзали сердце Марфы. «О, Господи! До чего дожились. Как перекати-поле на собственной земле» - Марфа тяжело вздохнула и только ускорила шаг.
Солнце было уже почти в зените, когда Марфа решила отдохнуть и дать детям возможность подкрепиться. Благо дело, встретилась крутая балочка  с еле заметным родничком, да и редкие кусты шиповника и боярышника давали неплохую тень. Марфа знала, что это уже близкие окраины Краматоровки. Высоко в небе виднелись редкие клубы дыма от заводских труб. До Ясногоровки было рукой подать, но к дому надо подойти в темноте. Так что времени отдохнуть перед последним отрезком пути вполне достаточно.
Имея уже опыт, обед и отдых организовали быстро. Только Санька бегал по траве и ловил кузнечиков и бабочек. Молча пообедали и быстро улеглись в тени отдыхать. Сморенные усталостью, все сразу затихли, а потом быстро и уснули. Даже Санька, с его неисчерпаемым детским темпераментом, быстро уснул, улегшись рядом с Настей. Марфа ещё какое-то время лежала с открытыми глазами, наблюдая в небе полёт коршуна, зорко высматривающего свою добычу, слушала степную тишину и только тяжело вздыхала. Вскоре и её сморила усталость.
Проснулась от легкого ветерка, игравшего её волосами. Платок сполз с головы и лежал в стороне. Солнце уже довольно давно скатилось с полудня к закату. Жаркий день сменился предвечерней прохладой.
- Детки, подымаемся! Собирайтесь! Солнышко зовет нас. Надо его догонять.
Молча, без лишней суеты, все собрались. Даже Санька, ещё окончательно не проснувшись, оттопырив нижнюю губу и сопя носом, молча собирал свои пожитки, положенные ему по рангу. Молча все двинулись в дальнейший путь. Почти в сумерках подошли к окраине Ясногровки. Оставалось спуститься с горки, а там и свой дом. «Стоп - подумала Марфа – а дом то уже чужой! Придется к папашке на поклон. Как-то примет? Примет, никуда не денется. Родная кровь, родные внуки. Только бы его не тронули, не пристегнули к зятю».
Успокаивало только то, что не числился он даже в середняках. Никогда не пытался обзавестись большим хозяйством. Не лежала у него душа к земле. Всю жизнь он перебивался случайными заработками, работал поденно, батрачил у богатых. А на старости лет пристрастился к рыбалке. Так и пропадал днями на речке, переложив почти все домашние дела на жену. А та по молодости обижалась, возмущалась, старалась что-то изменить. Иногда это помогало – муж начинал браться за хозяйство, но на долго его не хватало. Запал проходил, природа брала своё и Маланья продолжала тянуть хозяйский воз одна. Одна отрада была – дочь. Марфа, слава Богу, не в отца пошла. Работящая и хозяйственная. Да и одна была. Детей больше Бог не дал. Да может это и к лучшему. А, не дай Бог, орава, что бы она с ними делала? А так выдала её замуж в хорошую семью. Рановато, правда, еще только шестнадцать исполнилось. Да Михайло оказался хозяйственным мужиком, да еще и любящим мужем. При воспоминании об этом у нее теплело на душе и Никандровы заморочки её уже не очень тревожили.
К отцовскому дому подходили, когда солнце уже давно село за горизонт. Окошко на кухне светилось теплым и таким желанным светом. Марфа тихонько постучала. Даже не постучала, а поцарапалась в окошко как кошка по оконной раме. Дед Никандра сидел в углу и с увлечением был занят рыбацкими снастями, но чуткое ухо Маланьи уловило возню во дворе. С удивлением подумала: «Что же это Сирко не лает?» Прислонив лицо вплотную к стеклу, внимательно вгляделась в темноту. На маленьком квадратике двора, освещённого тусклым светом окна, сбившись в кучку, с надеждой светились глаза её внуков. Маланья всплеснула руками.
- Никандра, бросай к лешему свои снасти, Марфа с детьми во дворе! – закричала она на мужа.
Тот опешил от неожиданности, бросил снасти на пол и, вскочив со стула, стоял, как истукан, только ртом зевал, как карась на песке. Маланья, махая руками, как курица крыльями, кинулась к двери. От волнения не сразу смогла открыть запоры. Придя в себя, Никандра бистро метнулся к двери, отстранив жену, открыл запоры и выскочил через сени во двор.
- Ой, мои родненькие! Ох, как же это? Откуда вы? Ох, Царица Небесная!
- Дурень старый, что ты машешь руками, как мельница? В дом их давай скорей, в дом!
Маланья со своим практичным умом и привычкой распоряжаться в доме, быстро пришла в себя и, отчитывая мужа, брала ситуацию в свои руки.
- Давайте, деточки, быстрей заходите. Нечего гам на всю Ясногорку подымать. Чужих глаз и так хватает. Ох, Матерь Божья, что же это будет? Марфа, стоя на крыльце, поспешно подталкивала своих чад в спину.
-Быстрей, быстрей, детоньки. Не дай Бог, какой лихой взгляд подсмотрит. Не хватало нам только чужих глаз сейчас.
Семья гуськом, как утята за уткой, двинулись за Маланьей. Марфа же, оставшись одна на крыльце, ещё раз осмотрелась вокруг, чутко вслушиваясь в ночную тишину. Где-то, на краю посёлка, лаял пёс. Наверное, от скуки, потому что лай был беззлобный и негромкий. Видать так, для формы, чтобы отработать свою миску супа. Вдалеке, за станцией, слышался  стук и грохот стройки. Марфа знала – там началась стройка нового завода. Уже многие поселковые нашли там себе работу. Вот только такие, как её Михаил, а их осталось не так уж и много, до последней поры упирались, и не хотели расставаться с землёй-кормилицей. «Эх, Миша, Миша, - с горечью подумала Марфа, - лучше бы ты сразу отказался от своей собственности. Многие, такие, как ты, сразу сообразили, откуда ветер дует, куда власть клонит. Плюнули на всё, отдали хозяйство, и, вот, теперь почти все работают на стройке. Хотя заработки и небольшие, но с голоду не умирают, да и спокойнее живут. Никто не обзывает их кулаками. На стройке всякий сброд со всей страны – там все равны. Пролетарии! Голота проклятая». С такими мыслями прикрыла тихонько двери, на ощупь задвинула задвижки и вошла в дом.