Мысли про творчество. Часть 2

                Мысли
                про
                творчество.

                Часть вторая.


                Религиозный смысл творчества Виктора Цоя.
                Опыт исповедального осмысления.         


                Предисловие.

«Ты возжелал свободной любви человека, чтобы свободно пошёл он за Тобою, прельщённый и пленённый Тобою. Вместо твёрдого древнего закона, свободным сердцем должен был человек решать впредь сам, что добро и что зло, имея лишь в руководстве Твой образ пред собой».
                («Легенда о великом инквизиторе» Ф.М. Достоевский)
               
Почему и для чего пишу? Образ творчества человека – творчества Виктора Цоя, неисповедимыми путями привёл меня к Христу; имманентно и потаённо взращивал во мне жажду любви к религии христианства и к другим религиям, к постижению человека и к постижению Непостижимого. Только благодаря песням В. Цоя, я стал задумываться над смыслом жизни и смерти человека и стал обращаться к философии мыслителей, поэтов, писателей, мистиков, пророков. И чем глубже изучал я религиозную философию, тем глубже стал понимать тексты песен В.Цоя, и  тем глубже проникся  самопознанием, и мне открылось, что религиозно-философские тексты песен В.Цоя ведут меня к поиску и к постижению Того, Кто непостижим. Образ творчества В. Цоя есть Путь к Христу Иисусу. И долгие годы я вынашивал в себе Образ, священно молчал, шёл по пути постижения Того, к Кому взывало сердце, а потаённое сердце взывало к сокровенному, к любимому, к Непостижимому. Образ творчества и творческий путь Виктора Цоя есть путь к Иисусу Христу. И увидел я Путь в целости, ведущий и указующий к Дому, Храму Божьему, ведущий в Церковь Христову. Ибо Поэт есть Друг Церкви, ибо есть Друг Жениха и только Друг указует путь к Христу и к Его Церкви.
 
«Я понял, что повесть о Боге неповторима, – и сразу вслед за этим понял, что неповторима и повесть о человеке, которая вела к ней. Христианство поражает, если честно сравнить его с другими религиями; точно так же поражает человек, если сравнить его с природой… Увидевший чудище в лошади восхитится удалью всадника; увидевший, сколь странен человек, удивится путям Господним… Длинным кружным путем мы вернемся к чуду о коне и человеке, и оно, если то возможно, станет еще чудесней. Мы увидим святого Георгия, который еще отважней, ибо скачет на драконе»  («Вечный человек» Г.К. Честертон)
      
«Вечный человек, человек, обращенный к вечности и бесконечности, есть вечное и бесконечное задание, он есть вместе с тем и вечно новый человек. Новый человек, действительно новый человек, есть реализация вечного человека, несущего в себе образ и подобие Божие… Новый человек может быть только творческим человеком и потому обращенным к грядущему, к небывшему. Это есть ответ на Божий призыв… Творчество же принадлежит к царству свободы, т. е. к царству Духа»
              («Царство Духа и царство кесаря» Н.А. Бердяев)

Смысл религиозный в творчестве Виктора Цоя – это моя, выстраданная, Правда. Но так ли это? Нет, так и не так, ибо это Правда, но не «моя», но та Правда, что коснулась меня и ранила, и зажгла потаённое сердце моё, и во мне, раненном и воспламененном, возгорелась искорка, которая с годами всё сильнее возгоралась во мне. И с силою духа воспламенился я огнём любви к непостижимой Правде, что открывает мне искры мгновений Вечного и ведёт меня к непостижимому Смыслу.

Вы сомневаетесь в сказанном мною? И верно делаете, что сомневаетесь. Но способны ли, Вы, поставить под сомнение своё сомнение, действительно ли, Вы, сомневаетесь, сомневающиеся? Кто из Вас умеет и способен сомневаться? Нет, Вы не сомневающиеся: и те, кто суеверно верующие, и те, кто фанатично неверующие, а просто маловерные и слепые младенцы. Ибо кто из Вас способен зажечь факел в полдень и отправиться в путь в поисках человека и его непостижимого Образа? Ибо кто из Вас способен отправиться в путь, как Авраам и как апостолы Пётр и Павел, идти прямо и вперёд, не ведая куда идёшь, но лишь слушая голос сердца, и голос и музыку ветра, ведая своё незнание и человеческую беспомощность, но, укрепляясь в Вере, идти, предугадывая и предвосхищая Смысл пути?

Кто из Вас сможет испытать увиденное, как очевидное, тем, кто прошёл сквозь бездны сомнения (Паскаль, Достоевский)? Кто из Вас сможет испы-тать Веру непостижимого Образа, испытать непостижимость Его?
 
Именно, я и пишу для Вас и обращаюсь к Вам: сомневающимся и верующим в своё сомнение, и к тем верующим, кто ещё не ставил свою веру под сомнение, а потому кто верует лишь суеверно. Кто из Вас познал подлинную Веру и испытал свою Веру сквозь бездны и пропасти сомнения и мысли?
«Каждый человек хотя бы раз ощущал бессмысленность происходящего или хотя бы читал о бессмысленности человеческого существования. Что потерял человек, потеряв смысл? Каждый сталкивался с абсурдом. Абсурд не тождественен бессмыслице. … В абсурде смысл тоже утерян, но как-то иначе, чем в бессмыслице. Что есть смысл как элемент мироотношения? … Если исходить из Я как субъекта смыслопостроения и смыслопостижения, то вопрос можно сформулировать так: Что находит человек, находя смысл? … Смысл возникает как путь и форма данности когнитивного фрейма (совокупность неявного знания). … Только через погружение в иное, через проговаривание в другом языке интерпретатор понимает свой собственный замысел интерпретации. Смысл становится как откровение собственного замысла в ином. … ища и находя смыслы, человек объективирует собственное Я и размещает собственную экзистенцию в бытии. Смысл – то, что обеспечивает возможность встречи с Другим. Возможность, встреча и Другой имеют определённость в интервале от чистой непосредственности до глобальной проблематизации» (А.Ф. Управителев «Вопрошая очевидное» (1; 75-93)).
 
Прошло 20-ть лет как трагически погиб пророк и поэт В.Цой. И такое чувство, что люди забыли и даже не знают, что был такой пророк и поэт, что его как бы вовсе и не было. Конечно, потаённо многие и очень даже многие любят творчество поэта и поют его песни. Именно, в народе живёт память: во дворах, в подворотнях и в проулках поют песни. И всё это хорошо, но только, что люди чувствуют, что и как понимают его песни? И некоторые говорят, что Виктор Цой не погиб, ибо душа светла и солнце, излучающего сердца, погибнуть не может, а просто ушёл в мир иной, покинув этот мир, чтобы, вновь, вернуться к нам, кто верит, любит и ждёт по силе веры и любви. Кто посмеет, кто наберётся смелости закрыть дверь за тем, кто ушёл, то есть воспринять и выразить цельный Образ того, кто пел и любил, как «глас вопи-ющего в пустыне»? Кто наберётся смелости сказать слово Правды и Совести, слово Любви и сокровенного чувства Непостижимого, что из глубины взывает к тебе, к твоему голосу совести? Сказать так, как говоришь последнее и заветное слово, как говоришь один на один в ночи пустынной, вопрошая к Тому, Кто открывается тебе в безмолвии ветра, как зов потаённого сердца. Сказать так, как прежде говорили: ап. Иоанн и ап. Павел, А.С. Пушкин и Ф.М. Достоевский, Л. Шестов и Н.А. Бердяев, Л.Н. Толстой и И.А.Ильин, Вл. Высоцкий и И. Тальков… Кто посмеет сказать так?
Перед обществом встаёт вопрос: каков смысл творчества в текстах Виктора Цоя? Прошло 20-ть лет, но ничего существенного про творчество В.Цоя не сказано, кроме одной единственной книги, вообще, мало кому известного автора (З. Кадиков «По следам пророка света»). Есть лишь книга воспоминаний близких, друзей, современников и критические статьи журналистов. После книги З. Кадикова «По следам пророка света» не было ни одной рецензии на эту книгу, ни других трудов по творчеству В.Цоя. Такое ощущение, что и книги З. Кадикова, вообще, не было: ни положительной, ни отрицательной критики, ничего. Странное молчание?! Где же Вы – творцы священного слова – поэты, богословы, философы, мыслители?

Данная книга не есть «объективная реконструкция» творчества В. Цоя. То, что пишу – есть опыт пережитого личностно, того, что испытано любящим сердцем через слёзы и страдания одиночества и радость очистительного от-кровения. Есть личностно пережитый мной опыт, опыт исповедального ос-мысления жизни и творчества Другого и опыт воссоздания Образа человека через его творчество, опыт понимания и постижения смысла творчества че-ловека, целостного и единого Смысла, сопряжённого с Образом личности-творца. Я лишь описываю то, что мной пережито в духе (в духовном восхождении к Образу), то, что мне открылось в религиозно-философском прозрении, постижении других мыслителей, как откровение души. Ибо откровение невозможно без Тайны: открывается лишь Тот, Кто Непостижим абсолютно и открывается тому, кто потенциально непостижим. Вся жизнь человека от рождения до смерти – непостижима и есть непостижимость по сути; и ему открывается интуитивно, до него нисходит откровение самопознания того, что чувствует непостижимость в себе. И когда он чувствует это и видит сердцем, тогда ему открывается то, что принято называть «откровением» – тогда лишь человек видит реальность Откровения, видит и чувствует реальность Непостижимого. Ибо открывается, как откровение сердца, лишь то, что непостижимо.
 
Эта книга не есть опыт религиозного оправдания творчества человека и, вообще, не есть ни в каком смысле  «оправдание», а есть опыт духовного воз-ведения (анагоге), восхождения к тайне творчества и к тайне личности, есть опыт религиозно-философского постижения и осмысления, даже откровения и первично откровения того, что мной пережито в духовном восхождении к тайне творчества. В этой книге я не оправдываю человека и его творчество, не оправдываю с позиции Евангелия или, вообще, религии. Я лишь осмысли-ваю опыт своего религиозно-философского постижения, выражаю пережитое мной чувство откровения, чувство тайны и пережитого трепета перед тайной, выражаю осмысленное сокровенного чувства того, что мне открылось. Есть творчество, которое нужно оправдывать перед религией, и есть, которое нуж-но оправдать. Хотя насколько правдиво какое-либо оправдание, остаётся под вопросом? И есть такое творчество, в основе своей профетическое, которое в себе несёт свет ценности и смысла, раскрывающего самую суть творчества человека, и раскрывающего и обнажающего суть самой религии. После тако-го профетического творчества, общество и религия не могут и не должны жить по-старому, как раньше, то есть безумно и беспечно. Ибо профетиче-ское творчество обнажает непостижимую тайну Сокровенного и Священно-го и обнажает эсхатологическую бездну присутствия Невидимого, но Суще-ствующего, обнажает эсхатологическое присутствие Образа, стоящего и глаголящего, но не увиденного и не услышанного многими. Человек должен не оправдываться, не прикрываться перед кем-то религией и её святыней, а обязан раскрывать, выражать суть религии в творчестве. Другими словами, суть профетического творчества в раскрытии и углублении религии перед нарас-тающей угрозой безрелигиозного и антирелигиозного разлагающегося мира. Ибо, отвергнув Бога в веке 19-м, то в веке 20-м и в 21-м отвергают человека и его истинный образ, и люди соблазнились и поклоняются Машине.
 
Я ни коим образом не оправдываю и не хочу оправдывать творчество человека перед религией, или перед неверующим обществом посредством религии. Вообще, кощунственно оправдывать человека перед кем-то посредством его творчества, а также оправдывать Бога посредством Его творения и спекуляций «хитрого разума». Ибо «в этом мотиве есть какая-то фальшь, но где найти тех, кто услышит её». Ведь, тогда получается, что человек ставит свой «хитрый разум» высшим судьёй, который судит и оправдывает Бога. Оправдывает перед кем, интересно? Кто обвинитель Бога? Вот в том-то и вопрос. Потому, тем более, я ничего и никого не оправдываю, ибо само по-нимание оправдания – Бога ли или человека ли – суть оправдывания лживо. Ибо сам путь человека и горение его творческого духа сами говорят за себя, сами себе свидетели. Мы лишь можем прикоснуться, предчувствовать и учу-ять сердцем тот трепетный огонь любви, что выражен, воплощён в слове. Поэтому, я лишь исповедаю своё выстраданное и переживаемое осмысление, осмысление творческого пути человека, огонь любви которого возгорелся во мне и им я жив по сей день.

Пишу не о «творческой биографии» человека, выводя творчество человека из биографии или социальной среды, а пишу про творчество личности, которое испытал сам личностно. Мистически и метафизически мной испытана личность, и лишь из глубины духа личности я познаю путь творчества. И лишь в мистическом и профетическом творчестве мне открывается личность другого; лишь в творчестве я познаю и узнаю Лик личности, непостижимую ценность другого, любимого и бесконечно драгоценного Образа.

Я никому ничего не хочу доказывать, навязывать и насаждать, но я лишь показываю и осмысливаю то, что открылось мне в любящем сердце, как откровение сердца, как потрясение души, после которого ты уже есть не тот, что был прежде, а уже ты есть иной, внутренне другой, как «человек инкогнито».
Я никому ничего не хочу доказывать или навязывать некие идеи, ибо каж-дый сам обязан прочувствовать глубину божественного, реальность непостижимого, раскрывающуюся в человеке, каждый обязан сам дорасти до высшей идеи, возвести себя до понимания ценности Абсолютного, каждый сам обязан увидеть Бесконечность в конечном, Божественную любовь в смерт-ном существе. Я пишу потому, что не могу дольше молчать и терпеть, когда одни идолопоклонствуют и беснуются, а другие профанируют образ человека и глумятся над ним, безбожно глумятся. Мне чужд фанатизм, беснующийся и безумствующий фанатизм, всегда склонный к идолопоклонству, ибо они поклоняются идолу, не видя живого Образа. Также мне совершенно чужд напыщенный и горделивый, самонадеянный и гламурный атеизм и, вообще, вся-ческий атеизм, верящий лишь в мир сей и неизбежно профанирующий всякое возвышенное, что исходит от Всевышнего. В этом мире Возвышенное растерзано с двух противоположных сторон: или идолопоклонствуют перед ним, творя из Возвышенного идола, и безумно кумирствуют перед идолом (тем самым убивая в Возвышенном истинный образ человека), или безбожно глумятся над ним, низводя Возвышенное до низменного понимания, тем самым, Возвышенное в сем мире профанируют, искажают и опошляют, утрачи-вая понимание и видение первичного Образа и Смысла. Так мастер афористической мысли, Николай Бердяев, говорит, что как мы понимаем образ Христа, так мы и будем понимать образ человека, или каково наше отноше-ние к Христу, таково наше отношение и к человеку. «Антропология наша будет той или иной в зависимости от того, какой будет наша христология. Наше отношение к человеку определяется нашими отношениями к Христу. Человек доходит до абсолютного самосознания лишь через Христа-Богочело-века. … Личность есть Божья идея о человеке, и вечная судьба человека связана с этой единой Божьей идеей. Образ личности лежит в Боге, а не в при-родном мире. … Единичный и неповторимый лик каждого человека сущест-вует лишь потому, что существует единичный и неповторимый лик Христа-Богочеловека. В Христе и через Христа раскрывается вечный лик всякого че-ловеческого существа» (2; 152,180). Другими словами, например, многие верующие христиане, и во многом сектанствующие, поклоняются Иисусу Христу как Богу, то есть идолопоклонствуют, возвышая и низводя человека в идола, в кумира, и поклоняясь ему как Богу, тем самым уничижая в нём истинный образ Человека, ибо в них идол и кумир затмевает образ Сына Божия и Сына Человеческого, образ Богочеловека. Другие же, напротив, не видя в человеке ничего Божественного, Божественной любви, почивающей в нём и на нём, уничижают, профанируют, искажают истинный образ человека, сводя его лишь к «недочеловеческому, слишком недочеловеческому» пони-манию, сводя высшую ценность человека и в человеке к низшей оценке, к низшему оцениванию. Так и в отношении образа творчества Виктора Цоя. Ибо как мы понимаем творчество человека, образ творчества и его смысл, так мы понимаем и видим (или не видим) истинный образ человека. Всё дело в том, способны ли мы прислушиваться к своему сердцу, способны ли слушать зов потаённого сердца и голос, совесть трезвого разума. Прислушиваемся ли мы к гласу «разума, стоящего в сердце»? У Бориса Вышеславцева есть поразительные по своей глубине мысли. «Судьба всякого трагизма и всякого страдания таинственным образом сближает нас с трагизмом Голгофы и пото-му, что крест и Голгофа есть наиболее полное выражение сущности и глуби-ны трагизма. В судьбе каждого, поскольку он приближается к подлинному трагизму, есть удивительное сходство с судьбой Христа… Кто совершенно не знает трагизма, тому Христос ничего не говорит» (3; 224). И нужно утвердительно и ответственно сказать, что путь жизни и творчества Виктора Цоя удивительным образом приводит и указывает на путь Иисуса Христа. И тем, кто имманентно испытал, пережил внутренне путь жизни Иисуса Христа, тому внутренне понятен путь жизни и смысл творчества Виктора Цоя. Но как увидеть мистическое единство в пути жизни Иисуса и в пути жизни Виктора Цоя? И ответ дан в книге Бориса Вышеславцева: «Ибо только живая историческая личность обладает подлинной способностью прико-вывать внимание, внушать любовь, преображать душу. Никакой сублимирующий миф, как бы он ни был возвышен, с этим сравниться не может. Апостолы это хорошо понимали: «Слово стало плотию, и обитало с нами… и мы видели славу Его» (Ин. 1:14). Конечно, историческая реальность Христа ещё не говорит о Богочеловечестве Христа. Последнее нужно увидеть, услышать духовным слухом, угадать сердцем, убедиться с аксиологической очевидностью. Но увидеть Бога в живом Богочеловеке («видевший Меня видел Отца») есть нечто иное, нежели увидеть Бога в своей душе. Здесь не нужен «онтологический аргумент», не нужны никакие доказательства: взгляни и убедись! И тот, кто не может убедиться, кто не имеет органа, чтобы воспринимать «свя-тость» и аксиологическое совершенство, для кого «божественный глагол» не звучит в силу отсутствия слуха (ибо лишь «имеяй уши да слышит»), – тот всё же, как Ренан, принужден будет остановиться в изумлении перед этим чудом истории» (4; 70-71). И, здесь, критерием подлинного видения и слушания может лишь служить и быть твоё любящее и потаённое сердце.

Эта книга не о поиске религиозного смысла в творчестве, а про путь исповедального осмысления тайны и откровения религиозного смысла в творчестве человека. Ибо я не говорю, что в творчестве Виктора Цоя религиозный смысл возможен или может быть. Я говорю и утверждаю, что в творчестве Виктора Цоя религиозный смысл есть и не просто есть, а безусловно очевиден и очевиден абсолютно. И, чтобы увидеть его, нужно испытать путь жиз-ни и приложить духовное усилие к обнаружению Смысла. И вот про осмысление этого опыта пути жизни я и пишу. Пишу про то, что мне открылось, как откровение, испытанное в чувстве любви и как уже давно во мне живущая тайна. Потому в данной книге я не доказываю кому-либо религиозный смысл в творчестве человека, ибо это бессмысленно и бесполезно на самом деле. Я лишь исповедально проговариваю, выражаю первичную интуицию, которая, как «искорка», зажгла мою душу огнём, воспламенила моё сердце огнём любви к творчеству другого и своим светом озарила чудотворный мир Божий, мир, что преисполнен Тайны. И пишу в надежде на то, что как я чув-ствую и вижу, то и многие в своих сердцах чувствуют и видят. Но ещё нужно мужества, смелости и решимости на то, чтобы сказать слово правды и совес-ти того, что ты чувствуешь и видишь. Ибо не должно свету огня любящего сердца догорать в глубинах души. Огонь любящего сердца человек обязан держать в ладони, дабы свет любви сердца освещал тьму, светил во тьме.

Я предчувствую и предполагаю, что на данную книгу возможна реакция, как со стороны верующих, так и со стороны неверующих. Для неверующих эта книга может показаться безумием, выдумкой автора, который создаёт миф про человека. Они не видят в человеке Божественного, что проявляется в творчестве и ценят лишь «слишком человеческое», пред которым идолопоклонствуют. В этом смысле данная книга есть молот и меч против идолопок-лонства. Ибо идолопоклонники поклоняются идолу: власти, славы, богатства, успеха, признания людей и так далее, а не почитают в человеке образ Божественного, воплощающийся в творческой любви. Для верующих эта книга покажется соблазном. Для них соблазн в том, что они не верят в человека и не видят в человеке Богом данную, благодатную, в любви преисполненную творческую активность, активность профетическую. Ибо пророк Богом дан, исшёл в мир сей от Бога. Пророк для некоторых верующих есть соблазн, ибо не видят и не слышат библейских песен, не слышат слово Божье в устах про-рока. Книга эта для верующих и неверующих, для всех, кто способен видеть и способен слушать, прислушиваться к зову сердца и сердцем видеть. Книга  эта для людей свободомыслящих, для всех, кто способен мыслить в свободе духа независимо оттого, что говорят другие. Ибо «Они говорят: им нельзя рисковать, потому что у них есть дом. В доме горит свет. И я не знаю точно, кто из нас прав. Меня ждёт на улице дождь, их ждёт дома обед. Закрой за мной дверь. Я ухожу…»  (В.Р. Цой, с. 218, 2003).

Книга эта есть осмысление и описание опыта веры в творческую свободу человека, преисполненной Божественной любви, веры в творческий путь и подвиг творчества человека, веры в Невидимое, которое излучается из глубины видимого и невидимо в нём присутствует. Книга эта не есть доказательство духовного пути человека посредством умозаключений и ссылок на тексты Священного писания, не есть доказательство -рацио- и показательство фак-тов, а есть лишь исповедальное осмысление пережитого опыта потаённого сердца, того, что открылось в глубине сердца, как тайна и откровение. И вот, про тайну творческой свободы и про откровение любящего творчества, я и пишу.

Книга эта есть крик души, которая в океане безмолвия осмелилась мол-вить слово, слово любящего и потаённого сердца, в надежде, что кто-нибудь услышит его и увидит образ очевидного. Но кто способен услышать крик ду-ши в океане безмолвия? Кто способен увидеть и услышать зов потаённой души, если сия книга и есть океан безмолвия или молния страждущего ожида-ния метачувств, которые исполнились полноты пребывания в безмолвии? Сия книга как крик души, если учесть, что душа человека и есть тайна книги, а сам крик и есть слово откровения потаённой и любящей души. И я готов потерять душу свою ради Слова откровения, потерять душу ради любящего творчества и любимого Образа, ибо я верю и люблю, ибо сила любви и веры есть сила, превозмогающая невозможное, есть сила Правды, что способна воскресить даже самую потерянную и отчаявшуюся душу. Когда уже нет на-дежд, когда в горле комом теснится крик, когда взрывается сердце и проливается на землю слезой, когда над жертвой сына вздымается нож отца-Авраама, тогда открывается слово Правды, Истины, Любви, Откровения.

«Творить – говорить – это –
…дерзко прикасаться к другому и Другому, ужасаясь и восхищаясь своей дерзостью.
…прокладывать путь над бездной с берега одиночества на берег единства, причём мост строится из своих жил и костей. Здесь желанная встреча – слеза на реснице, готовая сорваться, и радость, в которую трудно поверить.
…кричать в мир, надеясь, что крик будет услышан. В минуты слабости крик – зов к ангелу-хранителю, в минуты силы – шаг навстречу человеку»
            «Онтология / антология движения: А. Ф. Управителев» (5; 63-64).

Исповедальное осмысление в данной книге есть вызов миру объективации, миру самодовольного и абсурдного существования, вызов «миру сему» и, одновременно, есть вопрошание к человеку: «что ты любишь, чем ты жив, для чего живёшь и без чего не можешь жить, что и для чего творишь – человек?». Вопрошание моё к самому потаённому сердцу человека, к человеку трансцендентному, который способен пробудиться, очнуться от спячки обы-денности мира и устремить взгляд своих глаз внутрь души, вопрошая самого себя «кто я? Откуда я и куда иду? Что за зов в моём сердце – непостижимый и таинственный зов любви моего сердца, что взывает ко мне из глубины и зовёт за пределы меня самого?». Вопрошание моё к трансцендентному человеку, из глубины которого излучается свет любви – свет Истины и Откровения любящего сердца.
 
«Когда взираю я на небеса Твои… то, что есть человек, что Ты помнишь его, и сын человеческий, что Ты посещаешь его?» (Псалтырь 8:4,5). Вопрошание встречное, навстречу Свету, излучающемуся из глубин Непостижимого.
Я не знал Тебя, но чувствовал и ведал сердцем, что узнаю. И, в сердце сокровенно, открылся мне  образ Твой.


                Глава 1. Мемориал памяти. Исповедальное слово.

                «Ты не искал бы Меня, если б уже Меня не нашёл»
                (св. Бернард)
               
«Огонь. Бог Авраама, Бог Исаака, Бог Иакова, а не Бог философов и учё-ных. … Бог Иисуса Христа. Твой Бог будет моим Богом. … Его находят только на путях, указанных в Евангелии. Величие человеческой души. … Боже мой, неужели Ты меня покинешь. Да не разлучусь с Ним вовеки. В том жизнь вечная, что они знают Тебя, единого истинного Бога, и Того, Кого Ты послал, Иисус Христос. … Письмо, побуждающее к поискам Бога».
                («Мысли» Блез Паскаль)

«Вам говорю, язычникам. Как Апостол язычников, я прославляю служе-ние моё. … Если начаток свят, то и целое; и если корень свят, то и ветви. … Ибо всех заключил Бог в непослушание, чтобы всех помиловать. О, бездна богатства и премудрости и ведения Божия! Как непостижимы судьбы Его и неисследимы пути Его. … Дары различны, но Дух один и тот же; и служе-ния различны, а Господь один и тот же; и действия различны, а Бог один и тот же, производящий всё во всех. … Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, – то я ничто. … Достигайте любви; ревнуйте о дарах ду-ховных, особенно же о том, чтобы пророчествовать» (Рим. 11:13,16, 32,33)
                (1-е Коринф. 12:4-6; 13:2; 14:1).
               
                «Слово, побуждающее к поискам человека-личности
                и его творчества, как ответа на зов Божий» –
                Русская религиозная философия.
 

                1. Исповедальное слово.   
                «Ты коснулся меня, и я загорелся о мире Твоём»
                («Исповедь» Бл. Августин)
 
                «Человек есть тайна... я занимаюсь этой тайной,
                ибо хочу быть человеком"
                (Ф.М. Достоевский)
          
Почему и для чего пишу? Ибо не могу дольше молчать. Ибо хочу поведать слово, которое вынашивал в душе 20-ть лет. И душа моя исполнилась полноты духовного бремени и ей хочется исполниться духовным рождением. Душа вынашивала плод-образ и плод должен родиться в духе, выразиться в слове. И поведанное слово лишь указывает на плод-образ. Семя, брошенное в душу мою, дало ростки и труден был путь роста, но ростки прозрели и дали плод созревший – духовный «колос-образ», который содержит в себе смысл семян-слов. Пишу не потому только, что должен это сделать, хотя и чувствую обязанность, как священного долга, но, прежде всего, потому, что хочу поведать слово, ибо из глубины души чувствую порыв, стремление свободы духа избранного мной пути. Мне страшно, но, ступая нежно, иду, ибо путь уже избран, ибо сердце преисполнилось любви и жаждет воплощения слова и выражения-откровения Образа. Я грешный и грешнейший человек и, возможно, не достоин пути. И да простят меня все. Я грешный, ибо долго молчал, а в мирском был суетен. Но я безмерно страдаю от этого недуга, разрывающего душу мою. Я страдаю, ибо люблю. Я грешный, ибо долго молчал, не творил, не открывал сокровище потаённого сердца. (Но неисповеди-мы и неисследимы пути Господни! (Ап. Павел)). Но молчанием я хранил сокровенное в глубинах души, взращивал его любящим сердцем и восходил к нему духовным постижением. И был испытан путь – молчания, любви, постижения. И в том, что испытано: я страдаю и я сорадуюсь. И радости этой у меня уже никто не похитит, ибо страдание было велико и фундировано глубоко-глубоко. Пишу, творю, испытывая страх и трепет, но прежде и глубже трепет любви и откровения сердца. Как чудо, как тайна – открываешься са-мому себе, но прежде, ведая Неведомое, открываешься Другому. Ибо лишь чрез «Ты» Другого – раскрывается «я» самости. Говорю «Ты еси» – вижу подлинное «я», ибо лишь в Твоём свете любви – сам становишься любящим светом. Ибо, приобщаясь к Тайне Твоей, – сам становишься тайной.

Я чувствую ответственность и обязанность, ибо открылось мне то, что даром дано. Я хочу сказать, дабы исполнить слово, данное мне даром. И хочу исполнить задание так, как в чём задан Тобой.

Я не знал Тебя, но чувствовал и ведал сердцем, что узнаю. И, в сердце сокровенно, открылся мне образ Твой. Ты есть Непостижимый, открыл сердце моё, чтобы я узрел непостижимость Твою; Ты открыл мне душу мою, чтобы я излился слезами любви и радости Твоему Откровению. Откровение Твоё есть бездна и тайна живой жизни, излучающей любовь. Ты открыл меня сер-дцем, и, сквозь любящее сердце непостижимо и потаённо, я иду к Тебе.
Я говорю к Тебе и слово моё к Тебе, как исповедь человека-инкогнито. Безумный и безрассудный я, искал Откровения там, где его нет и не могло быть, где были лишь философские прозрения. Откровение Твоё всегда было со мной и во мне потаённо; и прорыв, взрыв его во мне совершились тогда, когда он умер. Когда умер он, сердце и глаза мои открылись и увидел я Бездну, в которой невыносимая, непомерная скорбь и благодатная радость в еди-ной Любви. Бездна Откровения Твоего, в которой нет времени, но есть стра-шно-трепетная и сладчайшая Любовь.

Книга исповедального осмысления, как опыт самоосознания  себя в жизни целой эпохи, как крик души, как безмолвный заветный голос в океане миро-вой стихии. И, сквозь шум стихии океана, возможно, прозвучит голос, и во-плотится Слово заветной любви и явится, обнаружится, откроется там и тогда, где и когда его не ожидают.
Я жил в эпоху безвременья, когда канула в лета эпоха ветхая и ещё только возрождалась неведомая миру новая звезда. После смерти пророка, умерла и ветхая эпоха, обнажив бездну неведения, и, после которой, невидимо произ-растало, возрождалось новое древо сквозь сорняки, как мерзости запустения. То был путь – борьбы, смятения, отчаяния, покаяния, поражения и победы духа, как путь жизни, многие которого не дошли, ушли и сбились, а те, кто дошёл, испытав этот путь, оставили след и свет звезды, излучающийся из не-видимого духа сокровенного сердца. И я один из тех, кто шёл и идёт вслед Пути, осмысливая его и угадывая направления.
 
Для чего пишу? Есть тот же вопрос как «для чего я творю и живу, чем я жив и без Кого не могу жить?». Это то же самое, если задать вопрос апосто-лам (сквозь время): Иоанну Богослову и Павлу «для чего ты творишь?» или задать вопрос для подлинного философа (творчество которого есть дело его совести, чести и жизни) «для чего ты творишь?». Есть только один ответ.
Я жив любовью и творю для жизни в любви. Я не могу не творить, ибо во мне живёт любовь к таинственному «Ты» Другого. Я умираю вне творчества, вне любви, и я оживаю и подлинно жив в любящем творчестве. Апостол Павел сказал: «Законом я умер для закона, чтобы жить для Бога. Я сораспял-ся Христу, и уже не я живу, но живёт во мне Христос» (Галат. 2:19,20). Апос-тол Иоанн сказал: «Бог есть любовь, и пребывающий в любви пребывает в Боге, и Бог в нём» (1-е Иоанна 4:16). Так – во мне живёт любовь к пророку, который привёл меня к жизни во Христе, к жизни, исполненной творческой любви и любящего творчества. Я не исполнен, не знаю, как есть, «жизни во Христе», но ведаю своё незнание и ведаю путь, в котором стремлюсь к жизни во Христе. Я жив в любви к другому. Так В. Цой жив во мне и оживил душу мою для жизни во Христе. И я творю то, что мне открылось в потаённом сердце, как откровение любящего сердца; творю в любви из глубины потаён-ного сердца.
Слово веры апостола Павла: «не я живу, но живёт во мне Христос» можно понимать так, что я подлинно живу лишь тогда, когда живу во Христе, в Истине, в свободе, преисполненной божественной любви, когда я достигаю любимого Образа, Лика, Лица. И Образ любимого Христа во мне открылся чрез любовь к пророку, в любви к образу В. Цоя. И лишь в любви к образу пророка-личности, в любви к профетическому творчеству В.Цоя мне открыл-ся образ Христа, Лик Иисуса. И жив я, и истинный, подлинный я есмь лишь в любви к любимому, к трансцендентному Образу, которому сопричастен, им-манентен лишь в потаённом любящем сердце и который живёт во мне лишь в любви. И принять образ Христа в любящее сердце, значит принять путь Истины, путь любви, ведущий в жизнь подлинного царства любви и свободы, царства не от мира сего. «Я полцарства отдам за коня. Играй, невесёлая песня моя, играй, играй!» – «Невесёлая песня» В. Цой. И путь Истины-любви ведёт к жизни вечной через смерть, чрез победу Духа любви над страхом и смертью. Победа свершилась и совершается не для себя, а для Любимого и в любви для других.
 
Я  открываю святыню сердца, как откровение сердца. И святыня моего сердца открыта для всех: и для тех, кто любит и любим, и живёт в любви к другому, кто чувствует Святыню и живёт ею, и для тех, кто равнодушен, и для тех, кто в раздвоенном сомнении – сомнении души, и для тех, кто в патологическом сомнении, кто болен душой в своём сомнении, и для тех, кто гор-до и презренно, с презренным смехом смотрит на других. Я видел и испытал таких людей и потому пишу для всех. Ибо сегодня ты смеёшься над другим, а завтра будешь рыдать над собой. Ибо сегодня ты плюёшь в колодец друго-го, а завтра тебе придётся пить из этого источника. Ибо когда ты плюёшь в Святыню, то плюёшь в свою душу, так как все души всех связаны с единым Источником в Святыне. Ибо ты не знаешь, какой ты завтра будешь и будешь ли, вообще, увидишь ли завтрашний день. Я так пишу, что сам был испытан жизнью и, ведаю, что Божественная любовь лепит человека, как глину, огнём любящего сердца. И лишь Твой огонь любви творит истинный образ человека. В любящем сердце человек прозревает истинный Образ любимого и чрез Него открывается образ личной самости, раскрывается лик, личность самости.
 
Пишу сокровенное исповедальное слово для того, кто мне дорог: кто мне любим, кто мне сокровенен, кто есть во мне откровение сердца человека, кто открыл мне меня самого, самого непостижимого и трансцендентного во мне, кто привёл меня к Господу Иисусу Христу, кто привёл меня в любви к Премудрости Божией, в которой открыта тайна смысла жизни и в которой я постигаю, проникнут постижением самого себя и тайн Бытия, кто привёл меня к сердцу потаённому, дабы я слушал зов сердца, вникал в звуки муз и слов зова сердца, что гласит: «Ты еси!».
 
Пишу для того, дабы осуществилось слово любви. Пишу слово, ибо люблю, ибо хочу сказать то, что люблю, ибо обязан сказать, ибо нельзя больше ждать, нет мочи молчать и терпеть молчание других, ибо должно сказать слово про человека, про религиозный смысл его творчества.

                Всю жизнь ищу я то,
                Что вечно – со мною и во мне.
                Всю жизнь пишу из-за того,
                Что сердце жжёт искрою мысли.
                К Тебе летит моя царица,
                К Тебе любимый, мой Господь!

                Пишу, пишу из-за того,
                Что здесь не вижу ничего.
                Лишь вижу незримую границу –
                Дня уходящего и Свет Твоего.

                Что думы вечные
                Тревожат мой покой.
                И боль душевных мук,
                Как стаи страшный вой.

                Непостижимое из глубины
                Объяло мыслимое всё.
                Лишь звёзды ярче всё видны,
                Их свет и тьма творение Твоё.

                Всю жизнь пишу про то,
                Что мне любимо и моё.
                Радует так и печалит
                Сердце лишь живое.

                Как мысль творит из вечности,
                Что есть Ничто всего,
                Чего бы ни было на свете
                Лишь всё исходит из Него,
                Творя крылатые слова,
                Что падают в строку.

                Что в жизни всего дороже,
                Любимей и страшней.
                Что есть и быть может
                Иная Жизнь в жизни сей.

                Лишь человеку дано понять,
                Любовью Землю всю объять,
                И в сердце Образ Твой принять,
                И в путь идти опять… Опять!..
 
Путь неисследимый и пределы Истины, как вопросы экзистенциального Выбора, вопрошания экзистенциальной Веры. Вера и Выбор Пути! Вот вопросы самому себе, самому существующему, как человеку ночному, непостижимому, инкогнито. В тебе есть Вера, значит есть ты сам существующий, в тебе есть человечность существующего. Но какова твоя Вера и каков твой Выбор? Откуда и для чего Вера в тебе – человек? Вопросы Евангелия и ап. Павла, вопросы Паскаля, Гр. Сковороды и Кьергегора, Достоевского и Л. Толстого, Сартра и Камю, Бердяева и Вышеславцева, В. Шукшина и В. Цоя, как вопросы самому себе. «Кто я? Откуда и куда иду? Для чего живу, творю? Для чего мне дан и задан путь жизни? Для чего я иду по пути неисследимому?».
Вопросы экзистенциального Выбора-Веры, как опыт исповедального осмысления, самосознания и самопознания непостижимого в себе, как путь неисследимый. Почему и для чего ты идёшь и творишь-действуешь? А могу ли я иначе? Если я не буду идти и творить то, что люблю и есть самое любимое во мне, то стоит ли моя жизнь и смерть того, чтобы жить? Жить, как здесь и сейчас, в этот миг ночи, в этот миг жизни, для любимого, сокровенного, чтобы творить в любви, что есть самого потаённого и сокровенного, драгоцен-нейшего и любимого в другом любимом Ты, как и в самом тебе сокровенном. Творить в любви потаённого сердца, как давать с благодарностью и в преизбытке самое драгоценное, что тебе дано даром и в тебе открываемо Свыше. Мой экзистенциальный выбор сделан, совершён в сердце  уже давно, и я следую потаённому зову, интуиции любящего сердца, Веры потаённого сердца, которое жаждет творить, открыть себя для любимого, самому сокровенному и непостижимому, самораскрывающемуся из глубины сердца, как откровение слова. Но могу ли я не идти по пути потаённого сердца, могу ли я жить и творить иначе, вне Любви? Для чего мне все знания и способности, если в сердце нет Веры и Любви, если я не способен страдать и творить в лю-бви, как страдаешь и как творишь в любви Ты, Господь мой и Бог мой? Для чего тогда жизнь моя? Чтобы испытать и исповедать опыт жизни, опыт Веры и отчаяния, опыт любви и покаяния, опыт страдания и любящего творчества, как Путь жизни великого грешника, который в каждом падении своём вставал, жаждал и, вновь, устремлялся ввысь к возвышенному Образу Непости-жимого. И в каждую минуту своей жизни человек стоит перед выбором пути жизни, как в том сюжете Евангелия, когда юноша стоит перед Вопросом Иисуса! И вот вопросы Евангелия, как экзистенциальные вопросы, вопросы существования, вопросы человеку существующему, как здесь и сейчас. Сможешь ли ты, человек, оставить наследство родителей, оставить родных и близких, самых дорогих и любимых для тебя людей, самое любимое, что было в прежней, ветхой твоей жизни, и идти вслед Иисуса, идти в Путь, вслед Тому, Кто и есть новая Жизнь? Вот вопросы самому себе для каждого, кто решил встать на путь Веры и идти вслед Тому, Кто и есть Путь, Истина и Жизнь. Вот вопрос: готов ли я идти? Но может ли быть однозначный ответ, могут ли быть сомнения в вопросах личной Веры? Могу ли я возлюбить врагов своих, кои могут оказаться родные, близкие и любимые тебе? Но, ведь, ученики, шедшие вслед Иисуса, тоже задавали Ему экзистенциальные вопросы? Так и мы должны ли быть однозначными и категоричными, не должны ли, не обязаны ли мы, идя вслед Пути, учиться опыту жизни в постижении самих себя и того, что и кто тебе более всего любимо и любим, драгоценно и драгоценен в жизни?
Но что же делать тому бедному юноше, который стоит перед вопросом Иисуса или тому бедному юноше, что ожидает ответа от Сартра: или идти на войну, сражаться с фашизмом, или оставаться с больной матерью? И Сартр верно ответил тому юноше, что человек сам выбирает свой путь и даже философ-мудрец в этом выборе ему не советчик. Но могу ли я оставить свою больную мать и своего больного брата ради достижения великой Идеи, Цели жизни? Что мне делать, Господи? И каков же я буду тогда человек и какова тогда человечность во мне, если я брошу последнюю, больную овцу ради всего стада, и какова тогда моя человечная любовь к конкретному близкому, если я отвернусь от него? Но возможен ли однозначный ответ? Ведь, и Иисуса многие обвиняли в том, что Он бесчеловечно поступал с близкими? На-пример, Иисус отказался сразу пойти и вылечить больного Лазаря, но после Иисус пришёл, чтобы воскресить Лазаря. Многое ли мы ведаем в пути Господнем, как в Пути несследимом? Но если человек не идёт по пути Христа Иисуса, то сможет ли он пойти на компромисс с тёмными силами (с властью мира сего или с фашизмом) для того, чтобы его близкие, любимые остались живы и в здравии и благополучии, возможен ли такой компромисс? И, прежде, чем давать какую-либо оценку, человек, подумай и поставь себя на место того, кто стоит перед Выбором и на место всех тех, кто стоял на эшафоте? И однозначного ответа здесь быть не может, ибо здесь идёт борьба духа человека с самим собой, борьба ценностей, каковы ценности одержат победу. И здесь нет ответа извне, ибо человек сам избирает свой путь. Но есть ценности и есть лжеценности, а есть абсолютная Ценность! Каков твой Выбор?

                «Все говорят, что надо кем-то мне становиться.
                А я хотел бы остаться собой».
                «А я смеюсь, хоть мне и не всегда смешно.
                И очень злюсь, когда мне говорят,
                Что жить вот так, как я сейчас, нельзя.
                Но почему? Ведь я живу?
                На это не ответить никому».
                «Расскажи мне историю этого мира.
                Удивись количеству прожитых лет!?
                Расскажи, каково быть мишенью в тире?
                У меня есть вопрос, на который ты не дашь мне ответ».
                В.Р. Цой.

В человеке совершается экзистенциальный Выбор, кто в тебе победит: Божественное или лжечеловеческое? И, чтобы остаться и быть Человеком, человек, всё-таки, обязан выбрать Божественное, что открывается любящему сердцу. Никакие советы не помогут тебе, человек, слушай зов потаённого и любящего сердца своего, ибо в трудный час зов сердца, сам Господь, из глубины твоего сердца подскажет тебе, что делать и что творить – Выбор экзис-тенциальный, Выбор действия и Выбор Веры и Сердца!
Ибо пора идти!

                «Пора идти и я готов следовать за тобой.
                Потом будет поздно, потом будет поздно, пора идти.
                Ты чувствуешь волны, мягкие волны за спиной,
                Вставай, а то потом никто не сможет тебя спасти».
                «Кто пойдёт по следу одинокому?
                Сильные, да смелые головы сложили в поле, в бою.
                Мало кто остался в светлой памяти,
                В трезвом уме, да с твёрдой рукой в строю.
                В строю».
                «Хочешь ли ты изменить этот мир?
                Сможешь ли ты принять как есть?
                Встать и выйти из ряда вон?
                Сесть на электрический стул или трон?».
                «Закрой за мной Дверь.  Я  ухожу».
                В.Р. Цой.

И если ты веришь слову поэта-пророка, то ты обязан услышать зов сердца и пойти по следу в Путь, чтобы закрыть за ним Дверь, и, вновь, открыть её при желанной Встрече, ибо так сказал В. Цой:
                «Но странный стук зовёт в дорогу.
                Может – сердце, а может стук в дверь.
                И когда я обернусь на пороге,
                Я скажу одно лишь слово: «Верь!».
                «И я верю, что ты снова скажешь эти несколько слов.
                И тогда я готов оставить след на этом снегу».

Данная книга про творчество Виктора Цоя не есть «объективное» исследование, как некоего отрешённого и равнодушного исследователя, тщательно и детально изучающего внешний ему предмет знания, а есть исповедальное осмысление внутренне и имманентно пережитого пути постижения личности другого человека, постижение личности человека через его творчество, пережитое личностно, как откровение из глубины сердца. И Откровение пути, внутренне пережитого личностно, возможно лишь как встреча, потрясение и интуитивное постижение Непостижимого, как столкновение с Тайной Бытия – с Тайной Личности и пробуждение души трепетом потрясения от встречи с Тайной, с Трансцендентным, с Бездной. Смерть личности Другого зажгла и ранила моё сердце любовью и страданием, ибо с того момента я уже не мог быть равнодушным к другому, так как ранен в сердце огнём любви и рана эта глубоко-глубоко, как и страдание сердца. Я страдаю, ибо люблю и в любви к Другому лишь жив. И лишь в любви к другому мне имманентно открылась Бездна Трансцендентного, непотаённая Тайна Абсолютного, которая неописуема и невыразима для человека, ибо всеобъемлюща в полноте любви. Для описания Трансцендентного, нет никаких слов, лишь всеобъемлющее молча-ние и благоговение, непостижимая Радость в трепете любви. От такого стра-дания и такой радости Непостижимого, сердце человека «взрывается» и его искры огня ранят сердца других, дабы в каждом возгорелось пламя любви к Непостижимому, которое для ума бесконечно далёкое, но для любящего сердца реально присутствующее, как здесь и сейчас, и открывающееся лишь потаённому сердцу. Из глубины молчания бесконечности Неба прорывается Слово всеобъемлющей любви, в Котором всё – новое-непостижимое, Вечное...

               «Среди связок в горле комом теснится крик.
                Но настала пора: и тут уж кричи, не кричи.
                Лишь потом кто-то долго не сможет забыть, как…
                Внезапно в вечность вдруг превратился миг».   
                («Легенда»  В.Р. Цой)


                Глава 2. Феномен и Смысл творчества Виктора Цоя.
                (Поэт и Пророк).

                "Образ, бережно хранимый"
                "Душа моя
                Хранит ли образ незабвенный?"
                (А.С. Пушкин)

                «И выстраданный стих, пронзительно-унылый,
                Ударит по сердцам с неведомою силой…»
                (А.С. Пушкин)

                «Пройдёт он мимо вас во мраке ночи
                И обо мне вспомянет»
                (А.С. Пушкин)

                «Скорбию ангела загорится наша поэзия и, ударив-
                ши по всем струнам, какие ни есть в русском че-
                ловеке, внесёт в самые огрубелые души святыню…»
                (Николай Гоголь)

 «Вся Россия – один человек. Нигде в других землях Европы не представлялся образ человека в таком величии, близком к патриархально-библейскому»
                (Николай Гоголь)
               
«Ему надо понять, что у него есть крылья, поднимающие его над бездной, что если бы не было этих крыльев, он никогда и не поднимался бы в высоту и не видал бы бездны. Ему надо поверить в свои крылья и лететь туда, куда они влекут его… Солнце приводит к жизни только тех, в ком зародилась уже жизнь…» (Л.Н.Толстой «О жизни»)

«А знать, что есть солнце, – это уже вся жизнь…»  (Ф.М.Достоевский)

«Ты солнце истиннаго твоего человека…»              (Григорий Сковорода)

«Ты поднимаешь поверженных», и не падают те, кого Ты возвысил»
                (Бл. Августин «Исповедь»)

                «Ты коснулся меня, и я загорелся о мире Твоём»
                («Исповедь» Бл. Августин)
 
                «Человек есть тайна... я занимаюсь этой тайной,
                ибо хочу быть человеком"
                (Ф.М. Достоевский)          



                1.
                «Я посадил Дерево.
                Я знаю – моё дерево скоро оставит меня».
                «Зёрна упали в землю, зёрна просят дождя.
                Им нужен дождь».         
                «Стань птицей, живущей в моём Небе»
                (В.Р. Цой)

1. Древо творчества, как тайна, символ и феномен.
Дерево-творчество, которое вырастает из семени, брошенного с Неба, и питается влагой почвы, явилось в мир для того, чтоб дать плоды обильные и укрыть в своей кроне листьев птиц небесных, которые будут питаться плодами. Каково это дерево и каковы плоды его? Что за птицы укрываются в кроне его? Каковы его корни и цветы его? Дерево, как символ творчества, есть тайна жизни человека, а творчество человека, как проявление и откровение этой тайны жизни. Жизнь человека укоренена в благодатной почве Земли, как «Божественной любви», и корни жизни человека питаются соками живительной почвы, влагой, что истекает, просачивается из глубины, а сам человек устремлён к свету, возрастает и восходит в любви к Солнцу, к Тому, Кто есть источник любви и жизни. Зёрна, как слово и образ человека-творца, а почва, как душа человека, которой жизненно необходима живительная влага, как Божественная любовь, что приводит к жизни человеческие души. Сеятель есть человек-творец, который сеет слово Божье в человеческие души. И они просят любви, дабы слово, образ стали единой жизнью, обрели жизнь. И слово-образ в благодатной любви любящей души взращивает в ней жизнь, взращивает и при-водит любящую душу к новой жизни, исполненной любви и творчества.

Так в книге «Этика преображённого Эроса» Борис Вышеславцев говорит, что «притча о сеятеле есть притча о внушении и одновременно притча о творчестве. Трёхчленный ритм (семя, подпочва, растение – брошенный образ, подсознание, творческий акт) есть ритм одинаковый для внушения и для творчества. Круговорот взаимодействия подсознания и сознания выражает собою сущность всякого творчества и вместе с тем всякого внушения. То, что связывает их воедино, есть воображение. Всякое творчество есть воображение, то есть воплощение образа, воплощение идеи. Но совершенно так же и всякое внушение есть воображение, воплощение идеи. Всякое воображение нечто внушает и всякое внушение – воображает. … Наука изучила механизм внушения, но она не знает, что внушать; она даже не ставит этого вопроса, считает его само собою разумеющимся: надо внушать здоровье, спокойствие, уверенность. Но ведь этого мало: спрашивается, как жить, будучи здоровым, что делать, к чему стремиться? Да и нужно ли спокойствие? Наука и техника внушения не имеют здесь ответа. Напротив, религия знает, что внушать. Она учит о том, какие внушения ценны и неценны, какие суть плевелы и какие – пшеница. Это вопрос немаловажный – дело идёт о выборе пути для всей жизни, как индивидуальной, так и соборной: это вопрос жизни и смерти. Решение всецело зависит оттого, какую систему ценностей мы признаём своей абсолютной «святыней»; «где сокровище ваше, там и сердце ваше». Но только религия открывает святыни и ценности. … Из таинственной глубины сердца, из подсознания (иногда во сне) встают образы, звучат голоса, которые человек переживает как «внушения свыше». Даже такой рациональный человек, как Сократ, знал эти внушения (даймонион). Все пророческие натуры действуют только под влиянием «внушений свыше», ничего не придумывают от себя и как бы отстраняют свою собственную сознательную волю, превращаясь в «посредника», в медиум Божества. Для религиозного человека всякое божественное «слово», звучащее в душе и окружённое нимбом святости, есть слово Логоса, зерно, брошенное Сеятелем в глубину сердца, иначе говоря, гетеровнушение. И он хочет получить такое внушение даже тогда, когда сам молится. «Внуши, Боже, молитву мою», – говорит Псалом. Высшее достижение мистической молитвы состоит не в том, чтобы Бог нас услышал, а в том, чтобы мы услышали Бога» (26; 81,83).

И мне вспоминаются слова из текста песен В. Цоя, которые можно прочитать и понимать, как общение человека с Богом: «Солнце моё – взгляни на меня…» и «Я жду ответа, больше надежд нету. Скоро кончится лето. Это…».
К проблематике и вопрошанию Бориса Вышеславцева о внушении и системе ценностей для каждого человека, думаю, как никогда актуальны, особенно в наше время, начала 21-го века, вопрошания Поэта каждому слушающему:

«Покажи мне людей, уверенных в завтрашнем дне, нарисуй мне портреты погибших на этом пути».
Кто на сегодняшний день может уверенно сказать, что он уверен в завтрашнем дне? Наверное, каждый честный, ответственный и здравомыслящий человек скажет, что ни у кого в мире нет и не может быть такой уверенности. И, сегодня, каждый понимающий знает, что речь идёт не об отдельном человеке и даже не об отдельном народе или государстве, ведь речь идёт о всём человечестве, когда предвиден конец и его различные варианты. На вопрос: «что делать?» люди верующие знают ответ, но не ведают самого События. «Следи за собой, будь осторожен» и «Те, кто спасён; те, кто спасён. А тем, кто ложится спать – спокойного сна. Спокойная ночь».
 И бодрствующий молится о спящих, дабы проснулись и обрели жизнь в любви и любящее творчество. Бодрствующий связан в все-единстве с спящими и видит, помнит каждого спящего, и совершает слово сердца в потаён-ной молитве, и действует огненным словом творческого духа.


                2.
                «Каждому солнце светит».
                «Может быть, завтра с утра будет Солнце
                И тот Ключ в связке ключей».
                «Я – ночь, а Ты утра суть.
                Я – сон, я – миф, а Ты нет.
                Я слеп, но я вижу Свет».  В.Р. Цой.

2. Феномен Солнца.
 Что значит увидеть солнце, что значит увидеть мир, освещённый солнцем? Что значит видеть солнце в мире и видеть солнце в человеке? Подобные вопрошания рождаются из глубины духа, приводящего к сомнению в мире явлений и к самоосознанию «я» человека.

Я вижу солнце, как есть, и чувствую всею душою и всем сердцем, как любовью и теплом своим оно насквозь пронизывает меня. Могу ли я подвергнуть сомнению всё знание, весь опыт человеческого знания, чтоб увидеть солнце, как есть? Кто бы ни был человек в жизни, – будь то ненец, живущий в тундре, или самый гениальный учёный, научный гений, владеющий познанием древнейшим и современным, – каждый видит феномен солнца, как есть. Каждый видит, что солнце восходит на Востоке и заходит на Западе, совершая круг по небесному своду. Каждый видит, что солнце движется по кругу, и каждый видит своим зрением круговорот солнца. Но вот одни довольствуются своим зрением и тем представлением, согласно своему зрению, и живут согласно по нему, а другие, на основе личного опыта разума, чего-то вечно ищут и в чём-то всегда сомневаются и чему-то удивляются после сомнений? Современный человек ничем не отличается от человека с тундры в плане представлений-знаний, ибо, как древнейший живёт согласно представлениям своих предков, так и современный человек, обоготворяющий «науку», живёт согласно тому, что говорят другие, живёт согласно представлениям традиций современности. Отвергать традиции предков есть грубейшее невежество, но и отвергать опыт, как путь жизни, основанный на личном познании из глубины духа, есть ещё большее невежество. Опыт личного познания взаимосвязан с опытом личной веры. И опыт личной веры в Бога не зависит от представлений общества, в котором ты живёшь, не зависит и не должен зависеть оттого, что говорят другие: «Земля ли движется вокруг Солнца или Солнце движется вокруг Земли».

Я вижу Солнце и я знаю, что Солнце есмь и независимо оттого, что я не вижу Его в пасмурный день или в звёздную ночь. В ночи я не вижу Солнце, но это не значит, что Его нет. Солнце не зависит от моего знания и видения, но я чувствую сердцем зависимость от Солнца и я знаю, что оно есть и знаю потому, что оно во мне излучает свет. Если бы во мне не было света Солнца, то я не мог бы Его видеть и любить. И я знаю, что Солнце есть и есмь независимо оттого, что я Его не вижу, и знаю, что утром оно взойдёт. Но я не могу знать, от меня сокрыто знание того, что увижу ли я утром Солнце, увижу ли утро? Но я знаю и я верю, что завтра утром Солнце взойдёт. И если не мне, то другим суждено увидеть Его свет.

Опыт личной веры способствует опыту личного познания и знанию универсальному, как и опыт личного познания и универсального знания способствует опыту личной веры. Какие бы открытия ни совершала «наука» – это никоим образом не влияет на опыт моей личной веры. Но, наоборот, всяческое открытие «науки» лишь подтверждает и укрепляет мой личный опыт веры. «Наука» не может объяснить и даже просто увидеть единый Смысл открытий, ею творимых. Лишь исходя из глубины опыта личной веры, человеку возможно видение единого Смысла всего того, что другими опытно открывается, познаётся и творится. Открытия «науки» подвергают сомнению человеческое представление о мире и, при верном понимании и истолковании, приводят к удивлению видения мира Божественного. Но чтобы испытать удивление, испытать радость чуда, нужно увидеть миры Божественного в тех великих открытиях, что совершаются, творятся гениями-одиночками, которые употребляют усилие духа в деле творчества. Опыт личной веры не зависит от представлений, авторитарно установленных обществом людей, но может приводить и приводит к верному видению и пониманию мира явлений, который есть тайна мира Божественного. Открытия, опытно совершаемые Колумбом, Коперником, Галилеем, Декартом, Паскалем и другими, отрицательно никак не влияют на мой опыт личной веры, но лишь приводят к изумлению, к удивлению видения существования мира земного и существования человека в бесконечной Вселенной. Открытие же, которое совершил Николай Кузанский и которое ещё сокрыто от умов людей «науки», должно ещё быть открываемым, как откровение потаённого сердца, ибо ещё должно открыть, исследовать самое творчество, самое открытие  феномена Николая Кузанского.

Проблема феномена Солнца в том, что проблема не в самом солнце и не в том, что оно является, а в самом экзистенциальном созерцании человеческой души. Вот, например, знаменитое «пари Паскаля», условие которого «или Бог есть, или Его нет», а ставка этой условной игры ума – душа человека. Но, ведь, даже если человек в своём уме и делает ставку на то, что Бог есть и живёт согласно своему представлению, то это ещё не значит, что «искра» Божественного огня, Божественной любви зажглась и пылает в душе человека. Логические игры человеческого разума никоим образом не могут влиять и не влияют на последние глубины души и потаённого сердца человека. Но душа человека может быть заложницей лабиринта разума, того разума, который водит душу человека по спирали вселенной. И душа человека затягивается в эту спираль, как высшую диалектику трансрационального свёртывания и развёртывания. И, даже обнаруживая и попадая в точку центра спирали, ещё не значит, что душа человека способна выйти за пределы спирали вселенной, выйти, как говорит Б.Вышеславцев, на простор Абсолютного. Осмысливая «пари Паскаля», Б.Вышеславцев выводит нравственную оценку: «Глупо рисковать конечными величинами, если вы можете приобрести бесконечные. Серьёзность этого шуточного аргумента в том, что каждый мыслящий человек должен в конце концов решить, какую жизненную установку он должен принять, – от этого зависит весь образ его жизни, вся его судьба, весь характер. … Лично для самого Паскаля не существовало никакого пари. Для него воп-рос был решён через религиозно-мистическое переживание, через «логику сердца». Но обо всём этом нельзя говорить в салонах» (27; 296).

 Именно, об интимно-личной вере в салонах и в важных местах общественности говорить стыдятся и уклоняются от этого, ибо засмеют и примут тебя за идиота и сумасшедшего. А ведь принять жизненную установку, как от которой зависит весь образ жизни и вся судьба человека, это и значит говорить смело и дерзновенно, никого не стыдясь, прямо в глаза, ибо твоя вера исходит из духа совести, чести и правды, а не только установки разумного сознания. Так ка-кой же и в чём же это стыд, когда говоришь правду и выражаешь откровение совести сердца? Но, с другой стороны, и в салонах нужно уметь говорить, прежде выслушав все аргументы, как тот таинственный незнакомец, тот китаец, ученик Конфуция, из рассказа «Суратская кофейная» Льва Толстого.

Но постановка проблемы, которую я постигаю и осмысливаю, совершенно в другом, чем просто проблема диалектики или антиномизма разума и веры, разума и сердца, намного глубже и сложнее, чем даже возможность и способность её вообразить. Это проблема опыта веры личности и опыта личного постижения. Так, если в прежние времена атеисты говорили, что «Солнца нет, так как в ночи я не вижу Солнце и своё познание я основываю на опыте и факте, а также на сомнениях разума; и в пасмурный день солнца нет, так как я не вижу Его и никто не видит, и каждый здравомыслящий и видящий говорит, что Солнца нет; и даже в ясный день Солнца нет, так как этот сгусток света, который ослепляет мои глаза и моё видение, я подвергаю сомнению и я сомневаюсь в том, что есть ли этот сгусток света на самом деле «Солнце», то современные, более опытные и продвинутые, атеисты-гуманисты (Сартр, Камю, Фромм) говорят, что «дело не в том, что есть ли Солнце или Его нет, а что проблема в самом человеке, в его существовании и в духовно-нравственном качестве жизни». Они (атеисты-гуманисты) говорят, что «не всё ли равно во что и как верят верующие всего мира, ибо все верующие живут и устраивают свою жизнь на Земле так, как будто Солнца нет. Все верующие «знают» и верят в то, что Солнце есть, но они живут таким образом и устроились в этом мире так, что не всё ли равно «есть ли Солнце или Его нет» это никоим образом не повлияет на их уклад и обычаи жизни, так как «Солнце» для них трансцендентно и абсолютно бесконечно от мира земного». И современные атеисты-гуманисты, в некотором роде, представляют собой камень преткновения для верующих, ибо они перешли от абстрактной, рационально-отвлечённой проблемы веры в существование Бога на конкретную проблему веры в человека, суть которой в вопрошании «что есть сам человек, как есть, без примесей и наслоений его верований и представлений; каков сам человек, независимо оттого, во что он верует и что он знает?». Проблема как раз в том, что есть ли в человеке огонь любви и каков этот огонь? Есть ли в человеке «искорка» света, того света, что связывает его с Единым в Солнце любви? Горит ли «Солнце» в самом человеке  и каков этот огонь любящего сердца, помимо его представлений и верований? Вот в чём вопрос.
Современный гуманизм 20-21 веков есть порождение и продолжение той глубины гуманизма, что открыл в себе и задал, как проблему, для всех, гений религиозно-философского вопрошания – Лев Толстой.

Религиозно-философский гений Л.Толстого выразился в том вопрошании и понимании того, что кто бы ни был человек в жизни и в каком бы обществе он ни жил, у человека есть всегда, в любой миг жизни, возможность вопро-шания самого себя «кто я? Для чего я живу в этом мире и для чего мне дана жизнь? Что есть моя жизнь и что есть жизнь в её основе?». Лев Толстой отк-рыл человека, открыл такую бездну в человеке, что человеку, заглянув в эту бездну, становится страшно, страшно что-то менять в своей жизни, менять самого себя, оставаясь в последней глубине самим собой, то есть быть неизменным в изменении; и порой, под влиянием страха и бессилия перед страданиями, человеку хочется спрятаться в джунглях цивилизации и слиться с тол-пой обыденщины общества, жить так, как все, то есть беспечно и безумно. И, чтобы увидеть «безумие мира сего», нужно воспринять интуицию сверхра-ционального, стать сумасшедшим для мира сего и не побояться нести крест откровения интуиции сверхсознания. «Я не высказался, потому что боюсь сумасшедшего дома; боюсь, что там мне помешают делать моё сумасшедшее дело. Они признали меня подверженным аффектам, и ещё что-то такое, но – в здравом уме; они признали, но я-то знаю, что я сумасшедший». «Исповедь» Льва Толстого и есть в некотором роде исповедь сумасшедшего, ибо мыслитель для мира сего является сумасшедшим также, как и Августин в своей «Исповеди». Ибо люди мира сего про жизнь Августина и Л. Толстого могут рассуждать так: «Вот жил себе человек нормальной жизнью («нормальной» в понимании современной науки), и вот превратился он в христианина, бедный и несчастный этот человек». Так могут рассуждать люди мира сего.

«Жаль, очень жаль, он малый с головой.
И славно пишет, переводит.
Нельзя не пожалеть, что с эдаким умом…
Чацкий:
Нельзя ль пожалеть о ком-нибудь другом?
И похвалы мне ваши досаждают…
Безумным вы меня прославили всем хором.
Вы правы: из огня тот выйдет невредим,
Кто с вами день пробыть успеет, подышит воздухом одним,
И в нём рассудок уцелеет…».

 А ведь и А.Чехов в рассказе «Палата №6» раскрыл бездну безумия людей мира сего. И так ли одиноки Л. Толстой и Августин в своём «безумии»? А ведь с ними созвучны в своём творчестве и… Паскаль, Грибоедов, Пушкин, Чаадаев, Гоголь, Чехов, Достоевский, Л. Шестов, М. Булгаков и другие творцы. И каждый из творцов мог бы сказать словами героя Ф.М. Достоевского из рассказа «Сон смешного человека»:

«Я смешной человек. Они называют теперь меня сумасшедшим. Я бы сам смеялся с ними, – не то что над собой, а их любя, если б мне не было так грустно, на них глядя. Грустно потому, что они не знают истины, а я знаю истину! Но они этого не поймут. … Но как мне не веровать: я видел истину, – не то что изобрёл умом, а видел, видел, и живой образ её наполнил душу мою навеки. Я видел её в такой восполненной целости, что не могу поверить, чтоб её не могло быть у людей».

 А ведь это слова не фантазии писателя, а исповедь личности, исполненная премудрости на личном опыте жизни, что испытал сам Ф.М. Достоевский. И как я могу ему и другим «сумасшедшим» не поверить? А поверить в потаённое человека возможно и лишь из глубины любящего сердца! «Верю, ибо абсурдно» – сказал Тертуллиан. А я скажу другое: «для них абсурдно, а я верю в абсурдное для ума, ибо люблю и вижу Образ любимого». Человек любящий признаёт закон «дважды два четыре», но видит сквозь и поверх него, ибо видит сердцем, для которого один совпадает с бесконечностью бесконечного, а последнее совпадает с Единым, с Непостижимым, с Всевышним.

Но мало  открыть бездну в человеке, как это открыл Ф.Достоевский и Л. Толстой, нужно ещё понять – какова она и увидеть в ней свет Солнца, и возгореться этим пламенем любви света Солнца. Так в гениальном рассказе «Суратская кофейная» (переложение по Бернарден де Сен-Пьеру) Л.Толстой описывает «великий спор» учёных и «мудрых» мужей о Солнце. И, коротко говоря, вот каждый учёный «мудрец» превозносит пред другими своё видение и знание о Солнце, принижая достоинство знаний других. И, вот, некий таинственный незнакомец, китаец, ученик Конфуция, в разгар «великого спора» в кофейной, по просьбе всех присутствующих рассказывает «притчу о Солнце». И ученик Конфуция сказал, что никто из них не прав и никто из них не ведает того, что есть Солнце на самом деле, ибо Солнце светит каждому, но не каждый способен возлюбить свет Солнца, дабы увидеть свет в себе и понять связь единства света со всеми.

«Что с солнцем, то же и с богом. … Чем выше будет понимать человек бога, тем лучше он будет знать его. А чем лучше будет знать он бога, тем больше будет приближаться к нему, подражать его благости, милосердию и любви к людям.
И потому пусть тот, который видит весь свет солнца, наполняющий мир, пусть тот не осуждает и не презирает того суеверного человека, который в своём идоле видит только один луч того же света, пусть не презирает и того неверующего, который ослеп и вовсе не видит света.
Так сказал китаец, ученик Конфуция, и все бывшие в кофейной замолчали и не спорили больше о том, чья вера лучше» (28; 124-131).

Рассказ Л.Толстого есть рассказ-притча, притча о людях «науки», возомнивших себя всезнающими и всемогущими, и о тех верующих, которые почитают лишь свою веру и презирают других людей, недостойных их веры.
Проблема, которую раскрыл Л.Толстой в рассказе «Суратская кофейная», созвучна с проблемой, поставленной Ф.Достоевским в «Великом инквизиторе», как проблема власти и избранной свободы, исполненной любви в Духе и Истине,  и переплетается с исследованиями религиозно-философской проблемы «Великого спора» Владимира Соловьёва.

Суть проблемы в том, что каждая религия и каждое ответвление какой-либо религии (или каждая организация, возомнившая собой заменить религию, например, «наука») мнит себя лучше других и на основе своего представления считает верным и правым убивать других, потому что другие не таковы, как они. И до сих пор в мире идёт война за духовную и материальную власть над миром, идёт война за власть над душами людей. А ведь Иисус в пустыне отверг эту похоть власти, даже самую «волю, стремление к власти», ибо ведал, что эта «воля к власти» ведёт к греху, а грех к убийству братьев, а убийство братьев, которые овладели возможностями магии «науки», ведёт к духовной и к физической смерти на всей Земле. И потому в каждом честном человеке в чистоте совести сердца может возникнуть сомнение в «здравомыслии» людей мира сего и сомнение в том, что «действительно ли власть мира сего от Бога?». И никто не смеет запретить мне поставить этот вопрос, ибо это то же самое, если запретить мне вопрошать о самом себе, запретить человеку в постижении самого себя. А ведь это и есть предел абсолютной власти над человеком и миром. И когда наступит этот предел, возможно, лишь тогда наступит спасение и освобождение, как предсказано в Священном писании, в Духе и Истине. А может быть, этот предел уже давно наступил? Просто, наверное, есть некая удерживающая сила, не дающая опрокинуться этому миру в «дурную бездну».

И как понять такую этическую дилемму существования человека: «в Божественном мире, исполненном тайны Божьей, правит князь мира сего»? Возможно так, как повествует Евангелие «Кесарю кесарево, а Богу богово».

В книге «Русская идея» Николай Бердяев говорит про Льва Толстого: «Он хотел осуществить закон Хозяина жизни, как он любил выражаться» (29; 181). И очевидно, что под словом Хозяин жизни, Лев Толстой разумеет Бога, ибо в «Исповеди» ему открылось, что Бог и есть жизнь, жизнь в любви, исполненная смысла и возводящая к совершенству. И какова же перекличка мысли творцов сквозь время?! Так в альтернативном варианте куплета текста песни «Легенда», в куплете, стоящим перед последним, В. Цой вопрошает:

         «Эй! Если Ты есть, ответь со Своей высоты,
         Посмотри, что Ты сделал своим подставленьем щеки?
         Ты медлишь с ответом, но нет времени ждать,
         Если я в этом мире гость, то хозяин не Ты» (В.Р. Цой, с. 212, 2009).

Так всё же, кто ты, который сокрыт под именем Виктор Цой? И кто бы ты ни был, какова глубина  мысли, что выражена тобой? Возможно, когда чело-веку открывается Истина сверхрационального, то его сознание взрывается и выходит за пределы «нормы-рацио-», «нормальный разум» не выдерживает движений-энергий мысли, восходящей к свободе простора Абсолютного. По-тому, наверное, обычные люди, «здравомыслящие» по норме должного, установленного уровня, по авторитету «учёных», защищают себя от чудаков-гениев тем, что объявляют их сумасшедшими, во благо всего нормального общества. Но кто-то должен сказать слово, взять на себя бремя правды и открыть всем, что «мир во зле лежит и мы все сошли с ума!». Сказать так, как две тысячи лет назад сказал любимый и преданный Апостол и как говорит Поэт сквозь время:

                «Мама, мы все тяжело больны.
                Мама, я знаю, мы все сошли с ума».

Но кто поверит чудакам, которые в пути неисследимом вопрошают «куда идёшь, человек?» и при дневном свете с факелом в руках на вопросы любопытных отвечают: «ищу человека!»? Может быть, поверят лишь такие же чудаки-отшельники, да одиночки-странники, вопрошающие о человеке и ищущие иной жизни, Града Грядущего. Кто поверил А.М.Мухе, написавшему картину «Женщина с ребёнком на её руках» в 1913 году, когда  светское общество Европы объявило его сумасшедшим художником, а через год началась Первая мировая война и через 25-ть лет Вторая мировая, в которой Чехия, его Родина, оказалась первой жертвой в этой войне? Но кто внимал слову и видению тех «сумасшедших» духовидцев, которым открылся занавес времён? Но, может быть, не всё уж так и плохо и не нужно так категорично и максимально накалять свою мысль и память, ведь, есть и другая сторона в этой живой картине мира? И как сказал Поэт в своей песне «Камчатка», поставив точку после каждого максимального вопрошания «Ну, и пусть». И, ведь, эта картина мира, воистину, жива и насыщена тайной, полна неведомым и непотаённо сокровенна даже для тех, кто прозревает сквозь пелену за-навеса «Майи».

                «Так странно проходят часы.
                И так странно не хочется спать.
                И так странно, когда за окном проезжает машина.
                И я не знаю, точны ли весы,
                Но мне не хочется их проверять.
                Мне слишком нравится эта картина» (В.Р. Цой, с. 369, 2003).

Точны ли весы из златой чаши совести, постоянно держащей пульс на волнах времени «добра и зла»? И если даже трагизм жизни чрезмерно переполняет терпение дозволенного, то человеку всё же суждено испытать путь жизни и пройти его до конца. И ещё, здесь, в пути этой жизни, ему открывается непотаённая тайна мира Божественного, излучающаяся из глубин мира земного. Красота неземная в мире земном излучает любовь, наполняя сердца жизнью в благодати. Что может быть возвышенней и прекрасней Божествен-ной любви, воплощённой в человеке, излучающим образ Всевышнего? Исполнившись света Солнца, люди поймут, что вот и настал тот день. Я грешный человек и возможно слепой, но и слепому в любви открывается Солнце, и слепому возможно видение Солнца сквозь явления вещей невидимых.

Все религии мира можно уподобить веткам на древе жизни. И каждая ветка мнит себя правоверной, мнит, что лишь только она одна достойна света Солнца, что Солнце светит только ей, а другие ветки, подобные ей, недостойны света Солнца. И каждая ветка забывает, что все ветви связаны с единым стволом древа, а ствол древа держится и углублён в корнях, что корни пита-ют ствол и все ветви живительной влагой, что есть Божественная любовь. И некоторые осознают, что в Божественном небесном саду, именуемом Вселенная, возможны и другие деревья с другими плодами, и птицы небесные собирают разные плоды с разных деревьев. А Солнце светит всему небесному саду и всем деревьям, и всем птицам в этом саду. И каждый человек обязан понимать и жить согласно единому пониманию, что он есть подобно листочку и цветочку древа, и принадлежит не только какой-то ветви, но и связан со всем древом, а древо, в котором мы все живём, связано с другими деревьями на единой почве. И человек познаётся по плодам творчества своего так же, как и древо человечества познаётся по плодам творчества, ибо птицы небесные посещают лишь то древо, которое даёт плоды добрые, плоды угодные Богу. Так человек взращивает плоды творчества, ожидая вести небесной, Того, Кто даст последнюю оценку всему и возвестит абсолютную Ценность во всём.

Но может ли ничтожный листочек, как человек, упавший с древа на дно почвы и превратившись в прах, содержать в себе память и знание о древе, как целом, с его корнями и с почвой, на которой оно стоит и связано с другими деревьями в небесном саду? Может ли человек содержать в себе память и знание о небесном саде вселенной, а если да, то каким образом?

Ничтожный листочек, как человек, имеет возможность содержать в себе знание о небесном саде вселенной, как целом, с противоположных антино-мистических установок постижения, как путь вверх и путь вниз в бездну. Первая установка постижения выработана методами и целью науки, как постижение «природы» мира, которой предшествовала предпосылка разных религий в том, что человек и весь мир, в целом, есть творение Божие, сотворённость и тварность, заключающее в себе универсальное свойство, как всё относительно всего. Это и есть путь вниз, в бездну тварности, в которой «всё» бесконечного относительно всего конечного. Другой путь есть путь вверх, когда каждый листочек имеет возможность воспринимать свет Солнца, изливающийся свыше, в котором содержится знание о едином Солнце, а единое Солнце освещает весь небесный сад и всё сущее в нём. Но в человеке есть некая первичная интуиция, в которой антиномистические пути предвосхищаются в единой связи, как совпадение противоположностей, ибо на то они и антиномии, чтобы исходить и расходиться из единой точки и, возможно, вновь, вернуться в неё, описав круг восьмёркой, но только уже с другой стороны реальности. Вот чудо! – воспринимать и видеть Солнце, а сквозь лучи Его проникнуться любовью ко всему сущему и прозреть чудеса и дивиться чудесам Вселенной, как небесного сада.

Что значит феномен Солнца? Если долго смотреть на солнце, то можно испортить зрение или совсем ослепнуть. И даже просто взглянуть на солнце ещё не значит, что увидеть его. Именно, увидеть Солнце, как чудо, как явление ещё не бывшего, значит видеть сердцем, излучающим любовь и свет. Увидеть, как сквозь сердце, излучается свет Солнца. Увидеть свет Солнца, как тайну, что открывается из глубины твоего потаённого сердца. Феномен Солнца, как тайна. Но тайна не исчерпывается явлением, как и феномен ни-как не умаляет тайны, самораскрываясь в её непостижимости. Пожилые деревенские люди говорят, что на Пасху утром на восходе, изливаясь разными яркими цветами, играет Солнце. Услышать мелодию потаённой игры Солнца сквозь любящее видение потаённого сердца. И увидеть, как «Вот это, вот чудо!», и значит, что увидеть солнце цельно и целостно и понять одно – вот Солнце! Скажут, что это явление солнца такая же иллюзия сознания, как и иллюзия всех явлений в мире: феномена радуги, дождя, тумана, росы и т.д. Но вот чудо! – феномен радуги или феномен тумана, чем не чудо, чем не тай-на? Явление радуги, тумана, солнца увидеть, как тайну и чудо, возможно лишь сквозь любящее сердце. Видеть сердцем, что значит прозреть из глубины, испытать в себе, испытать всем своим существом.
Увидеть солнце в мире, как тайну и чудо, есть уже чудо само по себе, но увидеть Солнце в человеке, как в глубине самого себя и в «ты» другого – есть ещё большее чудо и откровение. Откровение, что раскрывается в тайне, из глубины тайны, и тайна, непотаённо самораскрывающаяся в откровении, обнажают бездну, бесконечность любви Непостижимого. Нет тайны без откровения, как и нет откровения без тайны. Чрез творчество увидеть «ты» другого, как тайну. Увидеть Солнце, излучающееся из глубины потаённого сердца «ты» Другого. Вот – чудо и откровение! которому внемлешь в священном трепете молчания. Молчание, что превышает слова в избытке метачувств сердца и в котором рождается слово потаённой любви, страждущей и жаждущей любви.

                «Он не помнит слова «да» и слова «нет»,
                Он не помнит ни чинов, ни имён.
                И способен дотянуться до звёзд,
                Не считая, что это сон,
                И упасть, опалённым Звездой
                По имени Солнце…»

«Каждому солнце светит», ибо в каждом есть Его свет. И, возлюбив свет Солнца, ты, однажды, увидишь, что оно светит из глубины твоего сердца. Я могу сомневаться в своём представлении и в представлении других людей, но лишь потому, ибо знаю несомненно, что есть Солнце, и я вижу Его и ведаю о Нём потому, что свет Его исходит из глубины потаённого и любящего сердца.

«По вечному совету Твоему посылаешь Ты в свое время на землю дары с небес: «одному дается Духом слово мудрости», – это великий светильник для тех, кто наслаждается, как утренней зарей, ясным светом истины – «другому от того же Духа слово знания» – это светильник меньший, – тому вера, «тому дар врачевства, тому дар чудес, тому пророчества, тому способность различать духов, тому дар языков», – все это как звезды. «И все это дело одного и того же Духа, Который уделяет каждому свое, как Он хочет», и заставляет светила появляться и сиять на пользу. Знание же, объемлющее все таинства, которые меняются со временем, как луна, а также прочие дары, упомянутые мною в сравнении со звездами, отличаются от яркого сияния мудрости, как ликующий рассвет от сумерек… Душевный человек – это младенец Христов, пьющий молоко, пока не окрепнет настолько, что сможет вкушать твердую пищу и смотреть прямо на солнце; пусть не считает себя покинутым в ночи, но довольствуется светом луны и звезд… Кто поймет всемогущую Троицу?.. Спорят, сражаются, и никто не увидит этого видения, не имея мира в душе. Я хотел бы, чтобы люди подумали над тремя свойствами в них самих. Они – все три – конечно, совсем иное, чем Троица; я только указываю, в каком на-правлении люди должны напрягать свою мысль, исследовать и понять, как далеки они от понимания. Вот эти три свойства: быть, знать, хотеть. Я есмь, я знаю и я хочу; я есмь знающий и хотящий, я знаю, что я есмь и что я хочу, и я хочу быть и знать. Эти три свойства и составляют нераздельное единство – жизнь, и, однако, каждое из них нечто особое и единственное; они нераздельны и все-таки различны. Пойми это, кто может. Перед каждым стоит, конечно, он сам: пусть всмотрится в себя, увидит и скажет мне…»
   («Исповедь» Бл. Августин)

Каково же созвучие мысли Августина, Декарта, Паскаля и Пушкина!?
Вот, сравните: созвучие мысли Августина и Пушкина, а также мысли о В. Цое и мысли самого В. Цоя:

                «не хочу, о други, умирать,
                я жить хочу, чтоб мыслить и страдать»
                (А.С. Пушкин)

                «Смерть стоит того, чтобы жить,
                А Любовь стоит того, чтобы ждать…» (В.Р. Цой)

«Когда я думаю о КИНО, первая ассоциация, которая у меня возникает – огромный вопросительный знак. Я уважаю навязчивую, мучительную, почти маниакальную потребность Цоя задавать вопросы самому себе, для этого ну-жен талант души и мужество. Не каждый способен сомневаться, тот, кто не испытал искушения сомнением – ещё не жил, дух его не пробудился. Но нельзя же вечно находиться под знаком вопроса – должно придти время от-ветов. Вопросы, конечно, останутся, только они станут совсем другими».
 (Из статьи «Питер ин рок» журнала «Рокси» № 9, 1985 (30;  174-175)).

Сказанное в статье про творчество В.Цоя вполне относится и к Ф.М. Достоевскому, который изрёк: «Осанна моя прошла чрез горнило сомнений и испытаний». Сказанное в статье сказано в духе Ф.М. Достоевского: «тот, кто не испытал искушения сомнением – ещё не жил, дух его не пробудился». Но время ответов придёт. И ответы Виктора Цоя даны в его творчестве. Но то, что В. Цой в своём творчестве постоянно задаётся вопрошанием о самом себе, наверное, говорит о том, что ставка уж очень высока, и это вопрошание и, что главное, сам ответ – очень серьёзно и стоит многого. И даже простому зрителю, способному самостоятельно мыслить, а не какому-либо специалисту, видно, что самосознание поэта выразилось и открылось в песне «Группа крови», «Спокойная ночь» и «Звезда по имени Солнце». «Кто он?» –  это нас интересует не менее, чем интересовало его самого. Мы не можем точно сказать, кто именно, но мы точно знаем, что некто, человек-Х. И мы знаем, что этот Х существует, как вне нас, так и в нас самих.

Именно, вопросы самому себе, те предельные вопросы, которые ставил В.М. Шукшин о судьбе человека, те вопросы, которые ставили Владимир Высоцкий и Виктор Цой:

      «Песен, ещё не написанных, сколько, скажи кукушка, пропой?
       В городе мне жить или на выселках?
       Камнем лежать или гореть звездой?
       Звездой!»

Именно, вот эти последние вопросы, предельные вопрошания самого себя «кто я? Откуда я и куда иду? Что за Солнце светит из глубины моего сердца?» приводят к первичному пробуждению, просветлению самосознания себя в жизни. И ответы поэта даны в его же творчестве, в текстах песен. И, чтобы увидеть их (ответы), нужно совершить усилие духа, раскрыть сердце в любви и из глубины потаённого сердца увидеть «образ», что непотаённо сокрыт в творчестве другого. Образ непотаённо прикрыт в слове-символе и задача познающего – увидеть его, как есть, увидеть тайну слова, что самораскрывается, как откровение образа.

«Мне интересен человек, а не проблемы: кто ест лучше, кто живёт лучше, у кого квартира лучше, у кого денег больше. Меня это не интересует, меня интересует, какой человек сам».
          (Из дневника интервью. Париж, апрель 1989 (В.Р. Цой, с. 303, 2009).


                3.

                "Моя душа - в моих песнях"
                (Из дневника интервью. Ленинград, лето-осень 1989 (В.Р. Цой, с. 300, 2009).

                «Исцели глаза мои, да сорадуюсь свету Твоему. Если есть
                душа, сильная великим знанием и предвидением, которой все
                прошлое и будущее знакомо так, как мне прекрасно знакомая
                всем песня, то это душа удивительная, повергающая в священ-
                ный трепет: от нее ведь не сокрыто ни то, что прошло, ни
                то, что еще остается в веках, как не сокрыто от меня, когда
                я пою эту песню, что и сколько из нее уже спето, что и сколь-
                ко остается до конца... Я поверил книгам Твоим, но слова их –
                великая тайна... Удивительна глубина слов Твоих! Вот перед
                нами их поверхность, –  она улыбается детям, но удивительна
                их глубина. Боже мой, удивительна глубина! с трепетом вгля-
                дываешься в нее, с трепетом почтения и дрожью любви»
                («Исповедь» Бл. Августин)

3. Что значит феномен творчества?  Сказать «феномен творчества», значит видеть из глубины духа, ноумена, реальности; значит цельно видеть творчество, как феномен, явление ещё не бывшее в мире являющегося и преходящего однообразно; значит увидеть феномен творчества в целом, как есть, увидеть сердцем и испытать духом его всеединый Смысл.

Творчество каждого человека своеобразно по-своему, как и каждый человек, как личность, по-особому уникален. Но вот мы говорим, что творчество вот этого человека есть явление не бывалое, его творчество феноменальное, выходящее из ряда стандартного, обычного и привычного понимания в отношении к творчеству. Но вот, каково же это явление, которого прежде никогда не было в творчестве? В чём же суть феноменальности творчества, именно, вот этого человека-творца?

Борис Вышеславцев говорит, что сказать «феномен», «явление» значит уже совершить феноменологическую редукцию. Но русский философ приводит данное понимание термина «феномен» в отношении мира явлений, при-родного мира, который есть творение Божье. И вот это видение «мира-природы», как «явления», мы берём и ставим в кавычки, ставим под сомнение.
«Сказать: мир есть только явление – значит произвести феноменологическую редукцию; даже просто сказать: явление, феномен – уже значит мыс-лить, исходя из феноменологической редукции. … К каким бы результатам ни вела феноменологическая редукция, …, всё же в основе её лежит одна и та же операция: транс, трансцензус, «мета», выход за пределы всего мира явлений, выход из «пещеры» Платона, поднятие над полем явлений того, кто «обозревает поле». Причём необходимо понять, что только этот транс делает явления «только явлениями». Для того, кто этот «транс» совершить не может или не хочет, для того нет никаких «явлений» и «феноменов», а существуют только вещи, и мир вещей, и он сам, как «вещь между вещами». … Философия начинается с транса, с выхода «мета та физика» (греч.). Без этого нет философии, а есть только физика в широком смысле. Всякая подлинная философия есть метафизика. … Теперь, обозревая этот мир в целом, выйдя за его пределы, можно спросить, откуда он и зачем, имеет ли он смысл, реален ли он? Весь этот мир явлений ставится «под вопрос» и делается объектом сомнения, берётся в кавычки. Явление именно и означает то, что несомненно является нам, что дано нам, но что сомнительно в своём реальном смысле и значении. Спросить об этом смысле и значении – значит выйти за пределы явления, спросить о том, что скрывается за ним. … Всё же из феноменологической редукции могут вытекать очень различные результаты: явления можно редуцировать до степени иллюзии, и тогда мы получим индийский иллюзионизм (вошедший, впрочем, и в европейскую философию) с его идеей «майи». … Всё здесь зависит не от самой редукции, а от того, что нам удаётся узреть за пределами поля явлений, в «метафизическом» поле зрения. Здесь открывается новое измерение бытия, новая сфера исследования, новая сфера достоверного и, быть может, самого достоверного знания. … Но возможна ли феноменологическая редукция Абсолютного? … само Абсолютное прямо требует редукции, требует взятия в кавычки всех человеческих учений о нём. …  Декарт доводит феноменологическую редукцию до конца, то есть до Абсолютного. Декарт показал, что эго – самоочевидно, но он показал также, что эго не самодостаточно. Оно, действительно, абсолютоподобно, но не абсолютно (богоподобно, но не есть Бог). … Вот почему так важна аксиома зависимости  у Декарта и феноменологическая редукция, которая к ней приводит. После редукции у Декарта остаются два существа, две идеально реальные сущности: Я и Абсолют. Их он видит с несомненностью за пределами «поля явлений». Они остаются незыблемыми, непоколебленными, даже не затронутыми всеобщим сомнением и всеобщей редукцией. Но они неравноправны – неравноценны и неравнобытийственны. Я зависит от Абсолютного, но не наоборот. … Не нужно быть великим метафизиком и мистиком, чтобы пережить опыт трансцензуса, опыт человека, заглядывающего за пределы ви-димого мира, за пределы бытия. Он известен великим поэтам всех времён и простым смертным в иной, правда редкий, момент жизни. Это есть опыт великого изумления перед собственным бытием. …. Каждое Я видит бездну неведомого, из которой оно выходит на свет и в которую затем уходит. Здесь рождается великое мистическое и философское изумление, которое есть ис-точник потусторонних откровений и прозрений. Я становится чудесным само для себя:

                Но будучи я столь чудесен,
                Отколе происшёл – безвестен,
                А сам собой я быть не мог!            
                (Державин)

Сила и убедительность этого вопроса состоит в том, что он не делает ни-каких догматических предположений и, напротив, – всецело проникнут свободным испытующим духом; никакой скепсис, никакой атеизм не может уничтожить его очевидной наличности, не может запретить спрашивать. Именно атеист, как указал Паскаль, принуждён утверждать: «Не знаю ни от-куда я пришёл, ни куда уйду». Незнание скептика и неверие атеиста только подтверждает это великое «откуда и куда?». В него нельзя не верить – оно очевидно: «Я вижу эти страшные пространства вселенной, в которые я заключён… всю вечность, которая мне предшествовала, и всю вечность, следующую за мной». Вопрос этот с величайшей силой звучит у поэта трансцендентной иронии, у мудрого скептика и мистика Омара Хайяма. Он подводит к трепетной завесе, скрывающей бездну, из которой мы вышли и в которую уходим, – прикасается к ней, и спрашивает: что там?

                Что там, за ветхой занавеской тьмы?
                В гаданиях запутались умы.
                Когда же с треском рухнет занавеска,
                Увидим все: как ошибались мы.
               
                Не правда ль, странно? Сколько до сих пор,
                Ушло людей в неведомый простор,
                А не один оттуда не вернулся:
                Всё б рассказал и кончен был бы спор.

Самая возможность и существенность такого вопроса для человека доказывает, что есть о чём спрашивать, есть великая тайна, с которой мы неразрывно связаны и от которой всецело зависим. Есть трансцендентное, последнее и достаточное основание всего бытия, всего мира и нас самих с этим нашим миром. В самом вопросе: откуда и куда? – в самом изумлении при созерцании этого чуда самосознания, этой неизвестно откуда брошенной и неизвестно кем зажжённой искры – есть уже переживание таинственной зависимости от трансцендентного. Если Я «чудесен» и «безвестен», если Я не знаю, откуда Я произошёл, то Я знаю одно: есть «первоисточник», есть Абсолютное, в котором Я фундирован, есть то, что религия называет «Отцом» и «Творцом». Никакой атеизм не может отрицать чувства «зависимости», чувства «тварности», ибо нельзя запретить спрашивать: откуда? … Сам этот неизбежный вопрос, «откуда и куда?», уже обращён к Абсолютному и предполагает, предвосхищает, чувствует его присутствие, ибо он означает: «откуда изначально?» и «куда в конце концов?», но начало и конец всего, альфа и омега – это и есть Абсолютное. В самом вопросе, «откуда и куда?», есть устремление в Абсолютное, выход за пределы себя самого и всего мира, великий и последний транс, в котором мы встречаем таинственный и беспредельный простор Абсолютного» (31;  120-128).

Борис Вышеславцев рассматривает и приводит два принципа познания, как сомнение и удивление, рассматривает как диалектику восхождения к Абсолютному. Так в начальной стадии познания мира, мы подвергаем поле мира явлений сомнению и совершаем интеллектуальную операцию, которая называется феноменологической редукцией. В результате этой операции познающий опытно-интеллектуально раскрывает две аксиомы, как «аксиома зависимости» и «аксиома независимости» «я» человека познающего. С помощью феноменологической редукции познающему открывается «аксиома независимости» «я» человека от мира явлений. И вот здесь, в моменте открытия «я», на смену сомнения приходит удивление – удивление своему «я», которое загадочно, непонятно, «не от мира сего». И, вновь, удивление теперь уже сменяет сомнение, которое приводит к последним вопросам «откуда я и куда иду?». И вот, здесь, начинается метафизический водораздел духовного век-тора, ориентира, направленности человека. С этого духовного водораздела человеку открывается один из двух путей: или человек возводит своё «я» в абсолют, или он чувствует и признаёт свою зависимость от Абсолютного, и ему открывается иной транс, как выход за пределы своего «я». И вот этот последний транс, Б.П.Вышеславцев именует, как «абсолютная редукция».

К чему же приводят два противоположных пути духа человека? Если человек возводит своё «я» в абсолют, то замыкается круг диалектики на срединном пути и сомнение «последних вопросов» не переходит к высшему уровню познания, не возводит к удивлению высшего порядка. И человек тогда замыкается в познании на собственном «я», которое уже утрачивает при-обретённое видение удивления своему «я» и метачувство независимости от мира. «Я» человека превращается лишь в одно из явлений из общего ряда явлений этого мира. Хотя, с другой стороны, человек уже осознаёт себя «творцом», но в ложной метафизической и историософской перспективе, то есть лживо мнит себя «творцом» в абсолютном значении, что приводит к экзистенциально духовному противоречию. Человек мнит себя «творцом мира», не предвидя результатов того, что он творит. А в минуты отчаяния, усталости духа или болезни души и тела, человек понимает, что является лишь «вещью среди вещей», «явлением среди явлений» и «иллюзией среди мира иллюзий». (Таковые моменты отчаяния замечательно описаны в произведениях Льва Толстого, как «Исповедь» и «Записки сумасшедшего»). И вот человек, что мнит себя «творцом», приходит к логическому абсурду, к абсурдному выводу, что обезьяна есть его предок, а значит он сам есть порождение случайности мира иллюзий или порождение слепой и абсурдной иллюзии мира явлений. Метафизически же, человек, замыкаясь в пределах собственного «я», утрачивает все преимущества первого транса, то есть феноменологической редукции, и от него ускользает духовное владение, способность быть независимым, свободным от мира, и тогда он превращается в духовного раба, как раба мира явлений и мира вещей. Но этому духовному рабству, как последствию, предшествует ещё и другая «перспектива», как, наоборот, духовная гор-дыня, стремление воли к владению, к власти над миром, к абсолютным способностям стать абсолютно независимым от всего на свете, дабы ощутить себя «творцом» и повелителем мира. Так абсолютное стремление воли к власти над всем есть абсолютное замыкание «я» на самом себе, и более того, представляет собой феномен чёрной дыры «я», который хочет в себя всосать весь мир, ибо «я» есть всё, а всё что ни есть на свете есть лишь «я». Таков общий обзор последствий духовного пути человека, возомнившего себя богом, как человекобожком, тенденцию которого мы наблюдаем в событиях современной цивилизации.

Другой путь есть путь духовного обновления или даже откровения, озарения и прозрения. Если человеку, с помощью феноменологической редукции, открывается метачувство зависимости от Абсолютного, то к нему приходит подлинное осознание, в виде озарения, того, что «я» независимо от мира явлений и содержит в себе независимость духа по отношению к нему. Так, по Вышеславцеву, Декарт открыл две аксиомы, как «аксиому независимости» от мира явлений и «аксиому зависимости» от Абсолютного. Но Б.П.Вышеславцев в постижении диалектики «сомнения-удивления» идёт дальше.
Так человек, углубившись в глубины самопознания, открывает себя, как существо, укоренённое в бытии, его превышающее, и независимое от условий и обстоятельств внешнего мира. И человеку открывается высший уровень удивления, как удивление самого себя, самораскрытие себя, как чудо, загадка, тайна; удивление, как откровение самого себя и видение божественного начала в себе. Но ещё глубже и выше на смену этого удивления, вновь, приходит сомнение в вопрошании: «а действительно ли мир явлений есть лишь иллюзия моего сознания? И если есть Я и есть Всевышний, породивший меня, то каков «я» и каков Всевышний? Каков Всевышний, как есть, без примеси и наслоений человеческих представлений и пониманий?». И вот, в данном моменте, сомнение переходит в высший уровень познания, в котором постижение человека устремлено в Бездну Абсолютного. И что же человеку открывается из глубины Бездны Абсолютного? Мистический опыт разных религий приходит к одному и тому же сверхрациональному итогу: Бог непостижим. Но будучи непостижимым, абсолютной тайной, Бог открывается человеку в любви, как Откровение, что испытывает человек. И человек способен воспринимать и созерцать откровения Бога потому, что в нём заложено Божественное начало. И все мистические практики мира лишь указывают человеку путь к первичному Источнику. Но что Бог открывает человеку в откровении? И вот, вновь, на смену высшего сомнения приходит высшее удивление, совершается озарение, прозрение человека, в котором ему открывается мир, как чудо, тайна Божия, в котором всё живое и дышит жизнью в любви и Бог есть всё во всём. И вот в этом высшем уровне удивления познающему открывается «аксиома реальности», достигнув которой, человек восходит к пониманию, что мир явлений не есть пустая иллюзия и обман зрения, а что в каждом ничтожном явлении сокрыта бесконечность Божественного. И этот мир явлений не есть бессмыслица абсурдной случайности, а содержит и несёт в себе сокрытый и конкретно-абсолютный Смысл. В космическом измерении жизнь человека, явление человека в мире бесконечно ничтожно, как песчинка в пустыне, но чтобы познать Смысл в пустыне, нужно возлюбить Его, стать Им, как есть, испытать в себе Смысл, как путь жизни. Высший уровень познания описывает круг Вселенной и возвращает человека к изначальному в себе, к Источнику. И, совершая последний транс к Абсолютному, человек восходит за пределы круга Вселенной.

                «Сигареты в руках, чай на столе, – эта схема проста.
                И больше нет ничего, всё находится в нас…
                Сигареты в руках, чай на столе – так замыкается круг.
                И вдруг нам становится страшно что-то менять.
                Перемен требуют наши сердца...»

Так к духовному обновлению призывает людей лишь тот, кто способен внимать Божьему гласу, кто способен слушать зов сердца и ответить творческим «да будет». «Покайтесь – означает дословно, в переводе с греческого языка, – передумайте, перемените образ ваших мыслей, начинайте совершенно по-иному мыслить, чувствовать, желать и поступать, то есть по воле Божией, как Господь говорил. Покайтесь – значит перемените ваши житейские взгляды и мнение на целостное мировоззрение, которое дано в евангельском благовести» (32; 124).

Именно, про духовное обновление души, про то, что нужно переменить образ чувств, мысли, жизни всей, про перемены духа и души человека и поёт, взывает поэт. Взывает к сердцу потаённому и к видению тех, кто жаждет и алчет, требует и ожидает перемен, перемен Духа, что мы ждём и ожидаем, как обновление в себе и себя и всего существующего.

Проблема же, которую я ставлю, – совершенно другая, чем та древняя, в хорошем смысле и понимании, проблема, которую рассматривает Б.Вышеславцев, вопрошая о реальности или иллюзорности мира-природы, – состоит в вопрошании: «а в чём же мир-природа планеты Земля, как Божие творение, как продукт и процесс Божьего творчества, отличается от других миров во Вселенной? И чем же уникален мир планеты Земля, как творчество Всевышнего? И возможно ли, и продуктивно ли совершить такое сравнение и уподобление, как понять единство, схожесть и различия «феномена» творчества человека и творчества Всевышнего?». Нам могут язвительно возразить «здравомыслящие люди», сказав, что откуда мы можем знать и тем более совершать такие сравнения, не ведая других миров, и тем более, не ведая реальности то-го мира, в котором сами существуем? Но на достойное возражение, мы ответим вопрошанием: а для чего Бог вложил в человека таковые дарования, как память и воображение, видение сердца и ясность разума, стоящего в сердце? Может быть, для того, чтобы видеть сны и припоминать их, и с помощью разума, стоящего в сердце, совершать различия, отличать сны подсознания от яви, света реальности, который сам в себе содержит реальность или она сама из него изливает свет осознания? Мы не знаем самих себя, но это не значит, что нас не существует или что мы лишь являемся самим себе, как иллюзия снов сознания. Откуда человек знает, что он ничего не знает или содержит в себе способность ведения Непостижимого, которое абсолютно непостижимо, но человеку дано ведение этой абсолютной непостижимости Непостижимо-го? Откуда? И куда ведёт вся бесконечность уже познанного «Наукой» и бесконечность ещё не познанного?

 Парадокс в том, что, ведь, сущность всяческого постижения в предвосхищении того, что после станет достоверностью постижимого. А, ведь, человек уже, как здесь и сейчас, и вне времени, ведает достоверность непостижимости Непостижимого. Вот в чём чудо и тайна!

Данное сравнение поможет нам понять человеческое творчество в том смысле, что феноменальность его, по своей сущности, парадоксальна, антиномична и сверхрациональна. Например, когда мы находим и утверждаем, что творчество такого-то человека феноменально, то есть есмь явление ещё не бывшее в этом мире, ни с чем не сравнимое и уникальное, то мы указываем на единственность и неповторимость творчества, на то, что уже нельзя ни-как и никогда повторить, заменить и подделать. Другими словами, мы обнаруживаем или нам открывается нечто вечное в творчестве такого-то человека. И то, «нечто вечное», что нам открывается, мы переживаем, как откровение, как Событие (Кайрос), что во мне переворачивает меня самого и изменяет всю мою жизнь. И ты становишься другим человеком, отличным оттого, что чем прежде был. Но вот в этом-то и состоит весь парадокс и сверхра-циональный антиномизм феномена подлинного творчества, ибо чем единственнее, неповторимее и духовно глубже творчество человека, тем более в нём проявляется единство со всеми существами, другими словами, тем более оно соборно, всечеловечно и даже богочеловечно.
Таким образом, открывается антиномия, вскрывается сверхрациональный парадокс в том, что самое единственное и неповторимое творчество совпада-ет с самым всечеловечным, соборным и богочеловечным в человеке, и в этом совпадении открывается связь с Вечностью. Именно, сквозь прохождение и понимание сверхрационального парадокса, самораскрывается закон, откры-тый Н.Кузанским, как совпадения противоположностей, по которому абсо-лютный минимум совпадает с абсолютным максимумом. И человек, в самой, что ни есть, мистической своей глубине, есть точка реальности, из глубины которой совершается совпадение противоположностей.

Например, человек, как самый ничтожный, нищий, никчёмный, содержит в себе непостижимое, божественное ядро, Божественную любовь, что раскрывается в нём при встрече и обнаружении Абсолютного, Непостижимого, как пламя откровения любви, как видение Невидимого, созерцание сияющего непостижимого света.

 Но этому духовному качеству творчества противостоит другая антидуховная противоположность, как вывернутая изнанка совпадения противопо-ложностей, когда животная единичность-индивидуальность совпадает с без-ликим множеством «дурной бесконечности». И это искажённое совпадение проявляется тогда, когда индивидуальность выражает, выпячивает из себя животность безликой массы, когда животность безликой массы совпадает с животностью безликого индивида, и «всем» нравится, «все» довольны таким творчеством, в котором проявляется звероподобность человека, просыпается способность к разрушению, к насилию, к исполнению всех желаний во что бы то ни стало. Таково и есть лжетворчество. Например, «все» поют и говорят о любви, не испытывая в себе и не ведая этого чувства, не ведая, что есть подлинная любовь, или «концерты» нацистов, которые поклоняются своему идолу, кумиру, в котором, как индивиде, проявляется «безликий зверь» сов-падающий с звероподобностью безликой массы, единственным «творческим» желанием которой насиловать и разрушать, властвовать и испытывать удов-летворение от насилия власти. Так  «лжетворчество» бесконечно далеко от любви любящего, подлинного творчества, в котором самораскрывается Веч-ное, Непостижимое. Воистину, человек познаётся по плодам творчества сво-его, а плоды эти и есть те духовные ценности, что выражает из себя человек. И борьба людей религиозных против лжетворчества – это и есть борьба против лжеценностей, и порой, иногда, поддаёшься такому соблазну, чтобы запретить всяческое творчество, сказав: «лучше для человека, чтобы он сов-сем ничего не творил». Но, ведь, это и есть соблазн власти, соблазн Инквизи-ции и фашизма? Ведь и сама религия есть, что ни есть на свете, самое воз-вышенное и подлинно-чудесное творчество, как Божественный дар, данный человеку Свыше. Но как противостоять, изобличать изнанку «лжетворчест-ва»? Ведь, Закон и запрет ограничивает, но из глубины лишь порождает дур-ную множественность к похоти вседозволенного? Как? Лишь одним способом, указанным ещё две тысячи лет назад в Евангелии, – творить в любви подлинное, любящее творчество! Ибо только подлинный Поэт и Пророк, творящий в подлинной любви и возводящий подлинные ценности, способен внушать Образ и образы, преображающие души человеческие до основания и возводить души до высших ценностей, возводить к Всевышнему. Ибо истин-ный Поэт есть Друг Церкви, который с помощью образов приводит человека к Храму Божьему. И, лишь в духовном качестве проявления Личности, мы увидим, что в образе Поэта сокровенен и самораскрывается образ истинного Пророка. И этот Образ самоочевиден, потому не требует внешних доказательств.

 Вот: воззри и удивись увиденному, и убедись в очевидно-чудесном!

                «Расскажи мне о тех, кто устал
                От безжалостных уличных драм.
                И о Храме из разбитых сердец.
                И о тех, кто идёт в этот Храм…»
                «И умрет Апрель, и родится вновь,
                И придет уже навсегда…
                И когда мы все посмотрим в глаза Его,
                То увидим в тех глазах Солнца Свет» 
                (В.Р. Цой)

Итак, что значит феномен творчества? Проблема феномена творчества – это не только проблема новизны (как определение того, чего ещё никогда не было, как проблема ещё не бывшего), но и, как раз первично, есть проблема ценности новизны, как ценности творчества в целом. А проблема ценности новизны связана с проблемой духовного качества и универсальности твор-чества. Постановка проблемы исходит из вопрошания: «а каким образом и насколько ценность новизны в творчестве связана и зависит от вечного и от личности, от духовного содержания личности? Насколько в творчестве отра-жается Вечное и как духовная личность выражает его сквозь духовное содержание?». Проблема не в том, что в творчестве есть какая-то новизна, а в том, что какая именно новизна. Постановка вопроса такова: «насколько творчес-кое «явление» отличительно и независимо от мира и насколько зависимо и взаимосвязано с Абсолютным? Насколько личность «творца» зависима от Абсолютного и насколько сквозь личность в творчестве отражается Вечное?». И как возможно познающему познавать нечто Вечное в творчестве другого и, сквозь творчество, познавать другого, познавать Вечное в самом «человеке-творце» сквозь его творчество? Вот в чём вопрос.

Можно поставить под сомнение, провести феноменологическую редукцию, религиозный смысл в творчестве человека; можно поставить под сом-нение даже самый простой смысл в творчестве человека, поставить под сомнение само «явление» творчества человека. И некоторые даже могут догово-рить до того, что творчество человека не только не представляет, но и не содержит никакого смысла и ценности. Что творчество лишь «бизнес» и «фикция», обман обывателей и простаков. Некоторые могут сказать, что содержание книги автора лишь плод фантазии и выдумки, а явление творчества человека не содержит никакой ценности. Да, я могу поставить под сомнение «явление» творчества другого, как «явление» этого данного мира, как «явление» в мире сего. Поставить под сомнение творчество, как «явление этого мира», и усомниться в ценности временного, того, что относится лишь к преходящему.

Да, я могу подвергнуть сомнению мир явлений и мне откроется, что всё в являющемся мире преходяще, изменчиво и относительно, но я не могу под-вергнуть сомнению самого себя и усомниться в том, что я чувствую, переживаю, испытываю сердцем и разумом. Я не могу усомниться в том, что я существую, живу и жив лишь потому, ибо несомненно люблю и страдаю, несом-ненно верую сердцем и испытываю интуицию, предчувствие, прозрение, оза-рение, наконец, откровение, что самораскрывается в любящем сердце.

Нет, я даже могу усомниться в себе, подвергнуть сомнению моё «я», как существо грешное и несовершенное. Усомниться в своих чувствах, в своих оценочных размышлениях, даже могу поставить под сомнение свои мысли, но лишь потому, что во мне есть несомненное и непостижимое, которое и раскрывает во мне моё «я», что «я» грешен, несовершенен и сотварен, отно-сителен всему сотварному миру, и ,которое раскрывает во мне меня самого , раскрывается, как откровение потаённого сердца. Вот в этом, в любящем сердце, несомненно нет никаких сомнений, ибо сердце любит и любит отто-го, что не любить оно не может, не сможет жить без любви к любимому, а Любимое в сердце изначально и есть таковое во мне, как неизменное в изменении.

Я могу сомневаться во всём, что является и в себе, как грешном и являю-щемся, кроме одного несомненного, что изливается во мне в любви, как лю-бяшая сила духа, данная и заданная мне Свыше. Сила духа, что и побуждает к сомнению, к проверке того, что лишь временно является, дабы открылось несомненное, вечное, как сила огненной, всепревозмогающей божественной любви, любви потаённого сердца.

Я могу усомниться в мире явлений, ибо мне самому открывается несом-ненное в любящем сердце, несомненное в том огне любви, что горит в тебе и в том видении сердца, что прозревает огонь любви в другом, в Трансцендент-ном. И несомненное открывается в любящем сердце, в совести, вести, зове сердца, в котором несомненно открывается связь с Абсолютным, Непостижи-мым, Трансцендентным – Всевышним. И лишь в обращении к Всевышнему, мне открывается непостижимый, любящий лик меня самого и открывается образ Любимого. Я сомневаюсь в мире явлений, ибо вижу несомненное един-ство, очевидность зависимости и таинственной связи меня самого с Богом. И, лишь в любви к Богу, самораскрывается душа и открывается реальность, как чудо, диво, тайна, как связь всего со всем и как откровение – всё во всём.

Человеку возможно прозреть в себе самое ничтожное и никчёмное, ибо в самом есть возможность увидеть Возвышенное.

«Я» человека сомневается в относительном, ибо несомненно зависимо от-носительно Абсолютного и удивляется всему, что несомненно зависимо от Абсолютного и относительно всему. Сомнение дано человеку, ибо есть Не-сомненное, Абсолютное, как и удивление дано человеку, ибо есть Тайна, Непостижимое.

Возможно сомневаться в человеке, как существе конечном, несовершенном и временном, но возможно и удивляться человеку, как существу непостижимому, которому открывается тайна, как тайна несомненного присутствия Абсолютного, Трансцендентного, Непостижимого – Всевышнего; удивляться человеку, как существу, в котором совершается совпадение противо-положностей в акте творчества, совершается акт совпадения бесконечного в конечном, что и есть «феномен» ещё не бывшего в мире, что выходит за пределы всех явлений и самораскрывается воплощением любви, как реальность откровения и как творческий акт свободы и бытия.

Что значит феномен творчества поэта? Что значит «феномен» и каково его постижение? Когда речь идёт о «феномене» творчества, не следует забывать, что под этим подразумевается и феномен личности «творца», того, кто и создаёт это самое творчество. Иными словами, феномен творчества неразрывен, связан с феноменом личности. Ибо личность что-то творит и это что-то и-меет аксиологическую зависимость, как экзистенциально-онтологическую значимость и ценность, от того, что вложено в неё личностью, творцом. И личность человека-творца отнюдь не исчерпывается теми значениями, оценками, идеями и смыслами, что обнаруживаются и находятся в его творчестве. С другой стороны, личность человека есть тайна, которая самораскрывается через творчество и в постижении её другим человеком. В этом открывается сила любви, как интуитивно-духовного постижения любящего сердца, кото-рому открывается, как чудо, то, что абсолютно непроникновенно-трансцен-дентно и абсолютно непостижимо в «ты» другого. Ибо подлинное открове-ние и есть, и лишь может быть откровением абсолютно Непостижимого. Подлинная личность настолько полна загадок откровения своего духовного мира, выраженного в творчестве, насколько она укоренена в Непостижимом и сама есть умалённое Непостижимое. И вот из этой потаённой точки, что на-зывают личностью человека, и произрастает периферия окружности, что на-зывают творчеством. И в своём познании человека, неоднократно пробегая по периферии окружности явлений творчества, посредством только разума нам никогда не достичь цельного смысла, что исходит из глубины потаённой точки непостижимого, в котором сокрыты иные миры, по ту сторону неведо-мой личности, но возможно постижение непостижимости другого посредст-вом интуиции сердца. Творчество есть откровение постольку, поскольку человек есть тайна, как личность. И лишь будучи подлинной личностью-непостижимостью и совершается откровение Тайны, ибо открывается лишь то, что непостижимо. Но даже и непостижимая душа человека открывается в слове творчества, и лишь через слово творчества другого и сквозь любящее сердце, которое проникается этим словом, возможно постижение непостижи-мого души человека. Творчество есть откровение души, а душа есть тай-на творчества человека. И лишь в любви, приобщаясь любящим сердцем к тайне души, возможно тебе откроется и возможно ты постигнешь откро-вение потаённого слова, того слова творчества, что открывается, как явление ещё не бывшего в мире.


                4.

                «И нет истины, где нет любви».
                (А.С.Пушкин)

                «Зёрна упали в землю, зёрна просят дождя,
                Им нужен дождь.
                Разрежь мою грудь, посмотри мне внутрь,
                Ты увидишь, там всё горит огнём».
                (В.Р. Цой)

                «Твоим огнём душа палима».
                (А.С. Пушкин)

                «Искусство всегда дело всей личности.
                Поэтому оно в основе своей трагично».
                (Франц Кафка)

                «Затем, что мудрость нам единая дана:
                Всему живущему идти путём зерна».
                (Вл. Ходасевич)

                «Это поэзия для тех, кто не только много
                пережил, но и много передумал».
                (А. Блок)

                «Поэзия, как, впрочем, и всё, либо не имеет никакой ценности,
                либо бесконечно значима – всё дело в складе ума».
                (Валери)

                «Где нет любви, там искажены все черты образа Божия».
                (Б.П. Вышеславцев)

4. Пути познания жизни и творчества человека-творца.
Пути познания человека неисчерпаемы. И не только потому, что сколько людей, столько и путей, но и потому, что сам человек, как предмет познания, неисчерпаем в бесконечном многообразии своего облика. Сам человек, как феномен, как явление в этом мире и явление этого мира, есть неисчерпае-мость в бесконечном многообразии. Но так ли это? Ведь, что есть человек, сам по себе, как феномен, встроенный в среде бесконечного океана таких же неисчерпаемых феноменов? Ибо, человек, сам по себе, как феномен, как яв-ление этого мира, обречён быть только явлением в бесконечной множественности явлений. И, как явление этого мира, обречён на начало и конец, рождение и умирание. Но в этом и кроется весь трагизм и весь смысл феномена че-ловека. Ибо, человек, как феномен в этом мире, есть нечто иное, отличное от этого мира, есть нечто, что не вписывается в рамки, законы и порядки этого мира, даже обречённое на начало и конец. Человек, как феномен, и означает, что он конечен, когда-то возникает и когда-то исчезает. Но в том, что он ко-нечен, и обнаруживается потаённое зерно, чудесная изюминка и удивительная уникальность, отличительность человека, как чудо-феномена в этом мире. Ибо, как чудесный феномен в этом мире, человек чудесен и уникален, именно, в том, что в нём самом есть и из глубины есмь его самого открывается Вечное, Небесное. И чудо, как раз, в том, что Небесное и Вечное откры-вается в человеке конечном, как в феномене, обречённом на начало и конец. И вот Небесное, что открылось и открывается ему, пробуждает в нём виде-ние, что он есть не только, как явление этого мира, обречённое на начала и концы этого мира, но что в нём самом есть нечто небесное, указующее ему и зовущее его, что он изначально укоренён в Том, Кто есть небесное Начало, зовущее его, и небесный конец-Смысл, призывающий его в Путь.

Но к чему я веду такие «отвлечённые» размышления? Читатель требует разъяснений?
Так вот, есть мнения, версии, исследования, а есть откровение, озарение, прозрение, интуиция и видение. Первые всегда объективны-субъективны, отвлечённы, отстранёны, беспристрастны и равнодушны, они безграничны во множественности; последнее – исходит из глубины личности, из опыта сердца и духа, и направлено в глубины сердца и духа, в глубины Лика человека.

Если последнее, как откровения, озарения, прозрения, интуиция и видение, в основном относится к творцам слова, к Поэтам, то мнения и версии, как интерпретации-исследования, относят всегда к тем, кто исследует, изучает тексты творчества. И, как правило, монополистом в исследованиях является «Наука» с её принципами и методами, которая задаёт, как бы уже наперёд, исследователю свои правила и законы, стандарты и принципы поведе-ния и мышления учёного. И вот несвоевременные вопросы: сколько научного материала исследований скапливаются в архивах и в библиотеках, как стан-дартная и однотипная жёлтая пресса? И как совершаются открытия-револю-ции в мышлении думающих и ищущих, кто и становятся предвестниками но-вых парадигм? Какова возможность, как, почему и для чего возможно то, что сам мыслящий исследователь, обходя научные стандарты познания, воспри-нял текст и интуитивно проникся изучаемым текстом так, как это обычно невозможно, а лишь как озарение, прозрение и откровение? Сказать слово и выразить мысли так, как ещё не бывшее в мире, как Феномен в этом мире? Как и когда, почему и для чего обычный и посредственный исследователь превращается в ПОЭТА слова и мысли, текст которого становится Событи-ем, открытием и Феноменом? Например, Борис Вышеславцев, как обычный русский философ, один из ряда философов, но кто увидел в нём русского фи-лософского гения, который всего лишь интерпретировал творчество других философов и синтезировал в единый Смысл множество мыслей других? Но какова Ценность этого маленького «всего лишь»? Тот «обычный» Б.Вышеславцев, который открыл нового Декарта, нового Паскаля, нового Пушкина, нового Гартмана и Юнга, и это открытие синтезировал с интенциями древней Патристики в единый Смысл, как увидел Вечное в других, которое так беско-нечно драгоценно для русской души. И Фёдор Михайлович Достоевский  про Б. Вышеславцева уж, наверняка, сказал бы своё точное слово: «тут он угадчик,  тут он пророк». И всё же, возвращаясь к проблеме, вопрошаю: как возможно и какова возможность того, чтобы в учёном, в его исследовании отк-рылось и обнаружилось нечто и некое озарение, вдохновение, прозрение и откровение, чтобы исследование стало Событием, Феноменом культуры и в жизни человека, а не только лишь фактологическим материалом для последующего ряда таковых же? Возможно ли, чтобы в научном исследовании, в са-мом учёном открылось нечто, что и называется как откровение, озарение, вдохновение, как не только революция сознания (Н. Бердяев), но и революция всего духовного существа человека, как творческая революция Духа?

Проблема пути познания не в том, чтобы раскрыть то «как я хочу видеть Дргого» и не так, чтобы раскрыть образ Другого, отрицая абсолютно свою волю и стремление для видения, созерцания смысла в Другом, но в том проб-лема, чтобы моё «хочу» и моё «люблю» преобразовалось в стать Другим для откровения видения образа и смысла творимого в Другом, когда другое творчество и сама жизнь Другого преображается во мне и становится смыслом жизни меня самого, как сказал апостол Павел: «не я живу, а живет во мне Христос».  Вот путь и вот задача для познающего в постижении образа творчества Другого. И это есть универсальный принцип, ибо «открыть» образ Другого или, чтоб образ Другого открылся в тебе и тебе самому, нужно стать Другим и увидеть образ из глубины духа. И этот универсальный принцип постижения проявился в творчестве самого Поэта:

                «Я слеп, но я вижу Тебя.
                Я глух, но я слышу Тебя…
                Я нем, но Ты слышишь меня.
                И этим мы сильны…
                Ты смотришь на Млечный Путь.
                Я – ночь, а Ты утра суть.
                Я – сон, я – миф, а Ты нет.
                Я слеп, но я вижу Свет…»
                (В.Р. Цой, с. 16, 2003).

Вот подлинное выражение и раскрытие мистического опыта в творчестве Поэта и раскрытие подлинной Сублимации созерцающего.
Путь как задача постижения: понять и постигнуть Смысл текста, если творчество, как текст, и жизнь человека, как текст, то все есть одно, как текст, а творческая жизнь человека, как тайна и смысл. Попробуй, увидеть Тайну и прочитать текст творческой жизни Поэта и увидеть в нем Смысл?

                «В наших глазах рождение Дня
                И смерть Огня.
                В наших глазах звездная ночь.
                В наших глазах потерянный рай.
                В наших глазах закрыта Дверь.
                Что тебе нужно? Выбирай!»   
                (В.Р. Цой, с. 200, 2003).


                5.

                «Огонь пришел Я низвести на землю, и как
                желал бы, чтобы он уже возгорелся! Крещением
                должен Я креститься; и как Я томлюсь, пока сие
                совершится!... Лицемеры! Лицо земли и неба
                распознавать умеете, как же времени сего
                не узнаете?»
                (от Луки 12:49, 50,56).
               
                «Я ждал это время, и вот это время пришло».
                «У меня есть Слово, но в нем нет букв…
                И есть еще белые-белые дни,
                Белые горы и белый лед.
                Но все, что мне нужно, –
                Это несколько слов
                И место для шага вперед».
                «Я хотел бы остаться с тобой.
                Просто остаться с тобой.
                Но высокая в небе Звезда зовет меня в Путь…
                Не остаться в этой траве,
                Не остаться в этой траве.
                Пожелай мне удачи,
                Пожелай мне удачи!».
                «И я верю, что ты
                Снова скажешь эти несколько слов.
                И тогда я готов
                Оставить след на этом снегу».
                (В.Р. Цой)

«Пророчествовать – значит говорить о Боге без доказательств внешних, но по чувству внутреннему и непосредственному»
                (Блез Паскаль «Мысли»)

«Я видел истину, – не то что изобрел умом, а видел, видел, и живой образ её наполнил душу мою навеки. Я видел её в такой восполненной целос-ти, что не могу поверить, чтоб её не могло быть у людей»
                (Ф.М. Достоевский)

«Моя тяжесть – это любовь моя: она движет мною, куда бы я ни устре-мился. Даровано Тобой воспламеняться и стремиться вверх: пылаем, идем. Поднимаемся, поднимаясь сердцем, и поем песнь восхождения. Огнем Твоим, благим огнем Твоим пылаем, идем; поднимаемся к миру Иерусалима. «Возвеселился я среди тех, кто сказал мне: мы пойдем в дом Господень». Там по-местит нас добрая воля и ничего мы больше не пожелаем, как пребывать там вовеки…»    («Исповедь»  Бл. Августин)

«Говорить буду безбоязненно и скажу правду, ибо Ты внушил мне сказать то, что пожелал Ты выразить этими словами. Верю, что правду я говорю только по внушению Твоему, ибо Ты один «Истина», а «всякий человек – ложь». Поэтому «тот, кто говорит ложь, свое говорит», чтобы сказать правду, мне надо говорить Твое» («Исповедь» Бл. Августин)

«Сердце сочится кровью, когда я думаю о России… Есть откровение любви в смерти. Только в смерти есть предельное обострение любви. Любовь делается особенно жгучей и обращенной к вечности… Я всю жизнь искал правды, которую я изначально нашёл, она была как бы «a priori» моего духовного пути. Существует Сущая Правда, она не походит на мир и на все, что в мире, но она должна открываться и вочеловечиваться… Подлинное же творчество человека должно в героическом усилии прорвать порабощающее царство объективации, кончить роковой путь её и выйти на свободу, к преображенному миру, к миру экзистенциальной субъективности и духовности, то есть подлинности, к царству человечности, которое может быть лишь царством Богочеловечности»
                («Самопознание» Н.А. Бердяев)
      
                5. Феномен и Смысл профетического творчества Виктора Цоя
                или
                Творческая революция-откровение Духа.

А, ведь, именно, сам Поэт из глубины своего существования и сама жизнь Поэта в его откровении творчества и есть творческая революция-откровение Духа, есть нечто, как явление ещё не бывшее в мире.

Если есть творческий путь жизни человека, то должен быть и смысл пути, как религиозный смысл творчества человека.
Если жизнь человека есть тайна и если есть тайна самого человека, внушающая трепет любви и благоговения, то должно быть и его творческое откро-вение. Ибо нет тайны без откровения, как и нет откровения без тайны, а откровение творчества человека как раз и указует на то, что есть тайна, что человек сам есть тайна Божия. И к ней приводит и на неё указует разум человеческий, как на последнюю и предельную границу человеческого познания, ибо сам разум человека и есть тайна Божия, из глубины которого и саморас-крывается Смысл (Логос) существующего.

И пишу я для того, чтобы лишь показать, что Смысл пути жизни и творчества Поэта есть и есмь безусловно и абсолютно в своей очевидности, не претендуя, однако, исчерпать Его бесконечной глубины. Уже достаточно лишь показать на непостижимость смысла и неисчерпаемость образа Поэта в единстве сияния его чудесности, неповторимости и уникальности. Какова бездна непостижимости и неисчерпаемости творчества Поэта?

Феномен творчества Виктора Цоя – творчество Поэта личностно, мистично, экзистенциально, профетично, этично и эсхатологично. Творчество Поэта глубоко личностно, а значит соборно. А.Ф. Управителев говорил, что «творчество человека не выводимо из биографии, но биография человека может познаваться из творчества». Это верно в том понимании и смысле, что творчество есть выражение всей полноты и глубины духовной жизни человека, которая намного богаче и глубже, чем проявление существования человека, как явление этого мира в среде социальной и природной.
Про то же многократно говорил Николай Бердяев, что Личность есть Божья идея, Божий замысел о человеке, который не выводим из среды социальной и природной. А выведение творчества человека из «биографии», значит лишь обозначение  внешних очертаний «графии», как фактов документально-фотографических проявлений человека, из того внешнего существования, которое заключено в понимании «био» и социо». Вот, что говорит, например, С.Л. Франк в статье «Религиозность Пушкина»:

«Спор об «автобиографичности» поэзии Пушкина запутан и заведен в ту-пик поверхностным и примитивным представлением о смысле «автобиографичности» как у ее сторонников, так и у ее противников. Поэзия Пушкина, конечно, не есть безукоризненно точный и достаточный источник для внешней биографии поэта, которою доселе более всего интересовались пушкино-веды; в противном случае пришлось бы отрицать не более и не менее, как на-личие поэтического творчества у Пушкина. Но она вместе с тем есть вполне аутентичное свидетельство содержания его духовной жизни…» (С.Л. Франк, с. 13, 1999).

Когда исследователи говорят об «автобиографичности» поэта ли, писателя или художника, коротко говоря, человека-творца, то этим они путают и под-меняют понимание «авто», как автора, и его «биографию» в научном, то есть объективированном значении. Ибо человек-творец не есть просто автор своих продуктов творчества, а жизнь Поэта не исчерпывается его «биографией», той «биографией», которую после исследуют и изучают ученые. Вот, простой пример, как: живая жизнь человека, притом творящая и творческая, совсем не есть то, как она описывается в паспортных документациях: родился, жил, женился и умер; или еще более подробно, как, например, расписание действий и встреч с людьми в течение дня, началом и концом которого есть то, что человек проснулся, встал и, вновь, вечером лег спать. В «биографии» даются и исследуются лишь феномены этого мира, как явления, которые воз-можно видеть и фиксировать документально. Но, ведь, в полном смысле это-го слова, живая жизнь человека вовсе и совсем абсолютно не сводится и не сводима к документальной фиксации «биографии». Ибо если бы это было возможно, то человек мало бы чем отличался от вещей мира сего. Да, просто, попробуйте сами понаблюдать за собой, как бы со стороны, и увидеть эту не-подвластную миру объективации бездну живой жизни. Если человек спосо-бен увидеть в себе бездну, то он чувствует живую жизнь, реальность, по С.Л. Франку, если нет, то он просто сращен, хоть, даже временно, с вещами мира сего. Так вот, как бы ни была «биография» Поэта глубока выразительна, откровенна, но, все-таки, она всегда есть лишь описание, третьими лицами, тех явлений из жизни человека, которые представляют объективацию «реальности человека» -в- мире вещей среди вещей. Ибо человек совсем не есть то и не совпадает с тем, что находится рядом с ним и каковы вещи его окружают. Да, вещи, окружающие человека, могут многое сказать о человеке, но вещи не способны творчески выражать Откровение потаенной живой жизни Лич-ности, ибо вещи есть вещи, что полностью вписаны и пропитаны в сем мире, а живая жизнь Личности смотрит на этот мир вещей глазами из миров иных. Вот в этом почти вся разница.

Таким образом, «биография», тем более, научная «биография» и живая жизнь Личности – абсолютно несовместны! Доказательством, таким опосредованным, служат таковые исследования и публикации, как, например, «Неизвестный такой-то» или «Неизвестный такой-то» человек-творец. Но, вот, исследователи недодумывают до того, что Поэт, человек-творец останется и будет таковым «неизвестным» навсегда для каждого, кто еще помнит и любит, ибо Поэт, как Личность, всегда больше и глубже того, что о нем говорят другие, тем более, из тех, которые говорят равнодушно и объективно, то есть без души и без сердца любящего. А по завещанию самого Александра Пушкина: «и нет истины, где нет любви».
И следует добавить: той любви, о которой заповедует Иисус в Евангелии, когда Друг способен и сможет положить жизнь свою за Друга! Потому Иисус заповедает ученикам своим: «Сия есть заповедь Моя, да любите друг друга, как Я возлюбил вас. Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за дру-зей своих. Вы – друзья мои» (от Иоанна 15:12-14).

В книге «Опыт эсхатологической метафизики» Николай Бердяев подчеркивает:
«Я говорил уже, что появление великих творцов невыводимо из среды и необъяснимо причинными отношениями. Пушкина не могла породить среда его времени; его явление, с этой точки зрения, должно представляться чудом. И это верно для всякого творческого зачинания, в нем всегда кончается ста-рый мир. Не только то, что «я» творит, но и самое существование «я» есть уже творческое усилие, творческий синтезирующий акт. Гундольф верно го-ворит, что творчество есть выражение всей жизни человека. Человек творит свою личность и в творчестве выражает свою личность. В самосозидании «я», личности человеческий дух совершает творческий акт синтеза… Образ человека есть творческое единство… Тайна творчества есть тайна преодоле-ния данной действительности, детерминированности мира, замкнутости его круга. В этом смысле творчество есть трансцендирование. В более глубоком смысле творчество есть победа над небытием» (Н.А. Бердяев, с. 248, 1995).

Вот последние мысли и афоризмы русского философа есть свидетельство самого феномена и смысла творчества Виктора Цоя. И обоснование подобного сравнения мысли и видения я приведу ниже. А сейчас зададимся вопрошанием: а что же синтезирует творческий акт человека?

Так, по Н.А. Бердяеву, «возможность творчества в мире свидетельствует о недостаточности этого мира, о постоянном преодолении его, о существовании для этого силы, исходящей из другого мира или более глубокого пласта, чем этот плоский мир. Вместе с тем творчество человека свидетельствует о принадлежности человека к двум мирам, о призванности человека к царственному положению в ми-ре. Паскаль очень глубоко сказал, что сознание ничтожества человека есть признак его величия» (Н.А. Бердяев, с. 248, 1995).

 Но, ведь, сознание ничтожества, если глубоко это осмыслить, приводит человека и к осознанию трагичности существования, к осознанию трагичности конкретной жизни Лич-ности в мире сем. Ибо потому самые великие Поэты так ясно и глубоко выра-жают в своем творчестве трагичность жизни человека. И вот удивительно, что чем глубже Поэт выражает трагичность Личности в жизни, тем более он сам велик и тем более велико его творчество. А, ведь, предел трагичности че-ловека, как личности, есть Голгофа, распятие Иисуса Христа! И это достаточ-но убедительно показал Борис Вышеславцев в образах выражения своей философии, без лишних и, вообще, всяческих доказательств. Ибо Борис Вышеславцев открыл подлинную феноменологию жизни и творчества человека, как творца, Поэта. Ибо, чтобы увидеть в человеке Поэта, то не уместны доказа-тельства, а нужно просто: воззреть и убедиться в ясности и чистоте потаенно-го сердца. Вот это! и есть подлинная феноменология человека, как феноменология потаенного сердца.

Но что хотел сказать Николай Бердяев, когда говорил, что «творчество человека свидетельствует о принадлежности человека к двум мирам»? Каковы могут быть еще вам свидетельства? Вслушайтесь в то, что поет Виктор Цой в песне «Печаль» и сравните с вопрошанием мысли Н.А. Бердяева?! Разве нужны еще доказательства? Разве нужно доказывать, что Поэт не от мира сего? Или вслушайтесь в песню «Камчатка»? Разве, Вы, еще не удивлены? Удивление Образу и видение – вот синтез религии, искусства, философии и науки.

Сам человек, помимо даже его творчества, представляет собой Символ, как символ не только эпохи, мировой исторической стихии, мирового исторического События, но и Символ свободы, как нечто и то, что есть символ иных миров, то есть не от мира сего, как царство свободы – царство Духа. Но этот Символ свободы не может быть, не имеет онтологической ценности, экзистенциальной значимости, если нет Личности, ибо только живой Образ человека и конкретная Личность и есть воплощение символа Свободы, той свободы, что возвещена в Евангелии «И познаете Истину, и Истина сделает вас свободными…Иисус сказал ему: Я есмь путь и истина и жизнь; никто не приходит к Отцу, как только через Меня» (от Иоанна 8:32;14:6).

Творчество Виктора Цоя глубоко символично и реалистично одновременно, есть то, что по терминологии Николая Бердяева можно назвать, как реа-листический символизм. То, что творчество В. Цоя символично, не требует доказательств, ибо это уже достаточно показано в книге З. Кадикова «По следам пророка света». Но символизм творчества Поэта не исчерпывается какой-либо систематизацией, неизбежно ограничивающей самую глубину сим-волики творчества. Про реалистический символизм глубоко и обоснованно сказано русскими философами – С.Л. Франком и Н.А. Бердяевым.

Так, например, С.Л. Франк говорит о поэзии А.С. Пушкина, что вполне присуще и творчеству В.Р. Цоя:
«Истинная поэзия – а стало быть, поэзия Пушкина – всегда символична. Чтобы быть символичной, поэзии нет никакой надобности в мудреном, за-мысловатом, нарочитом «символизме». Напротив, чем она проще и менее притязательна, чем более наивно она описывает самое простое, эмпиричес-кую действительность мира или личный душевный опыт поэта – тем более эффективна невыразимая магия искусства, превращающая простые, общеиз-вестные явления в символы глубочайших новых откровений, и тем полнее и убедительнее символический смысл поэтического творения. Такого рода не-умышленный, гениально-наивный символизм присущ поэзии Пушкина…» (С.Л. Франк, с. 109, 1999).

Но человек-творец, как сам в творчестве воплощает символы иных миров, так сам и развоплощает нарочитый символизм этого мира, приводит к развоплощению ложной символизации реальности. Ибо всякое творчество, по сви-детельству русских философов, есть транцензус, выход за пределы и преодо-ление, реальное преображение этого мира. Например, вот, что говорит Нико-лай Бердяев в книге «Философия свободного духа» и в книге «Дух и реальность»:

«Символ значит посредник, знак и вместе с тем связь. Символ и символи-зация предполагают существование двух миров, двух порядков бытия. Сим-вол говорит о том, что смысл одного мира лежит в другом мире, что из дру-гого мира подается знак о смысле. Символ говорит не только о том, что существует иной мир, что бытие не замкнуто в нашем мире, но и о том, что воз-можна связьмежду двумя мирами, соединение одного мира с другим, что эти миры не разобщены окончательно. Символ и разграничивает два мира, и связывает их… Человек, как образ и подобие природного мира, как природное существо, лишен значительности и глубины, и природная жизнь его лишена смысловой связи… Но человек безмерно значителен и полон смысла, как образ и подобие божественного бытия, то есть как символ Божества. Созна-ние, обращенное к миру божественному, повсюду открывает смысл, связь и значение, ему даны знаки иного мира. Такое сознание есть сознание осво-божденное, и оно вносит смысл в кажущуюся бессмыслицу природного мира. Доказать существование смысла мировой жизни нельзя, его нельзя разумно вывести из рассмотрения природного мира. Обнаружить смысл можно, лишь пережив его в духовном опыте, лишь обратившись к духовному миру. Смысл доказывается лишь жизнью, исполненной смысла, он показывается сознанием, обращенным к миру смысла, сознанием символическим, ознаме-нованным, связывающим, означающим… Реалистический символизм есть единственный подлинный символизм, связывающий и соединяющий два мира, ознаменовывающий подлинно сущий духовный мир, Божественную дейс-твительность. В символах даны не условные знаки душевных переживаний человека, а обязательные знаки самой первожизни, самого духа в его перво-реальности, даны связующие пути между миром природным и миром духовным. Для реалистического символизма плоть мира не есть феномен, лишен-ный всякой реальности, не есть субъективная иллюзия, а есть символическое воплощение духовных реальностей, одеяние существ, вкорененных в духов-ном мире. Реалистический символизм есть символизм размыкающий, а не за-мыкающий, соединяющий, а не разъединяющий… Символическое сознание делает различие между символом и реальностью и именно потому обращает нас к реальностям, к реализации духовной жизни. Подлинный символизм и означает переход к подлинному духовному реализму, к замене символов ре-альностями, жизни вторичной жизнью первичной, к преображению жизни, к духовному совершенству, совершенству Отца Небесного… Новая духов-ность должна производить впечатление развоплощения, она восстает против воплощения, как объективации, как освящения исторически относительного, но в сущности это есть перевоплощение, не эволюционное, а катастрофичес-кое перевоплощение… Переход от символизма к реализму в духовной жизни есть переход от объективации к тайне существования. Духовная жизнь есть путь, и на пути этом происходит борьба, требующая героизма и жертв, нужно прохождение через противоположение, разделение, разрывы… Духовная жизнь всегда подвергалась опасности законнического искажения. Это порож-далось процессом социальной объективации, приспособления к обыденности. Но духовная жизнь не есть исполнение правил, законов, норм, не есть послушание «общему», общеобязательному, признанному нормальным. Духовная жизнь есть внутренняя борьба, испытание свободы, столкновение противоположных начал, она предполагает противоречие, сопротивление, отрицание, в ней есть трагическое начало. Новая духовность есть очищение духовности от инородных ей начал, от приспособления к социальной обыденности, к средне-нормальному сознанию. Поэтому новая духовность должна обнаружить творческое существо духа и оправдать смысл творчества. Новая духовность должна обнаружить, что только то, что от духа, свободно от лжи…» (Н.А. Бердяев, с. 50-52-68-457-459, 1994).

Вот, только вчитайтесь и вдумайтесь, последние мысли Н.А. Бердяева про новую духовность и духовную жизнь, как раз в точности характеризуют общую духовную динамику творчества Виктора Цоя. Если кто-то сомневается, то прочтите мысли Поэта в «Дневнике интервью» или в любом интервью Виктора Цоя, и вы убедитесь, что сам феномен В. Цоя в единстве с творчеством уже есть дерзновение духа и дерзновенный вызов миру сему. И, перефразируя мысли Н. Бердяева, скажу, что кто не видит творческое существо духа в Поэте, то это совсем не означает, что существо духа в Поэте вовсе нет. Это означает лишь обратное, что творческого духа нет в вас, в тех, кто не чувствует и не видит, или не хотят видеть нечто духовное в Поэте. То, что Н.А. Бердяев понимал и называл, как творческая революция Духа, то в полноте и совершенно воплотилось в творчестве и в образе творчества Виктора Цоя.  Но я только покажу, а увидеть вы обязаны сами. Так вот, смотрите:

«Не там действует Дух Святой, где собор, а там собор, где действует Дух Святой» (Н.А. Бердяев, с. 455, 1994).

Сравните, например, с текстом Виктора Цоя:
«Все говорят, что мы вместе. Все говорят, но немногие знают – в каком» (В.Р. Цой, с. 335, 2003).

«Духовная революция, которая должна происходить и происходит в мире, глубже и идет дальше, чем социальные революции» (Н.А. Бредяев, с. 348, 1995).

«Духовная жизнь опасна, она не знает гарантий, она есть свобода, свобода же есть риск. Авторитет есть детерминация, и он относится лишь к сфере, в которой есть определяемость извне. Такова сфера внешнего общества, а не сфера духа… Дух Святой действует не в иерархических чинах, не во власти, не в законах природы или законах государства, не в детерминации объекти-вированного мира, а в человеческом существовании, в человеке и через чело-века, в человеческом творчестве, в человеческом вдохновении, в человечес-кой любви и жертве… Откровение всегда в Духе и духовно, оно не в объек-тивированном порядке и обществе совершается, оно там лишь символизируется… Дух революционен в отношении к миру, и на земле он выразим не в объективных структурах, а в свободе, справедливости, любви, творчестве, в интуитивном познании… Объективация духа, которая ведет к признанию священными структуры Церкви, как социального института, иерархической власти, государства, национального родового быта и пр., роковым образом переходит в идолопоклонство… Объективация есть торжество середины, она не терпит духовного возвышения… Бог был понят как власть, как сила наси-лующая, совсем подобно государственному порядку, или как сила детерми-нирующая извне, совсем подобно каузальным связям природного порядка… Царство духа есть внутреннее царство субъективности, царство свободы и любви, не знающее внеположности и отчужденности, т е. отношений власт-вования… Опыт пророческой духовности, всегда активной и творческой, есть пламенный призыв к служению миру и человечеству, но при свободе от мира, при свободе от велений общества. Это есть духовность, вырвавшаяся из тисков природной и социальной ограниченности…» (Н.А. Бердяев, с. 455-461, 1994).

Можно сказать, что Николай Бердяев в образе своей философии и самим духом личной философии предвосхитил образ творчества Виктора Цоя. И как бы это ни было парадоксально для некоторых, но творчество русского фило-софа и творчество Поэта совпадают в самом духе, образе творчества. Ибо как Н.А. Бердяева не понимают потому, что не любят его слово Правды, его чес-тности, мужества сказать Правду, которая режет слух и неприятна для слуха, ибо обличительна. Ибо мыслитель обличает, как людей церкви, церковников, так и «людей культуры», государственных чиновников, которые в своем большинстве есть «приспособленцы», то есть успешно приспосабливаются к условиям мира сего. Для таких людей и таким людям современного общества все равно, они равнодушны к духовным ценностям, они равнодушны к тому, что какая разница «кто правит миром, хоть сам черт», лишь бы мне было хо-рошо, а там, хоть весь мир гори огнем, лишь бы мне было удобно и хорошо, и благо для меня в моей пещерке. Разве не такова философия современного среднего, массового человека или человека-массы, который живет, как все, который утратил духовное Лицо, утратил образ Божий в себе? Таковые люди и из числа церковников, и из числа государственных чиновников и «людей культуры» никогда не примут и не полюбят образ творчества Виктора Цоя, ибо они ненавидят пророков, тех, кто всегда, несмотря на чины и лица, гово-рят слово Правды, говорят слово Божье, которое, как Меч, режет слух своим обличением. Возможно, что образ творчества Виктора Цоя не примут, не примут так быстро, но все же примут и это неизбежно, примут В. Цоя, как пророка и во имя пророка, примут во имя пророка, ибо это неизбежно так же, как и неизбежно христианство из глубины Духа объяло мир, ибо Любовь и Правда всегда побеждают, пусть через смерть и страдания, через мученичест-во и через время, но побеждают. Ибо как сказал Борис Вышеславцев в книге «Вечное в русской философии», что «Бог правду видит, да не скоро ска-жет», но Он скажет ее в конце концов» (Б.П. Вышеславцев, с. 227, 1994). Так сказал Борис Вышеславцев, сказал, как срезал мечом, как может сказать лишь пророк.

Виктора Цоя примут и будут исследовать его творчество, примут как пророка и во имя пророка, ибо это так же неизбежно, как и неизбежно самое распространение христианства в мире. Ибо христианство распространилось по всему миру внешне к концу второго тысячелетия, символически, но сейчас идет углубление духа христианства по срезу вертикальному, ибо сейчас при-шло время жатвы, обличения в реализации Духа, ибо Дух обличает духовные лица людей и обнаруживается: кто есть кто на самом деле в своем подлинном обличье. Самое явление Иисуса Христа в мире и было обличением внутрен-него, сокрытого духовного существа каждого из людей. Ибо пред явлением «Солнца» обличалась, сама по себе, тьма человеческая, тьма людей мира сего. Ведь, смотрите: явление Иисуса Христа в мире сем стало разделением мира сего, ибо священники разделились: одни приняли Иисуса как Сына Божиего и как пророка и во имя пророка, а другие священники иудейские категорично видели в Иисусе соблазн и привели Его к смерти, к Голгофе, но и без них Он сам ведал свой Путь к Голгофе и через Голгофу к Отцу Небесному.

Так и пророков в мире сем: Николая Бердяева и Виктора Цоя уже принимают «во имя пророка». Самое парадоксальное, что Н.А. Бердяев обличал словом Правды людей церкви, церковников, а самое достойное и лучшее, что было сказано в память русского мыслителя и к тому же, что сказано в память о А.С. Пушкине, то сказано священником, а не человеком культуры, не твор-ческой интеллигенцией. Ибо самое возвышенное, что было сказано о Пуш-кине, то сказано А. Карташевым в статье «Лик Пушкина», а самое достойное, что сказано о Бердяеве, то сказано игуменом Вениамином Новик в статье «Мужество человека, публициста, философа» (1998). Так же и о Викторе Цое уже начали говорить возвышенное и достойное в своих статьях священники, ибо говорят, как в Киеве, в Украине, так и в России. Может быть, одно из дел пророка и есть то, чтобы объединить народы в братской любви, ибо едины пророки Христовы и едина Церковь Христова,  а чрез пророков едины и на-роды и Церковь. Разве не один Христос для всех таковых разных народов, что есть в мире земном? И разве не один А.С. Пушкин и В.Р. Цой для всех таковых разных: армянина, казаха, русского, украинца, белоруса, татарина, башкира, узбека, таджика, француза, немца и сколько их ещё всех разных?

Но что значит принять Поэта, мыслителя, как пророка и во имя пророка? Это не значит, что лишь нужно внешнее общественное признание, как приз-нание людьми лишь внешне и почитание Поэта лишь внешнее, таковое, что это признано многими. Но принять Поэта – это означает понять, почувство-вать, прочувствовать и постигнуть глубинным чувством потаенного сердца самое потаенное «сокровище» творческого духа человека-творца, Поэта; зна-чит понять любящим сердцем самый путь жизни Поэта и понять смысл твор-ческого пути жизни Поэта, как: «для чего испытан путь Поэта и каков его смысл?». Чтобы понять этот путь жизни человека, нужно самому испытать, вынести из глубины духа опыт любящего сердца, пройти путь жизни сквозь дело любящего творчества! Понять путь Другого так, что этот путь жизни и есть мой путь личный, есть дело и смысл всей моей жизни; понять так, как, например, путь Иисуса Христа принял апостол Павел, принял как глубоко личный путь, путь в целости, который есть смысл жизни Личности, конкрет-ного Лица, Лика духотворящего в человеке. Или как принял образ Иисуса Христа Ф.М. Достоевский, образ и путь Иисуса, который стал для Ф.М. Дос-тоевского не идеальным героем романа и в романе, а Смыслом и делом всей жизни писателя, как высшая Ценность для человека-творца, лишь благодаря видению которой писатель прозревает подлинную красоту духовного Лика Богочеловека, ту Божественную Красоту Лика, что спасет мир и спасет не только в романе или на сцене театра, или на сцене музыкальной, но спасет в реальной жизни мира. И спасение это станет преображением мира и открове-нием, самораскрытием подлинной Реальности, исполненной Божественной любви. Скажут: «это невозможно и нелепо, и немыслимо, и лишь и только плод фантазии мечтателей». Это невозможно, как и Христос распятый на кресте, это невозможно, как и слезы на иконе Богоматери. Это невозможно для равнодушных и сердцем окаменевших людей, но осуществимо тому, кто крепок и стоит в Вере, ибо Вера есть возможность осуществления и во-площения того, что людям невозможно и немыслимо, но мыслимо, вопло-тимо, возможно и осуществимо Богу и в Боге и с Богом! Человек, ты поймешь это не среди споров болтунов, а когда сам испытаешь Путь лично сквозь любящее сердце!

«Всякое творчество духовно и есть вера в победу духа, в покорение низших категорий высшими, покорение природы через свободу… Пусть уми-рает Сократ, но вечный смысл его мудрости и вечная тема его судьбы именно и увековечены его смертью. Сила их всех состояла в том, что в «угрозе гибелью» они нашли «залог бессмертия», в том, что свое «да» и «нет» они сказали раз и навсегда: «да» – своей любви и своим святыням; «нет» – всем силам и противодействиям мира и людей. Таково бессмертие героев, мучени-ков и святых. Оно состоит в вечном значении их смысла, в постоянной побе-де их идеала. Само христианство есть мощный исторический аргумент, пока-зыающий, что поражение (крест) может означать победу («сим победишь»)… Идеальное торжество, которое переживается в трагизме, должно превратить-ся в реальное торжество. Смерть, гибель, страдание, крест – не есть послед-нее слово для христианства. Идеальная победа мученика и святого и «вечная память» о нем – тоже не последнее слово. Только реальное Воскресение Христово и реальное преображение всего мира есть последнее слово. Это значит: то, что заслуживает жизни, – будет жить; то, чему нельзя уме-реть, – не умрет…» (Б.П. Вышеславцев, с. 225, 1994).

А вот теперь сравните мысли Б.П. Вышеславцева со смыслом текста Виктора Цоя:

                «А жизнь – только Слово.
                Есть лишь любовь и есть смерть.
                Эй, а кто будет петь, если все будут спать?
                Смерть – стоит того, чтобы жить,
                А любовь стоит того, чтобы ждать»
                (В.Р. Цой, с. 365, 2003).

«Если бы святость и крепость были навеки и принципиально разобщены, то жизнь духа, то есть сублимация, творчество, воплощение, были бы прин-ципиально невозможны… Часто люди не умеют или не хотят услышать сок-рушающее слово Божества, звучащее в истории. По-настоящему его умеют слышать только пророки, и только они имеют смелость его высказать людям, за что и побиваются камнями, ибо слово это часто непереносимо для челове-ка… Диалектика пророков утверждает, что всякое ложное торжество, ложное возвышение, надменность – разрушаются внутренне и необходимо. Диалек-тика христианства утверждает, что всякое унижение возвышенного, всякая гибель божественного и святого даруют победу и воскресение. Тот и другой диалектический момент закреплен Христом: низложи сильные со престолы и вознеси смиренные!.. Высший принцип жизни и творчества антиномичен и трагичен: знать слабость и хрупкость возвышенного и святого и, рискуя его гибелью, искать победы и крепости. Никогда не искать крепости и силы, от-казываясь от высоты, но, сохраняя всю устремленность к высшим святыням и ценностям, искать их укрепления и усилия, зная, что всякая неудача в сублимации есть удача своего рода, есть героический жест, указывающий ввысь и предвосхищающий конечное достижение» (Б.П. Вышеславцев, с. 227, 1994).

Сравните последние мысли Б.П. Вышеславцева с текстом песни «Группа крови» Виктора Цоя:

                «Мне есть чем платить,
                Но я не хочу победы любой ценой. 
                Я никому не хочу ставить ногу на грудь.
                Я хотел бы остаться с тобой.
                Просто остаться с тобой,
                Но высокая в небе Звезда зовет меня в Путь…
                Не остаться в этой траве,
                Не остаться в этой траве.
                Пожелай мне удачи, пожелай мне удачи!..»
                (В.Р. Цой, с. 219, 2003).

Разве Вы еще не удивлены тому, как совпадают мысли русского философа с творческим образом Поэта, воплощенном в слове?! А самая гениальная идея сублимации, что развита в философии Б.П. Вышеславцева, разве не во-площена в слове Поэта и в образе его творчества?!

«Христианство имеет свою диалектику трагической победы: «Сим победищь», «не оживет, аще не умрет», смертью попирается смерть («отрицание отрицания»), побеждает тот, кто жертвует. Антиномия святости и крепости решается в Боге, ибо Он один есть единство всех противоположностей. Он один есть Святый Крепкий. Вера в абсолютную разрешимость трагизма (вера в Параклета, «Утешителя») составляет сущность христианства. Без нее невоз-можна жизнь. «Утешитель» есть «жизни податель». Но абсолютная разрешимость, или разрешение в Абсолютном, может означать относительную нераз-решимость, или отсутствие решения в плане относительного временного бытия. «Бог правду видит, да не скоро скажет», но Он скажет ее в конце концов» (Б.П. Вышеславцев, с. 227, 1994).

Самое глубокое и возвышенное сказано не «биографами», исследователями внешней жизни Поэта, которая «биографом» ограничена и заключена  в рамки социальной и природной детерминации и определенности, а теми философами и мыслителями, которые предвосхитили в образе своей философии самый путь жизни и образ пути жизни Поэта. Вот это и есть для меня тайна и чудо! Это то, что не понять рационально-логическими хитросплетениями, но возможно увидеть любящим сердцем и лишь сквоз потаенное сердце уви-деть и понять Смысл пути жизни Поэта – Виктора Цоя. Но, помимо огнен-ного и пылающего любовью потаенного сердца, нужна еще твердыня и хладность разума, разума, стоящего в сердце. Только в этом мистическом един-стве возможно подлинное видение образа Божьего в человеке-творце, в Поэте, возможно увидеть Смысл творческого пути Поэта.

Так, например, Николай Бердяев размышляет о судьбе гения и его профетичности:
«Судьба гения – трагична. Его часто не признают при жизни, он сам собой недоволен, и его искажают после смерти, пользуясь произведениями гения для целей, ему чуждых. В творчестве, в творческой гениальности есть что-то пророческое. Но нет ничего мучительнее и трагичнее судьбы пророков. Голос Божий, который слышен через них, вызывает ненависть, как неуместное и неприятное напоминание. Пророки побивались камнями. Про гения бы-ло сказано, что он сосредоточивает в себе и выражает дух времени. Это очень неточное и искажающее выражение. Гений – несвоевременный человек, человек, не приспособленный к своему времени и бросающий ему вызов. Но гений несет в себе движение Духа, он прозревает века грядущие, обличая ложь своего времени. В этом гениальность сближается с профетизмом» (Н.А. Бердяев, с. 255, 1995).

То, что сказано Б.П. Вышеславцевым и Н.А. Бердяевым о сущности творчества и качестве человека-творца, то вполне относимо к образу творчества Виктора Цоя. Некоторые скажут: «да, конечно, «Цой пророк», «Цой гений», но не есть ли это лишь плод вашей фантазии и лишь желание возвеличить обычного человека в идола до высот олимпа?». Этим ребятам я лишь скажу: «мне смешно и грустно одновременно, глядя на вас, ибо вы не видите того, кто есмь пред вами и что само собой очевидно. Я не возвеличиваю человека до олимпа и не ставлю пред собою идола, мне этого не надобно, но я лишь показываю то, что есть нечто Вечное в творчестве Виктора Цоя и это нечто Вечное содержит в себе неисчерпаемый Смысл. И вот к этому-то непостижимому Смыслу творчества и есть всё моё духовное устремление и постижение. Ибо мне открылось, как откровение, нечто, что я не могу этого исчерпать, ибо есть неисчерпаемое. Но возможно понять и постигнуть Смысл непости-жимости этого таинственного Нечто в Поэте». Я долго думал над тем, никого не хочу осудить или обидеть, но, вот, сколько людей знали при жизни Викто-ра Цоя? И вот: для одних он просто – панк-бездельник, для других – просто рокер-музыкант, для третьих – такой же битник, как и все, кто были с ним в тусовках; каждый видит и понимает Поэта так, как он сам видит себя в окру-жающей внешней среде, как в среде только явлений этого мира. Меня просто поражает то, что неужели никто, из близко знавших Виктора, никто не видел в нем нечто странное и загадочное? Я не могу этому поверить, что никто ничего не видел, зная В. Цоя при жизни. Не увидели в человеке Поэта, а в музыканте – Человека?

Например, в книге «КИНО с самого начала» А. Рыбин так тщательно описывает  быт и творческий хаос музыкантов, как будто это и есть самое глав-ное, что нужно было сказать. Конечно, сама книга А. Рыбина, бесспорно, есть материал для «биографии» Поэта, но не больше и всего лишь материал. И самые циничные слова в этой книге, что сказаны А. Рыбиным к творчеству «КИНО» и конкретно к творчеству В. Цоя:

«Рок-н-ролл оставался для нас единственной областью приложения своих сил и способностей, и мы играли в игры: одни – в рок-звезд, другие – в рок-фанов» (А. Рыбин, с. 142, 1992).

 Но разве всего лишь игры; и притом «игры в рок-звезд»? Эти слова А. Рыбина одни из самых циничных, что я слышал о творчестве В. Цоя. И к тому же это цинизм по отношению к подлинным по-читателям творчества Виктора Цоя. Но разве можно было от А. Рыбина ожидать что-либо иное?

А вот Юрий Каспарян в книге воспоминаний сказал: «Сказать много мож-но, но не стоит, потому что другого ждут. Мифология творится, а мы в ней участвуем» («В. Цой. Стихи, документы, воспоминания» // Спб., 1991).
 Конечно, это верно, если понимать слово «мифология» в религиозно-философском контексте. Но смысл слов Ю. Каспаряна становится другим, если их прочитать, исходя из чисто научного, то есть отрицательного значения слова «мифология». Да, сказать про человека можно много, ибо каждый грешен, но вот, что же ждут-то, чего ожидают люди от искусства, от Поэта? Для «нау-ки», например, евангельская повесть апостолов об Иисусе Христе есть лишь и только «мифология», то есть нечто вымышленное, а значит не реальное, не правдоподобное. Но вот в религиозно-философском и эстетическом контекс-те это слово уже означает совсем иное. Мне жалко ученых и их «науку», но вот А. Лосев в книге «Диалектика мифа» философски обосновал то положе-ние, что «Наука» имеет свой реальный статус, как «Науки» с большой буквы, лишь исходя из взаимосвязи ее с Мифом. Но трагедия «Науки» в том, что ни-как ученые не хотят признать этот факт. Они никак не желают увидеть, что сомнение и удивление есть две ветви, которые исходят из единого Древа.

О Викторе Цое говорят, как в СМИ, так и в статьях, очень много поверхностного, второстепенного и лишь преходящего. Но все же один человек, ко-торый знал лично Виктора и общался с ним, сказал нечто, что эту тему поче-му-то никто не желает исследовать, философски осмыслить и придать некое значение, должную оценку проблеме. Этот один человек – Борис Гребенщи-ков. Так в книге воспоминаний Б. Гребенщиков, можно сказать, «прогово-рился», как выдал нечто тайное, описывает разговор с Виктором еще в на-чальном периоде его творчества:

«Я говорил ему тогда, что… Мы свое нашли, теперь над этим работаем и с этой гонки сходим. Остается вакуум. Кто этот вакуум заполнит? И я сказал ему – «вот ты и заполнишь, потому что ты пишешь то, что надо и как надо. Поэтому ты в России главный. А поскольку Россия и в мире занимает специ-альное место, значит, ты и в мире отвечаешь за все это». Тогда для учащегося деревообделочного ПТУ, может быть, это звучало немножко парадоксально, но, по-моему, внутри-то он к этой своей царской миссии был готов, это толь-ко сознание было еще не очень готово. Тогда как раз и разрабатывался тот путь тигра, которым он шел. Путь, в общем, по касательной к действительно-сти. Если кто-то и считает, что он выражал мысли и чаяния простого народа, то это глубокое заблуждение. Он выражал сам себя и тот дух, который через него говорил. Это была просто реакция на действительность» («В. Цой. Стихи, документы, воспоминания» // Спб., 1991).

Вот эти вопросы, которые, сейчас, никто не ставит: «какова роль Поэта в России и какова роль Поэта России в мире? Каков путь Поэта и каково пред-назначение пути Поэта в России и в мире? Каково назначение Поэта в жизни и предназначение его творчества в мире? Вот эти вопросы, в наш век почему-то не принято ставить, боятся даже вопрошать о подобном. Да, по верному видению Николая Бердяева и Эриха Фромма, человек в наш век измельчился, стал мелочным не только в быту, но и в сфере профессиональной, говорю о ученых, которые боятся дерзать и быть дерзновенными в духе и в слове. Ко-нечно, ведь, если дерзать в духе и в слове, то выгонят с работы, прогонят из общества и оклевещут, в пределе последнем побьют каменьями осуждения и проклянут, как пророков и Иисуса проклинали люди мира сего.

Вернее, эти вопросы никто не ставит сейчас, в наш циничный и пошлый век, но прежде были мыслители, как, например, Ф.М. Достоевский, Н.А. Бердяев и С.Л. Франк, которые как раз и размышляли о предназначении творче-ства человека-творца, о смысле творчества в целом. Конечно, и сейчас есть мыслители, и они ставят вопросы, но вот всё вопросы-то отвлеченно-эстети-ческие и второстепенные, вопросы, которые интересны лишь специалистам и гурманам искусства, идолопоклонникам вещей прекрасных искусства, покло-няющихся продуктам, вещам творчества. Интересно, вот сам не раз слышал, что люди творческие называют некие прекрасные произведения, как «это вещь». Они это говорят, не понимая смысл сказанного. Именно, что «не вещь и не продукт только», а реальность воплощенного образа. Конечно, латинс-кое «re» и означает «вещь» и «реальность». Но Реальность, по терминологии русской религиозной философии, и означает живую жизнь конкретного чело-века, а в целом и всего живого и существующего.

Творчество Виктора Цоя – профетично и мистично в самом подлинном и глубоком смысле этого слова. Но в чем же суть профетизма поэтики В. Цоя?

Так в книге «По следам пророка света» З. Кадиков описывает разговор с мамой Виктора:
«Когда я, при очередной встрече, стал доказывать Валентине Васильевне Цой, какой ее сын большой пророк, она, как истый педагог, обезоружила ме-ня простым вопросом: «А что он напророчил?». И я оказался в тупике…» (З. Кадиков, с. 88, 1999).
Во-первых, Валентину Васильевну можно было понять тогда, как маму своего сына и как просто человека, которого достали все ви-зионеры со своими фантастическими версиями. Вся желтая пресса в 90-х годах так и пестрила разными версиями о В. Цое, лишь бы получить и выдать сенсацию, цена которой, лишь в печи котельной. Потому и понятна реакция и ответ в вопросе Валентины Васильевны «а что он напророчил?». И, что зако-номерно, Зуфар Кадиков на вопрос мамы Виктора не мог дать вразумляюще-го и обоснованного ответа. В конце книги З. Кадикова «По следам пророка света» так и хочется поставить вопрос: «и все же: каков смысл творчества В. Цоя?». Конечно, самый логический смысл в книге З. Кадикова есть, но сам автор книги все свое духовное постижение сосредоточил на вопросе, забывая о самом существенном, как смысл творчества в религиозно-философском значении и понимании. Вот этот вопрос З. Кадикова и его же ответ, как от-вет на вопрос о смысле всей его книги:
«Особо стоит вопрос, который не дает покоя и вызывает самые различные фантастические версии – кто же он? Но нужно раз и навсегда четко разграни-чить: этот вопрос нельзя решить на юридическом уровне, так же как его «ги-бель» не раскрутить никакими уголовными кодексами. Оба вопроса – в ком-петенции духовной и парапсихологической сфер. Я верю тем данным, кото-рые содержатся в его же текстах. Как мы убедились, в них не раз однозначно говорится, что он не первый раз родился на Земле с высокой миссией и что он последний из последних Божественных пророков здесь. И его появление на Земле предварялось «стуком копыт» сатаны, и он всегда был на прицеле у сатанинских сил. Енох ли, Илия-Иоанн ли, в любом случае – он же Виктор Цой – Предтеча Второго Пришествия Иисуса Христа. Когда это будет – нам не нужно угадывать даты. Наша духовная обязанность – всегда готовиться и бодрствовать. Примет и предпосылок предостаточно…» (З. Кадиков, с. 114, 1999).

При всем моем уважении к З. Кадикову за проделанный им труд, но его версия, тем более, как она подана автором книги «По следам пророка света», остается все же лишь его версией, как одна из множества подобных версий о поэтах, ничем не обоснованной. З. Кадиков, возможно, глубокий экзегет и искусный толкователь, но совсем плохой мыслитель. Вот, я не видел и не слышал, чтобы, хоть один, какой-нибудь «парапсихолог» сказал что-нибудь о В. Цое, тем более, что-нибудь достойное. Я слышал только мнения психоло-гов, которые не выдерживают критики. З. Кадиков выдал глубокое толкова-ние текстам песен Поэта, но его толкования символов сугубо рационалистич-ны и не могут вполне исчерпать единый Смысл творчества, так как всякая систематизация всегда схематична и ограничена рамками системы. Это подобно тому, как самая совершенная философская система С.Л. Франка не ис-черпывает реальность Непостижимого и как самый «Символ веры» христиан не исчерпывает живую Веру подлинного верующего во Христа. Ибо «Символ веры» есть лишь систематизация верования христиан, но, ведь, я пришел к «Символу веры» не потому, что мне так сказали другие и что так нужно, а потому, что изначально и первично во мне возгорелась Вера, и я уверовал в полноте самосознания во Христа. Ведь, человек верующий создал «Символ веры», а не символы воспламеняют веру в человеке. Многие могут смеяться над версией З. Кадикова, что высказана в его книге, смеяться, как над одной лишь версией из числа множества, причем для многих всего лишь фантасти-ческой. Но чтобы ни говорили многие, а З. Кадиков интуитивно увидел нечто в Викторе Цое и поразился тому, кого и что увидел. Совсем другое дело: как это передать людям, чтобы поверили в увиденное одним человеком? И совсем другое дело: как люди могут и должны воспринять и принять новую информацию в своем обществе, которая переворачивает кардинально всё их представление? Я понимаю, как это сложно и трудно принять «людям куль-туры» со своим сложившимся мышлением и представлением о мире и человеке, тем более, еще трудней это принять людям церковным, принять на веру и в своем разумении, что Виктор Цой есть вестник Божий, пророк. Я пони-маю этих людей и понимаю, что так должно быть до времени, но я не прини-маю того, когда люди начинают профанировать и специально умалять образ творчества Поэта, дабы сокрыть Правду. И, именно, для утверждения и осу-ществления Правды и Смысла, я и пишу. Ибо для меня Правда о Человеке так же очевидна и ясна, как и Правда о Богочеловеке – Иисусе Христе, и как Правда о Всевышнем. Я могу усомниться во многом, что является в этом ми-ре, но я уверен несомненно в потаенном сердце, которое любит сокровенно и стремится всем своим существом к Любимому, к Сокровенному, к Непости-жимому. Я люблю сам и вижу, как прежде любили и любят сейчас многие, и, ради любви к Другу, готовы потерять душу свою. Таков был Путь пророков, апостолов, мучеников и святых. Кто сможет увидеть, понять и принять Путь Поэта, принять как есть? В чем искать критерии истинности? В самой Истине, в самом потаенном сердце и в самом Духе любви, устремленном к Небу.

Во многом в толковании З. Кадикова я расхожусь и не приемлю из его толкования песен, ибо различны установки самосознания и мировоззрения. Но меня поражает и удивляет интуиция и видение З. Кадикова, то, что ему открылось. И ещё больше меня поражает мужество и твердость автора, кото-рый твердо стоит на своем интуитивном видении. Именно, человек может ошибаться в своем толковании, в своей рационализации увиденного, но, ведь, истинно очевидно его первичное интуитивное видение. Именно, меня удив-ляет мужество, смелость человека, который не убоялся сказать слово Прав-ды и идти одиноко в том, что ему открылось. Вот это и есть чудо! Вот, это слово З. Кадикова, как слово мужества человека, не убоявшегося мира сего:

«А вскоре я с удивлением и болью обнаружил, что его настоящий духов-ный подвиг практически никому неведом: ни ближним – ни дальним, ни ученым – ни церковникам, ни музыкантам – ни фанам. В этой ситуации мое молчание было бы не просто грехом, а преступлением против Духа, и потому я берусь за перо. Конечно, я, как человек, давно отрешенный от этого осата-невшего мира и неизвестный как автор, ещё больше рискую остаться непоня-тым ни атеистами, ни верующими… Тем не менее, не нарушу закона, данно-го мне Библией: не угождать никому из людей, а только Богу, то есть Высшему разуму и Его силам» (З. Кадиков, с. 13-14, 1999).

Итак, в чем же суть профетичности творчества Виктора Цоя и каков характер профетизма Поэта?
Именно, заключительные рассуждения З. Кадикова в его книге (на странице 114), что выше мной процитированы, отталкивают и приводят к со-мнению тем, что они так схожи с интенциями тех многих современных сект, которые запугивают людей сатаной или приманивают их разными наградами в тот рай, который они предлагают и как бы продают, как товар, продают, взамен требуя душу человека, его жизнь. В этом я вижу слабость и неудачу книги З. Кадикова, несмотря на замечательное и уникальное его толкование. Но, несмотря на уникальное толкование песен, что З. Кадиков продемонстрировал в своей книге, есть одно нечто, что автор книги «По следам пророка света» не видит. А, именно, З. Кадиков не видит цельного Пути и Смысла творчества Поэта, как предназначение жизни. Ведь, мало увидеть нечто в человеке, нужно ещё и понять, и осмыслить увиденное, как увидеть единый Смысл Пути жизни человека-творца. Если, по З. Кадикову, как это толкует З. Кадиков песню «Камчатка»,  весь смысл творческого пути В. Цоя только в том, чтобы обличить «историческую церковь» и мир сей и показать, что мир неизбежно погибнет, то для чего проповедь, ибо тогда нет в ней никакого смысла? А самое главное, если Виктор Цой есть Друг Жениха, то значит Пророк есть и Друг Церкви, ибо только истинный Друг Жениха есть и Друг Невесты. Ибо только истинный Друг приходит укрепить Веру и свидетельст-вовать своим опытом жизни о тайне Связи Божественного и человеческого. Ибо только Друг приходит уготовить Путь Жениху, а если мир неизбежно должен погибнуть, то для чего тогда проповедь и уготовление Пути Господу? Если люди церковные, пока ещё, не принимают Друга, как пророка и во имя пророка, то это ещё не значит, как по З. Кадикову, что путь Друга направлен против Церкви?! Подумайте? Ибо личный опыт моей жизни и есть свидетель того, что Друг Жениха указует человеку путь ко Христу и дорогу к Храму! Ибо так: мой опыт личной жизни свидетельствует против ложной рационали-зации толкований З. Кадикова. Ибо не хитросплетениями умствований мно-гих и многочисленными противоречащими друг другу толкованиями доказы-вается существование Божие, а лишь путь жизни человека и его любящее и потаенное сердце свидетельствует о присутствии Всевышнего. Ибо творчес-кий Путь жизни Виктора Цоя, возрождающий и укрепляющий Веру в других, есть истинный свидетель Всевышнего, свидетельствующий о Пути Иисуса Христа и уготовляющий Путь к Царству, что не от мира сего.  Ибо, как гово-рит Николай Бердяев в книге «Самопознание», что:
«Главный аргумент в защиту Бога все же раскрывается в самом чело-веке, в его пути. Были в человеческом мире пророки, апостолы, мученики, герои, были люди мистических созерцаний, были бескорыстно искавшие ис-тину и служившие правде, были творившие подлинную красоту и сами пре-красные, были люди великого подъёма, сильные духом. Наконец, было явле-но высшее иерархичсекое положение в мире, единственно высокое иерархи-ческое положение – быть распятым за Правду. Всё это не доказывает, но по-казывает существование высшего, божественного мира, обнаруживает Бога. Меня очень утомила игра интеллектуальными понятиями богословия и ме-тафизики, и я верю лишь духовно-опытному доказательству существова-ния Бога и божественного мира… И всё-таки написанное в этой главе вы-ходит за пределы философии и есть исповедание веры. Моя философия оп-ределяется этой верой, рождается из духовного опыта. Всё определяется для меня этим внутренним духовным опытом» (Н.А. Бердяев, с. 565, 1998).
 
Уже дан ответ в самом вопрошании сомнения Валентины Васильевны Цой, как «а что он напророчил?». Именно, Виктор Цой ничего не напроро-чил, как это в сравнении с современными прорицателями, гадалками, вещу-нами и ясновидящими, которые продают свои гадания, как товар. Поэт никак и рядом не стоит с теми прорицателями и вещунами, которые заполонили своими книгами полки магазинов. Конечно, есть настоящие прорицатели, но это единицы из того множества, которые предлагают суррогат своих виде-ний. «Сейчас» прорицания вошли в моду и СМИ делают на этом деньги, про-пагандируя их и делая на этом сенсации, которые по своему значению пусты, не имеют под собой опоры и оснований. Не нужно быть каким-то особым и, тем более, быть адептом какого-либо кружка, чтобы уметь видеть связь про-исходящего, текущего, случающегося и свершающегося в мире. Достаточно открыть глаза, а если страшно, то закрыть глаза, дабы открылось сердце и увидеть мир из глубины. Именно, Поэт и есть тот, кто прозревает мир из глу-бины и описывает видение в символах текста. В наше смутное и полифонич-ное время совсем утратилось подлинное понимание и значение того, кто же есть таковые пророки и каков характер подлинного пророчествования. По-пробуем восстановить и возродить подлинное понимание и видение, исходя из духа русской религиозной философии. И, вот, попробуйте увидеть образ и характер творчества Виктора Цоя сквозь образы религиозной мысли философов.

Так, например, Николай Бердяев описывает характер того, кто есть пророки и что означает профетизм:
«Пророк дышит стихией свободы… Великие религиозные учителя и пророки и были первыми провозвестниками религии духа. Она рождалась от пророческих религиозных индивидуальностей, а не от религиозного коллек-тива… Пророческий гений отрывает религиозную жизнь от природно-коллективной основы, разрывает связь религии с государством, в нем всегда пробуждается религиозный индивидуализм и религиозный универсализм, не-разрывно между собой связанные. Такой великой пророческой религиозной индивидуальностью, одним из первых великих религиозных учителей, был Зороастр. И в религии Зороастра религия духа начала возвышаться над рели-гией природы. Но величайшими пророческими индивидуальностями были пророки ветхозаветные, которые обозначили новую стадию в ветхозаветном откровении. Пророк в отличие от жреца и священника всегда одинок, всегда проходит через момент острого разрыва с религиозным коллективом, с окру-жающей народной средой. Пророк по духовному своему типу представляется носителем субъективного начала в религиозной жизни по сравнению с объек-тивным началом, носителем которого является религиозный коллектив. И лишь впоследствии те духовные начала, которые впервые были выражены пророческой индивидуальностью, получают объективное значение и религи-озная жизнь вступает в объективную стадию. В профетизме зарождается ре-лигиозная жизнь и оседает в священстве. Пророческая религиозная индиви-дуальность по природе своей обращена не к прошлому и не к настоящему, а к будущему. Пророк всегда недоволен настоящим, обличает зло в окружающей действительности и ждет в грядущем торжества высших духовных начал, ко-торые ему открываются в пророческом видении. В пророческом духе всегда есть своеобразный хилиазм, упование на наступление Царства Божьего в мире. Пророк ждет судного дня и торжества правды. Он есть источник творческого движения в религиозной жизни, он не допускает окостенения и омертвения религиозной жизни. Пророк дышит стихией свободы. Он зады-хается в окружающем его отверделом мире, но в своем собственном духов-ном мире он дышит свободно, полной грудью. Пророк прозревает судьбы че-ловека и мира, разгадывает события мира эмпирического через созерцание мира духовного. Пророческий гнозис есть всегда философия истории, и фи-лософия истории возможна лишь как свободное пророчество. Пророк в отли-чие от святого погружен в жизнь мира и жизнь своего народа и разделяет судьбы мира и судьбы народа. Но он отрицает эту жизнь мира и жизнь наро-да, он обличает ее и предсказывает ей гибель. В этом трагизм жизни проро-ческой индивидуальности. Пророк обречен на страдание, он всегда несчас-тен, его всегда побивают камнями. Пророк в отличие от священника живет в буре и мятеже, он не знает покоя. Пророчество часто бывает враждебно свя-щенству. Пророчество не есть религия ритуала, не есть жреческая религия. Пророк в отличие от священника есть человеческий чин, он принадлежит че-ловеческой иерархии, он есть боговдохновенный человек. Пророк не стре-мится к личному совершенству, святости и спасению, хотя и может находиться на высших ступенях духовного совершенства, пророк может быть свя-тым, но может и не быть святым. Пророк не уходит из мира для спасения души. Он всегда стремится к совершенству человечества и мира, а не только личности. Публицистика в более высоком и глубоком смысле есть секуляри-зированное пророчество, и ветхозаветные пророки были первыми публицис-тами. В пророчестве всегда есть духовная революционность, которой нет в священстве. Пророк не действует успокаивающим образом, не несет мир ду-шам. В пророческой психологии всегда есть разрыв. И потому пророческая стихия не может быть единственной и господствующей стихией в религиоз-ной жизни. Мир не вынес бы огненного и опаляющего душу пророчества, и он должен охранить себя от исключительного его господства. Но без этого духа замерла бы окончательно духовная жизнь в мире. Лютер был натурой пророческой. Дух пророческий шире его религиозного понимания в узком смысле слова. В 19-м веке пророческая стихия была у Достоевского, Вл. Соловьева и Н. Федорова, она была у Ж. де Местра, Карлейля, у Ницше, Л. Блуа, Киркегардта. Без такого рода людей духовное движение мира замерло бы. Есть пророчество в мире, мирское пророчество, пророчество, не входя-щее в Церковь огражденную, окруженную стенами. Это есть самая мучитель-ная проблема церковного сознания. Как оправдать и осмыслить сознание пророческого служения? Быть может, для целей Божьего Промысла в мире и нужно, чтобы пророческое служение не виделось и не сознавалось как служе-ние церковное, как в Церкви совершающееся. Но поистине, в более глубоком смысле, пророчество есть такая же церковная функция, как и священство. Лишь на поверхности пророк находится в конфликте с религиозным коллек-тивом, с соборным церковным сознанием, в глубине же он есть орган Церкви и соборности. Но раскрыть это не так легко, это остается прикрытым, сокровенным. Гений связан глубоко с пророческим духом и имеет судьбу, схо-жую с судьбой пророческих индивидуальностей. Судьба гения есть столь же печальная и страдальческая, как и судьба пророка, он также обречен на одиночество, но и в нем действует мировой дух. Пророческое одиноче-ство не есть индивидуализм.
Все будущее христианство, вся его способность к возрождению зависит от того, будет ли признано в христианстве пророчество и будет ли оно раскрыто. Христианское возрождение предполагает не только сакральный, священнический дух освящения жизни, но и пророческий дух преображения, действительного изменения жизни. Обращенность к Христу Грядущему, ко Второму Пришествию есть пророческая сторона христианства, и ее нельзя из христианства устранить. Христианство за долгие столетия своей объективи-зации так отвердело в родовой, национальной, коллективной религии, руко-водимой исключительно именем священства, что дух пророческий в ней ис-сяк и даже стал представляться почти еретическим. В католичестве дух про-рочества представлен исключительно женщинами: Св. Гильдегарда, Мария де Вале, Катерина Эммерих. Элементы натуралистические, элементы рели-гий природных, а не духовных оставались в христианстве, и против них всег-да восставал пророческий дух, устремленный к религии духа… Такие люди более всего боятся пророческого духа, ибо дух этот грозит их натуралисти-чески-бытовой, внешне-авторитарной религиозности. И самый Апокалипсис, пророческая книга Нового Завета, может быть истолкован не как символика духа, не внутренно, а внешне-натуралистически, почти материалистически. Тогда в апокалипсических настроениях не обнаруживается духа пророческо-го и творческого, а торжествует суеверный страх и отрицание жизни. Два образа восстают на вершинах духовной жизни человечества – образ святого и образ пророка. До времени, по непостижимому замыслу Божьему, пророчест-во действует вне видимого тела Церкви. Но наступают времена, когда в мире действующий пророческий дух будет признан духом церковным и из глуби-ны Церкви исходящим. Так совершается религиозная судьба человечества – через трагедию, через видимые разрывы, через мучительную борьбу… Хрис-тианские пророчества не оптимистичны, они не оправдывают теории про-гресса, они сурово обличают грядущее в мире зло, но они и не пессимистич-ны, они выше человеческого оптимизма и пессимизма, они обращены к явле-нию Христа в силе и славе» (Н.А. Бердяев, с. 225-228, 1994).

В книге «Этика преображенного Эроса» Борис Вышеславцев описывает трагический конфликт закона и благодати, который имеет возможность раз-решения в благодатном творчестве, преображенном Эросе, устремленном к Абсолютному:
«Несовместимость закона и благодати совсем не есть только теоретичес-кая антиномия, философская, этическая и нравственно-богословская; нет, это жизненный трагизм, развертывающийся в истории и, быть может, по-вторяющийся в жизни каждого из нас. Столкновение несовместимых ценно-стей есть трагизм. Служители «закона» всегда гнали и будут гнать поклонни-ков свободы и духа: пророков, мудрецов и святых. Рожденный в рабстве гнал и будет гнать свободнорожденного. Ап. Павел выражает этот вечный трагизм в своей ветхозаветной «аллегории»: «но, как тогда рожденный по плоти гнал рожденного по духу, так и ныне». Конфликт ценностей превращается в тра-гическое столкновение их носителей. Оно предсказано Христом и высказано сильнее, чем в этом «иносказании» ап. Павла: горе вам, законники, налагаю-щие бремена неудобоносимые, ибо к вам будут посланы пророки и мудрецы и апостолы и праведники, «и вы иных убьете и распнете, а иных будете бить в синагогах ваших и гнать из города в город»; «да взыщется от рода сего кровь всех пророков, пролитая от создания мира». Кто же «род сей»? Дважды повторяется, в конце и в начале обличения, что это законники, взявшие ключ разумения (Лк. 11:44-52; Мф. 23:29-37); закон через своих служителей, носи-телей и истолкователей гонит пророческий дух, свободу и благодать. И пре-делом этого гонения является распятие Христа: «мы имеем закон, и по закону нашему Он должен умереть, ибо сделал Себя Сыном Божиим» (Ин. 19:7).
Вот где выявлена трагическая несовместимость закона и благодати, как основная трагедия жизни, трагедия креста, трагедия Голгофы. Закон признал свою несовместимость со Христом, осудил Христа и проклял Христа, «ибо написано: проклят всяк, висящий на древе» (Гал. 3:13; Втор. 21:23)… Так всегда было и будет, в этом есть вечный трагизм: всякий, кто захочет освобождать от «проклятия закона», подвергнется сам проклятию закона» (Б.П. Вышеславцев, с. 28-29, 1994).

Сравните мысли Б.П. Вышеславцева с поэтическим образом в тексте пес-ни В. Цоя «Звезда по имени Солнце»:
                «И мы знаем, что так было всегда:
                Что Судьбою больше любим,
                Кто живет по законам другим
                И кому умирать молодым…»
                (В.Р. Цой, с. 340, 2003).

Тот, кто больше любим Судьбою и кто живет по другим законам, как законам Любви, любимого Образа, по законам Сублимации, тому неизбежно умирать молодым в мире сем, в котором так было всегда. Вот, жизненный трагизм, что описан в тексте Виктора Цоя и подтверждает мысли Б.П. Выше-славцева, как и наоборот, мысли философа подтверждают видение Поэта. Но предел трагизма жизни не есть последнее слово христианства, ибо есть дру-гой закон, неподвластный законам этого мира, как закон Сублимации, то есть преображения, возведения и восстановления.

                «И способен дотянуться до звезд,
                Не считая, что это сон.
                И упасть, опаленным звездой
                По имени Солнце…»
                (В.Р. Цой, с. 340, 2003).

«Трагическое столкновение религии закона и сверхзаконной религии благодати повторилось в душе, в жизни, в судьбе ап. Павла. В этом его жизнен-ная драма и вместе с тем основная тема его посланий. Смерть Сократа, по слову Вл. Соловьева, была «жизненной драмой Платона». Она выражает столкновение «законов» и свободной философии. Платон преодолевал тра-гизм посредством изменения «законов», посредством облагороженного за-конничества: свободная философия должна стать суверенным законодателем. Внехристианский и дохристианский мир иного решения не знает.
Распятие Христа было «жизненной драмой» ап. Павла, тем более трагич-ной, что он сам продолжал Его распинать («Савл! что ты гонишь Меня?»). Столкновение Савла и Павла в единой душе человеческой есть одна из мощ-нейших трагедий. Она разрешается принципиальным преодолением «закон-ничества» во всех его видах, сублимацией души, ее поднятием на новую, высшую ступень благодати, открытием новых святынь и ценностей… Эрос есть влюбленность в жизнь, «аффект бытия» (Фихте), жажда полноты, жажда полноценности, рождение в красоте, жажда вечной жизни (все это сказал еще Платон); а в конце концов Эрос есть жажда воплощения, преображения и во-скресения, богочеловеческая жажда, жажда рождения Богочеловека, этого подлинного «рождения в красоте», жажда обожения и вера, что «красота спа-сет мир» (Достоевский), и это сказало христианство, ибо оно есть религия аб-солютно желанного. И оно сказало то, чего искал и что предчувствовал Пла-тон, ибо «рождение в красоте» есть, конечно, воплощение и преображение… Все творчество, вся культура и вся религия есть «сублимация», берущая на-правление на то, что открывается (в «откровении») как высшая ценность: «где сокровище ваше, там и сердце ваше», где ваша высшая ценность, там и ваш Эрос. Гимн любви у ап. Павла есть выражение предельно сублимирован-ного Эроса: вот во что преображается подсознательная жажда жизни, полно-ты и блаженства! Космос любви возникает из хаоса темных эротических по-рывов, Эрос брачной любви допускает сублимацию «во Христа и во Цер-ковь», и есть «великая тайна» и таинство…Если бы Эрос был презренен в ка-ком-либо своем аспекте, то как могла бы «Песнь песней» стоять в каноне свя-щенных книг?..

                Свет из тьмы, над темной глыбой
                Вознестися не могли бы
                Лики роз твоих,
                Если б в сумрачное лоно
                Не впивался погруженный
                Темный корень их.   
                (В.С. Соловьев)...

«Сублимация» есть восстановление первоначально-божественной и к Богу устремленной формы… Восстановление первоначально-божественной и к Богу устремленной формы в человеке есть восстановление «Образа и Подо-бия» Божия; а та сила, которая схватывает этот образ, есть воображение. Но мы не могли бы вообразить никакого «образа Божия», если бы не было факта Бого-воплощения, если бы не стоял пред нами образ Христа («Видевший Меня – видел Отца»). Воображение требует воплощенного образа; больше того, воображение и есть воплощение… Воображение обладает особым да-ром проникновения в подсознание, особым органическим сродством с Эро-сом. И это потому, что подсознание есть тот подземный ключ, из которого бьет струя фантазии, и вместе с тем тот темный бассейн, куда обратно пада-ют сверкающие образы, чтобы жить там и двигаться в недоступной глубине. Подсознание питается образами воображения и питает их. Подсознание как бы дремлет и видит сны, которые не сознает. Иногда эти сны уплотняются до степени прекрасных образов искусства:

                «Милые предметы мне снились, и душа моя
                Их образ тайный сохранила…
                Их после муза оживила»               
                (А.С. Пушкин)...

Подсознание повинуется только воображению, но норму нельзя вообразить, она не имеет образа, ее можно только мыслить» (Б.П. Вышеслав-цев, с. 46-51, 1994).

Сравните, образ мысли Б.П. Вышеславцева с поэтическим образом А.С. Пушкина и В.Р. Цоя:

                «…Я не сплю, но я вижу сны.
                Здесь нет моей вины.
                Я нем, но ты (Ты) слышишь меня.
                И этим мы сильны…
                Ты видишь мою звезду.
                Ты веришь, что я пойду.
                Я слеп, я не вижу звезд.
                Я пьян, но я помню свой пост.
                Ты смотришь на Млечный Путь.
                Я ночь, а Ты утра суть.
                Я – сон, я – миф, а Ты нет.
                Я слеп, но я вижу Свет…
                И снова приходит ночь.
                Я пьян, но я слышу дождь,
                Дождь для нас.
                Квартира пуста, но мы здесь.
                Здесь мало что есть, но мы есть.
                Дождь для нас…»
                (В.Р. Цой, с. 16, 2003).

                «О, это странное место – Камчатка!
                О, это сладкое слово – Камчатка!
                Я нашел здесь руду, я нашел здесь любовь.
                Я пытаюсь забыть, забываю и, вновь,
                Вспоминаю «собаку»: она, как звезда.
                Я, наверно, сюда не вернусь никогда…»
                (В.Р. Цой, с. 34, 2003).

Если Виктор Цой есть Гость в этом мире на планете Земля, то его воспо-минания есть интуитивные свидетельства Поэта о том, откуда он сам и где его Дом. И вот ещё одно свидетельство Поэта:

                «В моем Доме не видно стены.
                В моем Небе не видно луны.
                Я слеп, но я вижу Тебя.
                Я глух, но я слышу Тебя.
                Я не сплю, но я вижу сны.
                Здесь нет моей вины.
                Я нем, но Ты слышишь меня.
                И этим мы сильны…»      
                (В.Р. Цой, с. 16, 2003).
   
«Не существует Эроса закона, и Кант это знал: нельзя любить закон, закон можно только «уважать»; любить же можно только конкретный образ, и если идею, идеал, то только воплощенный в живом лице…» (Б.П. Вышеславцев, с. 51, 1994).

И это знал не только Кант, но и Достоевский, и тем больше знал В.Р. Цой. И художественный гений Ф.М. Достоевского велик в том, что воплотил, сжал в одном предложении ту Идею Сублимации, как воплощения и возведения Образа в конкретном историческом Лице, которую Б.П. Вышеславцев развертывал, эксплицировал в грандиозной и неповторимой этической системе, как системе ценностей.

Потому, например, библейские пророки не только обличители людских законов и восстановители Закона Божьего, но и не менее Поэты, которым от-крываются новые ценности в тех образах, что им даны, как Откровение Свы-ше. Профетизм библейских пророков не менее поэтичен и прекрасен также, как и трагичен, ибо «рожден в красоте» и «рожден в любви», как «рожден в Духе», чем, например, неповторимые произведения искусства великих Поэтов.

А вот, что говорит С.Н. Булгаков в книге «Агнец Божий» (1933) о пророках и характере пророчествования:
«Пророки свое слово возвещали как слово Божие: «и было ко мне слово Господне», «так говорит Господь», «И была на мне рука Господня», «и нисшел на меня Дух Господень и сказал мне». Пророчествование в Слове Божи-ем рассматривается по преимуществу как действие духа Божия в Ветхом Завете, который в Новом Завете раскрывается как Дух Св. Утешитель, имею-щий наставить на всякую истину (Ин. 16:13). Однако Слово Божие в устах пророков становилось словом человеческим, которое и внятно было сынам человеческим. Пророк являлся живым посредником между Богом и челове-ком («И услышал я голос Господа говорящего: кого мне послать? И кто пой-дет для Нас? И я сказал: вот я, пошли меня» Ис. 6:8), но не оракулом, кото-рый был бы лишь механическим орудием для проречения ему самому непо-нятных вещаний. Конечно, не всегда, и не сразу, и не до конца бывали поня-ты пророчества, и особенно видения, самим пророкам, но они, во всяком слу-чае, вмещались ими на человеческом языке. Прежде возвещения народу они становились личным достоянием пророка, и постольку на них отпечатлева-лась его индивидуальность. Известно, что как пророки, так и пророчествования запечатлены в высшей степени индивидуальным характером, в них выра-жается не только личность пророка с ее свойствами, но и его личное творче-ство в величайшем его напряжении, каковое требуется для того, чтобы внимать и возвещать слово Божие. Пророк испытывал высочайшее личное вдохновение, которое было и боговдохновением; тот дух, которому внимал пророк, был не только его собственным духом, открывающимся в таинствен-ных своих и в обычном состоянии самому пророку неведомых глубинах, но этот дух становился проницаем Духом Божиим, в этом акте обожался Им. Пророк постигал в этот миг нечто, его самого и его собственную человеч-ность превосходящее. Это свое постижение он и облекал в соответствующее слово по силе своей и согласно индивидуальному своему стилю. Граница между личной вдохновенностью, не всегда доброю (откуда и «ложные проро-ки», – не только в смысле преднамеренной лжи, но и субъективно искреннего прельщения), и боговдохновенностью есть не внешняя, но внутренняя, и нужно особое руководство Духа Божия, живущего в Церкви, чтобы различать их. В чем же может состоять творчество человеческое в слышании и прия-тии пророчества? Иногда этот процесс обнажается с очевидностью. Мы ви-дим воочию человеческую борьбу и человеческую скорбь пророка Иеремии и других пророков, вопрошающих свою мысль о совершающемся пред ними. Пророки суть люди напряженной мысли и пламенного сердца, жертвенной любви и горячей веры. Пророк Даниил говорит о себе, что после своих виде-ний «я изнемог и болел несколько дней …, я был изумлен видением сим и не понимал его» (Дан. 8:27), мысль его билась, как птица в клетке, пока он не «сообразил по книгам число лет», и тогда он обратился к Господу «с молит-вой и молениям, в посте, вретище и пепле» (Дан. 9:2-3). В ответ на эту жерт-ву «Гавриил, быстро прилетев, вразумлял его» (Дан. 9:21-22). Также и следу-ющему его видению (гл. 10) предшествовало, что пророк был в сетовании и после три седьмицы дней (Дан. 2-3), после чего опять воспринял откровение. Как можно сказать на языке современной психологии, откровенно предшест-вует напряженная работа духа, которая протекает в значительной степени в области бессознательного, до тех пор, пока в сознании не воссияет та или иная мысль, слово, видение. Общий вывод отсюда тот, что в пророческом служении, как и в самом пророчествовании, ни коим образом не упраздняет-ся человечность пророка, напротив даже, она в высшей степени утвержда-ется в своей напряженности, и это последняя именно и представляет субъ-ективно-человеческое условие боговдохновенности, – вложения божествен-ного угля в раскрытые и запекшиеся уста. (Эту-то субъективно-человеческую сторону пророческого служения и подразумевают обыкновенно в тех случа-ях, когда наделяют званием пророка тех или иных деятелей мысли и слова)…
Пророки Духом Божиим провещевали будущее, и это составляло столь су-щественную часть их служения, что в общепринятом словоупотреблении пророки нередко отождествляются с прорицателями и вещунами. Это воз-зрение односторонне, потому что были пророки, притом величайшие, ко-торые или совсем не прорицали будущего, как Илия, а также и Елисей, или делали это лишь в малой мере сравнительно с общим их служением, как Моисей или же величайший из рожденных от жены пророк и предтеча Господень Иоанн. Тем не менее, как правило, пророки, действительно, «про-рочествовали», т.е. прорицали грядущее. – Главный предмет пророчествова-ния был, конечно, Грядущий Мессия, образ Которого, ранее Его пришест-вия, начертан пророками в так называемых «мессианских» пророчествах, согласно свидетельству и самого Господа («и, начав от Моисея, из всех про-роков изъяснял им сказанное о Нем во всем Писании» Лк 24:27). Но и поми-мо этого, пророки пророчествовали о судьбах народов и царств, давая апока-липтическую схему истории (Даниил) и эсхатологические образы конца. Спрашивается, как вообще можно понимать это ведение будущего? Прежде всего, является совершенно исключенным такое его понимание, согласно ко-торому это пророчествование являлось бы инструментально-механическим или чисто медиумическим пифийством, ибо и человеческая индивидуаль-ность пророка творчески проявляется в его служении. Остается искать осно-ваний для возможностей пророчествования в самой человечности. Человек может становиться вещим в своем уме и сердце в меру их напряжения, в от-ношении к тому, к чему оно направлено. Человек невидимыми и обычно не-ощутимыми нитями связан со всем человеческим родом, в нем завито про-шедшее, в котором содержится и будущее, насколько оно определяется не только свободой, но и закономерностью. Известны разные случаи прозрения в будущее, касающиеся, конечно, ограниченных и частных событий и, разу-меется, с различной степенью ясности и точности. В пророках, как исключи-тельно избранных и духовно одаренных личностях, это интуитивное всмат-ривание в туманные дали и вчувствование в происходящее естественно дос-тигает наибольшего напряжения и вдохновенности.  Эта их человеческая вдохновенность, осеняемая Духом Св., получает характер боговдохновеннос-ти, истинности. Человеческое искание и вопрошание находит ответ уже не из собственных глубин человеческого духа, «подсознательного», но и свыше, от Духа Божьего. Однако нельзя не видеть, в какой степени печать их челове-ческого, индивидуального происхождения лежит на этих пророчествах, в за-висимости от лица и от предмета: Исайя отличается от других пророков как «ветхозаветный евангелист», Даниил как апокалиптик, Иезекииль как бого-видец, Иеремия как национальный провидец и т.д. И, что здесь особенно важно, эти образцы будущего и эсхатологического видения пророков, как правило, далеко неясны для них самих. Эти пророчества остаются абстрактны и тусклы, выражаются посредством образов, обычных для письменности эпо-хи (апокалиптических и эсхатологических), благодаря этому темны и много-мысленны, нуждаются в истолкованиях. И это не случайно, но по существу: образам грядущего и не надлежит быть конкретными, и это не нужно для человека. В них обозначается лишь онтология, но не конкретная история. Об этой человечности, а потому и относительности прозрений пророческих необходимо не забывать, чтобы иметь правильную точку зрения на них, сво-бодную от преувеличений. (К этому присоединяется еще и их прагматический харак-тер, с которым связана условность пророчества. Вообще то представление, согласно ко-торому пророчество получается вследствие возможности для пророка заглянуть за грань будущего и увидеть его, а затем рассказать о виденном, должно быть отвергнуто в прямо-линейной грубости своей, ибо предсказывать будущее, которого еще нет, можно не из это-го несовершившегося будущего, но лишь из настоящего, поскольку оно чревато будущим. Само же это будущее принадлежит не только настоящему, но и человеческой свободе, благодаря неустанному участию которой и получается неизбежная неясность и тусклость видения и пророчествования о будущем и известная условность этих пророчеств. Соб-ственная область пророчества относится поэтому к тем случаям, когда раскрывается, что сам Бог хочет совершить над миром. Поэтому особо существенное значение среди проро-честв и имеют именно мессианские, в которых говорится о грядущем боговоплощении и искуплении). Эта человеческая сторона пророчеств имеется и в пророческом служении Христовом…» (С.Н. Булгаков, с. 344-351, 2000).

Некоторые православные могут сказать, что учение С.Н. Булгакова о условности пророчеств представляет собой еретическое зрение. Но неужели воззрения о. Сергия Булгакова так уж еретичны? Конечно, воззрение С.Н. Булгакова во многом сближается с видением Н. Федорова и Н. Бердяева в вопросе о условности пророчеств, вообще, и конкретно апокалипсических про-рочеств. Не мое дело разводить богословские споры в данной книге и это не входит в задачу данной книги, но я в виде художественных образов и размышлений и на конкретных примерах лишь покажу: в чем же состоит под-линное основание и достоинство воззрения С.Н. Булгакова и Н.А. Бердяева.

В наш «современный» и смутный век начала 21-го века, который полон парадоксов, наметилась такая тенденция, что вошли в моду различные про-рицания разных «современных» оракулов, вещунов и ясновидцев, прорицателями стали теперь даже ученые и составляют конкуренцию гадалкам, что в основе своей сугубо пессимистичны и, как это ни парадоксально, совпадают во многом с воззрениями официальных представителей церкви, которые так же сугубо пессимистичны, ибо ожидают пришествия антихриста. В СМИ нам говорят, что птицы падают без всякой причины, а киты и дельфины выбрасы-ваются на берег, происходит что-то необъяснимое и непостижимое, коротко говоря, наступает конец света, как показано в фильме «2012». Но на фоне уже почти всеобще истерического и глобального  пессимизма процветает «религия безбожия». Чтобы убедиться в процветании безбожия в наш век, нужно просто зайти в книжный супермаркет и увидеть что же сейчас модно читать, а значит и писать соответственно. Особенно поражают американские писатели-психологи, которые в совершенстве овладели техникой психоана-лиза и пытаются одурить людей внушениями в том, что деньги от Бога, а главное в жизни человека: быть богатым, успешным, красивым, властным и при-способленным, то есть идентичным этому миру, миру сему. И российские пи-сатели стараются быть модными, войти в русло моды века сего.
Другими словами, как это ни было бы парадоксальным, но «мода» современного мира, «мода» на пессимистические пророчества во многом совпада-ют с ортодоксальным воззрением, пессимистическим в основе своей, ибо ожидается антихрист, причем ожидается больше, ибо больше соответствует действительности мира, чем ожидается Христос. В этом и обличается неве-рие мира сего, как в Бога, так и в человека, как образа и подобия Божьего. Эта тенденция на «моду пессимизма» объяснима и ясна лишь в том, что лю-ди утратили веру в Человека, который есть образ и подобие Божие, ибо, утра-тив образ Божий в себе, они утратили и веру и стремление быть и стать, стремиться к Источнику подобия. Ибо стремление и означает, чтобы научиться любить и творчески действовать и созидать, совершать что-либо в любви и в любящем творчестве. Именно, в наш век стало модно читать «Апокалип-сис», книгу Откровения Иоанна Богослова и видеть в ней угрозу для челове-чества. Но как Откровение Божие, данное человекам, может быть угрозой, то есть злом для человечества? Но как «Апокалипсис» может быть злом, если все христианские святые и мистики только и устремлены к Тому, Кто откры-вается, как Откровение, которое и есть самая высочайшая Радость, как гово-рил св. Серафим Саровский «Радость моя», обращаясь даже к любому чело-веку? Слово «Апокалипсис» в наш век стало идентичным пониманию слова «конец света». И с этим больше связана не метафизика мировоззрения, ибо мало кто «сегодня» читает «метафизику» философов и теологов, а психоло-гия восприятия феноменов в этом мире. Ибо мало сказать, что восприятие «современного мира» того, что называется «Апокалипсис» ложно, оно в кор-не искажено и пагубно действует не только на души людей, но и на самое жизнетворчество человека, на творческую активность. Ибо зачем стремиться быть творческой личностью, зачем творчески стремиться что-то изменить в этом мире, если завтра весь мир погибнет? Чтобы увидеть и убедиться в том, что «мода» на пессимистическое восприятие «Апокалипсиса» есть ложь и па-губно само по себе, нужно посмотреть на христианскую цивилизацию и на человеческий мир сей как бы со стороны и из глубины одновременно.

Так, например, видение и восприятие «со стороны и из глубины» показано в фильме «Апокалипсис» замечательного актера и режиссера Мела Гибсона. Так Мел Гибсон показал в этом фильме «конец света» древней цивилизации «Майи» глазами человека, как жителя племени из множества племен этой ци-вилизации. Коротко говоря, режиссер фильма «Апокалипсис» интуитивно, может даже сам того не зная, показал условность восприятия и понимания того, что есть «конец света». Так для самой цивилизации «Майя», в которой процветало языческое безбожие, пришествие европейцев на американский берег означало «конец света», то есть конец их цивилизации, которое еще до европейцев само в себе разложилось, а для человека одного племени, наоборот, пришествие европейцев знаменовало – спасение. Вот сущность условно-сти и относительности человеческого восприятия того, что непостижимо. Но фильм Мела Гибсона был бы еще грандиозней и феноменальней, если бы ре-жиссер сделал постановку по сценарию видения «конца света», как это гени-ально описано в книге Г.К. Честертона «Вечный человек». А, ведь, Г.К. Чес-тертон описал видение «конца света» уже более, чем за 70 лет до фильма М. Гибсона. Именно, художественно-религиозный гений Г.К. Честертона про-явился в том, что он сумел описать и показать «конец света» глазами челове-ка-толпы, гражданина Римской империи первого века от Рождества Христо-ва, который, например, на подобие Августину, уверовал во Христа, и увидел сущность «Апокалипсиса», который свершался в римской цивилизации в конкретное историческое время. Ибо явление христиан в мире стало «концом света» для Римской цивилизации, как цивилизации в том состоянии духовно-го упадка, в котором она находилась, но для многих, уверовавших во Христа, стало спасением. Вот условность восприятия пророчеств.

Но можно одинаково говорить, как об условности созидания пророчеств, так и об условности их восприятия. Ибо пророчество будет таким, как оно будет нами понято и «ляжет на сердце», т.е. как мы увидим сердцем.

Вот, например, что пишет Н.А. Бердяев про миросозерцание Н. Федорова в книге «Русская идея»:
«Н. Федорову принадлежит совершенно оригинальное истолкование апо-калиптических пророчеств, которое можно назвать активным, в отличие от обычного пассивного истолкования. Он предлагает толковать апокалиптичес-кие пророчества как условные, чего еще никогда не делалось. И, действи-тельно, нельзя понимать конца мира, о котором пророчествует Апокалипсис, как фатум. Это противоречило бы христианской идее свободы. Фатальный конец, описанный в Апокалипсисе, наступит как результат путей зла. Если заветы Христа не будут исполнены людьми, то неотвратимо будет то-то. Но если христианское человечество соединится для общего братского дела побе-ды над смертью и всеобщего воскресения, то оно может избежать фатального конца мира, явления антихриста, страшного суда и ада. Апокалипсис есть уг-роза человечеству, погруженному во зло, и он ставит активную задачу пе-ред человеком. Пассивное ожидание страшного конца недостойно человека. Эсхатология Н. Федорова резко отличается от эсхатологии Вл. Соловьева и К. Леонтьева, и правда на его стороне, ему принадлежит будущее» (Н.А. Бер-дяев, с. 207, 1998).

Когда читаешь мысли Николая Бердяева, то меня поражает и удивляет глубина видения русского философа и возникает такое чувство и образ, что если честно, в чистоте сердца и «глазами библейских пророков» посмотреть на мир сей, который, воистину, лежит во зле, то почему же до сих пор еще этот мир человеческий на планете Земля еще не сгорел в огне, разве не уди-вительно то, что человечество еще до сих пор живет, не есть ли в этом Промысел Божий?! С.Л. Франк в книге «Реальность и человек» сказал, что все люди – это дети, вмещающиеся в руке Божьей, а мысли Н. Бердяева можно прочитать так, что весь мир и сам человек – это еще кокон будущей бабочки в руке человека и от человека, от его творческой свободы зависит не только жизнь бабочки, но и то, каким будет цвет жизни бабочки и возможность самого явления бабочки из лона кокона?

Говоря об условности пророчеств, тем более условности интерпретаций, толкований третьими лицами, то к месту рассмотреть толкование З. Кадико-ва припева песни В. Цоя «Солнце мое». Так З. Кадиков приводит парафразу припева песни:

                «Солнце мое, взгляни на меня:
                Моя ладонь превратилась в кулак.
                И если есть порох – дай огня. Вот так!

Переведя из символики эти строки, можно прочитать так в парафразе:

                Господь! Ожесточен даже твой посланец
                В этой жизни. Сей ад не переделать,
                Лишь пресечь «Содом». Таков мой приговор!

…Кому-то не понравятся и эти строки, и библейские: уж очень неласко-во… Но надо критичнее вглядеться в себя, в мир, в общество. Всегда страш-ны и трудны слова истины…» (З. Кадиков, с. 105, 1999).

Конечно, на первый взгляд толкование З. Кадикова предстает безупречным и точным. Например, казалось бы, это толкование согласуется даже с тем характером пророка Илии, который жестко действовал в мире, орудием которого был огонь, нисходящий с неба. Но прислушаемся к совету З. Кади-кова и критичнее всмотримся в себя, в мир и, тем более, в самое толкование З. Кадикова. Даже не углубляясь в сомнение того, насколько верно это толко-вание припева З. Кадиковым, нужно просто поставить вопрос: а насколько данное толкование текста В. Цоя согласуется с общим характером пророчес-кого служения Виктора Цоя и вместе с тем с единым Смыслом творчества Поэта?

Вот, смотрите, если данное толкование З. Кадикова верно, то оно абсолютно противоречит тому утверждению З. Кадикова, что В. Цой есть Предте-ча Второго Пришествия Христа. Здесь должно быть верно либо одно, либо другое. Ибо если Виктор Цой есть Предчета-пророк, то общий характер и Смысл его творческой проповеди абсолютно не согласуется с толкованием З. Кадикова куплета песни «Солнце мое». Ибо для чего Предтечи просить Все-вышнего уничтожить мир, если Предтеча пришел уготовить Путь Господу? Если, по Кадикову, В. Цой в песне просит Всевышнего, чтобы мир сей был уничтожен, то Второе Пришествие Христа не надобно, ибо спасать будет некого? Вот про это З. Кадиков не подумал! А, во-вторых, самый Смысл твор-ческой проповеди Виктора Цоя вразрез противоположен, именно, этому тол-кованию З. Кадикова, ибо пророк пришел не взыскать с людей, а пришел взывать к людям о том, чтобы они переменили образ жизни, изменились «в сердцах и утробах», как символически это поется в песни «Перемен!». Ибо «Перемен» есть самая главная из песен, в которой заложена важнейшая ин-формация, как смысл всего профетического творчества В. Цоя. А З. Кадиков, вообще, никак не истолковывает ее, ограничиваясь лишь словами, как «глу-бокая социальная психология». А, ведь, Смысл песни «Перемен» сокрыт в проповеди ап. Павла, который проповедует об обновлении всего духовного и душевно-телесного существа человека, обновиться во Христе, как обновить-ся в потаенном и любящем сердце. Вот Смысл, кратко говоря. Подумайте?! Для чего пророку-Предтече взывать к людям, чтобы они обновились в Духе и Истине, и одновременно же взывать к Всевышнему, чтобы Он уничтожил мир сей, человечество? И противоречие здесь не в творческой проповеди Виктора Цоя, а в условности толкования и в самом толковании З. Кадикова. Я ни коим образом не хочу умалить толкование З. Кадикова, ибо оно глубоко по своему значению, но, как в любом толковании, и в интерпретации З. Кади-кова есть «проколы» и это лишь подтверждает условность его толкования.

Если внимательно прочитать все куплеты текста песни «Солнце мое» совместно и едино с припевом песни, то откроется иная картина повествования Поэта, отличная от толкования З. Кадикова. Тем более, если визуальное «читать» совместить с восприятием музыки, как «слушать», то нам откроется единый образ и смысл песни. Ведь, в песне открывается скорбь и печаль Поэ-та как о личном пути жизни, который не заканчивается после смерти челове-ка в этом мире «камнем лежать или гореть звездой? Звездой!», так и о Пути пророков в этом мире «сильные, да смелые головы сложили в поле, в бою; мало кто остался в светлой памяти». Но в песне «Солнце моё» выражен сильнейший трагизм, какой возможен в этом мире, ибо это трагизм Голгофы и пути к Голгофе: «хорошо с Тобой, да плохо без Тебя; голову, да плечи тер-пеливые под плеть, под плеть». Сильнейший трагизм выражен как в словах, так и в музыке песни, а в припеве показано откровение, взывание человека к Богу: «Солнце моё, взгляни на меня!». Но в этой песне нет даже намека на жестокость и мстительность, а есть откровение трагичности пути жизни лич-ности в ее пределе. И этот предел есть Голгофа! Слово «кулак» означает со-бирание в целости всей духовной силы, мочи творческого духа человека, а «огонь» не есть ли, как огонь Божественной любви, который не уничтожает, а преображает и восстанавливает души, и который нисходит в гроб Господ-нень в каждый день праздника Пасхи. Вот: где чудо чудесное и явление неис-черпаемое в постижении, как самая непотаенная тайна, демонстрация Непостижимого.

Только вслушайтесь в слова, тембр и интонацию слов, и самый дух музыки, чтобы почувствовать созвучие духовное в песне «Солнце моё, взгляни на меня!» и в слове Иисуса, что художественно описано в Евангелии от Луки: «Огонь пришел Я низвести на землю, и как желал бы, чтобы он уже воз-горелся!» (Лк. 12:49). Взывание Виктора Цоя к Господу в песне, как взыва-ние низвести «огонь любви», не есть ли это взывание о том «огне», о котором говорит сам Иисус в Евангелии? И какова сущность этого огня? Разве этот огонь любящего сердца для того, чтобы этот мир сей уничтожить, а может быть, наоборот, чтобы спасти мир сей, спасти от падения в бездну? Духов-ный огонь божественной любви вовсе и совсем не есть и не совпадает с тем материальным огнем, о котором знает наука и больная фантазия людей мсти-тельных, мечтающих об вечном аде для грешников. Есть невидимый огонь и о невидимом и взывает Поэт и жаждет невидимого преображения, как и жаж-дал Сам Иисус Христос! Самый невидимый огонь есть огонь профетического слова и любящего сердца, способного пронизать до глубин «сердца и утро-бы», души человеческие и изменить самого человека из глубины сущности Божественной любви. Вот: сила и огонь Духа! И Поэт всю силу духа вклады-вает в профетическое слово, слово ПРАВДЫ. И вся мочь этого слова сосре-доточена в песне «Перемен!». Ибо иносказательно, песня «Перемен!» и со-держит тот огонь, о котором, возможно и говорит Иисус в Евангелии от Лу-ки. Ибо если «Благая весть» есть коренное и кардинальное изменение этого мира, как мира сего, в первичном изменении самого человека, то вслушай-тесь и вникните в самый Смысл песни «Перемен!»?!
Ибо «Перемен!» и есть, и означает «Покаяние» как действие духовное и как образ внутреннего изменения личности – таково содержание и самый образ и смысл текста песни «Перемен!». А покаяние и изменение всего цело-стного, духовного существа человека не бывает и невозможно в пассивности и в подавленности, но лишь в творческой активности духа личности, преис-полненном Божественной любви. Ибо Бог есть любовь и лишь Божественная любовь способна лепить человека, как глину, и укрепить его в Вере, как ка-мень и сильнее камня, открывая человеку возможность и простор для свобо-ды и надежды. И, как говорит Николай Бердяев, что Бог и ждет от человека свободного творческого акта, духовного акта, в котором преображается сам человек и из глубины преображается самое существование на Земле.

Ибо Образ внутреннего изменения личности есть таково духовное содержание и самый религиозный Смысл текста песни Виктора Цоя «Перемен!». Так к духовному изменению призывает самый образ неизменного Духа; к духовным переменам призывает, как взывает к потаенным сердцам, тот, кто зрит из глубины Вечного и ведает жажду и тоску, печаль сердец сокровен-ных. Образ покаяния, внутреннего изменения, перемены всего глубинного существа приводит к обретению утраченного, к образу подлинной Свободы, преисполненной Божественной любви и силы Духа, как в Духе и Истине, и воплощенной в Слове Божьем, в Иисусе Христе. Поэт, Виктор Цой, есть сам Образ, как личность, как образ духа и свободы, творящий в жизнь вечную и зовущий к жизни подлинной, исполненной искренней любви и творящего, пламенеющего и любящего сердца. Лишь в творческой активности благодат-ной свободы возможно реальное изменение действительности социального мира, мира людей. И потому сердца и глаза «требуют», как содержат потреб-ность в творческой активности духа, требуют и жаждут, алчут преображения не только внешней действительности мира, но и, первично, преображения всей глубины жизни к совершенному восполнению её в Божественной люб-ви. А разве Иоанн Креститель не проповедовал слово «покаяния»? И разве в песне Виктора Цоя «Перемен!» не слышно воззвания к потаенным сердцам и  главного мотива и смысла слова пророка к покаянию? Ибо пророки приходят к людям, нисходят на Землю в самые ответственные и кризисные для челове-чества исторические периоды. И во многом от пророков зависит, как пути ис-тории, так и конкретные судьбы народов. Но пророки приходят к людям, и потому и от самих людей зависит то, какова будет их судьба на планете Земля. Как смогут и смогут ли люди воспринять слово Пророка?
Только ограниченные в своем видении и мышлении люди, притом ограниченные так, что они сами не ведают граней своих возможностей, могут сказать, что песня «Перемен!» – это песня протеста. Какого протеста: социально-политическо-религиозного? Нет же, именно, что «не протеста». Именно песня Виктора Цоя «Перемен!» есть вызов миру сему также и в таком значе-нии и смысле, как и Евангелие есть та Благая Весть, что не от мира сего. Ибо «Перемен!» – это песня не протеста, как многим кажется, а я вам гово-рю, что есть вызов этому миру как миру сему, «миру лежащему во зле». Ибо это нужно слушать и видеть сердцем, как слово Божие в устах Его пророка:

                «Я чувствую, закрывая глаза:
                Весь мир идет на меня войной…»

Так может сказать лишь тот, кто чувствует, знает и ведает, что Евангелие есть не от мира сего, и Царство Божие, возвещенное Иисусом Христом есть Царство, что не от мира сего. Так может сказать лишь тот, кто открылся Богу, кто выразил слово Откровения:

                «Если я в этом мире гость, то хозяин не Ты".

Или так прочитать, чтобы открылся Смысл откровения:

                «Если я в этом мире гость, то хозяин не Ты».

Не подтверждают ли эти слова Виктора Цоя евангельское видение и притчи о «князе мира сего» и что «мир сей во зле лежит»? Не подтверждают ли эти слова Виктора Цоя подлинное самосознание Поэта, того, что он ведает – кто он есть, знает и чувствует, что он пророк не от мира сего? Но истинный пророк никогда о себе открыто это не скажет, не объявит во всеуслышание, но может выразить потаенно в символах и первично как чувства и для откро-вения сердец в других. Ибо это не доказывается, а открывается сердцем лю-бящим и потаенным.

Дух в человеке, слово Божие в человеке не доказывается -рацио-, а подтверждается словом и жизнью Человека и подтверждается словом и жизнью другого, воспринимающего Слово. Также и существование Божие не доказы-вается -рацио-, а подтверждается в самой жизни и самой жизнью Человека. Так и слово откровения Виктора Цоя подтверждается в афоризме Бонавенту-ры: «Если Бога нет, то Бог есть». Что значит одно: мир сей лежит во зле и правит этим миром «князь мира сего», ибо зло мира сего обличается, обнажается при явлении слова вестника Божьего, который в этом мире лишь Гость, причем  гость нежеланный и нежданный в «этом мире князя». Именно, Бога нет только в этом мире князя века сего, но слово вестника и пророка Божьего подтверждает самой жизнью пророка, что Бог есть. Здесь, в этом мире, царствуют доказательства -рацио- «вещей объектного», но Здесь, в че-ловечности и Богочеловечности, царствуют Вера и любовь потаенного сердца, которая открываетя Любимому в ликах любящих Его, как откровение Сердца, ибо Здесь царство Сердца и откровения. И царство Божие не проти-вопоставляется этому миру сему, ибо мир сей лишь временное состояние, впавшее под власть князя века сего. Ибо царство Божие есть источник и ос-нова, изначальность этого мира, в котором должно совершиться обновление, преображение и восстановление изначального и утраченного Царства Небесного. Потому-то песня «Перемен!» есть не только вызов миру сему, но пер-вично есть взывание, потаенный зов к человеку в вопрошании, как в другой песне Виктора Цоя:

                «Хочешь ли ты изменить этот мир?
                Сможешь ли ты принять, как есть?».

Но для чего изменять этот мир, для чего нужна воля человека и для чего Поэт взывает к этой воле человека? Ибо потаенные сердца внутренне ведают о царстве, что не от мира сего, и потому требуют обновления самой жиз-ни, восстановления самой подлинной Реальности. И наши глаза, зрящие из глубин миров иных, также свидетельствуют, что реальность Царства Божь-его не совпадает с действительностью этого мира, как мира князя века сего. А потому Поэт подтверждает наше подлинное видение и к нам же взывает:

                «Перемен! требуют наши сердца.
                Перемен требуют наши глаза.
                В нашем смехе и в наших слезах,
                и в пульсации вен –
                Перемен! Мы ждем перемен…»
               
Так всё же чего мы ожидаем, Кого мы ждем, Кого жаждут видеть наши потаенные сердца? Не Того ли, Кого распяли две тысячи лет назад на кресте и Который сказал: «Видевший Меня видел Отца»? Но какова наша Вера и на-ша жажда? И действительно ли «Мир» хочет видеть Сына Божьего, если «мир» даже не хочет слушать слово пророка Его, как «мы ждем перемен»?  Слово «Перемен!» Виктора Цоя есть слово эсхатологическое, есть последнее слово Пророка, что означает «Покайтесь!», изменитесь «в сердцах и утробах»!
В историософском плане значимость песни «Перемен!» состоит еще и в том внешнем атрибуте, что эта песня есть последняя, исполненная Виктором Цоем на последнем его концерте. Песня «Перемен!» есть  последнее слово Виктора Цоя. И в этом еще и огромная значимость песни. Чтобы это понять, нужно духовно углубиться в неисследимые пути Господни. Ибо, чтобы спеть эту песню в том 1990-м году, нужно огромное мужество и решимость на смелый шаг; тем более, что текст «Перемен!» воспринимали больше, как песню социального протеста, песню политическую, не видя в ней главного – духовного содержания, духовного стержня. Виктор Цой видел и понимал, что главное в песни мало кто из слушающих воспринимал, но пел её, ибо зна-чимость образа слова «Перемен!» огромна и врывается в сердца, как огонь, расплавляющий очерствелые души. Мало кто тогда летом 1990-го и, вообще, кто мог знать, что ровно через год после гибели Поэта произойдет событие, как ПУТЧ, неудавшийся захват власти, после которого мировые события нач-нут разворачиваться стремительно. Но исторические события становятся прозрачны для видения эсхатологического, зрящего из глубины духовного ока, из глубины метаисторического, Вечного. Так, например, феномен твор-чества Виктора Цоя, конкретно 1990-го года, как феномен Триумфа Поэта, открывается и становится ясен через видение эсхатологическое Николая Бердяева, которое он описывает в книге «Самопознание», также последней книги, последнего слова мыслителя. Вот, видение Н.А. Бердяева:

«История имеет смысл потому, что она кончится… Есть личная эсхатология, личный апокалипсис и есть историческая эсхатология, исторический апокалипсис… обе эсхатологии неразрывно между собой связаны. Истори-ческая судьба и исторический конец входят в мою судьбу и мой конец. Суще-ствует трагический конфликт истории, исторического процесса и личности, личной судьбы. История должна кончиться, потому что в ее пределах не раз-решима проблема личности… Я переживаю не только трагический конфликт личности и истории, я переживаю также историю, как мою личную судьбу, я беру внутрь себя весь мир, все человечество, всю культуру… Перво-жизнь есть творческий акт, свобода, носительницей перво-жизни является личность, субъект, дух, а не «природа», не объект… Я представитель личности, вос-ставшей против власти объективированного «общего». В этом пафос моей жизни… Моя окончательная философия есть философия личная, связанная с моим личным опытом. Тут субъект философского познания экзистенциален... Я исповедую религию духа и твердо на этом стою… Христианство есть отк-ровение иного, духовного мира, и оно несоединимо с законом этого мира. Поэтому эсхатологическое христианство революционно в отношении к хрис-тианству историческому, которое приспособилось к миру и часто рабствова-ло у мира… Смысл должен быть соизмерим с моей судьбой. Объективиро-ванный смысл лишен для меня всякого смысла. Смысл может быть лишь в субъективности… К Богу неприменимы наши категории. И их так усердно и так принудительно применяли, что стало стыдно употреблять священное сло-во Бог. О, Бог совсем, совсем не то, что о Нем думают… (Прим. автора – сравните мысли Н. Бердяева с мыслью В. Цоя: «В: Как Вы относитесь к Богу? Цой: Как к Богу и отношусь. Это не кумир и не повальный целитель. Это Бог, и к Нему неуместно применять обычные наши эмоции» (В.Р. Цой, «Дневник интервью», с. 287, 2009). История есть и не прогресс по восходя-щей линии и не регресс, а трагическая борьба, в ней вырастает и добро и зло, в ней обнажаются противоположности. И именно потому она идёт к концу. Именно потому история из времени исторического должна перейти во время экзистенциальное. Победа над падшим временем есть победа памяти как энергии, исходящей из вечности во время. Но память тоже обладает спо-собностью окостеневать и объективироваться. И тогда память, вместо силы преображающей, делается силой инерции. Наше существование слагается из противоречий… Люди очень легко объявляют наступление конца мира на том основании, что переживает агонию и кончается историческая эпоха, с ко-торой они связаны своими чувствами, привязанностями и интересами. В ос-новании такого рода идеологии лежит бессилие, подавленность и страх. Но от состояния подавленности и страха ничего положительного произойти не может…» (Н.А. Бердяев, с. 556-558, 1998).

Именно, попробуйте воспринять феномен творчества и творческий путь, путь к Триумфу творчества Виктора Цоя, исходя из эсхатологического виде-ния Николая Бердяева, сквозь которое и открывается самый Смысл творческого пути жизни Виктора Цоя. Попробуй увидеть Смысл профетического творчества Поэта сквозь эсхатологическое созерцание Н.А. Бердяева?
«Гениально у Н. Фёдорова то, что он, может быть, первый сделал опыт ак-тивного понимания Апокалипсиса и признал, что конец мира зависит и от ак-тивности человека. Апокалиптические пророчества условны, а не фатальны, и человечество, вступив на путь христианского «общего дела», может избежать разрушения мира, Страшного суда и вечного осуждения. Н. Фёдоров проникнут пафосом всеобщего спасения и в этом стоит много выше мсти-тельных христиан, видящих в этой мстительности свою ортодоксальность. Уже в своей книге «Смысл творчества»… я высказал мысли о творчески-активном понимании Апокалипсиса. Второе пришествие Христа в силе и славе зависит от творческого акта человека. Человек призван уготовить Второе пришествие, должен активно идти ему навстречу. Пассивное ожидание в ужасе и подавленности наступления страшного конца не мо-жет уготовлять Второго пришествия – оно уготовляет лишь Страшный суд. Понимание Бога и Богочеловека-Христа как судьи и карателя есть лишь выражение человеческого состояния, человеческой тьмы и ограниченности, а не истины о Боге и Богочеловеке-Христе. Переход в подлинно творческое состояние освобождает от этого унижающего человека состояния. Нельзя понимать Апокалипсис как фатум. Конец истории, конец мира не фата-лен. Конец есть дело Бого-человеческое, которое не может совершаться без человеческой свободы, есть «общее дело», к которому призван человек. Поэтому я защищаю творчески-активный эсхатологизм. Переход от исторического христианства, которое отходит в прошлое, к христианству эсхатологическому, которому только и принадлежит будущее, должен оз-начать не возрастание пассивности, а возрастание активности, не возрас-тание страха, а возрастание дерзновения. Пассивные и подавленные апокалиптические настроения принадлежат старому историческому христи-анству, а не новому эсхатологическому. Но в данный час истории христи-анство находится в антракте между двумя эпохами и этим, вероятно, объ-ясняется, что оно не играет той активной роли, какую должно было бы играть. Историческое христианство охладилось, стало невыносимо прозаич-но, приспособлено к обыденности, к мещанскому быту. И остаётся ждать, чтобы возгорелся огонь с неба. Но он возгорится не без нашего человеческого огня» (Н.А. Бердяев, с. 559-560, 1998).

Читайте текст Поэтов и прочувствуйте единый Смысл творчества:

                «Твоим огнем душа палима»
                (А.С. Пушкин)

«А вечером, когда подумаешь, что ты сделал за день, какой след оставил, – становится страшно. Жизнь ушла дальше, ещё один день прокатился ми-мо. Мы проходим мимо чего-то, может быть, самого главного в жизни, не можем спокойно думать и творить. Это не моё изобретение, это древ-ние мысли… Надо совершенно спокойно – без чванства и высокомерия – ска-зать: у России свой путь. Путь тяжкий, трагический, но не безысходный в конце концов. Гордиться нам пока нечем… Мы с вами распустили нацию. Теперь предстоит тяжёлый труд – собрать всё заново. Собрать нацию гораздо сложнее, чем распустить» (В.М. Шукшин, с. 678-766, 20010).

                «Раньше в твоих глазах отражались костры,
                Теперь лишь настольная лампа – рассеянный свет.
                Что-то проходит мимо, тебе становится не по себе.
                Это был новый день, в нём тебя нет.
                Раньше в твоих глазах отражалась ночь,
                Теперь, когда за окнами ночь, твои глаза спят.
                И вот, на рассвете, ты не заметил,
                как начался новый День.
                Ты до сих пор в старом – там нет никаких преград»
                (В.Р. Цой)

«При сем сказал им причту: никто не приставляет заплаты к ветхой одежде, отодрав от новой одежды; а иначе и новую раздерёт, и к старой не подойдет заплата от новой. И никто не вливает молодого вина в мехи вет-хие; а иначе молодое вино прорвет мехи, и само вытечет, и мехи пропадут; но молодое вино должно вливать в мехи новые; тогда сбережется и то и другое. И никто, пив старое вино, не захочет тотчас молодого, ибо гово-рит: «старое лучше» (от Луки 5:36-39).

                «И никто не хотел быть виноватым без вина.
                И никто не хотел руками жар загребать.
                А без музыки и на миру смерть не красна.
                А без музыки не хочется пропадать»
                (В.Р. Цой)

                «Я искал здесь Вино, а нашел третий глаз»
                (В.Р. Цой)

                «Нам уже стали тесны одежды,
                Сшитые вами для нас одежды.
                И вот мы пришли сказать вам о том,
                Что дальше…
                Дальше действовать будем мы!»   
                (В.Р. Цой)

                «Но до дыр зацелованный флаг,
                Я полцарства отдам за коня…
                А когда мы разжигали Огонь,
                Наш Огонь тушили дождём.
                Мы сидим у разбитых корыт
                И гадаем на Розе Ветров,
                А когда приходит время вставать,
                Мы сидим, мы ждём…
                Играй, невеселая песня моя, играй, играй!»
                (В.Р. Цой)

 А потому весь творческо-профетический Огонь Духа Поэт сосредоточил в слове покаяния и обновления, как:
                «Перемен! требуют наши сердца,
                Перемен требуют наши глаза.
                В нашем смехе, и внаших слезах,
                и в пульсации вен –
                Перемен! Мы ждём перемен…»
                (В.Р. Цой)

Вот, например, сравните с тем, что сказано об Иоанне Предтече в книге протоиерия Симеона Вишнякова:
«…почти все слушатели великого пророка, современные ему иудеи, по духовно-нравственному своему состоянию не могли сразу воспринять и усвоить такие предметы его проповеди, новые для них и глубокие по своему со-держанию… Евангельские слова «крещение покаяния» подразумевают, что покаяние в учении Иоанна Крестителя составляло главную черту, необходи-мую потребность. Как посланник, предназначенный Господом приготовить в душах человеческих путь грядущему Искупителю, св. Иоанн силой вдохно-венного своего слова должен быть тронуть и раскрыть эти души, замкну-тые для истинного самопознания, очистить их от плевел, посеянных лжеучением, смягчить их ожесточение и преклонить к покаянию.  Истинное же покаяние состоит не в минутной скорби о грехах, сопровождаемой омо-вением тела и не проникающей до глубины души, не сокрушающей человеческой гордости, не обуздывающей плотских похотений, но в совершенной, решительной перемене мыслей, чувств, желаний, воли, поступков человека-грешника, так что он делается совершенно иным во всем существе сво-ем… Притом свое крещение водой для покаяния Иоанн называет лишь приго-товлением к установленному Основателем Нового Завета крещению Духом Святым и огнем. Таким образом, требуемое Крестителем покаяние, как необходимое условие, без которого невозможно вступление в приблизившееся Царство Небесное, относится частью к отречению от иудейских предрассудков и национальной гордости (происхождением от Авраама), частью к приз-нанию того, что буквальное исполнение закона еще не вменяется человеку в заслугу и состоит не просто в перемене образа мыслей и чувств, но в отк-рытом признании и порицании прежнего образа мыслей и действий… Высо-кое, во многом новое и полное таинственности учение св. Иоанна, порази-тельная сила и свобода вдохновенного его слова… производили такое впе-чатление на его современников, что многие из них невольно могли говорить: «Пророк великий восстал среди нас…»… Под словами: «крестит и огнем» большая часть толкователей, согласно со Златоустом, разумеют очищающее и воспламеняющее душу человека действие Св. Духа. Как Господь Иисус Христос под образом живой воды (Ин. 4,14; 7,37,38) разумел благодать Св. Духа, обильно сообщаемую верующим, очищающую их и жаждущей душе их подающую неизъяснимое утешение, так под образом огня Предтеча Гос-подень представляет силу Духа Святого, которая, как огонь, превращает каменное сердце человека в плотское, уничтожает греховные его нечистоты, воспламеняет его душу любовью божественной. Такое объяснение подтверждается тем, что евангелисты Марк и Иоанн, передавая те же слова Пердтечи, упоминают об одном только крещении Духом Святым, умалчивая об огне, чего нельзя было бы сделать, если бы в указанном изречении Дух и огонь были предметы различные. Но нельзя согласиться с теми толкователями, ко-торые разумеют здесь сошествие Св. Духа на апостолов в день Пятидесятни-цы. Хотя Дух Святой и сошел тогда в виде огненных языков, но только на одних апостолов, между тем как крещение огнем, о котором говорит Предтеча, относилось ко всем его слушателям-иудеям… По согласному мнению толковников, св. Иоанн Креститель должен был расположить сердца совре-менных ему иудеев к такой вере и таким понятиям о Мессии, какие имели не-когда праотцы Израиля – ветхозаветные патриархи… И хотя понятия о Нем, какие внушал Предтеча иудеям,  и не согласны были с их настоящими ожиданиями – видеть в лице Мессии царя, завоевателя вселенной, – но несмотря на это слушатели Предтечи могли понимать, что Тот, о Котором им возвеща-ет св. Иоанн, есть Истинный Бог, потому что крестит их Духом Святым» (Протоиерей С. Вишняков, с. 136-198, 2006).

А вот, теперь сравните, что сказано о пророке Илии в книге «Святой про-рок Божий Илия. Житие и акафист» (2009):
«Мощь чудотворца, которой был наделен святой пророк Илия, не имеет себе равных в истории ветхозаветных времен. В грозной славе предстает он перед нами, единым словом затворявший небеса и сводивший на землю огонь, низвергавший царей и воскрешавший мертвых. И его одного из древних пра-ведников Господь вознес в Царствие Свое живым, во плоти. А между тем, по свидетельству апостольскому, Илия был человек, подобный нам (Иак. 5,17). Почему же этот земной человек, упрямый и неудержимый в гневе, обладал таким необычайным духовным могуществом? Святой Илия любил Бога. В этом, и только в этом, была его сила. Всем сердцем, всем разумом, всеми своими мыслями любил Небесного Отца верный слуга Его Илия. Он пылал к Богу, как Серафим, пламенной любовью. И сам Илия был любим Богом, так как Бог любит любящих Его… (Прим. автора – сравните с текстом песни Виктора Цоя: «И мы знаем, что так было всегда: что Судьбою больше любим, кто живёт по законам другим и кому умирать молодым»)… Всемогущий Господь внимал молитвам великого пророка, исполнял самые дерзновенные его прошения,  не желая огорчать Своего верного слугу… (Прим. автора – сравните с текстом Виктора Цоя:
                «Эй! Если Ты есть, ответь со Своей высоты,
                Посмотри, что Ты сделал Своим подставленьем щеки?
                Ты медлишь с ответом, но нет времени ждать,
                Если я в этом мире гость, то хозяин не Ты»)…
…Так случится перед самой кончиной мира, когда все человечество, кро-ме небольшого остатка верных, поклонится антихристу как царю и богу. Тог-да-то и понадобятся огненная ревность и духовная сила святого пророка Илии – он придет обличить антихриста, ложного мессию с его лживыми чу-десами и фальшивыми знамениями… сойдет он в мир на новые труды и ве-ликие страдания – с радостью воспримет пламенный боголюбец Илия этот крест нового земного жития и к славе его как пророка прибавится венец мученичества» («Сретенский монастырь», с. 3-52, 2009).

Вот, в этих последних словах книги о пророке Илии и предсказана, и показана судьба Виктора Цоя, его Триумф и слава неописуемая и его Голгофа, которые он сам засвидетельствовал в песнях:

                «Он не помнит слова «да» и слова «нет».
                Он не помнит ни чинов, ни имен.
                И способен дотянуться до звезд,
                Не считая, что это сон.
                И упасть опаленным Звездой
                По имени Солнце»
                «А потом придет она:
                «Собирайся, скажет, пошли,
                Отдай земле тело».
                Ну, а тело не допело чуть-чуть.
                Ну, а телу недодали любви.
                Странное дело…»               
                (В.Р. Цой)
 
И, вот, ещё сокровенные слова в книге о пророке Илии:
«Святой пророк Илия, подвизавшийся в древние времена в далекой Палес-тине, всегда воспринимался православным русским народом как один из бли-жайших нашему отечеству святых. Пылкой славянской душе, стремящейся к подвигу, близок святой Илия с его огненной ревностью в вере и благочес-тии… Грозный мститель за правду Божию, святой пророк Илия может явиться и могучим помощником – но лишь для тех, кто подобно ему чист сердцем и воспламенен ревностью по Богу. Да возгорится и в нас этот очистительный огонь, чтобы великий угодник Господень, предтеча Второго Пришествия Христова услышал нас, взывающих: «Пророче и про-видче великих дел Бога нашего. Илие великоимените, вещанием твоим уста-вивый водоточныя облаки, моли о нас Единаго Человеколюбца» («Сретенский монастырь», с. 52-55, 2009).

Да, но по слову Б.П. Вышеславцева, «высшее достижение мистической молитвы состоит не в том, чтобы Бог нас услышал, а в том, чтобы мы услы-шали Бога» (Б.П. Вышеславцев, с. 81, 1994). Но, вот, можем ли мы услышать Бога, прислушиваемся ли мы к зову потаенного сердца, вслушиваемся ли мы в слово Божие, речённое устами пророков Его, вслушиваемся ли мы в профе-тическое слово певца Божьего – Виктора Цоя? А Виктор Цой есть истинный пророк Божий потому ещё, что им внушаемы подлинные ценности, возводя-щие человека к Всевышнему. Художественно-профетический характер твор-чества Виктора Цоя описан в размышлениях Бориса Вышеславцева. И нужно сподобить, научить себя видеть этот характерный образ Поэта. Вот, образ:

«…не всякий «инициатор» и не всякий внушающий есть творец, а только тот, который делает творческое внушение. В основу различия надо класть ценность бросаемых в подсознаие семян и их плодов. Ценны те семена внушений, которые поддерживают жизнь и дают нарастание жизни. Творчест-во и есть нарастание жизни, появление новых, раньше не бывших форм жизни, и притом более интенсивных и более ценных форм. Творчество есть во-ображение и воплощение ценностей. Но истинных ценностей, как они существуют сами по себе, в идеальном мире, мы не создаем. Мы их лишь «открываем», лишь получаем как божественный дар, как благодать. В этом смысле поэзия (т. е. всё творчество) никогда не есть абсолютная инициатива, а лишь благой дар, полученный свыше. Абсолютный инициатор и Творец (и в этом смысле Поэт) есть только Бог. Пророку сказано: «Исполнись волею Моей». Поэт творит, когда «Божественный глагол до слуха чуткого коснет-ся». То же остается верным и для техника (Прометея): и он не имеет собст-венного огня и не зажигает его впервые.
Таким образом, внушающее воображение будет творческим тогда, когда открывает, воплощает и вводит в мир новые положительные ценности; оно не будет творческим, когда только разрушает воплощенные ценности или когда только воспроизводит, повторяет и сохраняет старые установленные общепринятые ценности, сохраняет быт; сохраняет жизнь на прежнем уров-не без нарастания её полноты. Только в этом смысле, только в зависимости от содержания внушающего воображения можно противопоставлять твор-ческую инициативу и пассивную зависимость. Не нужно думать, что пассив-ные натуры только получают внушения, а активные только внушают другим. Гений всего более внушаем. Подражательные и рабские натуры, с другой стороны, с величайшей силой внушают свое подражание и свои рабские и трусливые чувства другим.
В чём же состоит творческое первенство гения? Оно состоит в том, что он открывает и вводит в мир новые положительные ценности, раньше оставав-шиеся скрытыми. Сфера творческого гения есть сфера открытия и отк-ровения, будут ли то откровения искусства, открытия науки или религиоз-ные откровения, дающие узрения новых святынь. Но гений человеческого творчества ничего не выдумывает, он угадывает и прозревает («отверзлись вещие зеницы»). Творчество на своих вершинах как будто совпадает со своею противоположностью, с пассивною зависимостью: оно становится одержимостью, наитием, чистым медиумизмом, посредником для содействия высших сил, для принятия «внушений свыше». Так мы снова приходим к ре-лигии как к высшему и суверенному источнику внушения. Поэт, т.е. человек, как творец – творит и не творит, ему всё «даётся свыше», и, с другой сто-роны, он всё создаёт сам – он абсолютно свободен и абсолютно зависим в своём творчестве.
Такова фундаментальная антиномия, заключенная в свободном творчестве и в творческом внушении. В ней мы легко узнаем антиномию свободы и бла-годати. Высшее творчество есть творчество благодатное. Но если выс-шее и лучшее в творчестве дано, а не создано, дано даром, а не в награду за подвиги и труды, то что же создано? Где же заслуга, где же свобода поэта? Неужели гений «осеняет голову безумца, гуляки праздного», «и средь детей ничтожных мира, быть может, всех ничтожней он»?..
Но тогда, значит, не он создает, не он творит, не он гений, не его заслуга. Эта антиномия составляет тему пушкинского Моцарта и Сальери, и она есть, в конце концов, одно из выражений антиномии свободы и благодати.
Она решается (если это можно назвать решением) в усмотрении тождества противоположностей: истинно-свободное творчество есть то, которое дейст-вует по внушению свыше» (Я научу вас Истине, и Истина сделает вас свобод-ными). Наиболее активен тот, кто наиболее внушаем, но для высших, от Бога исходящих внушений. В полном смысле Творцом является только Бог. Человек есть лишь творец по образу и подобию. Человек лишь продол-жает творение, лишь «сотрудничает», и притом по образцам, которые ему даны, которые ему открылись.
Мы получаем следующий надёжный критерий истинно-творческого во внушении: творческим будет то, что является подлинным «внушением свы-ше». Творческою личностью будет та, которая способна такие внушения получать, которая стоит всего ближе к творчеству Творца, которая тво-рит по образу Его совершенства. В истинном творчестве должно быть неко-торое гетеровнушение, но полученное от Бога, а не от людей; такие «богона-ученные» (теодикаты, как говорил св. Макарий) и суть истинно свободные творцы. А нетворческим во всяком внушающем воображении будет то, что выдумано людьми, то, что выдумано от себя, в чем нет никаких прозрений и откровений…» (Б.П. Вышеславцев, с. 84-85, 1994).

А, вот, теперь прочитайте творчество Виктора Цоя, как: потаенные желания и потаенные вопрошания, призывы и взывания Поэта, например, «так откуда взялась печаль?», исходя из размышлений Бориса Вышеславцева:
«Нет человека, который когда-либо в своей жизни не слышал этих божест-венных зовов, о которых говорил ещё Сократ. Но нужна чуткость и внима-ние, нужно, как говорит Христос, иметь уши, чтобы слышать. «Призыв» есть встреча двух свобод, двух воль – божеской и человеческой! «Призыв» не есть «приказание», не есть власть и подчинение… Любовь есть свободное изволе-ние, избрание, лице-приятие, а потому, если благодать есть внушение любви, то она может обращаться только к свободе… Таинственный зов благодати воспринимается как некий образ, видение, голос, обладающий свойством не-произвольно приковывать внимание, пробуждать подсознательную работу воображения и, вместе с тем, – вызывать ответное «да» (да будет!) в глубине свободного богоподобного я… Ценности «детерминируют», но лишь в том смысле, что дают возможность ориентироваться в направлении, найти, где должное и недолжное… ценности «определяют направление», но не «дают нарпавления», они действуют как компас, но не как руль. В этом сущность идеальной детерминации должного: она не имеет сама по себе никакой ре-альной онтологической силы. Нужна такая сила, чтобы повернуть руль в на-правлении к ценностям… Такая сила и есть свобода личности, свобода воли. Автономия компаса и автономия руля – вот символ, верно выражающий не-раздельную связь и неслиянную самостоятельность двух детерминаций… Все творчество жизни, творчество истории состоит в непрестанном разреше-нии конфликта ценностей; мы всегда стоим перед альтернативой противо-положных решений. Но «альтернатива» имеет смысл лишь как обращение к свободе, равно как свобода в смысле выбора возможна лишь там, где есть «альтернатива»… человек в своих действиях, в своих актах никогда не быва-ет рационально детерминирован, он «решается» именно тогда, когда не на-ходит рационального «разрешения», он действует на свой риск и страх, не зная до конца, что есть и что быть должно. Даже такие «ценности», как воля и разум, – конфликтны: воля требует уверенности и решительности; разум требует сомнения и, следовательно, нерешительности. И здесь последнее слово произносит суверенная инстанция свободы: она решает, когда и сколь-ко нужно медлить с решением и взвешивать основания и когда наконец при-ходится сказать: «Жребий брошен!»… Творчество есть сублимированный каприз и сублимированный произвол… Гармонию можно «проверить алгеб-рой», но при помощи алгебры нельзя создать гармонию. Моцарт у Пушкина капризно-произволен и вместе медиумичен (подслушал «райские песни»); Сальери – рационально-основателен, а потому и не «поэтичен» в своем творчестве… Личность как самоцель может игнорировать царство целей и отвер-гать его детерминацию, но царство целей не может игнорировать ценность личности и необходимо содержит в себе личность как самоцель… Сделанный выбор не перестает быть выбором, сублимированным выбором, хотя бы он был выбором раз навсегда. И он оценивается именно по тому, из ка-ких возможностей он сделан… Сублимация слепой каузальной необходи-мости на каждом шагу не удается: Прометей побеждается слепыми и темны-ми силами природы. Болезнь, смерть, техническая неудача, катастрофа, «несчастный случай» – вот примеры такого низшего трагизма, заключенного в «первой антиномии свободы»… (Прим. автора – сравните с вопрошаниями в песнях В. Цоя: «Игра», «Мама», «Следи за собой»)… «Вторая антиномия свободы» несет в себе иной, высший трагизм: столкновение свободного про-извола с царством ценностей, столкновение воли человека с волей Божьей. Это Богочеловеческая проблема, и решается она только в христианстве, бес-предельно углубляющем и возвышающем личность и её свободу, решается в словах «да будет воля Твоя»… Мы живем в эпоху, когда автономии личнос-ти угрожает наибольшая опасность от всяческих диктатур и тираний, и не христианству, конечно, эту опасность усугублять. Сейчас только та Цер-ковь может вести за собой, которая дальше всего отстоит от инквизи-ции. Суверенитет принципа (идеи) в ущерб суверенитету личности и свобо-ды утверждается в античном мире, и он утверждается в современном комму-низме, продолжающем традицию коммунизма Платона. Тот же самый суве-ренитет, точнее, тирания принципа утверждается везде, где существует инквизиционное понимание Церкви (напоминание Достоевского)… «Да будет воля Твоя» есть выражение любви к Отцу, к высшему и ценному, Тому, Кто стоит надо мною и потому может сублимировать мою волю. Если ничего и никого нет надо мною, тогда сублимация невозможна. Если надо мною абсо-лютная власть, императив, закон – тогда сублимация тоже невозможна, ибо свобода не покоряется диктатуре «категорического императива». Отношение Бого-Сыновства есть единственный адекватный символ сублимации: «свыше», от Отца, от иерархически высшего, исходит призыв, vocatio. Сын отвечает на этот «призыв» свободной любовью. На приказ тирана он ответил бы отказом в повиновении… Жизнь начинается там, где начинается оценка: стремление к чему-либо или отталкивание от чего-либо… Сознательная воля, выбор, решение – начинаются там, где возникает конфликт эмоций и стремлений… Самосознание находит себя как сомнение, и не только как теоретическое, а прежде всего как практическое сомнение; но сомневаться – значит стоять пред альтернативой «быть или не быть», которая может быть поставлена только свободному существу, могущему сказать да или нет. Сомневаться – значит утверждать свою сободу. Вот почему нельзя «сомневаться в своей свободе». Свобода тождественна с центром самосознания, с я. Она есть ось, вокруг которой вращаются тенденции, эмоции, аффекты. Все эти силы созданы не ею, она лишь формирует их. Свобода есть как бы невидимая и неподвижная точка, вокруг которой вращаются рычаги жизненных сил, но она есть точка опоры, которая может «перевернуть мир». По принципу такого рычага построен  руль. Что новое привходит в этой точке единства к то-му разнообразию сил, которые действуют на нее со всех сторон?  Привходит нечто совсем новое: ось самосознания, дающая возможность с бесконечно малым усилием повернуть туда или сюда, самоопределяясь, т. е. формируя единство из альтернатив… Шелер совершенно верно указывает, что только из ценностных содержаний, данных в стремлениях, воля может выбирать, только этими движущими силами стремлений она может пользоваться, поэ-тому необходима не только культура воли, сила воли, её чистоты и решимости, необходима ещё культура эмоций и стремлений, их широты и глубины в смысле чувствительности ко всей полноте системы ценностей. (Можно доба-вить, что культура эмоций ведет к предчувствию новых, высших, неизвест-ных ценностей; «сердце» может делать открытия. В этом смысле, и толь-ко в этом, возможна «переоценка ценностей»)» (Б.П. Вышеславцев, с. 89-108, 1994). 

 Ещё можно сказать к мысли Б.П. Вышеславцева, что Евангелие, а до него ещё и откровения ветхозаветных пророков, есть истинная «переоценка ценностей», как откровение не нового времени, наступления нового времени во времени историческом, а есть откровение иного, высшего и потому нового мира, независящего от времени, как откровение вечного «сердца Иисуса», которое есть основа подлинной сублимации и которое утверждает и восстанавливает высшие ценности, исходяшие от Всевышнего, от Отца. Потому «переоценка ценностей», утверждаемая Ницше, есть профанация ценностей и есть ложная переоценка, как лишь перераспределение временно-значимого во времени. Ницше восстал против Вечного в Еван-гелии ради утверждения временно-своего «сверхчеловека», а потому его «переоценка» лишь временна и есть профанация, низведение Высшего и Вечного к низшему оцениванию и к тому же есть ложный профетизм. Ибо антихрист, возвещенный Ницше, славно шагает по веку 20-му и успешно низвер-гает посланцев Божиих в мире сем (смерть Пушкина, Лермонтова, Есенина, Высоцкого, Талькова, Цоя), антихрист успешен сегодня в утверждении лже-ценностей и разжигании ненависти в народах, но последнее слово, как слово Правды и Любви, за Христом. И пусть путь жизни посланцев Божьих траги-чен и неудачен во временном мире сем, но слово, которое они несут в себе, указывает на последнюю Правду любящего сердца, что изначально воплоще-на во Христе. Антихрист торжествует в мире сем, ибо сам успех поэтов-про-роков в мире оборачивается для них «Голгофой», причем с разных неожидан-ных для них сторон. Но слово пророков, творческий образ их пути жизни по-таенно живет и взращивается в душах людей, сокровенно изменяя сердца и подготавливая к выбору предельного решительного действия, творческого акта, утверждающего подлинные, высшие ценности. Пророки потому и при-ходят в мир, чтобы уготовить путь Господу, ибо чтобы Христос пришел, нужны сердца, пылающие воспринять сокровенную Встречу.

А что, если посмотреть на мир не глазами верующего фанатика, раболепно ожидающего Христа, как это принято официально, то есть как царя, в славе и силе, могуществе царском, а посмотреть глазами свободного Художника, и вспомнить напоминание Ф.М. Достоевского, о котором говорит Б.П. Вышеславцев?

 А что, если Христос придет в мир как бы «инкогнито», как это было описано две тысячи лет назад в евангельской повести, в образе обычного и свободного человека, странствующего самого по себе? И вот вопрос: сможет ли современный мир и современная Церковь (западная и восточная) принять евангельского Христа, как есть, а не такого, как это уложилось веками в официальном представлении верующих?

Ведь, разве представления современных верующих христиан отличаются от представлений о Мессии тех евреев, живших во времена Иисуса? Как тогда ожидали Царя в силе и славе, так и сей-час ожидают Царя в силе и славе, и что же изменилось? Ничего. Вот, пред-ставим себе такую фантастическую картину: что в современном мире 21-го века произойдет такое же вселенское Событие, как и две тысячи лет назад, проще говоря, повторится евангельская повесть о Богочеловеке, Христе, но вот сможет ли современный мир принять Христа, а, тем более, сможет ли принять Христа современная Церковь? Не повторится ли та же Голгофа, что и две тысячи лет назад? Способен ли современный мир в Иисусе увидеть Христа и услышать Его заветное слово? Если сегодня мало кто способен в поэте увидеть  Пророка и услышать сердцем его слово откровения, то тем бо-лее, что же говорить о Христе евангельском, сокровенном? Если сегодня тех, кто говорят, что «Виктор Цой есть вестник Божий, Пророк, предвосхищаю-щий и уготовляющий путь Господу», считают за людей сумасшедших, ибо же это нелепо признать и уразуметь в уме своем то, что В. Цой это пророк, то что же тем паче говорить о явлении Христа в современном мире?

Если честно посмотреть глазами Правды на мир людей, то никто не знает и никто не может доказать рационально того, что кто есть Иисус и кто есть Виктор Цой, ибо это открывается лишь потаённому и любящему сердцу, как откровение Свыше сердцу открывается, что Иисус есть Христос, Сын Бога Живого, а Виктор Цой есть вестник Божий, великий пророче и провидче. Это не доказывается, а открывается в откровении потаенного сердца в слове любви и Правды. А Правда есть лишь одна Правда, как слово Божие, речен-ное устами пророков Его. Но слово Божие в этом мире может и неизбежно преломляется чрез зеркало сознания людей воспринимающих. И разве совпадают ожидания Бога нечто от человека с ожиданиями человека нечто от Бога? Потому всяческие человеческие пророчествования, а тем более преломленные через истолкования других, мягко говоря, условны, ибо никто не знает и никому не ведомы Пути Господни. Мы можем лишь верить и в любви к Сокровенному надеяться, и еще сильнее надеяться на Бога даже тогда, когда кажется, что уже безнадежно и бессмысленно. И стоять твердо и крепко в вере и в действии любящего творчества, предвосхищая Смысл и Правду того Царствия, что не от мира сего. 
 
Об условности пророчествования, тем более толкований, говорит сам В. Цой в интервью:

«Конечно, меня касается все, что есть в нашей жизни, и свое отношение к этому я выражаю. Но это не значит, что я собираюсь принимать непосредственное участие в каких-либо политических акциях или стать пророком, проповедником или там еще кем-то. Я вижу факты, людей, какие-то явления, отношения между людьми, и пою об этом…
– «Последний герой».
– Это, конечно, в песне герой такой. Много таких есть. Нет, не любер, но, может быть, так же и любер. Это просто независимый человек. Или котрый хочет быть таким. Или ему кажется. Но это не я. Я не герой»
     («Дневник интервью», Алма-Ата, февраль 1989 (В.Р. Цой, с. 285, 2009).

Или, вот, еще интервью, в котором сказаны самые мистические слова Виктора Цоя, ибо эти слова обнажают тайну человека:
«Никогда не считал себя героем или борцом. Просто сидел, писал песни о том, что мне нравилось, волновало…
Мне не нравятся люди, которые считают себя пророками и думают, что в состоянии научить других, как жить. Я пою о своих проблемах, увлечениях и никого учить жить не собираюсь. Если песни кому-то нравятся, то это-му, конечно, рад.
Я пожелал бы не делать из нас кумиров, и пусть относятся к нам, как к нормальным людям. И ещё – не принимать наши песни как истину в пос-ледней инстанции. Это всего-навсего песни, написанные на тексты од-ного человека, который может ошибаться»
           («Дневник интервью», Краснодар, май 1989 (В.Р. Цой, с. 286, 2009).

Вот, эти слова Виктора Цоя есть самые таинственные, что сказаны им в интервью, но совместно с другими, о которых я скажу после. Можно только удивляться глубиной их отрицания. Разве, Вы, еще не поражены глубиной отрицания слов Поэта?! А смысл слов Поэта и тайна их раскрывается как раз через прочтение афоризма Г.К. Честертона!:

«Чем выше человек, тем меньше у него оснований себя возвысить» (Г.К. Честертон, с. 264, 2006).

Глубина отрицания себя возвысить, лишь свидетельствует о подлинном величии и истинной возвышенности Поэта и Пророка – Виктора Цоя!
А, вот, тайна этих слов отрицания внешней высоты и славы сопряжена с тайной слов, как утверждения в величии предназначения Поэта:

«Когда так долго над чем-то работаешь, всегда хочется, чтобы это нашло отклик, потому что всё, что я делаю, для кого-то предназначено»
                («Дневник интервью», Москва, 1990 (В.Р. Цой, с.294, 2009).

Вся глубина тайны слов В. Цоя в самом предельном апофатическом отрицании ложной «высоты» мира сего и в самом предельном катафатическом утверждении предназначения Поэта. Глубина и предел антиномичности отрицания и утвреждения мысли поэта исходит из единства металогического, как совпадение противоположностей.

Вот, воистину, тайна личности, сравните слово откровения Виктора Цоя и исповедальные размышления Николая Бердяева:
«Должен сказать что-то очень важное и характерное для меня. Я реши-тельно не могу и не хочу почувствовать себя лицом солидным и почтенным. Почтенность не соответствует моему нуменальному существу. В почтеннос-ти есть что-то общеобязательное, во мне же очень мало общеобязательного. Я скорее основываюсь на исключении, чем на правиле. Я не учитель жизни, не отец отечества, не пастырь, не руководитель молодёжи, ничего, ничего подобного… Я остаюсь в своем вечном возрасте юности. Старости духа нет, в духе есть вечная юность…Я не чувствовал себя по-настоящему и глубоко гражданином мира, гражданином общества, государства, семьи, профессии или какой-либо группировки, связанным единством судьбы. Я соглашался признать себя лишь гражданином царства свободы. В этом я не свое-временный человек…Если допустить существование вечности адских мук, то вся моя духовная и нравственная жизнь лишается всякого смысла и вся-кой ценности, ибо протекает под знаком террора. Под знаком террора не может быть раскрыта правда. Меня всегда поражали люди, которые рас-считывали попасть в число избранников и причисляют себя к праведным судьям. Я себя к таким избранникам не причислял и скорее рассчитывал по-пасть в число судимых грешников…Судьба неповторимой индивидуальности не вмещается ни в какое мировое целое» (Н.А. Бердяев, с. 554-578, 1998).

И меня поражает просто не «общее сходство», а духовное единство или совпадение духовное в личностях, как личности Виктора Цоя и личности Николая Бердяева. Чтобы показать это духовное совпадение в личностях поэта и мыслителя, нужно провести отдельное исследование, но можно увидеть во всей очевидности и ясности это духовное единство, как в книге Н.А. Бердяева «Самопознание» и в «Дневнике интервью» В.Р. Цоя.

Слова Виктора Цоя в интервью лишь подтверждают видение в условности пророчествований, тем более, различных толкований. Это говорит не об умаленности пророков, но, наоборот, о невероятной напряженности творческого духа пророков, которые и взывают к воспринимающим, чтобы также прояв-ляли дерзновение в творческой активности духа, а не пассивно и отстраненно проглатывали слово пророка, как внешний «закон» о событиях грядущего. Ибо люди церковные, в большинстве своем, так и воспринимают пассивно слово пророков, как внешний и должный, авторитетный «закон», не проявляя даже себя в творческой активности и дерзновенности в постижении тайн прошедшего и грядущего и их взаимосвязи, как единой тайны сущего. Ибо дер-зать в постижении, значит для людей церковных ослушаться авторитету буквы «закона», который может означать лишь призыв к творческому служению человека в мире, как воплощения и осуществления слова Божьего. Пассивность в исторической судьбе христианства привела к тому, что в мире сем творческая активность стала секулярна и открыто враждебна к христианству, а активность христиан в истории лишь отражала отрицательную реакцию на творческую активность человека в мире. Может быть, потому в мир сей при-ходят пророки, в лице поэтов и мыслителей, которые воплощают творческий огонь профетического слова в мире?

Потому видение жизни Виктора Цоя так схоже с созерцанием Николая Бердяева о путях человека в мировой истории и в конкретной жизни каждого. Миросозерцание Николая Бердяева мистично в своей глубине, в подлинном смысле этого слова есть обнаружение и даже откровение Тайны. А творчество Виктора Цоя в основе своей не только профетично, но и мистично. Самая не только символическая, но и таинственная песня Виктора Цоя – это песня «Спокойная ночь», которую вот уже более двадцати лет исполняет на своих концертах Константин Кинчев. Я скажу, что со времен Евангелия нет более мистического текста, как текст песни «Спокойная ночь». Ни у современных музыкантов и поэтов нет таких текстов по значимости мистической глубины, не найти даже подобного за последние века, лишь до времен Паскаля и Николая Кузанского. Песня «Спокойная ночь» обнажает бездны и глубины последней Тайны Божией, и сопоставима лишь с глубинами мистического богословия Дионисия Ареопагита, есть обнажение и самооткровение тайны реальности Непостижимого, есть самое верное раскрытие учения об умуд-ренном неведении (Н. Кузанский, С.Л. Франк). Именно, что песня «Спокойная ночь» воспринимается более остро и чутко не глазами, а слухом и серд-цем потаенным, которому открывается бездна муз вселенной и судеб Личности в мировой спирали истории. Чтобы понять тайны, что сокрыты в песне, нужно открыть потаенное «ухо сердца» и вслушиваться, вслушиваться, как самораскрывается сама Судьба Человека, трагедия жизни Человека, трудно переносимая в любящем сердце, сердце кафолическом. Последнее солическое исполнение в этой песне как раз и раскрывает тайны Судьбы Человека, как ее подлинной трагичности, уже не переносимое на слова человеческие и не выразимое словами трагическое и мистическое чувство образа Человека во все-ленной.
Вот, вслушайтесь в мысли Николая Бердяева и в текст и музыку песни «Спокойная ночь» Виктора Цоя:

«Я переживаю жизнь как мистерию Духа. Вся жизнь мира, вся жизнь историческая есть лишь момент этой мистерии Духа, лишь проекция во вне, объективация этой мистерии. Я глубоко чувствую себя принадлежащим к мистической Церкви Христовой. И это сильнее моих распрей с церковью экстериоризированной в мире историческом и социальном. Цель жизни – в возврате к мистерии Духа, в которой Бог рождается в человеке и человек рождается в Боге. Возврат должен совершаться с творческим обогащением. Но в вечности нет различия между движением вперед и возвратом. Только завершительное откровение Святого Духа может быть окончатель-ным откровением Троичного Божества… Тоска Достоевского, Ницше, Кир-хегардта, Бодлера, Л. Блуа и им подобных предшествует новой эпохе Духа, эпохе эсхатологической. Но очень трудно положение предшественников эпохи Духа» (Н.А. Бердяев, с. 565-566, 1998).

Творчество Поэта, Виктора Цоя, огненно и есть Огонь Духа. Характерная черта, изюминка, потаенное зерно творчества Поэта в том, что оно есть выражение и откровение творчески-огненного Духа, расплавляющего окаменелые и очерствелые сердца и воспламеняющего, возводящего их к небесной тайне человека. Творчески-огненная поэтика Виктора Цоя воспламеняет в сердцах истинную Веру, как веру в Бога, так и веру в человека, веру в творческий и трагический Путь человека в путешествии земного странствия, пути человека, ищущего Непостижимого и стремящегося в пути к Всевышнему.

                «Но высокая в небе Звезда зовет меня в Путь…»
                «Но странный стук зовет в дорогу:
                Может – сердце, а может – стук в дверь.
                И, когда я обернусь на пороге,
                Я скажу одно лишь слово: «Верь!»

Присущая Поэту подлинная мистичность, выраженная особенно и соверешенно в песне «Спокойная ночь», как самооткровение тайны Божией, что раскрывается в сердце потаенном. Выражением таинственности творчества, самой Тайны существующего свидетельствуют строки Поэта, в которых запечатлена сама суть умудренного неведения (Н. Кузанский, С.Л. Франк):

                «Крыши домов дрожат под тяжестью дней.
                Небесный Пастух пасет облака.
                Город стреляет в ночь дробью огней.
                Но Ночь сильней, её власть велика»

В этом куплете песни Виктора Цоя сжата, сконцетрирована вся суть учения об умудренном неведении, которое эксплицируется в полновесных трак-татах восточной христианской мистики. Ночь в этой песне есть символ Божественной Тьмы, из глубины которой рождается Свет. В этой песне с величайшей силой утверждается апофатическое созерцание Непостижимого, утверждается непостижимость Всевышнего. Ночь предстает пред человеком как яв-ственная непотаенная Тайна, самоочевидная в своей бесконечной Бездне. Сила и свет человеческого познания ограничены и дробны, не в состоянии постичь целостно тайну Божественного мира. Всякое человеческое познание бессильно пред могуществом и величием тайны небесной, пред сокрытым Лицом Непостижимого, Всевышнего. Ибо «Бог есть Бог сокрытый». Но сущность умудренного неведения в человеческом постижении в том, что че-ловек способен самосознавать величие Тайны, видеть сердцем непостижи-мость Непостижимого. Вот это! и есть чудо умудренного неведения.

Зуфар Кадиков истолковывает смысл этой песни в чисто этическом ключе. Где «ночь» есть символ темных сил. Но не есть ли в этом истолковании  Ка-дикова манихейский уклон? Вот метафраза этого куплета, по З. Кадикову:

                «Жестокое время давит на людей.
                Высшая сила контролирует зло.
                Мир христианский слабо сопротивляется,
                Но он опутан силами тьмы».

Толкование З. Кадикова, подведенное под его систему символов, не выдерживает критики. Ибо песня «Спокойная ночь» глубоко мистична, а мистика подлинная, как это знают философы и богословы, всегда есть выход за пределы, в том числе и за пределы этики, как рационального знания и учения о добре и зле. Ибо рациональное упирается в иррациональное и неизбежно ограниченно иррациональным. Мистика же есть сфера постижения иррацио-нального, а потому она намного глубже рационального познания этики добра и зла. Это одно, а второе, что даже чисто логически толкование З. Кадикова не выдерживает критики. Ибо если «ночь» в понимании З. Кадикова есть силы тьмы, то тогда это величие силы тьмы утверждается наравне с силою небесного Духа, который контролирует мировое зло. Вот это и есть манихейский уклон в истолковании З. Кадикова.

Так в подтверждение умудренного неведения в песне «Спокойная ночь» есть строки из песни «Сосны на морском берегу»:

                «И пускай фонари светят ярче далеких звезд,
                Фонари все погаснут, а звезды будут светить…»

В этих строках текста песни Виктора Цоя утверждается не только существо умудренного неведения, но и подлинная сублимация в ее иерархии ценностей. Так свет городских фонарей ярче далеких звезд, но они не затмевают величия небесной, Божественной Тайны, наоборот, могущество тайны Божией велико и Ночь есть как бы демонстрация силы непостижимости тайны Божией.

В строках Поэта отражена тайна Божия, как Тайна не только существующего мира, как целого, но и тайна Человека, существующего в мире, как живого огнетворящего сердца в ночи, котрое излучается огнем любви к Всевышнему из глубин небесной Ночи, Божественной Тьмы, из которой рожда-ется Свет великий. Сердце Поэта ночного, Поэта стоящего в бездонной ночи и есть этот излучающийся Свет…

                «Я ждал это время, и вот это время пришло…»

Кто может сказать таковые слова, таинственные и загадочные? Не слышал ли я подобные слова уже в Евангелии?

В тексте песни «Спокойная ночь» как раз и отражена, запечатлена, выражена мистерия Духа, о которой говорит Николай Бердяев, как выражение судьбы Человека в судьбе мировой стихии истории.

Поэт не только Символ тайны Божией, но сам есть тайна Божия, не только символ реальности, но сам есть реальность преображающая, не только символ образа Божия и свободы, но сам есть Образ и свобода Духа, не только символ Личности, но сам есть Личность живая и творческая, преображающая и возводящая к Всевышнему.
Только подлинная Личность есть творческое откровение новой-вечной жизни и обнаружение конца этого мира, обнаружение эсхатологического присутствия Непостижимого.

                «Я ждал это время, и вот это время пришло:
                Те, кто молчал, перестали молчать.
                Те, кому нечего ждать, садятся в седло.
                Их не догнать, уже не догнать…
                Соседи приходят: им слышится стук копыт,
                Мешает уснуть, тревожит их сон.
                Те, кому нечего ждать, отправляются в Путь.
                Те, кто спасен...
                Те, кто спасен...
                А тем, кто ложится спать –
                Спокойного сна.
                Спокойная ночь».

Личность, Лик Божий в человеке есть откровение Правды, пред которой обнажаются пределы противоположностей: добра и зла. И образ Божий в человеке есть Образ спасающий, преображающий, восстанавливающий, воз-рождающий и возводящий к Царству, что не от мира сего.

Образ Личности в этом мире есть обнажение эсхатологического присутствия , ибо сам Образ, Лик человека-творца есть путь к новой жизни, начало которого есть конец для мира ветхого, мира сего.

Образ Личности есть выражение Красоты, Небесного в человеке, а откровение Красоты в этом мире есть уже эсхатологическое присутствие Правды, ибо всё кривое и безобразное обличается пред сияющим Ликом Красоты и Правды, преисполненной Божественной любви.
Творчество Виктора Цоя глубоко поэтично и художественно, есть живая символика реальности, живой жизни. Как художник слова и звука, Поэт есть великий печальник. Но печаль Поэта светла и воистину небесна, та Печаль преисполнена в радости, той радости, что видна не из этого мира, а лишь из глубин Вечного. И потому Печаль и Радость Поэта истинна и совершенна, как Откровение самого трагичного в пути Человека и как преображение, воскресение самого последнего и любимейшего в любящем Сердце. Печаль Поэта светла и в Радости исполнена, ибо...

                «И умрет Апрель,
                И родится вновь,
                И придет уже навсегда…
                И когда мы все посмотрим в глаза Его,
                То увидим в тех глазах Солнца свет».

Печаль Виктора Цоя в Радости исполнена, ибо Поэт взирает к Свету Любимого из глубин Вечного, из глубин кафолического Сердца.

Одна из самых лучших статей, что посвящены творчеству Виктора Цоя, есть статья Дмитрия Мирошниченко «Легенда о Викторе Цое», в которой автор дает не только превосходную апологетику творчества Поэта, но и  дает глубокое созерцание поэтики Виктора Цоя. Д. Мирошниченко подметил, что многие песни В. Цоя композиционно начинаются с художественной зарисов-ки. И на примере двух песен, как «Печаль» и Перемен!», автор обосновывает миросозерцание Поэта. И, действительно, многие песни Виктора Цоя начинаются с художественной зарисовки, но не только и не просто «зарисовки», но и в этой художественности песен сокрыта глубочайшая символика, как символика тайны Духа и бытия, что раскрывается и развёртывается как экзистенциальная диалектика Божественного и человеческого. Вот, например:

                «Застоялся мой поезд в депо:
                Снова я уезжаю, пора.
                На пороге ветер заждался меня,
                На пороге осень, моя сестра…»
                «Мы ждали лета – пришла зима.
                Мы заходили в дома, но в домах шел снег…»
                «Мы пьем чай в старых квартирах,
                Ждем лета в старых квартирах…»
                «А над городом – ночь, а над ночью – луна,
                И сегодня луна каплей крови красна…»
                «Вместо тепла – зелень стекла.
                Вместо Огня – дым.
                Из сетки календаря выхвачен день.
                Красное солнце сгорает дотла,
                День догорает с ним.
                На пылающий город падает тень…»
                «А снег идет стеной, а снег идет весь день,
                А за той стеной стоит Апрель…»
                «Наши реки бедны водой.
                В наши окна не видно дня.
                Наше утро похоже на ночь.
                Ну, а ночь – для меня…»
                «Песня без слов, ночь без сна.
                Все в своё время – зима и весна.
                Каждой звезде свой неба кусок,
                Каждому морю дождя глоток…»

Вот, сравните образ мысли В. Цоя с образом мысли Гр. Сковороды?:

                «Всякому городу нрав и права,
                Всяка имеет свой ум голова,
                Всякому сердцу своя есть любовь,
                Всякому горлу свой вкус есть каков»
                «Всяк человек есть тот, каково сердце в нём;
                всему в человеке глава есть сердце – оно
                и есть истинный человек»
                (Григорий Сковорода)

Так кто же сможет узреть истинного человека в Поэте – Викторе Цое, прежде, увидев в нем истинно-потаенное сердце? Увидеть, как:

                «Солнце моё – взгляни на меня!.. Вот так!..»

Сравните:
                «Быть в этой жизни бродягой,
                быть одиноким бродягой, с вечной тягой
                и новой дорогой…
                Вдыхая все ветры свободы,
                взирая на все небосводы,
                поэты, мы сроду не будем
                петь, угождая людям…»
                (Григорий Сковорода)

Разве не удивительно сходство образов и единство Духа в творчестве В. Цоя и в творчестве Гр. Сковороды? Просто поразительно!

И Дмитрий Мирошниченко в статье «Легенда о Викторе Цое» сказал одно из самых достойных чувств и слов о творчестве Виктора Цоя. Вот, заключи-тальные его слова:
«Цой стал таким же олицетворением конца 20-го века, какими в своё вре-мя были Пушкин, Лермонтов, Есенин, Высоцкий и другие известные поэты. В чём-то они отличаются, чем-то, наоборот, похожи. Это люди чести, и В. Цой занимает в этой галерее не последнее место»
                (Д. Мирошниченко «Легенда о В. Цое» / Электр-й ресурс/).

Поэты не только люди чести, но и творцы, как по образу и подобию Всевышнего, которые в своем сердце отражают качество по имени Человечность и которые открывают в имени Человек подлинную значимость и ценность, и высочайшую непостижимость и тайну его, как тайну Божию. Поэты идут своей дорогой, их Путь одинок и един; они лишь послушны, вслушиваются в потаенное сердце, которое внимает «божественному глаголу», что коснется до слуха чуткого и внемлющего; и в полноте Духа, «вдыхая все ветры свободы», устремлены ввысь к заветной Звезде, к царству свободы, преисполненной Божественной любви и красоты». И поэты ведают это царство, ведают в самые потаенные мгновения сокровенных откровений и вещают это откровение потаенного сердца в огненном слове красоты Образа.

Смерть Поэта, Виктора Цоя, таинственна и есть тайна; и гибель его на Земле загадочна и трагична в подлинном смысле, не объяснима рационалистически так же, как и гибель Иоанна Предтечи, который погиб и его гибель была в гуще стихии иррационального, страстей подсознательного, всплывающих в сознании людей жестоких и мстительных. Мы помним эту историю и повесть о человеке, рассказанную в Евангелии. Но повесть о жизни и гибели Виктора Цоя не менее таинственна и загадочна, как и повесть об Иоанне или повесть об Илии, который внезапно вознесся на Небо. Не много ли совпадений? Но мало Веры в сердцах!? Ибо чтобы поверить в это совпадение, то нужно быть в числе безумных так же, как и первохристиане казались безум-ны в глазах граждан Империи.

Гибель Виктора Цоя загадочна и таинственна, но не менее загадочна и таинственна и сама жизнь Поэта, как и явление его творчества. Творчество Поэта есть Символ, знак, загадка его жизни и смерти, но и творчество Поэта есть Слово откровения, в котором дано духовное содержание как ответ на тайну его жизни и смерти и которое есть Смысл творчества Поэта. Смысл творчества Поэта, Смысл творческого Пути раскрывает тайну жизни и смерти Виктора Цоя, как тайну Связи единого Человека в его жизни-смерти, потому и есть Смысл религиозный.

Религиозный смысл творчества, жизни и смерти Поэта, Виктора Цоя, сокрыт в евангельском слове Иисуса о зерне и о Утешителе, Который и свидетельствует о пути благовестия Иисуса Христа:
«…если пшеничное зерно, пав в землю, не умрет, то останется одно; а ес-ли умрет, то принесет много плода» (от Иоанна 12:24).

«Когда же придет Утешитель, Которого Я пошлю вам от Отца, Дух истины, Который от Отца исходит, Он будет свидетельствовать о Мне… Когда же придет Он, Дух истины, то наставит вас на всякую истину; ибо не от Себя говорить будет, но будет говорить, что услышит, и будущее возвестит вам. Он прославит Меня, потому что от Моего возьмет и воз-вестит вам… вы восплачете и возрыдаете, а мир возрадуется; вы печальны будете, но печаль ваша в радость будет… Так и вы теперь имеете печаль; но Я увижу вас опять, и возрадуется сердце ваше, и радости вашей никто не отнимет у вас» (от Иоанна 15:26; 16:13,20,22).

Эти слова из Евангелия, возможно, не имели бы никакого сокровенного смысла для меня лично, если бы образ творчества Виктора Цоя не привел меня ко Христу. Но, благодаря песням В. Цоя, я пришел ко Христу и в Иисусе увидел Христа, увидел путь Евангелия и апостолов. И вот Христос и путь веры апостолов открыли мне подлинный образ творчества и духовное содер-жание творческого пути жизни и самый религиозный Смысл творчества Вик-тора Цоя. И пишу не для себя, не себя чтобы показать, а для раскрытия Правды: духовного содержания творческого пути Поэта, раскрытия и откровения честного имени – поэта и пророка конца 20-го века – Виктора Цоя.

Смысл религиозный в творческом пути Виктора Цоя не доказывается, не обосновывается логическими доводами, но лишь открывается в потаенном и любящем сердце и в опыте жизни, как пути жизни человека. Но если есть Смысл творческого пути человека, то должно быть и его откровение, осмысление. Никто не может сказать точно: «кто есть именно, Виктор Цой?», ибо это ведомо лишь Богу. Но человеку Богом дан разум, что вопрошает к тайне. И вот, по мысли Б.П. Вышеславцева: «когда мы говорим: «мы не знаем до конца и наверное, что именно существует, но мы знаем наверное, что нечто существует», – тогда бытие этого Х, этой иррациональности самоочевидно"(Б.П. Вышеславцев, с. 137, 1994).

И по слову Б.п. Вышеславцева:
«Иррациональный Абсолют отнюдь не есть крушение разума, отрицание разума; напротив, к нему приводит сам разум. Он открывается в глубине разума. Он есть последнее слово разума, после которого разум уже не имеет более глубоких слов. Но о Нем еще возможно «разумное слово». Напротив, отрицание, игнорирование иррационального – противоразумно, такой «рационализм» – есть незнание границ разума, и поэтому самонадеянная ограниченность – высшая и наиболее комичная форма глупости, как показал Сократ. Истинная мудрость знает свое незнание, знает, что есть х, есть нечто, чего она не знает (docta ignorantia – Николая Кузанского)» (Б.П. Вышеславцев, с. 137, 1994).

Но, аналогично мысли Бориса Вышеславцева об иррациональности Абсолюта, можно сказать и о человеке, ибо самоочевидность этого бытия Х человека еще вовсе не есть последнее слово религиозной философии и апофатического богословия. Ибо есть еще и катафатическое богословие, и есть металогическое мышление и видение (С.Л. Франк), которое возводит человека над отрицаниями и утверждениями, как совпадение противоположностей.
И вот это металогическое видение  открывает нам, что человек непостижим, как по образу и подобию Божию, и так оно и есть, ибо никто не может, ни в силах в чистоте сердца своего, совести и честности, сказать точно и дать ответ на вопрос: «кто есть именно Виктор Цой?». И верно то, что Поэт непостижим и образ его неисчерпаем. Но неисчерпаемость образа Поэта не должно означать, что образ Поэта бесконечно дробится в своей неисчерпае-мости, как и Смысл творчества Поэта вовсе не распадается на частные, субъективные подсмыслы. Ибо образ Поэта един, как и един Смысл его творчества, – един, ибо непостижим. Поэт непостижим, но это не означает и не должно означать, что мы должны впасть в пассивность и отказаться от постижения. Наоборот, непостижимость Поэта непотаенна и явственна, сама непостижимость образа Поэта есть призыв к постижению тайны человека, призыв к творческой активности в познании творчества и есть потаенный зов к твор-ческому акту, совершающемуся в потаенном и любящем сердце. Это верно потому, что истинно верующий и любящий всегда активен и креативен в акте Веры и любви Сердца. Ибо по данному нам завещанию Н. Кузанского и С.Л. Франка: «Непостижимое постигается через постижение его непостижимости».
Ибо непостижимое  Человека и в человеке самораскрывается в акте любящего сердца и самосознания, которому открывается непостижимость Поэта как самоочевидность. И сердце любящее и творчески-активное ведает эту непостижимость и в акте самосознания предвосхищает глубины и единый Смысл творчества Поэта, который неисчерпаемо открыт для каждого как живая тайна и животворящий Дух. Ибо «каждому солнце светит».

И книгу закончу сравнением, как и начал её. Вот, сравните: образ мысли Г.К. Честертона и, как в символике, образ творчества Виктора Цоя...

«Христос основал Церковь двумя великими образами – камня и ключей… Но мало кто замечал, как поразительно точен образ. Ключи играют немалую роль в искусстве и геральдике христианства; но далеко не все понимают, как полна и точна аллегория… Ранние христиане похожи на людей с ключом – или, если хотите, на тех, кто говорит, что у них есть ключ… Они утверждали, что есть ключ и что этот ключ – у них, а другого такого нет. В этом смысле, конечно, их можно назвать узкими. Но случилось так, что именно этот ключ открыл темницу мира, и белый, дневной свет свободы ворвался в нее. Вера подобна ключу в трех отношениях… во многом ключ был сложен, в одном – прост. Он открывал дверь… Жизнь человека – повесть, приключенческая повесть. То же самое можно сказать даже о жизни Бога.
Наша вера – примирение, потому что в ней свершаются и философия, и мифология. Она – повесть, и от сотен повестей отличается только тем, что правдива. Она – философия, одна из сотен философий, только эта философия – как жизнь… Мифология жаждала приключений – и вот это повесть; философия жаждала истины – и вот эта повесть истинна. Идеальный ее герой должен быть историческим лицом, чего никогда не ждали от Пана или Адониса. Историческое лицо должно быть идеальным героем и выполнить многие его дела, потому Он и радость, и жертва, и лоза, и солнце. Чем глубже мы вглядываемся в это, тем больше убеждаемся: если Бог есть, Его творению вряд ли пристала иная судьба…  Да, человек един со всеми существами, но сколько в его единстве одиночества!..
Вестник не рассуждает и не спорит о том, какой могла бы быть его весть, – он несет ее. Весть его – не теория и не вымысел, а факт… Вестники радостны, как святой Франциск, друг цветов и птичек. Они моложе духом, чем самые новые школы; и нет сомнения, что они стоят на пороге новых триумфов…
Только вера, которая на первый взгляд кажется самой немыслимой, остается твердой и здравой. Она одна может смирить эти мании, спасти разум от прагматизма и смех – от пуританства. Я намеренно подчеркнул и вызов ее, и суровость… Душа христианского мира, порожденная немыслимым Христом, – здравый смысл. Мы не смеем взглянуть на Его Лик, но мы видим Его плоды, и по плодам Его узнаем Его. А плоды эти – весомые, и плодородие – не только метафора…» (Г.К. Честертон, с. 279-354, 2006).

                «Может быть, завтра с утра будет Солнце
                И тот Ключ в связке ключей…»
                «Но кто-то должен стать дверью,
                А кто-то замком, а кто-то ключом от замка…
                Земля. Небо.
                Между Землей и Небом – война…»
                «Закрой за мной Дверь. Я ухожу…»
                «Зерна упали в землю,
                Зерна просят дождя, им нужен дождь.
                Разрежь мою грудь, посмотри мне внутрь:
                Ты увидишь – там все горит огнем…
                Мама, мы все тяжело больны.
                Мама, я знаю, мы все сошли с ума…»
                «Но странный стук зовет в дорогу:
                Может – сердце, а может – стук в дверь.
                И когда я обернусь на пороге,
                Я скажу одно лишь слово: «Верь!»
                «И я верю, что ты
                Снова скажешь эти несколько слов.
                И тогда я готов
                Оставить след на этом снегу.
                И я знаю, что мне
                Недолго осталось ждать,
                Чтобы снова увидеть сосны на морском берегу…»
                (В.Р. Цой)

                Послесловие.
                Встреча – образ Поэта.

«Ты возжелал свободной любви человека, чтобы свободно пошел он за Тобою, прельщенный и плененный Тобою. Вместо твердого древнего закона, свободным сердцем должен был человек решать впредь сам, что добро и что зло, имея лишь в руководстве Твой образ пред собой»
                (Ф.М. Достоевский «Легенда о великом инквизиторе»)
               
Мне еще многое хотелось бы поведать вам, но в одной книге всю душу не выразишь и не откроешь в словах потаенное. Что может быть после слов?

Когда свершается что-то значительное и потрясающее, или пред свершением чего-то значимого и еще небывшего, когда все слова уже сказаны и высказаны, то происходит разлука, расставание, оставление, утрата, разрыв, что разрывает самое бытие и душу надвое. Но расставание – это не последнее слово значимого, любимого и свершившегося. Но и где значительное и потрясающее свершается, там есть и быть может, что значит абсолютно возмож-на, как возможна Встреча с Другим, с Другом, с любимейшим и ценнейшим.

Встреча, для которой не нужны слова, ибо есть любящее созерцание, отражающее и выражающее полноту любви Образа и Сердца. Ибо в Сердце отражается любимый Образ, а в Образе пылает любящее Сердце.

И самая наижелайнейшая Встреча на свете свершается после самой долгожданной разлуки, самого долгожданного расставания:

                «Играй, невеселая песня моя, играй, играй!»
                «Смерть стоит того, чтобы жить,
                А любовь стоит того, чтобы ждать…»

А долго ждать могут лишь те, кто крепок в Вере и заветно любит, ждет и ожидает заветную Любовь при Встрече…
И велика радость встречи желанной, та радость Встречи, в которую трудно поверить, ибо все в мире действительности говорит «против», как против самой возможности такой Встречи…

                «Следи за собой. Будь осторожен. Следи за собой…»
                «Где же, Ты теперь, воля вольная,
                С кем же Ты сейчас ласковый рассвет встречаешь?
                Ответь!
                Хорошо с Тобой, да плохо без Тебя.
                Голову, да плечи терпеливые под плеть,
                Под плеть…
                Солнце моё – взгляни на меня!»

Но велика радость верующих и любящих в потаенном сердце, ибо Вера предвосхищает и предугадывает самый Путь к желанной Встрече, как после долгой разлуки отец встречает сына, а сын встречает отца, как брат встречает брата, а друг встречает Друга, как Мать и Невеста ждут и встречают Сына и Жениха. И велика их радость…  Ибо:
   
                «А Он придет и приведет за собой весну.
                И рассеет серых туч войска.
                А когда мы все посмотрим в глаза Его,
                На нас из глаз Его посмотрит тоска.
                И откроются двери домов.
                Да Ты садись, а то в ногах правды нет.
                И когда мы все посмотрим в глаза Его,
                То увидим в тех глазах Солнца свет…»
                (В.Р. Цой)

           (Апрель, 2012, Барнаул)



                Печаль небесная в поэтике Виктора Цоя.

                «О, это странное место – Камчатка.
                О, это сладкое слово – «Камчатка».
                «И вроде жив и здоров,
                И вроде жить – не тужить.
                Так откуда взялась – печаль?».
                «А  без музыки и на миру смерть не красна.
                А без музыки не хочется пропадать…».
                «А Он придёт и приведёт за собой весну…
                И когда мы все посмотрим в глаза Его,
                То увидим в тех глазах Солнца Свет».

                1.
В поэтике Виктора Цоя во всей своей очевидности отражена печаль небес-ная, как печаль радостная, в Радости исполненная. И не видят и не замечают этой реальности Печали человека, как очевидности, лишь те, у кого сердце каменное и черствое.

В данном очерке я не буду исходить из анализа смысловой нагрузки той символики, что изобилует в текстах Поэта. Моя задача в другом, а именно: показать,  как сквозь слово Поэта самораскрывается очевидность того пере-живания реальности и очевидность самой реальности, из глубины которой, так явственно и непотаённо, и в преизбытке метачувств, отражается Вечное. Отражается то, что возможно увидеть и услышать лишь из глубины потаён-ного и любящего сердца.

В печати различных СМИ и во многих статьях, анализируя феномен твор-чества Поэта, сложилось такое предубеждение, хотя и основанное на частич-но верном понимании, что образ Виктора Цоя есть образ борца и воина, как в символике «некий восточный Тигр». Его творческая активность дерзновенна, а творческое действие стремительно и напористо. По интерпретации Влади-мира Абрамова: «Цой создал новый типаж – образ «последнего героя», нераз-рывно слитый с самим автором. В центре цоевского миросозерцания – мир, который представляет собой средоточие вечной борьбы. Среда, окружающая человека, враждебна ему («я чувствую, закрывая глаза, – весь мир идёт на меня войной»). Эта среда жестока, иррациональна («электричка везёт меня туда, куда я не хочу»). Смысл жизни – участие в этой войне и движение вверх – к «звезде по имени Солнце». Стремление не быть ординарностью, быть непохожим на всех, преодоление страха высоты – лейтмотив жизни Цоя… Он идёт своим путём. В этом итог его беспрецедентного успеха. Его песни – удивительное сочетания романтики, силы, грусти, иронии, благород-ства, веры в человека. Он создал тип, бесспорно, самый долговечный, родст-венный Маленькому Принцу Экзюпери, Дон Кихоту Сервантеса и одновре-менно Маленькому Дракону Брюса Ли… Цой – действительно «последний герой» нашего рока. А точнее – «первый и последний». Цой – уже история, уже легенда…» (В. Абрамов, «СК», 2000).

А вот интерпретация независимого рок-критика – Алексея Курбановского: «Путь героя – «бусидо», суровый «путь воина»…  Герой осознаёт свой стран-нический удел как освобождение, решительный выбор: «высокая в небе звез-да зовёт меня в путь»… Действие, к которому призывает Цой, – категория философская, очень серьёзно ставится вопрос о смысле жизни. В строках Виктора жизнь предстаёт как война, причём в экзистенциальном смысле: между землёй и небом, а поле боя – человеческая душа. Автору небезразлич-но, какою ценой будет куплена итоговая победа» (А. Курбановский, «Корё Сарам», выпуск 4, с. 30, 1992). А потому Поэт и поёт и взывает своим словом «Перемен!». Именно, подобное предубеждение к образу самого Поэта и к образу его творчества, приводит к профанации образа и смысла песни «Пере-мен!», которая есть одна из самых главных в творчестве Виктора Цоя. Имен-но, исходя из понимания образа Поэта, как некоего воина и борца за правое дело, за свободу, текст песни «Перемен!» многими воспринимается и толку-ется как песня протеста, как песня на злобу дня, в которой подчеркивают, и всегда лишь поверхностно, социально-политический контекст. В лучшем случае, если в песне «Перемен!» осознают некий расплывчатый общечелове-ческий смысл, но, какой именно, никто сказать не может. Так, например, А. Курбановский интерпретирует:

«Инакость» героя – в том, что он понимает свою цельность, самодостаточ-ность: «всё находится в нас». При этом он не один, а часть некоей общности. Детали богемного быта, столь важные ранее – «сигареты в руках, чай на сто-ле – уже воспринимаются как замкнутый круг, который необходимо разор-вать. Это – страшно, но иначе жить нельзя, ибо потребность в переменах вошла автору в плоть и кровь, она – в самой органике его, «в пульсации вен». Эти слова из песни «Мы ждём перемен» иногда трактовали как некое «воспе-вание перестройки». Сам Виктор решительно отмежевывался от буквальной политической интерпретации, подчёркивая общечеловеческий смысл песни, говорил, что она была написана ранее и не связана с текущим моментом» (А. Курбановский, «Корё Сарам», выпуск 4, с. 30, 1992). Но каков этот общечело-веческий смысл?

Вот именно, каков смысл текста песни, какова важнейшая информация заложена в этой песне? А огромность значения этой песни придаёт то, что сам В. Цой исполнял её почти на каждом концерте, как в одиночном испол-нении, так и в составе группы КИНО. Именно, верно говорил Борис Гребен-щиков, что восточный образ Поэта, как образ воина, мешал воспринимаю-щим увидеть глубины, бездны и масштабность значения его творчества.
Подлинный смысл текста песни «Перемен!» возможно воспринять и осоз-нать, лишь исходя из экзистенциально-метафизического и интуитивно-мис-тического созерцания, а ещё глубже из видения эсхатологического. Но кому это видение возможно и кто это в силах понять? Автору могут сделать упрёк или обвинить в некоем гностицизме или агностицизме, но ни то, ни другое. А просто: воззри и убедись! И как говорит Борис Вышеславцев, что «здесь не нужен  «онтологический аргумент», не нужны никакие доказательства: взгля-ни и убедись! И тот, кто не может убедиться, кто не имеет органа, чтобы вос-принять «святость» и аксиологическое совершенство, для кого «божествен-ный глагол» не звучит в силу отсутствия слуха (ибо лишь «имеяй уши да слышит»), – тот всё же, как Ренан, принужден будет остановиться в изумле-нии перед этим чудом истории» (Б. Вышеславцев, «Этика преображенного Эроса», с. 71, 1994).
 
                2.
Итак, а каково же чудо творчества? А чудо творчества, как феномен гей-зера, исходит из глубины самого источника – потаённого  сердца человека-творца.
Вот самое возвышенное слово, что сказано про Поэта:
 
«Сам Пушкин велик, а потому велико и его слово. Вот в чём – «тайна и чу-до». У великих людей важно не только то, «что» они говорят, но и «как». Они говорят «со властию», а не как прочие «книжники». Их огромная душа рождает слова потрясающие, грому подобные, чарующие, покоряющие, «не-сказанные» для людей обыкновенных… Нечто подобное излучается из строк Митроп. Филарета. Под словами великих буквально шевелится и передаёт вам свой шок их могучая душа:
                Душа в заветной лире
                Мой прах переживёт и тленья убежит…
… и сверходарённый сын России отразил в своём волхвующем слове рус-скую жизнь – природу, историю, душу, и жизнь всемирную, произошло не-что сверхлитературное, свершилось некое событие, неложное достижение в истории русской культуры… Россия увидела своё прекрасное, идеальное ве-личие в зеркале Пушкина. И признала, что сверхчеловеческое слово Пушки-на есть её слово о себе самой… Лицо и сердце России стали «пушкинскими», ибо тайна «явления» Пушкина и заключена в том, что великий Пушкин есть личное воплощение величия души России» (А. Карташев, «Лик Пушкина» // «Пушкин в русской философской критике», с. 303-304, 1990).

Но где и в чём чудо Востока? Буду говорить не так, как принято научным сообществом, а как в Сказке, доставая из кармана слова-загадки. Ибо в этот день Рождества и подобает говорить лишь слова сказочные. Тигр не только свирепый хищник, но и пластичный и нежный образ и в то же время скрыт-ный и одинокий. Но к «Тигру» и должно быть подобное восприятие и отно-шение: с уважением и с почитанием. Ибо, чтобы приблизиться к ТИГРУ и прикоснуться к тайне его образа, то нужно заглянуть в его глаза и увидеть, как из глубины его глаз проступает слеза Печали небесной и чтобы он сам увидел в тебе Брата. Возможно, лишь тогда тебе и откроется Символ и язык, Смысл его Речи. А тем, кто наступает ТИГРУ на хвост, пытаясь уловить его за слово и посадить в клетку, Он даёт такой Ответ в вопросе.   Ибо так гово-рит сам Поэт в четверостишье под названием «Наступающие тигру на хвост»:

         «Если Небо будет падать – кто подставит ладонь?
          Кто заменит тех, кто смертельно устал?
          У кого хватит сил поддерживать этот огонь?
          Кто сможет встать на место тех, кто упал?»
                («В. Цой. Звёзды останутся здесь», с. 186, 2009).

Попробуй, улови Смысл, сокрытый в иероглифе ТИГРА? Но Сказка, что описывает Поэт – это странная сказка, как Сказка с несчастливым концом, что дана людям в Благой Вести. Да, Рождество – это радостный Праздник и, воистину, есть праздник Жизни. Но не нужно забывать, что эта Радость в Печали небесной. И, с другой стороны, не нужно забывать, что Сказка есть обратная сторона единой Реальности, ибо весь трагизм Печали небесной обернётся всё-таки и, несмотря на слёзы действительности, обернётся сквозь слёзы в Радость Небесную. Да, для людей мира сего – это лишь Сказка, но для верующих самая реальная, ибо самая трагическая и нелепая, но всё же са-мая в Радости исполненная на белом свете. И для тех, кто не видит и кому не ведома Сублимация Образа и воплощение Образа, тот видит самую действи-тельность лишь в изнанке, как изнанку подлинной Реальности; тот не видит реальность Сказки с трагическим концом, для того и Поэзия всего лишь вы-мысел больного воображения и всего лишь сказка, нечто нереальное; для то-го нет Тайны в жизни, как и тайны человека, а потому для них нет и Откро-вения человека, исполненного в любящем творчестве, как по образу и подо-бию Божию.
Загадки древней Сказки. Древняя восточная Мудрость гласит, что воин, вступив в бой с Драконом, сам же, не желая того, превращается в дракона, а потому все его усилия, его путь и Дело его жизни бессмысленны и предопре-делены, то есть обречены на неудачу. Человек изначально слабее Дракона, а потому бой с Драконом изначально обречён на неудачу. И всё же всегда рож-дались великие Воины, которые отваживались идти в бой с Драконом. Но ис-тория человечества показывает, что битва с Драконом всегда оканчивалась трагически для человека. И что же делать человеку: быть навсегда рабом в царстве Дракона? И человек за помощью обращается к Премудрости Божией, ожидая услышать ответ Премудрости на вопрошание и взывание человечес-кое: «что делать?». И Господь услышал взывание человека и даровал ему дух разумения. И человек понял, что если Дракон, как и ТИГР, есть тварь, созда-ние Божие, то и Дракона нужно возлюбить, как творение, созданное Богом-Творцом. И, чтобы победить Дракона, его нужно понять свыше человеческо-го разумения. Ибо к нему нужно найти подход, ключ, мистическую Связь, в которой бы огонь творческий человека совпал в единстве с огнём Дракона, дабы направить огонь Дракона не на уничтожение, а на защиту Земли. И че-ловек, обращаясь к Премудрости Божией и с помощью Божественной Любви, всё-таки укрощает небесную силу огня Дракона. И это возможно человеку, лишь благодаря любви Премудрости Божией. Ибо всякое небесное создание, каково бы оно ни было страшно по сути своей, а всё-таки внемлет невероят-ной силе небесной Печали, что исходит из уст Божиих.
 
Так какова же эта Печаль небесная, воплощённая в слове Поэта?
«Камчатка» – это небесная песня о Земле. Даже, не вдаваясь в глубины символики этой песни, нужно просто прочувствовать сердцем всю мощь не-бесную, что в ней вложена. «Камчатка» – это песня откровения человека, от-кровения духовного Пути человека, который взирает на свой Путь из глуби-ны небесной Высоты. Вот, например, представьте, что вы живёте на большом острове, на котором  родились и выросли, где ваши друзья, родные и близ-кие, самые дорогие и любимые, что разделяют с вами вместе и радость, и пе-чаль. И, что вам по случаю судьбы нужно покинуть этот остров, отправляясь на другую Землю чрез большой и неведомый Океан. И вот у вас лишь один вечер, лишь один прощальный закат, что можно вместить в памяти потаён-ного и любящего сердца. И, вот, всю жизнь, где бы и каков бы ни был Путь, вы храните бережно в потаённом сердце Память о Земле обетованной. Вот и песня Поэта, в подобии этого чувства и образа, почти об этом. Но при всей глубине чувств – это лишь поверхностное сравнение, что мной предложено.
Если даже не лингвистически и семантически, а просто феноменально по-дойти к разбору слов, то сразу видно, что имярек говорит конкретно, как о себе, существе (небесном), так и о существовании своем на конкретном мес-те. И в первом четверостишье сразу бросаются в глаза первые слова, как: «но на этой Земле», а слова «я не вижу» повторяются многократно, как перечис-ление образов, что им ожидаемо увидеть. Во втором куплете имярек ясно го-ворит, что на этой Земле он нашёл себя, обрёл полноту жизни, но воспомина-ния о прошлой жизни и о другом Мире, раскрывают в нём интуицию видения того, что сюда он уже точно не вернётся. В третьем куплете, кратко говоря, говорится о духовном Пути и предназначении Поэта. Вторая строчка послед-него куплета ясна, как день, то есть в ней автор ясно выражает свои ожида-ния и искания на этой Земле, как:
«Я искал здесь Вино, а нашёл третий глаз».

Даже чисто логически разбирая, ясно, что речь идёт не об обычном вине, ибо вторая часть предложения логически подтверждает символику первой части. Даже ребёнку понятно, что речь здесь идёт о том Вине, что апостолы желали вкусить из рук Иисуса. И это вино есть Вино Благой Вести, как вино жизни вечной, что было обещано Христом. Но Поэт, здесь, на Земле, спустя две тысячи лет, не видит вино Нового Завета, а лишь суррогаты религий, как магию «третьего глаза». Поэт лишь видит, что на Земле идёт Война, как уже две тысячи лет с того времени, когда было возвещено Слово Божье, и война без особых причин, как лекарство против морщин. И Поэт вкладывает в сло-во и в мотив мелодии самый трагический звук, ибо неудача Слова Божия на этой Земле есть самая страшная трагедия для людей. Но сознают ли люди эту трагедию? И Поэт вкладывает весь творческий дар, чтобы открыть людям весь трагизм этой неудачи Слова, что, воплощаясь в мире, искажается и вов-се отвергается этим миром. В этом мире на сей Земле царит торжество злобы лукавого. И доказательств, здесь, не нужно, а просто открой Книгу Жизни и Хроники «телеока» и воззри в скорби любящим сердцем. И тогда, возможно, тебе и откроется смысл взывания Поэта и скорби о событиях на сей Земле:

                «Мама, мы все тяжело больны.
                Мама, я знаю, мы все сошли с ума».

Воистину, прозорливы слова и видение критика Алексея К., увидевшего в Викторе Цое «инакость», ибо Поэт есть иной Поэт, есть иной человек, как инок, образ которого сокрыт от многих. Инок, сокрытый в составе общности группы КИНО. Именно, в песне «Камчатка» эта «инаковость», эта инокость и проступает, и открыта во всей своей очевидности. Дети это видят, а от людей много знающих и гордых от своего всезнания это видение сокрыто. Лишь детям Божиим в любящем сердце дано увидеть Образ-Икон человека, который на этой Земле в мире сем есть иной, есть Инок, следующий по Пу-ти, что ему предназначен Свыше. В этом загадка и чудо слова «Камчатка» и в этом загадка и чудо слова «Кино». Жизнь каждого человека есть «Кино», а роль его в жизни такова, каков он сам, Сам человек выбирает свой Путь и творит свой Образ в Кино под названием Жизнь. Да, скажут, что есть Режи-сёр Единый и Его энергии, а все роли людей в мире сем уже распределены. Но, ведь, человек сам делает окончательный Выбор того, какова будет его роль в жизни, будет ли он играть главную роль или на периферии жизни. Ведь, воистину, выбор за самим человеком: сможет ли он, получится ли у него сыграть главную роль Жизни, ибо второго шанса уже на этой Земле у тебя не будет и вся ответственность за весь мир лежит на тебе. И попробуй, разгадай загадку жизни человека: какова была роль Виктора Цоя в этом «Ки-но Жизни» и в этой «Книге Жизни»? И это не есть отвлечённые размышле-ния, как подобно: быть или не быть. Ибо вопрос вплотную ставится о конк-ретной жизни самого себя, а ты сам выбираешь и от твоего выбора зависит, способен ли ты взять на себя ответственность за конкретную жизнь других. Вот в чём конкретная экзистенциальная проблема Выбора каждого человека.

И вот в песне «Игра» Поэт во всей глубине и трагичности ставит послед-ние и предельные вопросы существования:

            «Уже поздно, все спят, и тебе пора спать,
            Завтра в восемь утра начнётся игра,
            Завтра Солнце встанет в восемь утра.
            Крепкий утренний чай, крепкий утренний лёд.
            Два из правил игры, а нарушишь – пропал,
           Завтра утром ты будешь жалеть, что не спал…
           Но, сейчас, деревья стучат ветвями в стёкла,
           Ты можешь лечь и уснуть, и убить эту ночь.
           Деревья, как звери, царапают тёмные стёкла,
           Пока ещё не поздно лечь и уснуть в эту ночь»
                (В.Р. Цой, с. 77, 2009).

А чтобы читателю было вполне ясно, что это за Игра Жизни, вот, попробуй, прочитать тексты из ранних черновиков В. Цоя:

                * * *
             «…За окном гудят машины дня.
             За окном в бетон одетый звон –
             Это предназначено для меня…
             …За окном какие-то люди месят асфальт,
             Я хотел открыть им тайну, но не смог…»
                (В.Р. Цой, с. 193, 2009).

                * * *
                «…Я шёл по дороге, не зная, верна ли она…
                Но зачем я волнуюсь, ведь всё предопределено.
                И если я должен ослепнуть, я буду слеп.
                И с этим бороться просто смешно,
                Хотя не бороться нельзя,
                Чтоб спокойно читать страницы прожитых лет…»
                (В.Р. Цой, с. 190, 2009).


                * * *
                «…Если кто-то лежит, то он не поймёт
                Того, кто стоит.
                И я со своей колокольни на мир
                Имею прекрасный вид.
                И я сижу там и ем хлеб своих дней,
                И пью вино своих лет.
                И меня не заботит проблема
                Того, прав я или нет»      
                (В.Р. Цой, с. 195, 2009).

                * * *
                «…Будет новая игра,
                Новый пепел с новых папирос.
                Каждый ждал и сам не зная чего»      
                (В.Р. Цой, с. 196, 2009).


                * * *
                «…Я сам не знаю, чему я рад,
                И зачем говорю я снова:
                Привет, новый День!»         
                (В.Р. Цой, с. 197, 2009).

А вот, эсхатологические мотивы в тексте, которые нужно научиться ви-деть и понимать суть сказанного. Вот, ранний вариант текста песни «Расто-пите снег»:

                * * *
                «…Я выхожу на порог, я слышу стук копыт.
                Растопите снег, мне нельзя ждать.
                Он убьёт меня, он мой враг навек.
                Помогите, помогите мне уйти!
                Мама, я узнал своё утро…»   (В.Р. Цой, с. 216, 2009).

Символично само название песни «Растопите снег». Но к кому это обра-щение и для чего имярек обращается к Кому-то? Ответ возможен в том, ка-ково само взывание Поэта. Поэт ясно даёт понять, что слышит «стук ко-пыт» и враг Поэта, что есть Враг навек, то есть на все времена, может убить Поэта. Кто этот Враг, и что это за вражда, что на все времена? Мы не найдём ответа, если не откроем Евангелие и Библию в целом. Вот там и найдёте все ответы на вопросы сегодняшнего дня. А чтобы прочувствовать весь эсхато-логический и экзистенциальный трагизм События, то прочитайте вот эти строки Поэта, что выбраны из черновика:

                * * *
                «Так хочется, чтобы сразу кончилось всё.
                Где-то в дали еле мерцает заря.
                Руки жадно хватают гибкую сталь,
                И последние несколько слов: «Всё было зря»…
                (Так ничего не нарушит порядок игры,
                Уйти, скрывая под гримом бледность лица.
                Помни, что этот ход не возьмёшь назад,
                И надо, надо терпеть и играть до конца.)
                Выбирай! Выбирай! Выбирай! Делай свой выбор…»
                (В.Р. Цой, с. 198, 2009).

                * * *
                «…Я не вижу их, я смотрю вокруг.
                Я хотел бы услышать стук их сердец,
                Я хотел бы проверить крепость их рук,
                Что они смогут сделать с первым концом?

                Если стена будет падать, кто подставит ладонь?
                Кто заменит тех, кто смертельно устал?
                У кого хватит сил поддерживать этот огонь?
                Кто сможет встать на место тех, кто упал?

                Кто они? Может быть, он, может быть, ты.
                В ком проснётся то, что нужно нам?
                Где их дом, где? Здесь или там?»  (В. Цой, с. 201, 2009).

А какова ставка этой Игры Жизни и твоего Выбора? Ведь, вспомните «па-ри» Б. Паскаля, а ещё глубже Ночь в Гефсиманском саду? А ставка Игры Жизни не только судьба твоей жизни, но и судьба жизни других людей, а ещё глубже судьба жизни всего мира Земли. И Поэт в песне даёт понять – каков весь трагизм Выбора человека и его ответственность за мир Божий.
Так во втором куплете песни «Игра» Поэт раскрывает трагизм существо-вания:

                «Ни звонков, ни шагов, ни звона ключей,
                Еле слышно часы у кровати стучат,
                В этом доме все давно уже спят.
                Только капля за каплей из крана вода,
                Только капля за каплей из времени дни,
                Ты пойдёшь рубить лес, а увидишь лишь пни»
                (В.Р. Цой, с. 77, 2009).

И вот сравните теперь текст песни В. Цоя с текстом стиха А.С. Пушки-на, сочинённого ночью во время бессонницы:

                «Мне не спится, нет огня;
                Всюду мрак и сон докучный.
                Ход часов лишь однозвучный
                Раздаётся близ меня.
                Парки бабье лепетанье,
                Спящей ночи трепетанье,
                Жизни мышья беготня…
                Что тревожишь ты меня?
                Что ты значишь, скучный шепот?
                Укоризна или ропот
                Мной утраченного дня?
                От меня чего ты хочешь?
                Ты зовёшь или пророчишь?
                Я понять тебя хочу,
                Смысла я в тебе ищу…» (А.С, Пушкин, с. 72, 1986).

И вот, А.С. Пушкин приветствует и вопрошает поколение грядущее, зада-ёт загадку всем, как: «а, ну-ка, брат, познай самого себя?».
                «Здравствуй, племя
                Младое, незнакомое! не я
                Увижу твой могучий поздний возраст…
                …Но пусть мой внук
                Услышит ваш приветный шум, когда,
                С приятельской беседы возвращаясь,
                Весёлых и приятных мыслей полон,
                Пройдёт он мимо вас во мраке ночи
                И обо мне вспомянет»       (1835). 
                (А.С. Пушкин, с. 82, 1986).

Вот, ведь, так А.С. Пушкин, вот так провидец! И из глубины веков был дан ответ Поэта Поэту:

                «Кто из вас вспомнит о тех, кто сбился с дороги?
                Кто из вас вспомнит о тех, кто смеялся и пел?
                Кто из вас вспомнит, чувствуя холод приклада,
                Музыку волн, музыку ветра?»         
                (В.Р. Цой, с. 5, 2003).

Именно, Поэт, как иной, инок в мире, как инкогнито в мире, в глубине безмолвия и из глубины молчания Ночи вопрошает о Смысле Пути жизни, как: 
               
                «Жизнь, зачем ты мне дана?».

И из глубины безмолвия духа Поэт вопрошает к Непостижимому и ему открывается Смысл существующего, как непостижимость Непостижимого. В ночи совершается откровение творческого духа человека, и Поэту открывает-ся Неведомое, Непостижимое:

                «Крыши домов дрожат под тяжестью дней.
                Небесный Пастух пасёт облака.
                Город стреляет в ночь дробью огней.
                Но Ночь сильней, её власть велика.
                Тем, кто ложится спать – спокойного сна.
                Спокойная ночь»     (В.Р. Цой, с. 217, 2003).


                3.
И, вот, в безмолвии спокойной ночи рождается откровение творческого духа Поэта:

                «Если есть стадо, есть Пастух.
                Если есть тело, должен быть Дух.
                Если есть шаг, должен быть след.
                Если есть тьма, должен быть Свет»
                (В.Р. Цой, с. 342, 2003).

И то, что Поэту открывается в Ночи из глубины безмолвия Духа, как отк-ровение потаённого сердца, то должно быть явлено миру при свете дня. Но Поэт чувствует и видит всем сердцем, что день мирской совершает ему вы-зов, что весь мир идёт на него и против него войной…

                «Снова за окнами белый день.
                День вызывает меня на бой.
                Я чувствую, закрывая глаза:
                Весь мир идёт на меня войной»      
                (В.Р. Цой, с. 342, 2003).
 
Чувство Поэта возможно подлинно воспринять, лишь прочитав и прочув-ствовав суть Евангелия от Иоанна, и прочувствовать сердцем слово Иисуса о царстве Божием, что не от мира сего. И Поэт принимает этот вызов мира сего и идёт сам в мир, чтобы свидетельствовать и проповедовать слово Божье. Но с какою силою и с какою властию Поэт творит? Это возможно понять, например, вслушиваясь в откровение другого Поэта, что изрёк:

                «Как труп в пустыне я лежал,
                И Бога глас ко мне воззвал:
                «Восстань, пророк, и виждь, и внемли,
                Исполнись волею моей,
                И, обходя моря и земли,
                Глаголом жги сердца людей»      
                (А.С. Пушкин, с. 54, 1986).
 
И, воистину, творческий дух Поэта сокрушает каменные сердца людей ог-нём любви, огнём любящего пламенного сердца Поэта:

                «Постой! Не уходи!
                Мы ждали Лето – пришла зима.
                Мы заходили в дома, но в домах шёл снег.
                Мы ждали завтрашний день,
                Каждый день ждали завтрашний день.
                Мы прячем глаза за шторами век.
                В наших газах крики: «Вперёд!».
                В наших глазах окрики: «Стой!».
                В наших глазах рождение Дня
                И смерть Огня.
                В наших глазах звёздная ночь.
                В наших газах потерянный рай.
                В наших глазах закрытая Дверь.
                Что тебе нужно? Выбирай!...
                …Мы хотели песен – не было слов.
                Мы хотели спать – не было снов.
                Мы носили траур – оркестр играл тушь…»
                (В.Р. Цой, с. 200, 2003).

И каков же выбор совершают люди в мире сем? И, может быть, это просто неизбежно для людей? Ибо, вот, что видит Поэт и в своём зове вопрошает слушающего и воспринимающего:

                «Покажи мне людей, уверенных в завтрашнем дне.
                Нарисуй мне портреты погибших на этом пути…
                …Где-то есть люди, для которых есть день и есть ночь.
                Где-то есть люди, у которых есть сын и есть дочь.
                Где-то есть люди, для которых Теорема верна.
                Но кто-то станет стеной,
                А кто-то плечом, под которым дрогнет стена…
                …Покажи мне того, кто выжил один из полка.
                Но кто-то должен стать дверью,
                А кто-то замком, а кто-то ключом от замка…
                Земля…  Небо…
                Между землёй и небом – война…»      
                (В.Р. Цой, с. 220, 2003).

И что видит Поэт, взирая на мир сей с Высоты евангельского гласа? А то, что уже вот как:
 
                «И две тысячи лет война,
                Война без особых причин.
                Война – дело молодых.
                Лекарство против морщин.
                Красная-красная кровь –
                Через час уже просто земля,
                Через два на ней цветы и трава,
                Через три она снова жива.
                И согрета лучами звезды
                По имени Солнце…» (В.Р. Цой, с. 340, 2003).
 
Так откуда взялась – Печаль небесная Поэта? Не из глубины ли потаённо-го и любящего сердца? Не оттого ли, что:
 
                «И мы знаем, что так было всегда:
                Что судьбою больше любим,
                Кто живёт по законам другим
                И кому умирать молодым…
                …И способен дотянуться до звёзд,
                Не считая, что это сон.
                И упасть, опаленным звездой
                По имени Солнце…»               
                (В.Р. Цой, с. 340-341, 2003).
 
Не оттого ли Печаль Поэта, что мы, люди Земли, знаем и всегда знали, что так было всегда: что Пророков и Поэтов мир сей не приемлет и побивает их каменьями осуждения. И Слово Божие мы распинаем своим бездействием, ленью и слепотой духовной, своим отсутствием творческого действия и от-сутствием ответственности за Выбор и достоинство духовное быть Челове-ком, и что святыни сердца поруганы в мире сем?
Не об этом ли Печаль Поэта, что «сегодня луна каплей крови красна»?
Не об этом ли Печаль Поэта, что люди, устроившись удобно в этом мире, сердце которых черствеет и каменеет в иллюзорном мире вещей, не способ-ны чувствовать любовь к ближнему, к конкретному человеку. И люди забы-вают подумать о Вечном, о душе своей и  ближних, как и забывают о Душе, что всегда ищет Жизни вечной,  царствия, что не от мира сего? Но Печаль небесная Поэта есть помощник в восстановлении Памяти о душе, о Жизни, что не от мира сего.
   
                «Дом стоит, свет горит,
                Из окна видна даль.
                Так откуда взялась – печаль?
                И вроде жив и здоров,
                И вроде жить – не тужить.
                Так откуда взялась – печаль?»       (В.Р. Цой, с. 370, 2003).
 
Печаль небесная Поэта и Пророка о душе человеческой, о судьбе души че-ловеческой. А судьба души людей Земли будет такова, каков будет сделан Выбор: откроется ли душа людей Земли Слову Божьему или уже окончатель-но окоснеет, окаменеет и остынет? И никому неведома судьба человеков на сей Земле, ибо Пути Господни неисследимы. Но Пророк взывает к людям и к человеку:

                «Соседи приходят: им слышится стук копыт,
                Мешает уснуть, тревожит их сон.
                Те, кому нечего ждать, отправляются в Путь.
                Те, кто спасён.
                Те, кто спасён.
                А тем, кто ложится спать –
                Спокойного сна.
                Спокойная ночь»     (В.Р. Цой, с.217, 2003).

               
                «Следи за собой! Будь осторожен!
                Следи за собой!»        (В.Р. Цой, с. 10, 2003).

Другими словами, «молись, бодрствуй, будь готов в Духе!», ибо Поэт сам не спит и, молясь в ночи, желает всем тем, кто ложится спать, спокойного сна и спокойной ночи. Пророк молится за нас в безмолвии ночи. И сама песня Поэта есть молитва, как молитва за людей Земли, что уснули в этой Ночи. И песня В. Цоя есть молитва, как по слову Пушкина, что поэты рождены «для звуков сладких и молитв».
«Бодрствуйте, стойте в вере, будьте мужественны, тверды… Говорю вам тайну: не все мы умрём, но все изменимся… Ибо тленному сему надлежит облечься в нетление, и смертному сему облечься в бессмертие»
                (1-е Коринф. 16:13; 15:51; 15:53).
 
Но к чему быть готовым? К творческому действию в мире, идти в путь несмотря ни на что, ни на какие препятствия мира сего, идти и творчески действовать. Ибо…

                «Сегодня кому-то говорят: «До свиданья!».
                Завтра скажут: «прощай навсегда».
                Заалеет сердечная рана.
                Завтра кто-то, вернувшись домой,
                Застанет в руинах свои города.
                Кто-то сорвётся с высокого крана…
                Ночью над нами пролетел самолёт,
                Завтра он упадёт в океан:
                Погибнут все пассажиры.
                Завтра где-то, кто знает где –
                Война, эпидемия, снежный буран,
                Космоса чёрные дыры…»  (В.Р. Цой, с. 10, 2003).

А потому и «следи за собой!», и «будь осторожен!». Ибо если ещё где-то так лет 25-ть назад (ибо Виктор Цой впервые исполнял эту песню уже на кон-цертах 1986-го года) некоторым эта песня могла показаться, как из области научной фантастики или из области научных прогнозов, то сегодня (уже в на-чале второго десятка 21-го века) даже атеисты и многие неверующие «сосе-ди» «слышат стук копыт». И здесь доказательств никаких не нужно, а прос-то посмотреть теленовости, чтобы убедиться – мир на грани катастрофы и даже без какого-либо внешнего космического вмешательства. Лишь совсем духовно слепые этого не замечают и не хотят замечать. Ибо катастрофа мира   прежде всего в плане духовном, как в отсутствии любви между людьми. Ибо катастрофа в том, что евреи и мусульмане ненавидят друг друга, что христи-ане, официально целуясь, а в душе ненавидят друг друга. А кто-то так рад, кто-то так рад, сажая семена ненависти и злобы в сердца людей. Вот в чём катастрофа! Вот, только представьте, что завтра, так где-то в восемь утра, как бы инкогнито объявится Христос, то, как Вы думаете, мир сей примет Его или случится то же, что и две тысячи лет назад? Вот и об этом тоже Печаль Поэта! Но нужно творчески действовать, ибо, по С.Л. Франку, «где нет творчества, там нарастает ненависть». Подчеркните, именно, нарастает ненависть, как снежная лавина, которая может накрыть всех и сразу.

Но если всё предопределено, то для чего творчески действовать? А для то-го, ибо…

                «…А без музыки и на миру смерть не красна.
                А без музыки не хочется пропадать…
                Но… если есть в кармане пачка сигарет,
                Значит всё не так уж плохо на сегодняшний день.
                И билет на самолёт с серебристым крылом,
                Что, взлетая, оставляет земле лишь тень»
                (В.Р. Цой, с. 347, 2003).

Жизнь человека на этой Земле подобна тени, что душа, возвышаясь и отп-равляясь в Путь в иное, оставляет здесь. Но у людей ещё есть шанс обрести подлинную Жизнь, ибо человек обязан творчески действовать в этом мире.

Ибо в Евангелии сказано: «если пшеничное зерно, пав в землю, не умрёт, то останется одно; а если умрёт, то принесёт много плода» (от Иоанна 12:24).
 
И зёрна уже упали в Землю и воплотились в огне слова:
                «Зёрна упали в землю, зёрна просят дождя,
                Им нужен дождь.
                Разрежь мою грудь, посмотри мне внутрь:
                Ты увидишь – там всё горит огнём» (В.Р. Цой, с. 336, 2003).

Так Пророк взывает к человеку: воззри и исследуй меня, исследуй огонь духа моего, ибо:
                «Через день будет поздно.
                Через час будет поздно.
                Через миг будет уже не встать.
                Если к дверям не подходят ключи –
                Вышиби двери плечом»     (В.Р. цой, с. 336, 2003).

Но для чего такая спешка и такие чрезвычайные действия? Ибо…
                «Мама, мы все тяжело больны.
                Мама, я знаю, мы все сошли с ума» (В.Р. Цой, с. 336, 2003).
 
Именно, Печаль небесная Поэта и о том безумии людей, которые не веда-ют, что творят, даже если они и думают, что ведают, и не обратятся за помо-щью к Любви, к Премудрости Божией и к Иисусу Христу; и не обратятся к Богу Всевышнему. Но всё же, ужаснувшись Бездны, что нависла над миром, и обременённые личной скорбью, люди открываются Богу, проделывая тро-пинку в потоке бесконечной очереди к Храму, что, по слову Поэта, из разби-тых сердец. Сердца людей разбиты, как отсутствием любви Божественной в душах людей, а потому и безжалостные уличные драмы, что происходят, как в конкретном обществе, так и в мире в целом.
 
                «Расскажи мне о тех, кто устал:
                От безжалостных уличных драм,
                И о Храме из разбитых сердец,
                И о тех, кто идёт в этот Храм»
                (В.Р. Цой, с.354, 2003).

               
               «Здесь непонятно где Лицо, а где рыло…
                И кому, и зачем здесь петь?...
               …И мне не нравится то, что здесь было.
                И мне не нравится то, что здесь есть…»
                (В.Р. Цой, с. 356, 2003).

            «Наши реки бедны водой.
             В наши окна не видно дня.
             Наше утро похоже на ночь.
             Ну, а Ночь – для меня.
             Глядя в жидкое зеркало луж,
             На часы, что полвека стоят,
             На до дыр зацелованный флаг,
             Я полцарства отдам за коня…
             Командиры Армии Лет,
            Мы теряли в бою день за днём,
            А когда мы разжигали огонь,
            Наш Огонь тушили дождём.
            Мы сидим у разбитых корыт
            И гадаем на Розе Ветров,
            А когда приходит время вставать,
            Мы сидим, мы ждём…
            Играй, невесёлая песня моя, играй, играй!»
                (В. Р. Цой, с. 343, 2003).

А потому весь творческий огонь духа, всю мощь пророческого слова Поэт обращает к людям, взывая к потаённым сердцам:

               «Перемен! требуют наши сердца.
                Перемен требуют наши глаза.
                В нашем смехе и в наших слезах,
                И в пульсации вен –
                Перемен! Мы ждём перемен!»   (В.Р. Цой, с. 202-203, 2003).
 
Что означает «покайся», изменись (метанойя –греч.) внутренне, духовно, очистись в «сердцах и утробах», очисти душу свою, дабы в чистоте любяще-го сердца обратиться к Богу, ибо лишь чистые сердцем Бога узрят, как ска-зано в нагорной проповеди Иисусом:
«Да будете сынами Отца вашего Небесного, ибо Он повелевает солнцу Своему восходить над злыми и добрыми и посылает дождь на праведных и неправедных… будьте совершенны, как совершен Отец ваш Небесный»                (от Матф. 5:45,48).

«Покайтесь – означает дословно, в переводе с греческого языка, – переду-майте, перемените образ ваших мыслей, начинайте совершенно по-иному мыслить, чувствовать, желать и поступать, то есть по воле Божией, как Гос-подь говорит. Покайтесь – значит перемените ваши житейские взгляды и мнение на целостное мировоззрение, которое дано в евангельском благовес-тии. Покаяться – это значит смириться пред Богом и людьми с глубоким соз-нанием своего недостоинства, повергнуться пред Богом, просить у Него сил для новой, доброй жизни» (В. Мордасов «Святые отцы об исповеди», с. 124, 2010). Но для чего – покаяние и изменение? А для того, ибо…

«Господь есть Дух; а где Дух Господень, там свобода. Мы же все, откры-тым лицом, как в зеркале, взирая на славу Господню, преображаемся в тот же образ от славы в славу, как от Господня Духа… кто во Христе, тот новая тварь; древнее прошло, теперь всё новое… Когда мы смотрим не на видимое, но на невидимое: ибо видимое временно, а невидимое вечно… Отложить прежний образ жизни ветхого человека, истлевающего в обольстительных похотях. А обновиться духом ума вашего и облечься в нового человека, соз-данного по Богу, в праведности и святости истины» (2-е Коринф. 3:17,18; 4:18; 5:17), (к Ефес. 4:22-24).
 
Но Пророк ведает свой Путь, знает, что то зерно, слово Божие, что он сеет в мире, должно умереть. А потому его Печаль небесная и об этом тоже:

            «И вроде жив и здоров,
              И вроде жить – не тужить.
             Так откуда взялась – печаль?»  (В.Р. Цой, с. 370, 2003).

            «Теплое место, Но улицы ждут
             Отпечатков наших ног.
             Звёздная пыль на сапогах…
             Мне есть чем платить, но я не хочу
             Победы любой ценой.
             Я никому не хочу ставить ногу на грудь.
             Я хотел бы остаться с тобой,
             Просто остаться с тобой,
             Но высокая в Небе Звезда зовёт меня в Путь…
             Не остаться в этой траве,
             Не остаться в этой траве,
             Пожелай мне удачи, пожелай мне Удачи!» (В.Р. Цой, с. 219, 2003).

Вот, где Сублимация духа и тела, где воплощение Слова, про которое го-ворит Борис Вышеславцев в книге «Этика преображенного Эроса»! Вот, где повторилось Событие Духа, как Ночь в Гефсиманском Саду! Вспомните, как на траве молился Иисус в ночи в Гефсиманском саду?! И каков Выбор Он сделал?! А после Ночи настало утро и настал день, как путь к Голгофе:

            «Где же ты теперь, воля вольная,
            С кем же ты, сейчас, ласковый рассвет встречаешь? Ответь!
            Хорошо с тобой, да плохо без тебя.
            Голову, да плечи терпеливые под плеть. Под плеть…
            Солнце моё, взгляни на меня!
            Моя ладонь превратилась в кулак.
            И если есть порох, дай и огня. Вот так!»  (В.Р. Цой, с. 362, 2003).

Борис Вышеславцев провидчески сказал, что: «судьба всякого трагизма и всякого страдания таинственным образом сближает нас с трагизмом Голгофы и потому, что крест и Голгофа есть наиболее полное выражение сущности и глубины трагизма. В судьбе каждого, поскольку он приближается к подлин-ному трагизму, есть удивительное сходство с судьбой Христа… Кто совер-шенно не знает трагизма, тому Христос ничего не говорит… Вера в абсолют-ную разрешимость трагизма (вера в Параклета, «Утешителя») составляет сущность христианства… «Бог правду видит, да не скоро скажет», но Он скажет её в конце концов» (Б.П. Вышеславцев, с. 224-227, 1994).
 
И печаль Поэта в радости, исполненная Радости Небесной! Ибо:

            «А жизнь – одно лишь Слово.
            Есть лишь любовь и есть смерть.
            Эй, а кто будет петь, если все будут спать?
            Смерть – стоит того, чтобы жить,
            А любовь стоит того, чтобы ждать»   (В.Р. Цой, с. 365, 2003).

            «А снег идёт стеной,
             А снег идёт весь день,
             А за той стеной стоит Апрель…
             На теле ран не счесть,
             Нелегки шаги.
             Лишь в груди горит Звезда.
             И умрёт Апрель,
             И родится вновь,
             И придёт уже навсегда…
             А Он придёт и приведёт за собой весну.
             И рассеет серых туч войска.
             А когда мы все посмотрим в глаза Его,
             На нас из глаз Его посмотрит тоска…
             И откроются двери домов.
             Да ты садись, а то в ногах правды нет.
             И когда мы все посмотрим в глаза Его,
             То увидим в тех глазах Солнца Свет»       (В.Р. Цой, с. 348, 2003).
 
Кто есть Апрель? Вспомните, что в апреле месяце всегда происходит пра-здник Пасхи, и что было две тысячи лет назад в городе Иерусалиме на празд-ник Пасхи? Вспомните, Триумф и Голгофу? Вот, вам и ответ. И вот и потому и печаль Поэта в радости, в той радости, в какой были исполнены апостолы!

И, здесь, в моём изложении, нет какой-либо ассоциации воображения, как в Поэте ли или во мне самом, ибо это есть Очевидность очевидного! И здесь не уместны доказательства «рацио», ибо, лишь приложив усилие духа, воз-можно увидеть Образ очевидного из глубины потаённого и любящего сердца.
 
Ибо… 15-го августа 1990-го года «зерно» умерло, произошло Событие, как «смерть Огня», но… в сердцах людей с новой и с невероятной силой воз-гораются искорки того Огня, что пылал в творческом духе Поэта. И искорки эти горят по сей день, как звёзды на небе, и будут гореть с ещё большей си-лою, как сказано: «в Духе и Истине». И я знаю, и в этом Вера моя, что как бы ни был трагичен Путь Поэта, как бы ни была его смерть красна, но всё-таки, «после красно-жёлтых дней», наступит весна и придёт Апрель, и тогда, воз-можно, и наступит Лето Господне! И лишь Верой я ещё жив до сего дня и Вера моя в Бога, как и вера в человека, даёт мне жизнь, а в жизни я отдаю творческую любовь, пытаюсь в любви совершать творческое усилие духа, как дано мне и как возможно.

В данном очерке сказано не так, как это может быть придумано или из-мышлено сознанием. Но сказано то, что открылось мне в потаённом сердце. И вот то, что я прочувствовал и что испытал в сердце, и что было испытано мной любящим сердцем ранее, то и поведал в слове. С другой стороны, мной был испытан путь (за двадцать лет), как путь долгих бессонных ночей разду-мий, сомнений в себе и испытаний сердцем в страдании, как размышления о Пути и о Судьбе Поэта. И вот в том, что я испытал и что мной выстрадано, то и есть Радость моя и радости этой у меня уже никто не похитит. Ибо, я могу сказать словом апостола Павла, перефразируя, что «не я живу, но живёт во мне Огонь любви». И, покуда я жив, эта Любовь сердца моего будет пылать в творческом слове.

И это моё право, и это моё дело и моя обязанность сказать слово Правды про Человека, про его религиозный смысл творчества.

Один человек, Харис Исхаков, в предисловии своей книги «Пушкин и ре-лигия» сказал: «книга написана человеком, обретшим веру родителей-мусульман благодаря Пушкину» (Х.И. Исхаков, с. 5, 2005). Что здесь скажешь: только одно, как сказал апостол Павел:
«О, бездна богатства и премудрости и ведения Божия! Как непостижи-мы судьбы Его и неисследимы пути Его, ибо кто познал ум Господень? Или кто был советником Ему? Или кто дал ему наперёд, чтобы Он должен был воздать? Ибо всё из Него, Им и к Нему» (к Рим. 11:32-36).

А слово, что исходит из глубины моего сердца, воплощается лишь благо-даря любви к образу творчества В.Р. Цоя. Ибо, лишь благодаря любви к образу творчества В.Р. Цоя, я обрёл веру в человека, чрез которую мне отк-рылся путь веры в Бога и веры в святыни Отечества – сокровенного Право-славия. И Вера моя в Бога выросла из зёрен веры и любви в человека. Но ве-рую я не потому, что так нужно и что я обязан, а потому что люблю. И лишь в любви к Другому, как к Другу и как к Брату, я чувствую, что обязан сказать слово Правды и обязан исполнить Закон любви и служить Богу в слове Прав-ды. Ибо в этом весь А.С. Пушкин, в этом весь Ф.М. Достоевский и в этом весь В.Р. Цой. Не мне одному это открылось, но многим в любви открывает-ся. Но кто-то обязан встать и сказать и исполнить слово любви потаённого сердца. Потому взываю к Вам, любящим, вставайте и ищите Всевышнего, и в любви творчески действуйте. Ибо…

   
                «Ты коснулся меня, и я загорелся о мире Твоём»
                (Бл. Августин «Исповедь»).

                «Твоим огнём душа палима»
                (А.С. Пушкин).               

                «Человек есть тайна… я занимаюсь этой тайной,
                Ибо хочу быть человеком»
                (Ф.М. Достоевский).

                «Но странный стук зовёт: "В дорогу!"
                Может – сердце, а может – стук в Дверь.
                И когда я обернусь на пороге,
                Я скажу одно лишь слово: «Верь!»   
                (В.Р. Цой).

          (6-10 января, 2012, Барнаул)

       
 

                Небо дышит Тайной,
                как и "Дух дышит, где хочет".

                ***
                Небо дышит Тайной...
                "Когда взираю я на небеса Твои -
                дело Твоих перстов, на луну и звезды,
                которые Ты поставил..." (Пс. 8:4).

Вопрошая Небо, ожидаешь ли ты услышать ответ от Всевышнего, как ответ о человеке, о самом себе: откуда я и куда иду, каков путь мой и для чего? Непостижимо дыхание Неба, как и непостижимо дыхание Духа Божьего. Непостижимо вопрошание человека, вопиющего в пустыне ночи, как и непостижим ответный голос в тихом дуновении ветерка и шелеста листвы и трав. Вот чудо! что Есть Человек, внимающий гласу Твоему и отражающий звуки дыхания Твоего в слове, в песне. Чудесно само слово человека, как и чудесны звуки песен Твоих, отраженных в сердце потаенном. Непостижим путь Твой, как и непостижим путь человека, звуки песен которого отражают трагичность его судьбы, следы которой оставлены и сокрыты в Млечном Пути...

                "Крыши домов дрожат под тяжестью дней,
                Небесный пастух пасет облака.
                Город стреляет в ночь дробью огней,
                Но Ночь сильней, её власть велика...
                Тем, кто ложится спать, -
                Спокойного сна.
                Спокойная ночь" (В.Р. Цой).
               
                "То что есть человек, что Ты
                помнишь его, и сын человеческий,
                что Ты посещаешь его?
                Не много Ты умалил его пред Ангелами:
                славою и честью увенчал его" (Пс. 8:5-6).

                ***
Небо дышит Тайной Божьей - человек дышит Небом в Духе. Чудесно и непостижимо дыхание Неба, как и непостижимо и чудесно дыхание Духа в человеке. Откуда я и куда путь мой в туманной бесконечности небес Твоих?..

                "Не удивляйся тому, что Я сказал тебе:
                "должно вам родиться свыше".
                Дух дышит, где хочет, и голос его
                слышишь, а не знаешь,
                откуда приходит и куда уходит:
                так бывает со всяким, рожденным от Духа" (Иоан. 3:7-8).

                ***
Библеская поэтика загадочна и чудесна, как и загадочны и чудесны звучания песен Поэта темных веков современности; звучания песен Поэта, которые напоминают забытую священную древность Библейских веков, священную древность, отражающую загадочность и чудесность человека, стоящего и вопрошающего к Всевышнему, и вопиющего к миру сему, делая ему вызов...

                "Если есть стадо, есть пастух.
                Если есть тело, должен быть Дух.
                Если есть шаг, должен быть след.
                Если есть тьма, должен быть Свет..."

Если мир сей лежит во тьме, то, воистину, чудесен дерзновенный вызов человека сего этому "миру сему"; человека, слово которого дышит Библейской древностью, смелость и дерзновение духа которого превосходит все мыслимое, посметь сказать, что и во тьме - "должен быть Свет", ибо Он, Свет Христов, изначален, первичен, бесконечен и чудесен в своем воплощении в конечном человеке... Это непостижимо, как и бесконечно чудесно, Слово, воплощенное в человеке, как и сам человек - загадочен и чудесен в своем дерзновении Духа...

                ***
                "У меня есть Солнце, но оно среди туч,
                Есть голова, только нет плечей...
                У меня есть Слово, но в нем нет букв...
                И есть еще белые, белые дни,
                Белые горы и белый лед.
                Но всё, что мне нужно, -
                Это несколько слов
                И место для шага вперед" (В.Р. Цой).

Вот! "всё, что мне нужно"... Так бесконечно мал, "умален" и так бесконечно ничтожен сей Поэт, с точки зрения, людей мира сего. Но так бесконечно максимально и максимален сей Поэт для человека, с точки зрения вечности (лат.), исходя из вИдения "ока Божьего", взирающего в потаенное Сердце человека... И как же бесконечно чудесно и священно - это "сокровенное Сердце"!.. Это "сокровенное Сердце" Поэта, что драгоценно пред Богом и священно для человека...

                "Так откуда взялась - Печаль?"

Откуда в нас - Печаль? когда в нас просыпается воспоминание о "Священной древности", воспоминание о "Песне священной", воспоминание о Библейской поэтике человека, взирающего к небесам, воспоминание о Слове, что явило миру Свет...

                "Когда взираю я на небеса Твои..."

                "А Он придет и приведет за собой Весну...
                А когда мы все посмотрим в глаза Его,
                То увидим в тех глазах Солнца свет..." (В.Р. Цой).

Печаль в сердце потаенном, но в Радости преисполненном, ибо Радость Сердца первична в нас и окончательна в тихом восприятии дыхания Неба, как и в тихом вслушивании стука сердец, жаждущих и алчущих Веры и Правды и требующих окончательного обновления самих себя и Мира в целом в последнем творческом слове: "да будет", "да приидет царствие Твое"...               
                ***
                "Ну, и пусть"
                "И пускай фонари
                Светят ярче далеких звезд,
                Фонари все погаснут, а звезды будут светить" (В.Р. Цой).

"Звезды будут светить", и человек, вновь, останавливаясь в безмолвной ночи и вслушиваясь в тишину и безмолвие небес, обратит свой взор к Небу, взывая к Всевышнему:

                "Когда взираю я на небеса Твои..."

                ***
И на вопрошание Поэта, на потаенный зов сердца человека:

                "Я жду ответа. Больше надежд нету.
                Скоро кончится Лето..." (В.Р. Цой)

                "Ты медлишь с ответом, но нет времени ждать,
                Если я в этом мире гость, то хозяин не Ты" (В.Р. Цой)

Из глубины молчания бесконечности Неба прорывается Слово всеобъемлющей любви, в Котором всё - НОВОЕ-НЕПОСТИЖИМОЕ... 

                "И я вернусь Домой...
                Но как можно скорей"
                "Стань птицей в моем Небе..." (В.Р. Цой).

                ***
                Небо дышит Тайной, как и "Дух дышит, где хочет".
                "Когда взираю я на небеса Твои..." (Пс. 8:4).




                О религиозной мысли Поэта.
                (Размышления про творческое самосознание
                Виктора Цоя). 

                «И мне не нравится то, что здесь было.
                И мне не нравится то, что здесь есть».
                «Но всё, что мне нужно, –
                Это несколько слов
                И место для шага вперёд».
                «Расскажи, каково быть мишенью в тире?
                У меня есть вопрос, на который ты не дашь мне ответ».
                «И мы знаем, что так было всегда:
                Что Судьбою больше любим,
                Кто живет по законам другим
                И кому умирать молодым.
                Он не помнит слова «да» и слова «нет».
                Он не помнит ни чинов, ни имен.
                И способен дотянуться до звезд,
                Не считая, что это сон.
                И упасть опаленным звездой
                По имени Солнце…»
                (Виктор Цой)

           «Ты поднимаешь поверженных», и не падают те, кого Ты возвысил»
                (Бл. Августин «Исповедь»)


                1.
В данном очерке автор призывает читателя обратиться к мысли Поэта и не просто обратиться к мыли, как для любопытного поглядения, а обратиться с самой что ни есть серьёзностью, вдумчивостью, внимательностью и ответственностью к духовному содержанию мысли Поэта. Задача автора ограничена тем, чтобы дать лишь общие соображения, но и конкретные очертания и вопрошания в предметном постижении духовного содержания жизни человека-творца для будущих исследований творчества Поэта.

У некоторых читателей могут возникнуть сомнения и вопрошания такого характера, как: а с какой серьёзностью можно подходить к исследованию религиозной мысли Виктора Цоя? Но я задам обратный вопрос: а с какой серьёзностью нужно и можно подходить к изучению и к постижению религиозной мысли, например, в духовном наследии А.С. Пушкина? А, ведь, задачу постижения духовного содержания мысли Пушкина, уже более чем полувека тому назад, поставил С.Л. Франк? И к нашему стыду и прискорбию к решению задачи С.Л. Франка ещё до сих пор должным образом никто не подступался. А задача эта, во всей своей глубине и масштабности, есть, по обозначению С.Л. Франка, «прежде всего, просто задача русского национального самосознания: ибо гений есть наилучший, наиболее адекватный выразитель самой субстанции национального духа». И, с другой стороны, по Франку, «познание Пушкина, сверх его ценности для национального самопознания, нужно для познания самой правды, для углубления и просветления основ нашей духовной жизни» (С.Л. Франк, с. 83, 1999). И разве вопрошание и задача С.Л. Франка не есть ли достаточное основание для серьёзного исследования, постижения религиозной мысли Виктора Цоя?
 
Конечно, для тех людей, которым духовное наследие В. Цоя не представляет никакой ценности, по их сравнению, причём лицемерному, например, с Пушкиным, то для них и нет никаких задач, что ставили русские религиозные мыслители (Ф.М. Достоевский, Н.А Бердяев, М.О. Гершензон, С.Л. Франк, А. Карташев, И.А. Ильин, Б.П. Вышеславцев и др.). Для них есть лишь одна задача, которую в 19-м веке так страстно исполнял Д.И Писарев: профанировать образ творчества и образ личности Поэта. Но, ведь, я обращаюсь-то не к вам, для кого все вопросы и проблемы окончательно и однозначно решены с математической и с догматической ревностью, а обращаюсь я к тем ребятам, кто жаждет и алчет познавать, любить, мыслить и страдать, дерзновенно и бережно прикасаться к постижению неведомой тайны по имени Человек – по имени Виктор Цой.
 
Говорить и размышлять о религиозной мысли поэта, в общем, нужно и возможно в том понимании, что под словом «религиозность сознания» Поэта подразумевается Связь, как связь человека с Всевышним, с Непостижимым, так и отношение человека к Непостижимому, к Богу; и отношение человека к непостижимому живой жизни, что включает в себя и непостижимое живого природного мира, и непостижимое самого человека в едином существовании.
 
Но, всё же, насколько серьёзно, личностно и философски, можно подходить к исследованию и к постижению религиозности мысли Поэта, исходя из содержания «Дневника интервью»? Наверное, настолько, насколько позволяет духовное усилие самого познающего. Но, говоря о серьезности познания, я говорю не о научной серьезности, под которой подразумевается познание субъектом некоего предстоящего познаваемого объекта, то есть как объектно-объективное познание, а говорю о серьезности экзистенциально-мистической, то есть когда лич-ность предстоит лицом к лицу к личности. Ибо это есть разные уровни познания, которые иерархически различали и русские религиозные философы, и М. Бахтин. Ибо вопрос о серьезности познания конкретного человека есть снятие отвлеченностей и выход к вопрошанию о возможности постижения конкретной личности, конкретного человека, но за пределами временных условий. Например, существуют ли для познающего временные пределы и границы в постижении конкретного лица и каковы уровни этих пределов, как если бы разные познающие постигали одно конкретное лицо, как при живой жизни личности, так и после смерти человека, если при этом учесть, что познается-то один живой Образ личности? К примеру, при конкретной, реальной жизни Иисуса Христа из двенадцати апостолов более проникновенно вник и понял образ Спасителя апостол Иоанн, но и апостол Павел, не зная лично Иисуса, глубоко и проникновенно понял духовное существо и образ Христа, понял, воспринял личностно сквозь и вне пространственно-временных условий и пределов постижения. И, вплоть до текущего времени, многие подвижники духа, мыслители, философы и поэты воспринимают и понимают духовное существо Иисуса, как человека и Богочеловека, личностно вникая в образ и открываясь образу Христа, то есть лишь личностно возможно ограниченное постижение Личности Другого. Другими словами, лишь чрез личностное любящее приобщение возможно приблизиться к постижению подлинной личности Другого. Но совершенно разные постижения, как постижение образа человека и его самосознания, хотя образ и самосознание человека познаваемого взаимосвязаны. Лишь чрез любовь, как потаенное чувство, возможно приближаться в постижении к подлинному самосознанию Другого. Вообще, то, что сказали, в некотором роде разными словами, как Августин, Паскаль, Л. Толстой, Ф.Достоевский, Гр. Сковорода и М. Бахтин про самосознание «Я» и Другого, то имеет единое значение и единый смысл понимания. И этот единый смысл гениально выразил Гр. Сковорода, сказав, что «кто хорошо познал себя, тот познал и Христа…». И пример тому Путь жизни апостола Павла. Ибо самосознание самого себя и есть потрясение всего существа человека сравнимое с невероятной космической катастрофой. Ибо тайна самопознания есть тайна откровения самого себя пред Непостижимым, и есть как единая тайна творчества, то есть как явления-откровения еще не бывшего в мире.
 
Так вот, «Дневник интервью», что составлен автором А. Жавнерович в книге «В. Цой. Звёзды останутся здесь» (М., 2009), составлен частично и выборочно, фрагментарно и отрывочно, так как не все документальные записи вошли в этот сборник «Дневника». Но, помимо этого сборника «Дневника», ещё есть самая первая и по своему значению уникальная книга «Виктор Цой. Стихи, документы, воспоминания» (Спб., 1991) авторов М. Цой и А. Житинского, в которую вошли и различные интервью с Поэтом. И ещё, помимо этого, есть журналы, статьи и видеозаписи, в которых документально зафиксированы материалы интервью с Поэтом. Вот, исходя из всех этих материалов, и возможно исследовать религиозность мысли Поэта.
Но у многих читателей, и не без основания, могут возникнуть вопросы об адекватности и правдоподобности мысли Поэта в интервью. Ибо, ведь, сам В. Цой неоднократно говорил, что не любит давать интервью из-за однотипности вопросов и недоверчиво относится к журналистам, которые в статьях пишут со-всем не то, что говорил сам Поэт. И как нам относиться к данной проблеме: в вопросе об адекватности написанного в статьях журналистами и в вопросе о правдивости сказанного Поэтом? Наверное, в глубоком смысле, философски и творчески, то есть с любящим дерзновением и с глубоким восприятием.
Например, вот отрывок из интервью и вот свидетельства самих журналистов:

« – А как ты сейчас относишься к тому, что о тебе пишут, показывают по телевидению? Ты как-то говорил, что у тебя мечта попасть на телевидение.
– Я соврал.
– Ты часто врёшь?
– Очень часто. Почти всегда, честно говоря.
– И сейчас, в том числе?
– Не знаю. Минут через 10 скажу.
–  Ну, а если серьёзно. За последний год вы стали очень популярны. Это как-то изменило вашу работу?
– Конечно нет, а как это могло изменить? Мы с юмором относимся к популярности. Это вещь случайная.
– Я считаю, что ваша популярность – вещь закономерная. Мог ли ты год назад предполагать такой бешеный успех?
– Я вообще стараюсь никогда ничего не предполагать.
– Знаешь, для многих ты сейчас – как свет в окне. Некоторые уже даже одеваются «под Цоя». Что скажешь?
– Только одно: не сотвори себе кумира» («В. Цой. Стихи, документы, воспо-минания», с. 210, 1991).

«Все, кому когда-либо приходилось интервьюировать Виктора Цоя, наверня-ка согласятся с утверждением, что это нелегкая задача даже для самых опытных журналистов. Цой, как видно, относился к числу музыкантов, которые считали, что полностью высказываются в своём творчестве – в дополнениях и разъясне-ниях нет нужды, – поэтому на самые заковыристые вопросы можно было полу-чить в лучшем случае односложный ответ. Этим, судя по всему, и объяснялось почти полное отсутствие диалогов с ним на страницах как официальной, так и независимой прессы» (Из материалов журнала «РИО» // «В. Цой. Стихи, доку-менты, воспоминания», с. 181, 1991).

Но не только в этом, но и во многих других отношениях. Во-первых, я уже говорил о причине недоверия Поэта к журналистам. А, во-вторых, наверное, многие журналисты, мягко говоря, поверхностно относились к личности Поэта и должным образом не осознавали всей сложности той натуры, что предстояла пред ними, как Личность по имени Виктор Цой. И это не преувеличение – это факт, а, с другой стороны, философско-психологическое видение. Ибо нужно уметь видеть человека, а для журналиста это задача первостепенная, как и для психотерапевта. Но, вот, есть люди, которые изначально «раскусывают» и журналистов, и психотерапевтов, ведая то, что они от него хотят. А они, как щенята, не ведая существа, играют с ним в слова и подступают к нему так, как щенята подступают к яйцу, скорлупа которого для них не по силам.

Итак, отвечаю на вопросы, поставленные выше. Во-первых, не все журналисты негодяи, но и есть вполне ответственные люди. С другой стороны, если вполне глубоко философски подойти к проблеме адекватности содержания статей журналистов, то тогда нужно, вообще, поставить под один большой вопрос все те материалы, что на сегодняшний день уже являются документальным свидетельством. И подведение исторических материалов под вопрос приведёт к полнейшему абсурду в области научного исследования. Тогда можно смело ставить под вопрос все исторические источники. Но такая нелепость никому, никакому здравомыслящему человеку не придёт в голову, ибо интервью с Поэтом есть уже исторический документ. Во-вторых, нужно философски и психологически подходить к проблеме, к тому, что и как и кому отвечает Поэт на вопросы в интервью, и уметь философско-психологически различать мотивацию, интонацию и смысл контекста диалога между вопрошающим и отвечающим.
 
Например, вот отрывок из интервью газете «Молодёжь Эстонии» (9.05.1988):
« – И вы совершенно не думаете о том, насколько искренни те, кто сейчас громко так заговорили о роке, как о больном ребёнке, нуждающемся в ласке?
– Нет, я вполне отдаю себе отчёт в этой суете. И не доверяю ей.
– А чему вы доверяете?
– Не знаю… Есть люди, которым доверяю, и есть люди, которым я не доверяю. Есть люди, в чьей искренности сомневаться не приходится, и есть люди, которые мне кажутся нечестными. Допустим, тот, кто два-три года назад кричал, как это ужасно, как это всё омерзительно, какое это подонство и пошлятина, сейчас кричит, какие они замечательные, наши рокеры, какие они молодцы и борцы за правое дело…
– Вы себя ощущали когда-нибудь борцом за правое дело?
– Скорее, я просто занимался тем, что мне нравится, и к каким-то препятствиям, которые приходилось преодолевать, относился философски. Потому что точно знал, что ничем дурным я не занимаюсь. По большому счету все эти конфликты с роком на меня не влияли. Они меня не заботят. Заботит отношение людей – в массе…» («В. Цой. Стихи, документы, воспоминания», с. 199, 1991).

Таким образом, исходя из интервью, что выше рассмотрен, можно сказать, есть люди, и из числа корреспондентов, к которым человек интуитивно чувствует некую антипатию, даже просто на чисто психологическом уровне, а есть люди, к которым чувствуешь духовную симпатию и потому с ними налаживается доверительный контакт в общении. Именно, вот эти психологические моменты и нужно учитывать, когда соприкасаешься к исследованию интервью. Ибо про то же говорит, как посторонний наблюдатель, и Юрий Белишкин (директор группы КИНО с осени 1988-го по конец 1989-го годов):

«…Это неправда, что Витя не любил общаться с журналистами. Все от людей зависело. Если ему было интересно с человеком, мог два часа с ним разговаривать. С удовольствием…» (А. Долгов «Цой. Черный квадрат» // А. Долгов, с. 314-315, 2010).

Но это ещё не самое главное видение и понимание проблемы. Например, вот возьмём для сравнения три совершенно разных вопроса, что задали Поэту журналисты. И, вот, попробуйте-ка «раскусить» этот таинственный и крепкий орешек, даже с чисто психологической и метафизической точки зрения? Попробуйте  распознать: где, что и как Поэт говорит, то есть где он говорит искренне и откровенно и вполне конкретно и серьёзно, а где говорит адекватно и аналогично тому, что ему задают и как к нему вопрошают журналисты? К примеру, возьмём самый сложный и трудный вопрос и в то же время самый ясный и простой, как вопрос о Боге. И вот в этом-то вопросе и открывается человек, каков человек внутренне и какова его духовная суть? И здесь, исходя из содержания проблемы, нужно приобщиться к цельному видению и пониманию всей сложности вопрошания других и всей сложности самого человека.

Вот, эти три вопроса, что представлены в «Дневнике интервью» (2009):
1) «В.: Ты веришь во что-то: В Бога, допустим, в судьбу?
ЦОЙ: Во что-то – да, трудно сказать во что.
В.: У меня создалось такое впечатление, что ты фаталист.
ЦОЙ: Может быть, я не занимаюсь самоанализом. Я такой, какой я есть, и всё…»  (Харьков, сентябрь 1989, «Дневник интервью», с. 287, 2009).
2) «В.: Есть ли у вас потребность верить в нечто мифическое (например, в Бога)?
     ЦОЙ: Нет, пожалуй, нет. Но назвать себя «воинствующим атеистом» то-же не могу. Так как-то…» (Одесса, 15 мая 1990, «Дневник интервью», с. 287, 2009).
3) «В.: Как Вы относитесь к Богу?
     ЦОЙ: Как к Богу и отношусь. Это не кумир и не повальный целитель. Это Бог, и к Нему неуместно применять обычные наши эмоции» (Архангельск, июнь 1990, «Дневник интервью», с. 287, 2009).
 
Вот, и где по Вашему уразумению, дорогой читатель, искренность и во всей глубине серьёзность мысли, а где адекватная ирония в слове Поэта?

Но прежде, чем перейти к анализу, к исследованию интервью с Поэтом, нужно рассмотреть свидетельства тех людей, кто близко общался с Поэтом, чтобы воспроизвести некие наброски, штрихи, очертания к духовному портрету Поэта и попытаться понять живой образ человека-творца, понять какой он был в жизни сквозь зеркало сознания близких, других.

                2.
Итак, о Викторе Цое говорят:
1) Юрий Каспарян: «Сейчас трудно стало. Сказать много можно, но не стоит, потому что другого ждут. Мифология творится, а мы в ней участвуем. Я сам не знаю, как к Витьке отношусь. Я и любил его, и ненавидел иногда. Это сложно, когда столько лет вместе. Но я его уважал всегда, потому что он был боец настоящий» («В. Цой. Стихи, документы, воспоминания», с. 157, 1991).
2) Алексанр Титов: «У меня с годами выработался такой подход: мне совершенно неважно – есть ли у человека слух, техничен ли он как музыкант. Мне важно – что за этим я могу угадать. Если я что-то почувствовал, даже мелочь, это для меня всё решает. Если же человеку не дано почувствовать, он начинает расчленять труп. В целом я не могу высказать Цою ни одного упрёка. Именно в этом плане. Мы мало виделись последние два года, но мне хватало того, что перед этим мы четыре года плотно общались. Я знаю только одно – последние два года ему было очень одиноко. Не с кем было вместе порадоваться, приколоться к чему-нибудь. К тому же последнее время ему было сложно общаться с людьми чисто технически. К нему все лезли, какие-то посторонние люди… Я не знаю ни одного человека, который относился бы к Цою с пренебрежением или с непониманием. Даже если они ни хрена не понимали и несли чушь, всё равно это было доверительное общение. Его уважали. Для меня он был последним героем, как сам себя назвал. Когда его не стало, я долгое время не мог придти в себя» («В. Цой. Стихи, документы, воспоминания», с. 127-128, 1991).
3) Андрей Тропилло: «Надо сказать, что Цой всегда разрывался между трагедией, серьёзностью и попсом. А трагедия не может быть попсовой. Просто по определению. Поэтому путь, который нашёл Цой, его дальше формировал и не давал ему измениться. Он стал рабом этого пути. Это путь мужественного попса. Цой постепенно влез в образ, созданный не только им самим, но и группой. И если БГ мог изменить собственный имидж в какой-то момент, то Цой, по-моему, в последних альбомах этот образ только дорисовывал и менять что-то ему было неохота и не нужно. Но совершенно ясно, что это тупиковая ветка и путь этот никуда привести не мог. Поэтому музыкальный конец КИНО был для меня очевиден… Цой был гармоничен. Поскольку он был очень замкнутым и сдержанным человеком, он практически не выражал себя другими средствами и формами поведения. И в песнях пел то, что думал… При всей его цельности, у него было раздвоение на уровне его и коллектива, что ли. Даже, скорее, не раздвоение, а отделение. Может, это тоже восточная черта. Общение с ним, насколь-ко я мог судить, всегда носило всплесковый характер. Что-то там наливается, кипятится, варится, а потом – раз! – и выплескивается. Собственно, у него и в песнях то же самое. Для меня уход Цоя был какой-то закономерностью, потому что он уже вступил в этот бой. А в бою что? Можно было только пожелать ему удачи. Хотя… То, что в таком виде – в этой попсации – не может дальше продолжаться его творчество, для меня было абсолютно очевидно. Тут никакого боя не должно было быть. Получилось так, что армия пошла что-то завоёвывать, и вдруг колотится где-то там за деньги или за идею никому недоступную. А в этой армии есть воин-единоборец, который на своём квадратном метре всегда борется за справедливость. Это Витя… Плохо так говорить, но Цой ушёл во-время. По крайней мере, это дало возможность на старом уровне, ничего не ме-няя, создать легенду о Викторе Цое и группе КИНО. Ну как если бы две первые серии были хорошими, а следующие по набору актёров или там по сюжету должны были быть значительно слабее, и их не сняли по уважительной причине… И ещё мне кажется, что никто из окружающих на самом деле его хорошо не знал» («В. Цой. Стихи, документы, воспоминания», с. 114-118, 1991).
4) Александр Липницкий: «Я очень надеюсь на тех, кому сегодня восемнадцать. Среди них миллионы выросших на песнях Виктора Цоя, – а он как никто мог поднять человека с колен» («В. Цой. Стихи, документы, воспоминания», с. 153, 1991).
5) Нина Барановская: «Но «Группа крови», «Звезда по имени Солнце» и, ко-нечно, «Начальник камчатки» – это мои самые любимые альбомы. И последний – не потому что он последний, а потому что там очень много серьёзных вещей, и Цой в нём раскрывается совершенно по-новому. Он там какой-то не восточный, я бы сказала. Очень русский получился альбом, с какими-то даже фольклорными мотивами. Поэтому я не верю в то, что он сделал всё, что мог. Даже по этому последнему альбому чувствуется, что тут только что-то началось – совсем другое, новое. Оно ещё даже не раскручено, только намётки, отдельные моменты, из которых мог вырасти совсем другой стиль… У нас почему-то принято считать, что если человек рано уходит… Как Шукшин сказал о Есени-не в одном из рассказов: мало пожил, но прожил ровно с песню. Не знаю. Дело даже не в том, что Цой погиб очень молодым человеком. Я считаю, что у него ещё был очень большой творческий запас. Поэтому мне кажется, что это самая печальная и трагическая ошибка кого-то там, кто над нами» («В. Цой. Стихи, документы, воспоминания», с. 134-135, 1991).
6) Борис Гребенщиков: «Каждый раз, когда я читаю биографии каких-то известных людей, когда люди вспоминают ушедшего, – а я таких книг читал достаточно много – и каждый раз, у меня возникают два чувства. Первое: какой полный мудило тот, кто рассказывает о человеке, поскольку про это рассказы-вать нельзя, а второе – что ж ты, сука, играл с человеком всю жизнь, а так и не понял, что же он сделал.
Я попытаюсь сейчас развить этот тезис. Музыканты, а в особенности люди, занимающиеся тем, что называется рок-н-роллом, исполняют в обществе абсолютно чёткую и ясную духовную функцию. И то, что они делают, важно, и даже жизненно необходимо для культуры, народа, планеты, потому что на них эта миссия возложена. Люди, которые считают, что это просто музыка – а таких большинство – к сожалению,  теряют из виду самое главное. Они теряют смысл всего этого. Тем более это печально, если они сами играют эту музыку и не по-нимают, что они делают. Я говорю это к тому, что когда начинают живописать людей, которые исполнили какую-то важную функцию в культуре, то, как правило, подробно описывают их жизнь, начиная с момента рождения их родителей и так далее – что никому не нужно. Мне хотелось бы избежать всего этого и не рассказывать о том, какие штаны он любил надевать с утра и какой портвейн он предпочитал, потом что это ничего к его песням не добавляет, это убавляет. Моя задача, как мне кажется, сделать так, чтобы люди его песни чуть больше поняли. Если я смогу это сделать – хорошо, а нет – так нет.
Я буду пытаться говорить исходя из того, что Витька здесь присутствует… Я любил его как носителя этого духа, который через него говорит, и просто как человека. И то, что говорило из него, мне было очень дорого, потому что это гово-рило и из меня тоже. То есть он сказал то, что, может быть, мне самому хотелось бы сказать, но у меня такого голоса нет, а ему он был дан и голос без ограничений, голос настоящий. И этот голос говорил со мной всю Витькину человеческую жизнь. Совсем недавно – на прошлой неделе в Москве – переслушивая ночью с друзьями «Звезду по имени Солнце», я просто был в неистовстве отто-го, насколько ясно дух говорит, что ему здесь тесно, что он не понимает, зачем он здесь, и хватит уже, уже всё. Там каждое второе слово об этом…
Когда они ещё были с Рыбиным, в общем, в самый начальный период, как-то раз меня понесло, и я начал объяснять Витьке, почему он как бы главный теперь. Я говорил ему тогда, что есть АКВАРИУМ, который более-менее чем-то стал и высказал всё-таки ту вещь, которую нужно было сказать. И теперь мы будем с этой вещью работать. Но на этом развитие человечества не останавливает-ся, и что-то требуется дальше. Мы своё нашли, теперь над этим работаем и с этой гонки сходим. Остаётся вакуум. Кто этот вакуум заполнит? И я сказал ему – «вот ты и заполнишь, потому что ты пишешь то, что надо и как надо. Поэтому ты в России главный. А поскольку Россия и в мире занимает специальное место, значит, ты и в мире отвечаешь за всё это». Тогда для учащегося деревообделочного ПТУ, может быть, это звучало немножко парадоксально, но, по-моему, внутри-то он к этой своей царской миссии был готов, это только сознание было ещё не очень готово. Тогда как раз и разрабатывался тот путь тигра, которым он шёл. Путь, в общем, по касательной к действительности. Если кто-то и считает, что он выражал мысли и чаяния простого народа, то это глубокое заблуждение. Он выражал сам себя и тот дух, который через него говорил. Это была просто реакция на действительность… Но в период «Группы крови» мы были уже на слишком разных направлениях: он был в одном месте пространства, занимаясь чем-то своим, а я был в совсем другом. Я просто радовался за не-го, за его зрелую матёрую работу. А уже обмениваться-то было нечем, потому что он себя нашёл, я тоже приблизительно знал, что я делаю, тут даже и мнения никакие не были нужны…  Он если и давал интервью, когда вынуждала его к этому судьба, то старался не расколоться. Потому что тут не о чем говорить словами. Всё, что он делал, – он делал в музыке, а слова – это пустая трата вре-мени. А за этим фронтом была человеческая душа. И у нас никаких проблем в общении не было никогда. Другое дело, что, чем больше он набирал силу на своем тигровом пути, тем меньше нужно было говорить. Да и нечего тут было особенно говорить: он знает, что делаю я, я знаю, что делает он. Мы были, как пилоты в соседних истребителях… Вообще, как мне кажется, КИНО у нас в Рос-сии, пожалуй, единственная группа из тех, что я видел, которая была действи-тельно группой в настоящем  понимании этого слова. То есть люди, вместе де-лающие одно и то же дело и держащиеся эстетики того, что они делают, и на сцене, и в жизни… Другое дело, что эта эстетика в России очень густо сущест-вовала, была необходима как раз в то время, когда её воплощало КИНО – года с восемьдесят пятого до девяностого. В теперешних условиях в России не то что-бы этой эстетике нет места, сейчас вообще с эстетикой очень туго. Поэтому всё произошедшее с Витькой мне кажется вполне исторически объяснимым и ло-гичным. Его путь мне представляется как абсолютно ясная законченная вещь. Последние три альбома он всё время говорил одно и то же. Разными словами выражался один и тот же эмоциональный знак. И не потому, что ему нечего было сказать, а потому, что это было то, что нужно сказать. И в последнем альбоме это сказано с максимальной простотой. «Солнце моё, взгляни на меня – моя ладонь превратилась в кулак». Проще уже некуда. Всё…
А по поводу того, что через нас говорит… Существует бесконечное количество районов, областей, плоскостей бытия, населённых духами или, не знаю, гениями разнообразных названий и иерархий. Но есть непосредственно какой-то слой, духи которого являются воплощённой идеей, ощущением. Судя по всему, это то, что называется «астральная плоскость». Эти духи являют собою подход к бытию как эмоциональному знаку бытия. Но чтобы проявиться, им нужен кто-то: как мужчине нужна женщина, чтобы родился ребёнок, так и духу нужен че-ловек, чтобы что-то появилось. Они равные партнёры в этом деле. И, насколько я это понимаю, перед тем как человеку быть зачатым и родиться, дух себе гото-вит почву для воплощения, то есть выбирает тело, место, время… Я думаю, что духовная работа, которую предстоит проделать этому человеку, тоже учитыва-ется. И когда люди пытаются это священнодействие проституциировать и писать песни по заказу партии, правительства, кабака или чего-то ещё, то получается всегда… Слово «порнография» здесь слишком мягкое.
Тот, который с Витькой работал, – он меня всегда потрясал. Это было что-то типа лермонтовского Демона или Манфреда, только гораздо интереснее и приятнее. Огромного масштаба существо, полное неприятия бессмысленности жизни. Собственно, об этом и все его песни были. О том, что я вот этой лажи не принимаю, это не то, чем мы все должны заниматься.
Мне даже, честно говоря, неудобно Цоя называть Витькой, есть в этом какая-то ложная задушевность, которой никогда не было. Потому что то, что я знаю, не назвать ни Витькой, ни Виктором, ни Цоем – это реальность, никакого обозначения в языке не имеющая. У него другое имя, и не человеческими губами его говорить. Вот как обычно описывают ангелов? Ангел – это фигура бытия, выполняющая определённую функцию в бытии, совершенная изначально, то есть неразвивающаяся. И то, о чём я говорю, это не ангел, но это фигура тако-го же типа. Она совершенна от природы Вселенной. Сущность, которая так или иначе находит разные методы воплощения. Вот то, что делала группа КИНО, то, что делал Виктор Цой. Просто мы не о том говорим, имя – оно уводит в сторону. Не было никакой задушевности ложной. Никогда» («В. Цой. Стихи, документы, воспоминания», с. 94-105, 1991).
7) Рашид Нугманов: «Мне выпало счастье видеть, – как работает Виктор. Это чистый Поэт. Настоящий художник работает, как рука пишет. Он не может хо-лодно спроектировать и сделать вещь. Ведь как бывает в поэзии: пишешь строчку, а потом уже её понимаешь. И говоришь: «Ай да Пушкин! Ай да сукин сын!». Виктор именно такого склада был… Пел только то, что диктовала ему интуи-ция. Как говорят, Бог водил рукой. Что-то Свыше в него входило, и он это де-лал. Здесь не может быть попсы. А упрёки происходят из нашей совковости, на-учившей нас ненавидеть тех, кто хорошо зарабатывает, получает то, что ему по-ложено. Вечная зависть к людям, которые чуть-чуть выдвинулись вперёд. А по-том – заполненные миллионами людей лагеря только потому, что эти люди вы-совывались. Рассчитанная попсовость видна сразу, она слаба.
Я приведу поразительный факт. Я знаю уже несколько маленьких детей, которые буквально влюблены в Цоя. Им два, три, четыре годика. Самый яркий пример – моя внучатая племянница… Эти дети что-то в нём видят. Я ставлю ей пластинку, она говорит: «Это выключи, Витю давай! Хочу Витю».Она слуша-ет всё подряд и при этом с ним разговаривает. Сидит в комнате одна, слушает, подпевает, разговаривает, отвечает ему…
Я думаю, что настоящее, подлинное чувство магнетизирует. И даже тиражи-рованное на плёнке обладает способностью действовать. То же самое с кино. Я не знаю механизмов, но знаю, что душевная печаль запечатлевается навсегда… Рок вообще, особенно в его ранние годы, был колоссальным прорывом к взаимо-пониманию людей. Оно и подняло рок на уровень прямого общения художника со слушателем. А искусство – это всегда общение. Ты имеешь возможность общаться с людьми посредством своих произведений. Так что в этом смысле Вик-тор жив, пусть даже рок-н-ролл и мёртв» («В. Цой. Стихи, документы, воспо-минания», с. 168-170, 1991).
8) Александр Житинский «Послесловие к жизни»: «Феномен короткой и яркой жизни всегда притягивает внимание публики, таит в себе загадку, наводит на размышления, главное в которых – вечный вопрос о предопределённости судьбы, о закономерности трагического исхода для избранного Богом типа личности, именуемой чаще всего Поэтом. Избранник Божий – старое словосочетание, несущее счастье таланта и бремя рока одновременно. Бог избирает челове-ка, чтобы сказать его устами нечто важное, и Он же до срока, а точнее, в пре-допределённый им срок забирает избранника к себе.
В поэтической судьбе есть опасный период на рубеже 27-28 лет, когда Поэта подстерегает опасность. Достаточно вспомнить трёх национальных гениев – русского Михаила Лермонтова, венгра Шандора Петефи и грузина Николоза Ба-раташвили, которые ушли из жизни в этом возрасте. Это не значит, что благопо-лучно миновавшим этот рубеж следует отказывать в поэтическом призвании. У них другая карма, как принято говорить. Но трагические романтики часто ухо-дят из жизни молодыми.
Однако не будем залетать в столь высокие и опасные сферы, вспомним лучше, что на этом же рубеже мы потеряли совсем недавно двух поэтов и музыкан-тов, вышедших из русского рок-н-ролла, из питерской её ветви, давшей нашей культуре ряд известных ныне имён. Я говорю, конечно же, об Александре Башлачеве  и Викторе Цое. Называть их гениями или нет – не в этом вопрос. В конце концов гений – понятие большей частью историческое, временное. Нацио-нальные гении, о которых шла речь выше, выдержали проверку временем, с ними, как говорится, всё ясно. Ушедшие же совсем недавно Саша и Витя ещё не перестали быть для многих из нас просто хорошими знакомыми, славными ребятами, каких много среди рок-музыкантов, со своими заморочками, со своими простыми житейскими бедами. Они ещё не в бронзе, и дай им Бог подольше сохраниться среди нас живыми.
Но… (все слова выделены автором – В.Г.) есть одно качество, которое возбуждает  интерес больше, чем непосредственно поэтический и музыкальный талант, чем достоинство текстов или музыки. Это – способность вызывать любовь. И в особенности, когда эта любовь принимает гигантские размеры, а личность, вызывающая такую огромную любовь публики, казалось бы, не прикладывает к этому ровно никаких усилий.
Виктора Цоя любили именно такой любовью. Я рискну утверждать, что это была именно любовь, а не так называемая популярность, чаще всего основанная на моде. Популярность – понятие коммерческое, тогда как любовь – духовное. Многие из тех, кто упрекал Цоя в том, что он «ударился» в поп-музыку, не чувствовали природы этой любви. Они полагали, что имеют дело с популярностью типа популярности Юры Шатунова или Димы Маликова. Конечно, среди поклонников и, в особенности, поклонниц немало таких, кто «тащился» на внешнем – черной куртке, восточном разрезе глаз, стройной фигуре, горделивой осанке. Но даже они, я думаю, нутром ощущали, что есть нечто в их кумире, что отличает его от сонма эстрадных звёзд. И даже когда он сам, казалось бы, смешивал себя с ними, выходя на площадку вслед за попсовыми певцами на сборных концертах и фестивалях последних двух лет, первые же звуки его голо-са убеждали в обратном. Там он был чужим, своим он навечно остался среди тех, из кого вышел, – рок-музыкантов.
Впрочем, любили его не только поклонники рока. Он сумел выйти за жанровые рамки и стать просто Цоем, занять своё, принадлежащее только ему мес-то в музыкальном мире, как это и происходит с каждым большим артистом(?)  (примечание автора В.Г. – «но В. Цой не есть артист в глубоком философском видении и понимании, а есть Поэт с большой буквы и даже больше, чем Поэт; но чтобы увидеть это нечто большее и нечто Вечное в Человеке, нужно прило-жить усилие творческого духа к  постижению Образа; и принадлежащее место Поэта не только в мире музыкальном, ибо взирайте духовным оком глубже?»).
Так в чём же природа этой любви? 
Об этом уже много писали и размышляли (? – вопрос автора В.Г., что мной было прочитано, так А. Житинский первый, кто поставил вопрос к разгадке любви к Поэту). Рассуждали о романтизме, об искренности и честности, о доходчивости мелодий и простоте ритмов, о сдержанности и благородстве, о магнетизме голоса, наконец. Во всём этом есть резон, но сами по себе эти качества, даже собранные вместе, не обеспечивают артисту столь широкой любви масс. Должно существовать нечто, дающее ключ к разгадке любви.
Заманчивее всего просто-напросто объявить, что любовь не поддаётся объяснению. Любили, потому что любили – вот и весь сказ. Я не собираюсь расчленять это чувство на составляющие, я сам мучаюсь вопросом – в чём загадка этого чувства, возникшего буквально из ничего на протяжении всего нескольких лет. Ведь путь Цоя от полной безвестности до ошеломляющего успеха был столь коротким и стремительным, что охватить его одним взглядом не представляет никакого труда. Вся его фантастическая карьера заняла каких-нибудь де-сят лет. Семь из них мне довелось лично знать Виктора, бывать на его концертах, слушать альбомы и следить за тем, как из гонимого, неизвестного и бедного рок-музыканта, каких сотни в Питере, он превращается в звезду всесоюзного масштаба.
Не скрою, мне, как и многим, хотелось узнать его получше, достигнуть доверия, поговорить, что называется, по душам. И мне, как и многим, это не удалось…
Каждая творческая личность несёт в себе загадку. Это уже стало трюизмом. Не меньшим трюизмом стало говорить о загадочности Цоя. Между тем, «загадочность» – слово неточное применительно к Виктору, это реакция публики на его внешнюю сдержанность, немногословность, на его нежелание раскрываться в словах интервью перед журналистами. Но разве немногословный или просто молчаливый человек всегда загадочен? Разве непременно в словах содержится разгадка его натуры? Скорее, наоборот. Ведь язык, как известно, дан нам, чтобы скрывать свои мысли. (Как в выражении Ф. Тютчева: мысль изреченная есть ложь, – автор В.Г.).
Цой своих мыслей не скрывал. Только высказывал он их в песнях, а не перед журналистами. И высказывал вполне определённо, открыто и искренно.
Разгадка любви к нему, на мой взгляд, заключается как раз в определённости человеческих черт и качеств, которая подкупала при знакомстве с песнями Цоя и его ролями в кино. Но одной определённости мало. Набор этих качеств был удивительно созвучен времени – вот почему его так любили. В тот сложный период нашей истории, когда на арену её стали выходить свободные и независимые личности, Цой лучше других соответствовал идеалу свободы и независимости. Он был суверенен – это слово стало модным уже после того, как Цой явочным порядком утвердил свой суверенитет в этой жизни. Он был независим не только от властей, но и от обстоятельств жизни, от денег, от самой своей популярности. Это давало ему возможность быть по-настоящему свободным и чувствовать себя уверенно и на месте, куда бы не забрасывала его судьба – в котельную, на съёмочную площадку или на нью-йоркские авеню. (Тут А. Житинс-кий, как говорится, попал в точку, увидев феномен Поэта, но… вот самую глу-бину «природы» этой Свободы Поэта он не увидел, ибо суть Свободы Виктора Цоя как раз исходит из глубины евангельского изречения: «и познаете истину, и истина сделает вас свободными; Бог есть дух, и поклоняющиеся Ему должны поклоняться в духе и истине» (от Иоанна 4:24; 8:32) – автор В.Г.).
Его принцип независимости, который не декларируется, а находит чисто образное воплощение в песнях, не имеет ничего общего с принципом самоутверждения через подавление других. Его сила – в духе, а не в кулаках. Может быть, здесь с наибольшей силой выразились его восточные корни, ведь чудеса кун-фу или у-шу невозможны без тренировки в первую очередь духа, а потом уже мышц. Его герой в «Игле» умеет драться, но он дерётся – защищая свою честь. Ни у кого не повернётся язык назвать его суперменом, но и слабаком он не будет никогда.
Мне кажется, что Витя был от природы чрезвычайно умён. Он обладал врож-дённым вкусом и при всей своей гордости был крайне застенчив. И в творчестве, и в жизни он, как мне кажется, воплощал принцип разумной достаточности. «Всё, что сверх того – всё лишнее». Он минимизировал выразительные средства, он минимизировал и человеческие отношения, оставляя и там, и там самое надёжное и проверенное.
Было бы крайне неуместно пускаться здесь в искусствоведческое занудство, анализируя музыку и тексты. Они теперь таковы, каковы они есть – на все дальнейшие времена, и других не будет. Я знаю, что многие из этих песен стали любимы не только миллионами молодых людей, но стали и частью моей жизни. Иначе я не стал бы писать этих слов. Мне приятно, что на искренность Витиных песен лично я могу ответить искренностью своего отношения к его творчеству. Бывает, что умом и языком хвалишь, а сердце остаётся равнодушным.
Увяли цветы на могиле, высохли девичьи слёзы, но не умолкли песни. Согласимся, что Виктор Цой прожил счастливую и яркую жизнь, в которой были безвестье и слава, бедность и богатство, одиночество, семья, любовь. Единственное несчастье его жизни в том, что она оказалась так непоправимо коротка. Но он успел посадить дерево и спел об этом, он успел написать книгу своих песен, он успел родить сына. Как говорят на Востоке, этих трёх условий достаточно, что-бы человек не зря прожил свою жизнь.
В скорбный день похорон во дворе рок-клуба неизвестный молодой человек сказал мне: «Вы должны написать о нём книгу». Я возразил, что знал Витю недостаточно близко, это, наверное, сделают другие. И вот мы это сделали, а как – судить не нам. Но мы старались быть честными и искренними в этой работе, как был честен и искренен «последний герой» Виктор Цой» («В. Цой. Стихи, документы, воспоминания», с. 357-361, 1991).

Прежде, чем перейти к дальнейшему исследованию, нужно сказать, как к размышлению, несколько слов про мнение Александра Житинского. А, именно, А. Житинский к образу Виктора Цоя применяет такой термин, как артист, но к феномену Виктора Цоя слово «артист» абсолютно неприменимо.
 Александр Житинский один из первых, кто увидел и начал говорить о феномене жизни и творчества Поэта. Но есть ошибки и промахи и у первопроходцев.
 
Итак, буду развивать образ мысли далее. Феномен творчества Виктора Цоя, с одной стороны, многолик и неисчерпаем, разнообразен в сиянии своей разноцветности, но, с другой стороны, есть единый Путь Поэта, как и единый Смысл его творчества, есть единый Образ и единое выражение этого образа в творчестве Поэта. И вот это духовное единство содержания творчества Поэта нужно уметь видеть и различать, что есть поверхностное и временное, а что есть  Вечного в человеке. Так вот, к творчеству В. Цоя слово «артист» малоприменимо и, вообще, с другой стороны, неприменимо вовсе и абсолютно. Например, вот артисты в подлинной своей сути и великие гении, как Аркадий Райкин, Юрий Никулин и Андрей Миронов. Вот подлинные гении и артисты, величие кото-рых открывается лишь спустя века и тысячелетия, а вблизи времён современникам не дано увидеть гигантов творческого духа, ибо современники ослеплены сиянием духа творца и не замечают глубин, ибо сквозь юродство юмора и смеха не видят величие гиганта творческого духа в лице: А. Миронова, А. Райкина и Ю. Никулина. Побасенки, как у Гоголя, говорите вы, а вот вам и побасенки, вот бездна творческого духа человека! Ибо в России подлинный артист больше, чем артист, а есть Человек с большой буквы. Но Виктор Цой не есть «артист» в глубоком философском смысле этого понимания. Да и сам Поэт, и другие, знающие его не понаслышке, свидетельствуют о непосредственности, невероятной простоты открытости и ясности его творческого явления, как в съёмках художественных и документальных фильмов, так и на музыкальной сцене. Виктор Цой есть такой, каков он в реальной жизни, ибо он не играет в «жизнь», а исполняет свой Путь в реальной жизни. Но видение этого Пути для многих сокрыто, ибо Поэт в лице Виктора Цоя есть Тайна, которая открывается лишь любящему и потаённому сердцу, что внушает трепет любви и Откровения. Что мне здесь вам доказывать и распинаться пред вами, как говорил Василий Шукшин, отк-ройте Евангелие и увидите, что Божие открывается Детям, а мудрым и лукавым мира сего не дано видеть Невидимое. Но, с другой стороны, безусловно и бесспорно то, что в начальном периоде творчества В. Цоя выражен артистический талант. И тому подтверждением могут быть первоначальные выступления В. Цоя на сцене рок-клуба в виде сценического образа «генерала» или в других сценических костюмах. Песня «Ария Мистера Х», как автобиографически глубоко выраженная Поэтом, есть тому подтверждение:

                «Всегда быть в маске – судьба моя!».

Поёт, глубоко выражая потаённое чувство, Виктор Цой. Но, вот, именно, в этой естественной и ненавязчивой сокровенности образа и заключено чудо феномена и тайна личности Поэта. У людей философского склада ума всегда возникают вопросы в таком плане: «а почему и для чего эта маска Поэту, что за судьба таковая, чтобы Поэт всю жизнь носил маску, скрывающую лицо?». Вот в этом-то весь и феномен и вся тайна человека. Но тайна не умаляет феномен, а феномен, в свою очередь, не исчерпывает всей тайны человека.
Но некоторые мнения некоторых людей могут пагубно повлиять на самую историческую Правду о человеке. И, сейчас, очень кратко, я попробую эксплицировать то воздействие мнений, что сами по себе опасны и пагубны в формировании образа человека-творца. Так, например, мнение А. Житинского подхватывают многие злопыхатели и ненавистники творчества Поэта, то самое мнение, что В. Цой по своей творческой натуре есть артист. На этом самом мнении «про артиста» современные психологи создают некие абстрактные мыслительные конструкции, якобы, основанные на фактах действительности.

 Например, так в документальном фильме «Тот, кому умирать молодым. Кинодрама В. Цоя» (от 18.03.2011) некоторые современные психологи, изучившие азы различных школ европейской психологии и психоанализа, выстраивают такие абсурдные мыслительные конструкции, на основе которых не то что образ поэта профанируется, а искажается и извращается сама духовная сущность Человека. А конкретно, пси-хологи в этом фильме говорят о том, что В. Цой великий артист и мастер артистических приёмов. Всё творчество Поэта, по мнению психологов, сводится к тму, что он, якобы, создал, сконструировал себе образ, который и культивировал последние годы творческой жизни. А творческий образ Поэта, якобы, основан на поклонении культового образа Брюса Ли. И, следовательно, смерть Цоя есть специально продуманный ход Поэта к славе. Другими словами, то есть сокрытым текстом психологи утверждают, что смерть В. Цоя есть спланированное самоубийство. Вот это, что сказано психологами, уже не есть просто мнение, а есть, говоря по терминологии религиозно-юридической,  лжесвидетельство. В Декалоге есть заповедь «не лжесвидетельствуй», а также в Евангелии неоднакратно говорится, что хула, лжесвидетельство на брата своего есть большой грех. Хорошо, если выложен антитезис лжи лукавого, то должен быть и сказан Тезис Правды. Есть несколько взглядов на проблему самого мировоззрения психологов. Во-первых, если высказанное психологами даже и мнение, то это мнение, как точка зрения, есть всё же профанация, искажение образа человека. А причина в самом мировоззрении психологов, которые воспринимают от европейских психоаналитических учений не самое лучшее, что возможно воспринять, ибо воспринимают лишь поверхность стереотипов и штампов рационали-зации и лишь некоторых европейских мыслителей (как, например, психоанали-тическая школа). Но если бы современные российские психологи серьёзно и глубоко изучали Философию, а в конкретности русскую философию, то они наверняка бы не высказывали такие мнения дилетантов от науки. Ибо вся русская религиозная философия есть камень преткновения для мировоззрения современных психоаналитических школ. Даже лишь одна фраза, всего лишь одна мысль Бориса Вышеславцева опрокидывает и обличает всю изнанку современной парадигмы психологов. То, что сказал Б. Вышеславцев про мировоззрение Фрейда, вполне относится и к современным психологам, которые профанируют образ Божий в человеке. «Самое серьёзное возражение Фрейду состоит в том, что в его мировоззрении сублимация невозможна… Сублимация для Фрейда невозможна, ибо сублимация для Фрейда иллюзорна. Сублимация возможна лишь в совершенно другом миросозерцании… Необходимо поставить философский вопрос: как возможна сублимация? Она возможна только тогда, если есть возвы-шенное, если есть «Возвышенный» (индийский термин), если есть «Всевышний». Только тогда можно «возводить», сублимировать. «Возведение» к Абсолютному, возводящий эрос – есть основная идея Дионисия Ареопагита и Максима Исповедника» (Б.П. ВЫшеславцев, с. 110-113, 1994).

Но самое серьёзное обличение, как выворачивание всей лживой изнанки рассудочного материалистического догмата психологов, в сатирическом афоризме Владимира Соловьёва: «человек произошел от обезьяны, так будем любить друг друга», к которому можно добавить, как по завещанию приматов. Именно, в этом сатирическом афоризме и высмеивается изнанка парадигмы современной психологии, для которой сублимация невозможна, ибо человек произошел от обезьяны, которая, по подобию «фрейдовского рацио», сошла с ума и стала человеком, и, став человеком, сотворила себе богов. Как же всё так просто в конструкциях -рацио- психологов. Но современные российские психологи и действи-тельно чем-то подобны собратьям приматам в том, что, как в басне Крылова про обезьяну и очки, они лишь повторяют старые ошибки и наступают на те же грабли, как и наступали европейские мыслители психологических школ. Если бы современные российские психологи изучали внимательно труды российских учёных и мыслителей, как труд С.Л. Франка «Душа человека», как классический образец для любого психолога, или труды С.Н. Трубецкого о сознании, а Павел Флоренский, Карсавин, а труды Выготского. Да, что здесь говорить, дилетанты от психологов те, кто не изучает жизнь и творчество Ф.М. Достоевского. Попро-буй раскусить этот крепкий орешек, глубины и бездны этого человека; попробуйте-ка применить фрейдовские понятия, схемы и комплексы к образу человека по имени Достоевский? Не сломаете ли зубки, господа психологи? Ибо ваш инструмент – это рассудок, расщепляющий трупов, а человек есть живая душа, живая жизнь, но разве психологам известно и понятно – что такое есть душа человека? Можно привести для обличения идолопоклонства целую Армию религиозных мыслителей против тех идолопоклонников, в лице современных психологов, которые поклоняются «рационализации», что придумано европейскими учёными. Но даже жизнь и творчество одного человека, как А.Ф. Лосева, написавшего книгу «Диалектика мифа», Вам, психологам не под силу распознать фрейдовскими методами, ибо сама ваша рационализация и есть «миф», как лишь вымысел больного, упадочного «рацио». Бездна в человеке уже давно обнажена подвижниками Духа, но находятся таковые, как Фрейд и его недалёкие последо-ватели, которые, увидев лишь периферию бездны человеческой, профанируют сам образ Божий в человеке. К. Юнг и Э. Фромм, увидев всю пагубность учения Фрейда, отвернулись от своего лжеучителя и в изучении человека пошли своим путём, ибо само учение Фрейда есть профанация человека, как отсутствие виде-ния Сублимации. В Евангелие показана во всей своей максимальной очевидности Сублимация человека, как откровение образа Божия в человеке и как откровение Божественной любви в потаённом сердце человека. Но разве психологам ведома Любовь потаённого сердца человека? Психологи так любят играть словами и красками. Так вот, господа психологи, познайте же, каковы краски вашего потаённого сердца? Скажите мне – что Вы любите и для чего Вам любовь? И тогда я открою Вам и покажу содержание вашего потаённого сердца: тогда и будет ясно – есть ли свет Солнца в вашем сердце, а если тьма, то какова тьма?

Это один момент. А, во-вторых, давайте теперь философски поразмыслим над мнением психологов и что мы увидим? Если психологи утверждают, что всё творчество В. Цоя сводилось лишь к подражательству образа Брюса Ли, то, по их мнению, значит само творчество Поэта ничтожно, то есть не представляет какой-либо высшей ценности, что с таким же упорством и хочет доказать в своих статьях А. Дамер, как «Не сотвори себе В. Цоя» и «Кто знает и понимает В. Цоя?». Но, ведь, это и есть профанация образа человека и его творчества, то есть как сведение ценностей на понижение. А вот теперь подумайте над тем, что чем же взгляды психологов и автора статей, как А. Дамер, отличаются от взглядов и мнений Д.И. Писарева и Л.Н. Толстого, которые, якобы, обличали творчество А. С. Пушкина. Например, Писарев, так страстно обличая в своих статьях творче-ство Поэта, старался тем самым и унизить, и умалить значение и величие самого человека-творца; а Л.Толстой, наоборот, как современные психологи, стараясь обличить жизнь человека-творца, стремился тем самым доказать, что творчество Поэта ничтожно, то есть не содержит в себе возвышенной ценности. А вот теперь смотрите: не то же ли самое делают и противники и гонители религии, которые так страстно хотят доказать, что человек есть лишь ничтожество, а Бог – это лишь вымысел и выдумка человека. Но вот теперь скажу я, иронизируя над психологами: люди стремятся жить по закону любви потому, что так людям за-вещали приматы. Разве Вам, господа психологи, не смешно? А мне грустно, глядя на Вас. Ибо как говорил С. Франк в середине 20-го века про физиков, что физики совсем плохие философы, так же можно сказать и про современных психологов, которые не ведают предмета и не следуют предмету своего изучения. А чтобы на самом простейшем примере показать суть того: что и где есть сублимация, а где и что есть профанация, нужно рассмотреть два художественных фильма, как «Код да Винчи» и фильм «Иисус» из серии «Библейские сказания 2000». В обоих фильмах речь идёт о жизни Иисуса и о образе человека. Так вот, в фильме «Код да Винчи» ценность образа человека профанируется, то есть сводится на умаление и понижение духовного качества человека. Кратко говоря, в этом фильме показано и приводятся доводы, как версификация, что Иисус был лишь человеком, как все обычные люди, а довод к тому есть то, что Иисус, якобы, «любил» Марию Магдалину плотски и что Мария зачала детей от Иисуса. И весь фильм строится вокруг истории потомства Марии. Вот такая обыденная история про человека, выстроенная по, якобы, сложной символики художества Леонардо. Казалось бы, ну и что тут такого, привели версию и пусть. Но так могут говорить люди духовно слепые. Ибо на самом деле этот фильм есть про-фанация образа Божьего в человеке и профанация самого понимания сущности Любви, как духовного качества любви человека. И вот как раз в этом фильме духовное качество любви искажается до безобразия и сводится не просто к понижению, а сводится ко лжи, как лжи о человеке и как искривление образа чело-века на фоне испорченного зеркала сознания людей, а ещё глубже как испорченного зеркала сердец художников. В фильме же под названием «Иисус» показана совсем другая история. Фильм этот не построен по догматическим убеждениям, чем он и привлекает на самом деле. Фильм этот создан, выражаясь философски, на видении экзистенциальной философии, то есть образ человека показан в этом фильме не догматически и авторитарно, а показан экзистенциально, то есть по-казано существование духовной глубины жизни человека. А само видение жиз-ни человека, как внешней действительности и универсальной реальности существования, основано на духовном качестве видения художника. Так вот в филь-ме «Иисус» и показана возможность Сублимации образа жизни и самого образа человека, показана возможность преображения человека сквозь Образ Божий, сокрытый в потаённом сердце человека. А преображение человека возможно на основе подлинной, Божественной любви, что излучается из глубины потаённого сердца человека. В этом фильме и показано преображение Марии Магдалины, основанное на восприятии подлинного образа Божия в Лице Иисуса Христа. Ма-рия преображается в душе и в духе, и телесно, то есть кардинально меняется образ жизни человека, а вместе и образ самого человека. Ведь, вспомните и по сюжету Евангелия и по сюжету фильма «Иисус», что воскресший Иисус впервые открывается в образе садовника, именно, Марии Магдалине. Вот, где открывает-ся, как истинное Откровение, подлинная суть Сублимации, исходящая из подлинной сути Божественной любви сердца человеческого. И ещё один момент Сублимации из сюжета фильма, когда Иисус прощается с Марией, сестрой Лазаря, которую очень любит, но отправляется в Путь, ибо слушает зов Божий в по-таённом сердце. И Мария, не ожесточившись сердцем, желает Иисусу удачи в Пути, а Иисус, тем временем, отправляется в пустыню, чтобы принять духов-ный бой, сражение в Духе. И Марии Путь Иисуса открывается тогда, когда Христос пришел к Марии воскресить Лазаря. Вот, Откровение Пути подлинной Сублимации. А теперь вспомните и прочувствуйте текст песни Виктора Цоя «Группа крови», в которой отражается мелодия и вложена вся глубина трагич-ности подлинной Сублимации человека. Ибо Сублимация есть прощание, есть разрыв отношения с миром ветхим и выход за пределы этого ветхого мира, и есть откровение новой жизни, нового любящего сердца, как Встреча уже в под-линной сущности Любви, Встреча человека любимого с любимой. Вот, где Отк-ровение подлинной Сублимации:

                «Мне есть чем платить,
                Но я не хочу победы любой ценой.
                Я никому не хочу ставить ногу на грудь.
                Я хотел бы остаться с тобой.
                Просто остаться с тобой.
                Но высокая в небе Звезда зовет меня в Путь…»
                В.Р. Цой.
 
В едином выражении этого образа Поэта и раскрывается основной смысл философии Н.А. Бердяева и Б.П. Вышеславцева. И для подтверждения своего видения можно привести несколько страниц цитат из книг философов, но читайте сами и вникайте в глубины мысли и постигайте смысл сказанного.

В-третьих, к обличению мнения психологов о Поэте есть простейший довод в том, что В. Цой есть Поэт, а глубина его поэзии сопряжена с глубиной как Восточной, так и русской религиозной философии, ибо Поэт есть Личность и глубока его сила духа, из которого излучается Вечное любящего творчества. Но ведома ли психологам Тайна, как нечто Вечное, излучающееся из глубины Поэта и открывающееся, как явление творчества, явление еще не бывшего в мире?

Вот, именно, что те психологи, а я говорю про конкретных людей, что выставляли свое мнение о поэте в документальном фильме, довольствуются лишь мнениями дилетантов, подобных сплетням старушек на базаре, а не занимаются серьезными научно-философскими исследованиями феномена человека.
И хочу уточнить – то, что мной сказано про мировоззрение психологов, сказано о мировоззрении конкретных психологов, что профанировали образ Поэта в документальном фильме. Ибо есть действительно настоящие психологи, для которых психология неотрывна от философии по глубине изучения предмета.

И еще о мнениях психологов, что профанируют образ человека. Ваше мнение о Поэте есть лжесвидетельство и к тому я могу привести множество доводов и примеров, а, именно, Поэт велик не только потому, что велико его творчество, но, первично, творчество велико потому, что велик сам Поэт. Подобную мысль выразил А. Карташев в статье «Лик Пушкина». Виктор Цой был цельным Поэтом, целостным человеком и сильным в духе. А ваше мнение, если его довести логически до конца, есть лжесвидетельство против христианских мучеников и Иисуса Христа, есть профанация христианского понимания мученичества, ибо каждый христианский мученик и сам Иисус ведали свой Путь через Голгофу и шли на смерть сознательно. Но означает ли это, по-вашему, что христианские мученики самоубийцы? И по какому аксиологическому критерию христианские мученики отличаются, по-вашему, от террористов смертников? Я говорю к тому, что Виктор Цой ведал свой Путь и ведал, что ему предстоит умереть молодым, но как человек, Поэт не знал точного срока своей жизни. Трагичность жизни человека не только в том, что человек смертен, а, именно, в том, что человек смертен мгновенно, а иногда и нелепо, и абсурдно, как это часто и бывает на автодорогах и особенно в России. А, что вы скажете про смерть А. Камю, который разбился в автокатастрофе, врезавшись в дерево, если исходить из глубины и смысла его экзистенциальной философии абсурда? Что А. Камю тоже, по-вашему, самоубийца? Многое ли вы, психологи, знаете то, что есть человек и что есть жизнь человека, преисполненная Тайны Божией? По сравнению с тайной жизни, вы знаете лишь не больше того, что знает одноклеточное существо, ибо всю жизнь человека рассматриваете линейно, как в одной сплошной линии.

Самое смешное и одновременно трагичное в том, что к разным мнениям, интерпретациям и видениям можно одинаково привести достаточное множество доводов, и на уровне «рацио» эти различные видения никогда не придут к единому согласию. Говоря, например, о единой трагедии существования человека, эту трагедию будут воспринимать и истолковывать все по-разному. Для одних, трагедия жизни и одиночество человека есть лишь повод приписать человеку и обвинить его в самоубийстве. Для других, восприятие трагедии жизни Другого и личностное прочувствование всей глубины одиночества существования человека есть ключ к самопознанию и к восприятию и видению образа Другого. На уровне «рацио» и чисто логических доводов никому и ничего невозможно дока-зать, но возможно показать духовные ценности и их уровни, выйдя на уровень экзистенциально-мистического восприятия личности Другого. Ибо когда говорят о человеке отвлеченно и праздно или так, что вот нужно лишь что-либо говорить, то тогда и получается или лицемерие, или профанация образа Другого; и в обоих случаях происходит искажение, искривление видения образа чрез кривое и мутное зеркало сознания познающих. И совсем другое дело, когда познающий воспринимает образ жизни Другого сквозь глубоко личное восприятие и переживание существования Другого, то есть воспринимает глубоко личностно так, что это проблема человека и есть моя потаенная и интимная жизнь, ибо всякая Вера человека есть реальность глубоко интимная и потаенная, сокрытая от глаз праздных и любопытных. И самый яркий тому пример есть жизнь апос-тола Павла, которая разграничена одним Событием, то есть тем, когда до Собы-тия Савл был лишь Савлом и как гонителем и хулителем христианства, а после События Савл стал Павлом, да так стал, что за две тысячи лет истории христи-анства еще никто не превзошел Веры апостола Павла, который сказал: «не я живу, а живет во мне Христос».

Вот посмотрите, так, например, мнение Андрея Тропилло, который говорит о трагедии человека, во многом совпадает с мнением психологов, которые профанируют образ жизни человека. Для Андрея Трапилло трагедия В. Цоя есть попса, а вернее, не есть трагедия на самом деле, так как, по его мнению, трагедия не может быть попсовой. И, вот читатель, теперь глубоко читай ход рассуждений психологов и Андрея Тропилло? Ведь, по их мнению, получается, что трагическая смерть В. Цоя была не трагедией жизни человека, а лишь попсовый пиарный ход, то есть, что, якобы, Виктор покончил жизнь самоубийством ради славы. Вот это, мнение психологов, разве не есть профанация образа человека и лже-свидетельство против самой Памяти о человеке? Вот в чем вопрос. Ибо по мысли А. Тропилло выходит так, что В.Цой ушел вовремя и «это дало возможность на старом уровне, ничего не меняя, создать легенду о В. Цое и группе КИНО». Но не об этом же ли и говорят психологи, только ход мысли которых с другой стороны? Вот, таковые мнения, я и называю профанацией образа человека, то есть сведением ценностей на понижение и как отсутствие видения Сублимации человека и в человеке. А подлинная Сублимация человека невозможна без под-линной Трагедии жизни. А не хотят ли психологи вместе с Андреем Т. сказать, что и первохристиане, с апостолом Павлом во главе, также создали миф и легенду об Иисусе Христе, не таков ли ход вашей мысли, господа психологи?

Борис Вышеславцев в книге «Вечное в русской философии», а также в книге «Этика преображенного Эроса» высказал уникальные по философской глубине и по историософскому значению слова, что:

«…судьба всякого трагизма и всякого страдания таинственным образом сближает нас с трагизмом Голгофы и потому, что крест и Голгофа есть наиболее полное выражение сущности и глубины трагизма. В судьбе каждого, поскольку он приближается к подлинному трагизму, есть удивительное сходство с судьбой Христа… Кто совершенно не знает трагизма, тому Христос ничего не говорит.
Есть трагизм в каждой «слезе человеческой», но вершина и предел трагизма лежит не в болезни, смерти и страдании (как думал Будда), а в торжестве зла и унижении добра. Самое божественное подвергается оплеванию. Самое возвы-шенное (сам Всевышний) обрекается на самую низкую участь. Богочеловек распинается. Вот подлинный трагизм. Если в этом последнее и вечное слово бессмысленной «необходимости», тогда всему конец, тогда не стоит жить, стремиться и действовать, тогда нельзя принять мира, как думал Достоевский, тогда нельзя принять Бога, как думал Иов.
Если бы это было так, то всякий трагизм (а в сущности, и коммунизм) убивал бы душу. Но трагизм не убивает, а очищает и возвышает, даже восхищает. В этом чудо трагизма: как может трагедия, то есть гибель и смерть, восхищать и быть прекрасной? Зачем идут в театр проливать слезы? Странная диалектика трагизма состоит в том, что гибель героев и мучеников она превращает в побе-ду, что конец она превращает в начало чего-то иного, – что в «безвыходности» она предчувствует выход. Выход, транс – есть великое действие трагизма… Сила их всех состояла в том, что в «угрозе гибелью» они нашли залог «бессмер-тия», в том, что свое «да» и «нет» они сказали раз навсегда: «да» – своей любви и своим святыням; «нет» – всем силам и противодействиям мира и людей. Таково бессмертие героев, мучеников и святых. Оно состоит в вечном значении их смысла, в постоянной победе их идеала. Само христианство есть мощный исторический аргумент, показывающий, что поражение (крест) может означать победу («сим победишь»)…
…религиозный образ, как «икону», нельзя поставить рядом с другими, хотя бы самыми возвышенными, образами нашей фантазии. Разница в том, что «икона» изображает реальное лицо, ипостасно существующее. Религия никогда не может удовлетвориться «возвышающим обманом» и «игрой», как это делает искусство; не может даже и тогда, когда будет доказано, что этот «обман» вовсе не обманывает, а реально сублимирует… Но живое лицо обладает бесконечно большей силой своим живым образом воспламенять фантазию, проникать в «сердца и утробы», преображать сознание и подсознание. Любовь преображает человека, и любовь есть состояние преображенного человека; вершина сублима-ции есть божественный Эрос (Бог, как любовь; обожение). Но здесь-то и становится ясным, что подлинный Эрос вызывается только реальным существом, реальным лицом. Любовь к прекрасной мечте и любовь к реальному лицу есть нечто существенно различное.
Вот откуда стремление к реальному лицу, как источнику преображающих сил, во всех великих религиях; вот откуда искание святых и искание Богочеловека. Для христианства бесконечно важно, «жил ли Христос или нет?». Ибо только живя историческая личность обладает подлинной способностью приковывать внимание, внушать любовь, преображать душу. Никакой сублимирую-щий миф, как бы он ни был возвышен, с этим сравниться не может. Апостолы это хорошо понимали: «Слово стало плотию, и обитало с нами… и мы видели славу Его» (Ин. 1:14). (К мысли Б. Вышеславцева хочу сказать: а разве мы не видели славу Поэта и разве слово Поэта не обитало в нас и с нами? Кто сегодня может сказать так, как это сказали апостолы две тысячи лет назад, в ком горит Огонь любви? Кто способен выразить Память любви потаенного сердца так, как это выразили апостолы или подобно им? – автор В.Г.).
…Конечно, историческая реальность Христа еще не говорит о Богочеловече-стве Христа. Последнее нужно увидеть, услышать духовным слухом, угадать сердцем, убедиться с аксиологической очевидностью. Но увидеть Бога в живом Богочеловеке («видевший Меня видел Отца») есть нечто иное, нежели увидеть Бога в своей душе. Здесь не нужен «онтологический аргумент», не нужны никакие доказательства: взгляни и убедись! И тот, кто не может убедиться, кто не имеет органа, чтобы воспринимать «святость» и аксиологическое совершенство, для кого «божественный глагол» не звучит в силу отсутствия слуха (ибо лишь «имеяй уши да слышит»), – тот все же, как Ренан, принужден будет остановиться в изумлении перед этим чудом истории… Любовь к живому человеку и к живому Богу преображает человека воистину; и лишь отчасти, бледно и неполно, преображает любовь к прекрасной мечте, или любовь к идее. В настоящем смысле последняя даже не может быть названа любовью, как на это справедливо указал Шелер. Только любовь к реальному и живому существу может преобра-зить так, как был преображен ап. Павел: «не я живу, а живет во мне Христос» (Б.П. Вышеславцев, с. 70-71, 224-225, 1994).

И к размышлению Б.П. Вышеславцева можно сказать только одно, а именно, что кто способен видеть сердцем, да увидит тайну и образ человека, и кто способен мыслить, да уразумеет в сердце потаенном всю глубину жизни Поэта.
Ибо, как сказано в песне:

                «Поэты не рождаются случайно,
                Они летят на землю с высоты,
                Их жизнь окружена глубокой тайной,
                Хотя они открыты и просты…»
                И.А. Тальков.

Сказанное, как «поэты не рождаются случайно», не есть мнение или версия, а есть цельное видение, миросозерцание Поэта, который увидел Другого.
А всем тем, кто еще наводит суету и сплетни, профанируя образ жизни Поэта, то Владимир Высоцкий задал вам вопрос и загадку в песне:
          
             «Кто кончил жизнь трагически, тот – истинный поэт,
              А если в точный срок, так – в полной мере…
              Поэты ходят пятками по лезвию ножа –
              И режут в кровь свои босые души…
              Жалею вас, приверженцев фатальных дат и цифр –
              Томитесь, как наложницы в гареме!
              Срок жизни увеличился – и, может быть, концы
              Поэтов отдвинулись на время!»
                В.С. Высоцкий.

            «Пошли мне, Господь, второго,
             Чтоб вытянул петь со мной.
             Прошу ни любви ворованной,
             Ни милости на денек.
             Пошли мне, Господь, второго,
             Чтоб не был так одинок.
             Чтоб было с кем пасоваться,
             Аукаться через степь.
             Для сердца, не для оваций,
             На два голоса спеть.
             Чтоб кто-нибудь меня понял
             И часто, ну, хоть разок,
             Из раненных губ моих поднял
             Царапанной пули рожок…
             Прости ему, он до гроба
             Одиночеством окружен.
             Пошли ему, Бог, второго,
             Такого, как я и он…»
                В.С. Высоцкий «Песня акына».

Но вот, посмотрите, если мы говорим о мнениях и видении, то последняя фраза Андрея Тропилло удивительна по своей философской глубине и многозначительности и во многом, как видение, а не мнение, совпадает с видением Бориса Гребенщикова. Так Андрей Тр., можно сказать, в последней фразе выразил апофатический взгляд на человека, совпадающий во многом со взглядом Б. Гребенщикова на жизнь и творчество Виктора Цоя:
«…Цой был гармоничен. Поскольку он был очень замкнутым и сдержанным человеком, он практически не выражал себя другими средствами и формами по-ведения. И в песнях пел то, что думал… И еще мне кажется, что никто из окру-жающих на самом деле его хорошо не знал» (А. Тропилло, с. 117-118, 1991).

«…Тот, который с Витькой работал, – он меня всегда потрясал. Это… огромного масштаба существо, полное неприятия бессмысленности жизни. Собственно, об этом и все его песни… то, что я знаю, не назвать ни Витькой, ни Виктором, ни Цоем – это реальность, никакого обозначения в языке не имеющая. У него другое имя, и не человеческими губами его говорить… И то, о чем я говорю, это не ангел, но это фигура такого же типа. Она совершенна от природы Вселенной. Сущность, которая так или иначе находит разные методы воплоще-ния. Вот то, что делала группа КИНО, то, что делал Виктор Цой. Просто мы не о том говорим, имя – оно уводит в сторону…» (Б. Гребенщиков, с. 105, 1991).
 
Вот, сказанное Б. Гребенщиковым и А. Тропилло, и есть апофатическое видение человека, как предвестник к видению метакатафатическому, созерцанию Образа неизобразимого. И это же видение приоткрылось Зуфару Кадикову, ко-торый и поразился увиденным:

«Никогда бы не подумал, что под крышей рок-культуры может скрываться таинственное существо, гигант Духа, говоривший с нами языком символики… Истина лежит не там, где человеческий разум спит, а там, где он обостряется, приобретая сверхчувствительность… А вскоре я с удивлением и болью обнаружил, что его настоящий духовный подвиг практически никому неведом: ни ближним – ни дальним, ни ученым – ни церковникам, ни музыкантам – ни фа-нам. В этой ситуации мое молчание было бы не просто грехом, а преступлением против Духа. И потому я берусь за перо… основная цель настоящей работы – поставить проблему в надежде на то, что займутся ею различные специалисты: от теологии и истории до возрождающейся метафизики… И если хотя бы один из тысячи прочитавших эту книгу поймет его проповедь и займется личным духовно-религиозным постижением, то цель моего труда будет достигнута» (З. Кадиков, с. 3-15, «Фолио-Пресс», Спб., 1999).

Да, воистину, З.Кадиков поставил проблему для современного творческого самосознания. Но где они, специалисты: теологи, философы, музыковеды, историки, лингвисты? Существует ли сегодня возрождающаяся Метафизика и личности, по масштабности и глубине мышления подобные таким, как СН. Булгакову, Н.А. Бердяеву, С.Л. Франку, И.А. Ильину, Б.П. Вышеславцеву и М.М. Бахтину?
 Прошло более десяти лет, как З. Кадиков поставил проблему в постижении Человека, но на сегодняшний день нет ни одной официальной рецензии, ни одной критической мысли к книге автора «По следам пророка света». Это говорит о многом, а в том числе и о том, что российское общество, во главе с теоло-гами, священниками и творческой интеллигенцией, находится в духовной спячке и еще не очнулось от сновидений-мечтаний. Сегодня процветает лишь «центр по сектоведению», но, ведь, это и есть наглядный признак духовного кризиса современного общества, который возник не вчера и длится веками и медленно, но в наши дни особенно обостряется, ибо общество спит духовно и пассивно, и апатично ко всяческому движению Духа в этом мире сем. И меня, более всего, поражает и возмущает беспечное спокойствие и пассивность людей церковных к творческой мысли и движениям духовным в мире. Именно, сегодня с невероятной остротой проявляется кризис церковного сознания или сознания людей церковных и верующих, которые не хотят или не могут отвечать вызовам совермен-ного мира, и отвечать не запретами и догмами, которые уже не имеют силы и воздействия на современного человека, а отвечать в творческой мысли и в твор-ческой активности, именно так, как и про что говорил Николай Бердяев.
 
Современному творческому церковному самосознанию нужно подойти и отнестись к творчеству В. Цоя и к книге З. Кадикова так же, как и, например, Г.К. Честертон к загадкам Евангелия или Ф.М. Достоевский к тайне человека. Ибо на сегодняшний день так много распрей духовных на почве взглядов различных мировоззрений, но так не хватает простого, ясного и цельного видения, в котором бы сошлись все такие поверхностные разногласия. Ибо сегодня на загадку человека множество мнений, версий, утверждений и убеждений, но нет единого, целостного видения тайны человека, той Тайны, что внушает трепет благогове-ния и любви.

Удивительно то, что как схожи взгляды и сами подходы, методы видения, как Г.К. Честертона к загадкам Евангелия и З. Кадикова и Ф.М. Достоевского к загадке человека. Именно, увидеть тайну человека, воспринять тайну его образа, а не создавать, не конструировать образ человека, исходя из убеждений и мировоззрений. Но к слову о книге Г.К. Честертона нужно заметить, что образ твор-чества В. Цоя как раз проявился в тот момент истории, когда люди советского общества в конце 1980-х годов в своей общей массе были схожи как раз с детьми, с нищими Духом, которые не ведали Евангелия, не знали События, произошедшего две тысячи лет назад, и которые услышали «евангельские звуки» от человека, вышедшего из подполья, из подвалов кочегарок раздались «евангельские слова», поражающие своей философско-мистической глубиной и ясностью одновременно. Другими словами, Г.Л. Честертон подходит к загадкам Евангелия так, как мы, многие моего поколения люди, впервые услышали песни Виктора Цоя в 1989-1990-х годах, которые чувствовали некую Бездну, Глубину в песнях, но никто не мог высказать и выразить: какова эта глубина и каково ос-нование или безосновность этой Глубины.

Вот, например, видение Г.К. Честер-тона:
«Я отойду на время от моих собственных, гораздо более ортодоксальных взглядов и попытаюсь представить, что бы почувствовал тот, кто прочитал бы Евангелие как повесть о незнакомом человеке. Мне хотелось бы показать, что такое чтение (если оно и впрямь беспристрастно) приведет если не к вере, то к растерянности, из которой нет выхода, кроме веры. И потому в этой главе я отойду от духа моей веры, откажусь даже от тона, который счел бы наиболее уместным, и постараюсь встать на место гипотетического читателя, впервые открывшего Евангелие…
Я намеренно не касаюсь всех верных и неверных толкований, я просто хочу представить, что чувствовал бы человек, сделавший то, о чем нам столько твердили – прочитавший Евангелие «без всех этих догм и доктрин». Я думаю, он нашел бы там немало такого, что покажется не правоверным, а кощунственным. Он увидел бы поистине реалистические рассказы, но только о том, что мы зовем сверхъестественным… Ведь Иисус Нового Завета предстает «человеком дела» лишь тогда, когда изгоняет бесов. Нет ничего кроткого и мягкого, нет ничего похожего на привычную для нас мистику в Его тоне, когда Он говорит: «Замол-чи и выйди из него». Скорее тут вспомнишь властного укротителя или умного врача, умеющего сладить с опасным маньяком. Все это я говорю для примера, я не хочу ни спорить, ни объяснять: я просто описываю чувства человека, свалив-шегося с луны, для которого Новый Завет – новый. 
Вероятно, такой читатель заметил бы, что если все это – история человека, то она очень странная. Я говорю сейчас не о страшной ее кульминации и не о том, как она обернулась победой. Не говорю я и о том, что принято называть чудесами, – тут сами ученые запутались… Я говорю сейчас о незаметных, во всяком случае почти незаметных, вещах… Однако, как ни странно, Тот, Кто меньше всех людей нуждался в приуготовлении, готовился дольше всех. Что это, акт высшего смирения или некая истина, чей отсвет мы видим в том, что у высших существ длиннее детство? Не будем строить догадок; я просто хочу показать на этом примере, что многое в Евангелии ничего не подкрепляет, тем более не ил-люстрирует признанных религиозных догм. История Христа ничуть не похожа на то, что принято называть «простым, не испорченным Церковью Евангелием». Я сказал бы скорее, что Евангелие – таинственно, Церковь – разумна; Евангелие – загадка, Церковь – разгадка…
То же самое можно сказать иначе. Если Евангелие – история человека, поче-му этот человек так мало связан со своим временем? Я говорю не о мелочах быта – не надо быть Богом, чтобы понять, как они преходящи. Я говорю о тех ос-новах, которые кажутся важными даже мудрейшим. Аристотель был, наверное, мудрее и шире всех людей, какие только жили на свете. Основы его учения остались разумными, несмотря на все исторические и общественные перемены. И все же он жил в мире, где иметь рабов было так же естественно, как иметь де-тей, а потому признавал, что раб и свободный отличаются друг от друга… Христос тоже жил в этом времени и мире… Так говорит только Тот, Кто знает, что все земное преходяще – даже то, что кажется вечным самому Аристотелю. В 1 веке Римская империя была поистине «кругом земным», другим названием мира. Но учение Христа не зависит от того, существует ли Империя, и даже от того, существует ли мир. «Небо и земля прейдут, но слова мои не прейдут».
Те, кто говорит об ограниченности Галилеянина, расписываются в собственной ограниченности. Несомненно, Он верил в то, во что не верит одна современная секта; но в это верили не только в Его время или в Его стране. Вернее будет сказать, что в это не верят только в наше время…
Повторю: честно прочитав Евангелие, вы не увидите популярного в наши дни «человека Христа». Такой Христос – искусственное построение, слепленное из произвольно выбранных свойств, словно человек, созданный поборниками эволюции. Таких Христов накопилось очень много – не меньше, чем ключей к мифологии. Разные школы рационализма создали разные, одинаково рациональные объяснения Его жизни. Сперва доказали, что Он никогда не жил, и это дало почву для двух-трех дополнительных теорий: что Евангелие – солярный миф, или миф о зерне, или еще какой-то миф, навязчивый, словно мания. Потом учение о выдуманном Боге сменилось учением о реальном человеке. Во времена моей юности модно было рассуждать о том, что Иисус – просто учитель нравственности, близкий к ессеям, и не сказал он ничего особенного, во всяком случае – ничего, что не мог бы сказать Гиллель и сотни других: что хорошо быть хоро-шим, например, или что чистота очищает. Потом кто-то решил, что Он был сумасшедшим, возомнившим себя Мессией. Нет, сказали другие, Он был нормален, так как не думал ни о чем, кроме социализма или (уточнили третьи) кроме пацифизма. Четвертые заметили, что Он был только целителем. «Христианская наука» проповедовала христианство без Христа, чтобы объяснить исцеление теши Апостола или дочери сотника, – и все эти теории неверны, но, если взять их вместе, свидетельствуют о той самой тайне, которую не замечают. Должно быть, есть что-то не только загадочное, но и многостороннее в нашем Господе, если из него можно выкроить столько маленьких людей…» (Г.К.Честертон «Вечный человек»// Г.К. Честертон, с. 243-257, 2006).

Просто поразительно, как современна мысль Г.К. Честертона, хотя книга его написана почти век тому назад (1929 г.), во времена расцвета творчества Н.А. Бердяева, Л. Шестова и Б.П. Вышеславцева. Но мне могут возразить: а каким образом мысли английского мыслителя связаны с образом творчества Виктора Цоя? Хороший вопрос, который я могу переадресовать и своим оппонентам, ибо сам удивляюсь тому стилю мысли автора «Вечного человека» и тому психоло-гическому видению образа Иисуса, что как бы срисовывает Г.К. Честертон из глубины своего интуитивного видения. Ибо не говорят ли и сегодня об образе жизни и творчества Виктора Цоя, как бы повторяя историю толкований, интерпретаций и мнений-версий о Иисусе из Назарета сквозь видение Г.К. Честертона? Я говорю и вопрошаю так потому, что на сегодняшний день, вообще, нет никаких серьезных религиозно-философских исследований жизни и творчества Виктора Цоя, а в прессе издают лишь книги, исполненные фантастической выдумки или пошлой «биографии», в которой оказывается очень важны мелочные бытовые детали. Это, конечно, интересно тем, кто проглатывает, как на завтрак, желтую прессу, но, абсолютно не интересно тем, кому дорог образ поэта и кому искренне хочется постигать нечто Вечное в Поэте.
Например, такова книга, как для развлечения, А. Долгова «Цой. Черный квадрат», и представляет собой одну из версий однобокого и скудного воображения автора, который пытается фантазировать над тем, что было бы, если бы В. Цой, попав в аварию, остался жив. Но с таким же успехом можно фантазировать над различными вариантами жизни Поэта, как она бы сложилась, будь то-то или то-то. Но, ведь, все это праздносло-вие, а для меня есть и сквернословие, как поругание, неуважение к жизни и творчеству человека. Ибо смерть Поэта есть то, что произошло, как Событие, и нужно мужество это принять и достойно воспринять и понять. Именно, «сегод-ня» лишь фантазируют над жизнью и смертью Поэта, профанируя образ творчества Поэта и печатая в прессе лишь сплошную пошлятину и профанацию, но совсем не издают, хотя они есть и их много, серьезные философские исследова-ния творчества, основанные на осмыслении и интуитивном восприятии и вооб-ражении. Вот, книга Г.К. Честертона и есть противоположное видение, основан-ное на интуитивном воображении, которое совсем противоположно праздному воображению А. Долгова.

 Вот, образ мысли и видения Г.К. Честертона, который увидел и описал образ человека, как для сравнения:
«Словом, даже в чисто человеческом смысле Христос Нового Завета – больше, чем просто человек; Он – и человек, и нечто большее… Когда читаешь Евангелие, так и кажется, что на самом деле Он пришел не для того, чтобы учить… Христос усомнился не в чудесах. Он усомнился в том, нужно ли творить их сейчас. «Еще не пришел час Мой». Что это значит? Мы не знаем; но что бы это ни значило, эти слова говорят нам, что у Него был план, была цель и все возможные действия или служили ей, или не служили. Если мы не заметим, этого плана, мы упустим самую суть истории Христа, нет, мы просто ничего не поймем в Евангелии.
Нередко говорят, что Иисус был бродячим учителем, и это очень важно – мы не должны забывать, как относился Он к роскоши и условностям… Мы не всегда замечаем, что, сравнивая Себя с лисами и птицами, Он называет Себя Сыном Человеческим, то есть Человеком. Новый Человек, Второй Адам, признал во всеуслышание великую истину, с которой мы начали эту книгу: человек отличается от животных всем, даже беззащитностью, даже недостатками: он менее нормален, чем они, он странник, чужой, пришелец на земле. Хорошо напоми-нать нам о странствиях Иисуса, чтобы мы не забыли, что Он разделял бродячую жизнь бездомных. Очень полезно думать о том, что Его прогоняла бы, а может, и арестовывала бы полиция, потому что не могла бы определить, на что Он живет. Ведь наш закон дошел до таких смешных вещей, до каких не додумались ни Нерон, ни Ирод – мы наказываем бездомных за то, что им негде жить. (Подоб-ная мысль есть и у Н.Бердяева, что на земле полицейский обладает большей властью, чем Бог, и как образ мысли Честертона о Иисусе напоминает образ творчества В. Цоя – автор В.Г.).
В то же время слово «бродячий», примененное к Нему, сбивает нас с толку. Действительно, многие языческие философы и софисты были бродячими учителями… И вот, по сравнению с ними, жизнь Иисуса стремительна, как молния. Это прежде всего драма, прежде всего – выполнение. Дело Его не было бы сде-лано, если бы Иисус бродил по миру и растолковывал правду. Даже с внешней стороны не похоже, что Он бродил, то есть как бы не знал, куда идет. В этом смысле Он похож скорее на идеального героя мифа, чем на идеального филосо-фа. Он шел к цели, как шел Язон к золотому руну или Геракл к золотым яблокам гесперид. Но искал Он золота смерти. Он делал много другого, и это очень важно, но с начала до конца Он шел на смерть. Что может быть различней, чем смерть Сократа и смерть Христа? Мы чувствуем, что смерть Сократа была, – во всяком случае, для его сторонников – глупым вмешательством закона в человеч-ную, светлую, я чуть не сказал – легкую, философию. Но смерть была невестой Христа, как бедность была невестой Франциска. Его жизнь – песнь о любви или приключенческая повесть о погоне за жертвой жертв. С той минуты, как появи-лась Звезда, словно фейерверк ко дню Рождения, до той, когда Солнце померк-ло, словно похоронный факел, действие разворачивается быстро и напряженно, как в драме, чей конец – за пределом слов.
История Христа – история путешествия, я сказал бы даже, история похода… лицо Его всегда обращено к Городу на горе. Только так мы поймем поразитель-ную сцену, высшую точку повести, когда на повороте дороги Он внезапно и громко заплакал об Иерусалиме… Все события Евангелия поднимаются в гору, все они – не случайны…
В самой высокой точке этой драмы есть одиночество, которое нельзя нару-шить, есть тайны, которых не выразить, во всяком случае в тот час, когда обычный человек обращается к людям. Никакими словами, кроме тех простых слов, и отдаленно не передашь весь ужас, царивший на Голгофе… Нам этих слов не понять во всю вечность, которую они нам дали…
Христос основал Церковь двумя великими образами – камня и ключей… Но мало кто заметил, как поразительно точен образ. Ключи играют немалую роль в искусстве и геральдике христианства; но далеко не все понимают, как полна и точна аллегория… Ранние христиане похожи на людей с ключом – или, если хо-тите, на тех, кто говорит, что у них есть ключ. Они не били тараном стену, как наши современники, и не неслись очертя голову, прихватывая по пути все, что попадется, Более того, …, они наотрез отказались от подобных действий. Они утверждали, что есть ключ и что этот ключ – у них, а другого такого нет. В этом смысле, конечно, их можно назвать узкими. Но случилось так, что именно этот ключ открыл темницу мира, и белый, дневной свет свободы ворвался в нее.
Вера подобна ключу в трех отношениях… во многом ключ был сложен, в одном – прост. Он открывал дверь…
Вера – не мифология; она и не философия. Видение – не схема, а картина… Религия – не отчет, а повесть. Ее пропорции – пропорции картины и повести… она «как жизнь». Она и есть жизнь…
Жизнь человека – повесть, приключенческая повесть. То же самое можно сказать даже о жизни Бога.
Наша вера – примирение, потому что в ней свершаются и философия, и мифология. Она – повесть, и от сотен повестей отличается только тем, что правдива. Она – философия, одна из сотен философий, только эта философия – как жизнь…
Мифология жаждала приключений – и вот это повесть; философия жаждала истины – и вот эта повесть истинна. Идеальный ее герой должен быть истори-ческим лицом, чего никогда не ждали от Пана или Адониса. Историческое лицо должно быть идеальным героем и выполнить многие его дела, потому Он и ра-дость, и жертва, и лоза, и солнце. Чем глубже мы вглядываемся в это, тем боль-ше убеждаемся: если Бог есть, Его творению вряд ли пристала иная судьба. Если бы Он не дал миру этой истинно романтической повести, наш разум был бы и сейчас разделен на две части, как разделен мозг на два полушария, – одна грезила бы о немыслимом, другая повторяла бы бесконечные выкладки…
Наша вера не ввергает нас в темницу иллюзий или рока. Мы верим не только в немыслимое небо, но и в немыслимую землю. Это очень трудно объяснить, потому что это – правда; но можно призвать свидетелей. Мы христиане … не потому, что поклоняемся ключу, а потому, что прошли в дверь…
Религия – откровение, религия – видение, которое дает наша вера; но видим мы правду. Вера в том и состоит; мы убеждены, что это – правда…» (Г.К. Чес-тертон «Вечный человек» // Г.К. Честертон, с. 266-325, 2006).

Я никому и ничего не доказываю и не навязываю, а просто показываю и говорю: вот, посмотрите! И если Вы способны видеть, то взирайте сердцем, и если Вы способны размышлять, то уразумейте в сердце. Я не сравниваю образ Иисуса с образом В. Цоя, но лишь показываю, что как схожи образ жизни и образ Пути Иисуса и Виктора Цоя, ибо эту схожесть достаточно ясно описал Г.К. Честертон, не зная и предвосхищая своим видением путь жизни и творчест-ва В. Цоя. И я лишь хочу показать то нечто единое, про что говорят и Вышеславцев, и Честертон, и Кадиков, как сквозь мысли, так и сквозь понимание символа и образа, что внушает трепет любви и благоговения в удивлении. Ибо кто способен видеть, тому и открывается Тайна человека, как образа Божьего.


                3.
                «Моя душа – в моих песнях»
                (Ленинград, октябрь 1989; В.Р. Цой, с. 266, 2009).

                «Боже мой! чего мы не знаем, чего мы не можем! мы измери-
                ли моря, землю, небо, открыли несметное множество миров,
                строим «непонятные» машины. Но чего-то недостает. Не на-
                полнить ограниченным и преходящим душевной бездны»
                Гр. Сковорода.
               
                «Исцели глаза мои, да сорадуюсь свету Твоему. Если есть            
                душа, сильная великим знанием и предвидением, которой все
                прошлое и будущее знакомо так, как мне прекрасно знакомая
                всем песня, то это душа удивительная, повергающая в священ-
                ный трепет: от нее ведь не сокрыто ни то, что прошло, ни то,
                что еще остается в веках, как не сокрыто от меня, когда я пою
                эту песню, что и сколько из нее уже спето, что и сколько оста-
                ется до конца…»
                «О, истина, свет моего сердца, пусть не говорит со мной тем-
                нота моя!.. Я скитался и вспомнил Тебя. «Я услышал за собой
                голос Твой» и приказ вернуться, но едва услышал его в свалке
                тех, кто не знают мира. И теперь вот, в поту, задыхаясь, воз-
                вращаюсь к источнику Твоему. Пусть никто не отгоняет меня:
                из него буду пить, им буду жить. Да не в себе найду жизнь
                свою: я плохо жил собой, смертью был я себе: в Тебе оживаю.
                Говори со мной, наставляй меня. Я поверил книгам Твоим, но
                слова их – великая тайна…»
                Бл. Августин «Исповедь».
               
Возможно ли познать конкретного человека, как Другого, познать как тайну личности, осветив лишь вопросы, касающиеся периферии сознания, если учесть, что сознание самого человека есть лишь феномен периферии его самосознания? Конечно, нет: познать человека в глубинах его основания, его самости невозможно, ибо человек есть непостижимость относительная, как относительно его причастности богоподобию. Чем ближе, плотнее и реальнее человек подобен Богу, тем больше и мощнее он непостижим, чудодейственен как человек-творец в проявлениях своего творчества. Но… все же, оставаясь непостижимым, твор-чество человека есть откровение сокровенного сердца, откровение потаенных сторон души.
Феномен загадочности души человеческой в том, что чем более душа человека раскрывается, эксплицируется в творческих проявлениях, тем более она непостижима. Вот в чем парадоксы живой конкретной души человека! Как, напри-мер, по Ф.И. Тютчеву:

                «Мысль изреченная есть ложь»

Вот, апофатическое видение загадки души человека. Или вот, как:
 
                «Блажен, кто молча был поэт…»

Но означает ли это положение, что человек принципиально непознаваем? Возможно, что человек, именно, непознаваем как раз лишь внешне, чрез внешние на него воздействия, как на вещь среди вещей, как чрез каузальные связи и последовательности математическо-логической определенности? Например, такого внешнего воздействия, как если бы в кромешной темноте вам в глаза направили ослепительный прожектор. Так и каждый человек, при навязчивом внешнем на него воздействии, всегда остается скрытен и сокровенен, отворачи-ваясь и прячась от внешнего мира. И не только человек так реагирует, но и все живое и даже в сокрытых от света глубинах океана. И опять же, этот образ размышлений можно отнести и к тем журналистам, кто так навязчиво хочет «влезть в душу», ураганом ворваться в сокровенный мир Поэта.
 
Но, будучи непознаваемым сквозь «рацио», человек постижим сквозь понимание и постижение его непостижимости, как сквозь любовь и сопричастность каждого живого существа, каждой живой души к Непостижимому. Другими словами, интерпретируя гениальные мысли Августина, можно сказать, что человек постижим настолько, насколько самость души самораскрывается Богу, по-добно бутону цветка, что раскрывается свету Солнца, или насколько Бог позво-ляет душе самораскрываться самости в видении Бога в самой себе.
 
Человек постижим в самопознании и в постижении Другого чрез понимание интуитивное и мистическое видение потаенного и любящего сердца, когда сквозь любящее сердце человек открывается Другому и, сквозь отражение пота-енного сокровенной самости Другого,  постигает или ему самораскрывается самость самого себя. Это как бы «живое зеркало» сокровенного Диалога, в котором присутствуют живые «я» и Ты, и чрез живое вечное Ты открывается живое меня самого. Например, как душа, в которой искрится «светлячок», стремится к единому Свету, Который дает жизнь, то есть зажигает любовью всех, дабы ис-криться всем «светлячкам». Интересно и поразительно то, что творится в глубинах и на поверхности Океана, то и творится в глубинах и на поверхности Космо-са, а человек есть микрокосмос, в котором аналогично сокрыты глубины глубин.

Человек постижим в самопознании и в постижении или сквозь постижение Другого чрез понимание интуитивное и мистическое видение потаенного и любящего сердца. Ибо лишь любящее сердце в единстве с разумом, стоящем в сердце, способно, как возможность, видеть Невидимое. Так и к конкретному человеку и в человеке. Какова глубинная сокрытая и невидимая сущность человека: его потаенное сердце и невидимая душа, его невидимый разум и сокровен-ность духа, которые ведомы лишь Богу и которые самораскрываются, как само-му себе в откровении сердца, лишь благодаря Всевышнему? Кто познал человека сквозь самосознание себя и ближнего своего, как Другого и как самого себя? Кто познал Царство Божие, сокровенное в глубинах души человека? Первичный вопрос остается открытым и будет всегда таковым, покуда человек есть тайна, ибо будучи тайной, как живая тайна, человек есть вечно самораскрывающийся цветок (Лотос и Логос) и вечно ищущий Другого и стремящийся к Другому.
В этой Тайне саморазвертывания и свертывания Цветка и сокрыто «сокровище» любящего сердца, потаенной любви Божественного Сердца, ибо Всевыш-ний и есмь любовь и источник любви, как воды рек жизни вечной. А мы люди, далекие от Бога, подобны рыбам, выброшенным в знойную пустыню, в которой отчаянно пытаемся уловить глоток воды жизни вечной. Но возможно, обратив-шись к Всевышнему, человеку в Пустыне и откроется Невидимое живой жизни, как откровение Сердца.

Первичный вопрос остается открытым, вопрос о тайне живого Человека, как открыта Книга Жизни и тайна самого человека. Ибо человек сам, как вопрос о самом себе, вечно открыт самому себе, ибо всегда предстоит пред лицом Непостижимого и Вечного, пред лицом Неба молчания и откровения.

              «Среди связок в горле комом теснится крик.
               Но настала пора: и тут уж кричи не кричи.
               Лишь потом кто-то долго не сможет забыть,
               Как… внезапно в вечность вдруг превратился миг»
                (В.Р.Цой, с. 365, 2003).

Перефразируя мысли Б. Августина, я могу сказать: я поверил в песни Твои, что Ты открыл чрез вестника Своего, но слова их – великая тайна. И я жив и жи-ву, приобщаясь к тайне слов Твоих и к тайне слова-вестника Твоего, который ранил сердце мое и рана эта глубоко-глубоко, как и Радость моя сквозь страда-ние потаенного сердца. Я ранен в сердце глубоко-глубоко и жив, покуда из глу-бины раны сердца моего излучается огонь любви.


                4.
4. Проблема самосознания и самопознания Другого.

                «Не загадка ли я сам для себя? Что же мне до людей и
                зачем слышать им исповедь мою, будто они сами изле-
                чат недуги мои? Эта порода ретива разузнавать про
                чужую жизнь и ленива исправлять свою. Зачем ищут
                услышать от меня, каков я, те, кто не желает услышать
                от Тебя, каковы они? И откуда те, кто слышат от меня
                самого обо мне самом, узнают, правду ли я говорю,
                когда ни один человек не знает, что «делается в чело-
                веке, кроме духа человеческого, живущего в нем»?...
                И я расскажу тем людям, которым я служу по повеле-
                нию Твоему, не о том, каким я был, но каков уже я  и
                каков еще до сих пор… Велика сила памяти; не знаю,
                Господи, что-то внушающее ужас есть в многообразии
                ее бесчисленных глубин. И это моя душа, это я сам.
                Что же я такое, Боже мой? Какова природа моя?
                Жизнь пестрая, многообразная, бесконечной неизме-
                римости!...  Все спрашивают о чем хотят, но не всегда
                слышат то, что хотят. Наилучший служитель Твой тот,
                кто не думает, как бы ему услышать, что он хочет, но
                хочет того, что от Тебя услышит… Найденное узнает-
                ся по его образу, живущему в нас. Мы не говорим, что
                нашли потерянное, если мы его не узнаем, а узнать мы
                не можем, если не помним; исчезнувшее из вида сох-
                ранилось памятью… Горит душа моя понять эту  …
                загадку… В очах Твоих стал я для себя задачей…
                Ты коснулся меня, и я загорелся о мире Твоем»
                Бл. Августин  «Исповедь».

                «Тот, кто любит кого-либо за красоту, любит ли он его?
                Нет, ибо оспа, которая уничтожит красоту, не уничто-
                жив человека, заставит его разлюбить этого человека,
                если меня любят за мои суждения, за мою память, любят
                ли меня? Нет, ибо я могу потерять эти качества, не поте-
                ряв самого себя. Так где же это я, если оно не в теле и
                не в душе?»
                Б.Паскаль «Мысли».               
               
Как возможна эта проблема? Наверное, как чудо, то есть также, как и возможна «Исповедь» Августина, ибо «Исповедь» Августина чем не чудо?!

Итак, я перехожу к постижению, а не к анализу, к постижению Поэта, как Другого. Ибо в размышлениях о человеке и в постижении его слов через интервью, я не слова анализирую, а познаю самого человека, как человека внутреннего и потаенного, который ведом только Богу. Вот, это и есть проблема постижения: как возможно постижение человека-Другого, который лишь ведом Богу? И ответ я нахожу в «Исповеди» Августина. Ибо постижение человека-Другого возможно лишь чрез приобщение к тайнам Божиим, чрез приобщение к Богу.
Ведь, я не могу знать, каково на самом деле самосознание Другого, ибо это ведомо только Всевышнему, но я могу предполагать и предвосхищать самосознание Другого и лишь потому, что мне дано понимание и видение сердцем образ Другого, как тайна и феномен, и образ мысли сокровенной Другого. Ведь, вопрос и проблема состоит не в том, чтобы перевоплотиться в Другого и как бы «войти» в самосознание Другого, а в том, чтобы понять самосознание Другого, оставаясь в то же время самим собой в духе своего самосознания; понять Друго-го, как «выйти» из себя самого к Встречи самому Другому или самости Другого. Вот в чем вопрос.

Другая проблема и вопрос: возможно ли и как возможно сквозь слова и мысли Другого приблизиться к подлинному постижению и самосознанию Другого, если мысли Другого есть лишь образ, как один из образов Другого? Как если бы, например, атеист видел бы в Поэте только атеиста и человек религиозный видел бы в Поэте нечто религиозное, а человек культуры и искусства видел бы в Поэте только великого художника или нигилист увидел бы только то в Поэте, что и как сам способен видеть. Пример, как Д.И. Писарев анализирует творчест-во А.С. Пушкина или как Белинский видит Пушкина, или как Н.В. Гоголь и Ф.М. Достоевский увидели феномен Пушкина и феномен творчества Поэта. Вот, именно, увидеть Феномен, как единое явление еще не бывшее в мире и как еди-ный и неповторимый, уникальный Образ человека и в человеке. Вот в чем вопрос.

Самый простой и в то же время самый сложный вопрос, который задает самому себе каждый существующий человек: «кто я? Откуда я и куда иду? Почему, что и для чего я творю?». Вот, сквозь свет этого вопроса и будем исходить в постижении образа Поэта – Виктора Цоя. Ведь, посмотрите, интервью с Поэтом есть своего рода зеркало отражения картины образа самого себя сквозь вопро-шания Других. И, конечно, картина образа человека будет зависеть от качества и глубины вопрошания вопрошающего.

Исследуя и постигая образ самого человека, я хочу познавать не мысли, отвлеченные от человека, а самого человека; и я не хочу вскрывать самосознание человека, как это делают глупые анатомы, которые вскрывают трупы человеческих тел и вскрывают человеческий мозг, пытаясь найти в нем некую тайну человека, что уже само по себе кощунственно, безнравственно и бесчеловечно, как, например, это делали советские ученые в 20-м веке, вскрывая мозг поэтов, писателей, мыслителей, и ничего там сверхъестественного не нашли и так и остались ни с чем. Мне чужды те «ученые», которые копаются в трупах человеческих тел, пытаясь разгадать тайну человека, ибо для них, как материалистов, нет души и значит нет и Тайны человека. Что Вы тогда копаетесь в трупах, если Вы сами, как живые мертвецы?
Но я хочу постигнуть Тайну самого человека, познавая его самого сквозь от-ражения загадочности и религиозной глубины его мысли и сквозь тайну его са-мосознания, в чем и состоит суть религиозной тайны человека. Поэтому, в постижении самого человека, я исхожу из приобщения, как интуитивно-интимного и мистического приобщения к религиозной Тайне человека, а таковая Тайна безусловно есмь, ибо человек существует и из глубины своего существования есмь образ и подобие Божие.


Итак, каков образ и каково самосознание Поэта?

                «Чем выше человек, тем меньше у него оснований
                себя возвысить…» 
                Г.К. Честертон «Вечный человек».

                «Великий мудрец знает, что он – не Бог, и чем он
                мудрее, тем лучше он это знает. В том-то и стран-
                ность: чем ближе ты к Богу, тем от Него дальше.
                Сократ, мудрейший из людей, знал, что не знает
                ничего. Сумасшедший может считать себя Всевыш-
                ним, дурак – всеведущим. Христос всеведущ иначе:
                Он знал, что знает. Словом, даже в чисто челове-
                ческом смысле Христос Нового Завета – больше,
                чем просто человек; Он – и человек, и нечто большее"
                Г.К. Честертон «Вечный человек».


«Я вообще-то всегда отказывался давать интервью. Так что не знаю, нравится мне это или нет. Но давай попробуем…»
                (Ленинград, декабрь 1985 (В.Р. Цой, с. 327, 2009).

«Я хочу, чтобы нас воспринимали и показывали такими, какие мы есть. А то ведь даже в интервью так все изменят, что себя не узнаешь»
                (Мурманск, апрель 1989 (В.Р. Цой, с. 327, 2009).

«С тем, что пишут в прессе обо мне, я почти всегда не согласен. Как правило, я не могу достаточно литературно сформулировать свою мысль, она нуждается в редакции, а редакцию делает уже другой человек. В конце концов я не могу уже себя узнать»
                (Киев, март 1990 (В.Р. Цой, с. 328, 2009).

«Я не занимаюсь самоанализом. Я такой, какой я есть, и все…»
                (Харьков, сентябрь 1989 (В.Р. Цой, с. 328, 2009).

«Я вообще молчаливый, стараюсь не говорить, когда можно не говорить. То есть предпочитаю… Я вообще такой. Просто я никакого образа не сохранял и не создавал. Просто я вот такой и здравствуйте…»
                (Москва, 19 ноября 1989 (В.Р. Цой, с. 328, 2009).

«Я уверен, что мое интервью будет неинтересным. У нас нет профессиональных журналистов в стране. Во всяком случае, очень мало. Поэтому разговари-вать с вашими коллегами крайне скучно. Вопросы все одинаковые, отвечать на них в сотый раз уже надоело. Это насчет всей прессы, всех журналистов земно-го шара. Кино вот интересней, потому что там вопросов не задают»
                (Пермь, апрель 1990 (В.Р. Цой, с. 328, 2009).

«А вообще я к журналистам отношусь нормально и даже уважаю. И уважал бы еще больше, если бы не печатали они дезинформирующие народ сведения, распространение которых не входит в мои планы.
…Каждый человек, если он не извращенец, не любит вопросов о личной жизни. Когда у меня не будет возможности петь, я займусь зарабатыванием денег рассказами о себе и близких»
                (Архангельск, июнь 1990 (В.Р. Цой, с. 329, 2009).

Вот, например, наглядный пример того, что и как и почему Поэт относится недоверчиво к журналистам, ибо через интервью «себя не узнаешь»; чрез кривое зеркало сознания других искажается образ человека существующего, как образ самого себя. А кому это понравится? Но все же, каково бы ни было и как бы ни было искривлено зеркало сознания других, я жажду увидеть и понять образ Поэта, каков он есть на самом деле, даже познавая его мысли и размышления сквозь интервью; понять религиозную сущность мысли и размышлений Поэта, что и есть для меня одно и тоже. Ибо человек есть образ и подобие Божие, а тем более, когда это не просто человек, а Поэт, исполненный Божьего дара и воплотивший его в слове сокровенном и любящем. Вот я и хочу приблизиться к постижению Человека-Поэта, человека-творца, ведь, его тайна жизни и есть вели-чайшая тайна Божия. И как сказал Федор Михайлович Достоевский:

«…я занимаюсь этой тайной, ибо хочу быть Человеком»
                (Ф.М. Достоевский, с. 5, 1990).

Меня интересует – каков сам человек, как из глубины существования самого себя. Меня интересует то же, что и интересовало самого Поэта, самого Виктора Цоя. Я хочу постигнуть образ, имя, сущность и Существо, который сокрыт в образе и имени – Виктор Цой. Кто ты есмь? Я хочу постигнуть тайну Твою и показать – какова Бездна тайны Твоей! Чтобы не было больше споров и сомне-ний, разногласий и профанаций. Я хочу открыть себя тебе так, как если бы ты потаенно открылся мне, хоть во сне, и как наяву. Увидеть тебя так, как если бы я сам увидел и взирал в самого себя. Но возможно ли это человеку? Ибо человеку это невозможно, но невозможное человекам, возможно Богу. Ибо путь к Друго-му есть Путь к тайнам и безднам, сокровенным в Боге. Потому путь к Другому и есть Путь соискания идущего к Непостижимому. Какова Твоя Бездна и непос-тижимость Твоя?

Да, это только мои догадки и предвосхищения, но как я жажду увидеть потаенный образ твой, пусть даже и в этих скромных догадках и в ослепительном свете взгляда Твоего. Пусть и не увижу образ Твой, но лишь приоткрою в предвосхищении потаенную завесу света Твоего. А предвосхищение дано лишь любящему свет и к свету возводящему. Возведи меня в любящем сердце к свету, ибо «Ты коснулся меня, и я загорелся о мире Твоем».

«Мне интересен человек, а не проблемы: кто ест лучше, кто живет лучше, у кого квартира лучше, у кого денег больше. Меня это не интересует, меня инте-ресует, какой человек сам…»
                (Париж, апрель 1989 (В.Р. Цой, с. 303, 2009).
 
«Иногда я думаю, у каждого человека появляется ощущение, что он в клетке, в какой-то психологической клетке, хочется найти выход собственным  вободоям. Человек просто не может найти собственного призвания, освободиться от того, что ему мешает, от того, что давит на него, может быть, оттого, что он ра-ботает не на той работе, на которой хотел бы…»
                (Ленинград, 1985 (В.Р. Цой, с. 302, 2009).

«У меня есть Дело, – начал размышлять Он. – И есть люди, которые помогают мне, хотят они того или нет, и люди, которые мешают мне, хотят они того или нет. И я благодарен им и, в принципе, делаю это Дело для них, но ведь мне это тоже приносит удовлетворение и удовольствие»
                (Ленинград, февраль 1987 (В.Р. Цой, с. 302, 2009).

«Человек, который делает что-то новое, всегда воюет с чем-то старым. Он постоянно находится в конфликте. Это, как правило, всегда несколько рискован-но. Но культ посредственности, о котором сейчас много говорят, возник как раз по логике «как бы чего не вышло» и «пусть это не лучшее, , что есть, но зато все будет спокойно». И тот, кто попадает в эту систему, уже автоматически подго-няется под средний общий уровень, включается в давно отработанную схему»
                (Москва, 1987 (В.Р. Цой, с. 303, 2009).

«Подлость, предательство. Это прощать не нужно. Люди, у которых эти чер-ты развиты… Мне бы не хотелось, чтобы им нравилась группа «Кино»…»
                (Москва, ноябрь 1988 (В.Р. Цой, с. 303, 2009).

 «Я не такой замкнутый, как может показаться. И вообще у любого человека есть люди, с которыми ему интересно разговаривать, а есть – наоборот. Я не хочу браться кого-то судить. Если человек делает так, как я бы не сделал, все равно я не могу сказать, что он не прав, что он предатель… Каждый сам творит свою биографию»
                (В.Р. Цой, с.275, Спб., 1991).               

«Я считаю, что каждый человек должен изменить прежде всего свою жизнь и себя… Что касается себя, то это очень сложный вопрос… Трудно будет объяснить двумя словами. Но я не считаю, что одному человеку под силу изменить жизнь как таковую»
                (Минск, май 1989 (В.Р. Цой, с.303, 2009).

«Не возьмусь судить, что является для человека пороком, что недостатком, а что достоинством. В конце концов, единого мнения на этот счет не бывает. Поэтому я считаю, что человек таков, каков он есть. Хорош он или плох – а судьи кто?..»
                (Киев, март 1990 (В.Р. Цой, с. 303, 2009).

Поразительные мысли, размышления Поэта! Скажут: да, уж, больше  противоречивые. Но я скажу, что не противоречивые, а парадоксальные. Ведь, откройте Библию и Евангелие, там парадокс на парадоксе, если смотреть лишь поверхностным видением, скользящим по периферии внешнего обзора. И что тогда увидим? Самая парадоксальная, как не вписывающаяся в общий контекст ветхозаветного мышления, есть книга Иова. Но, ведь, в Евангелии еще больше парадоксов. Как, например, Иисус подставляет щеку свою, ударившему Его, а в Храме разгоняет бичом менял и торговцев. Или, вот, Иисус заступился за блуд-ницу, которую хотели побить камнями, как нарушительницу Закона, а в другом месте Христос обвиняет книжников и фарисеев, что они преграждают народу путь к Богу, нагромождая на плечи народа законы человеческие. Или, как Иисус говорит одному человеку, чтобы тот не называл Его благим, ибо благ только Бог, но в другом месте, Христос говорит, что «видевший Меня видел Отца», за что Его и хотели взять и убить. Это все парадоксы, но лишь для сознания поверхностного, не способного увидеть единый Образ, как одно Событие, свершаю-щееся в глубинах человеческого бытия. А потому и выражение Тертуллиана, как «верю, ибо абсурд». Евангелие – это не просто литературная Повесть о челове-ке, а Событие, происходящее в действительности мира и объемлющее эту действительность из глубины Реальности, той Реальности, про которую говорит С.Л. Франк в книге «Непостижимое».

Но разве не удивительны слова и вопрошание Поэта, как «а судьи кто?». Ибо глубина вопрошания Поэта подобна вопрошанию Иисуса «кто без греха, тот первый брось в нее (в блудницу) камень?». Разве не удивительна и не парадок-сальна глубина вопрошания Поэта и Иисуса?
 
А, вот, к этому этическому вопрошанию размышления Августина:
«Нищ я и беден», но я лучше, когда, опротивев себе и стеная, втайне ищу милосердия Твоего, пока не восполнится ущербность моя и не исполнюсь я ми-ра, неведомого оку гордеца… Вот они эти горестные потемки, в которых скры-ты от меня возможности, живущие во мне; душа моя, спрашивая себя о своих силах, знает, что не стоит себе доверять: то, что в ней есть, обычно скрыто и об-наруживается только опытом. В этой жизни, которая называется «сплошным ис-кушением», никто не может быть спокоен за себя: если он мог стать из плохого хорошим, это еще не значит, что он не станет из хорошего плохим. Только на-деяться, только полагаться на твердо обещанное Твое милосердие!»
                Бл. Августин «Исповедь».

Как размышления Августина, так и мысли Поэта, я привожу к тому, что никто не может судить и осудить живого человека, а только Бог. Ибо только Богу ведома душа и сердце потаенное человека. А еще потому, что человек, вопреки всяческим учениям «Науки», есть живая энергетическая динамика, который способен и которому дана возможность в любой миг жизни измениться духовно. Этому реально исторически и как символически свидетельствует Евангелие, в котором повествуется о двух грешниках, распятых по обе стороны от Иисуса, что уже символически. И, вот, один из них молит Иисуса о прощении своей грешной души, а другой надсмехается над Иисусом, искушая Его. Вот, два Пути мира сего! Что более всего поразительно, так это то, что верующий и религиоз-ный Августин и атеист Сартр говорят про одно и тоже, а именно, что человек в течение всей своей жизни имеет возможность и способность измениться кардинально. А потому, вот, и глубина мысли Поэта: «хорош он или плох – а судьи кто?». И еще, даже после смерти человека возможно ли однозначно осуждать его? Разве в Православии не молятся священники за души умерших и почему и для чего молятся за души умерших? Подумайте?
Но, по верному слову С.Л. Франка, каждый человек и отличается от животного именно тем, что он есть существо оценивающее и судящее, то есть как человек-творец ценностей. Ибо человек не просто и не только творит ценности, но и возводит их к Всевышнему, и воплощает ценности в мире сем.
И каковы же ценности, что возводит и воплощает Поэт, рассмотрим?

«Я просто чувствую себя свободным, в конечном счете свободным. Не завишу вообще ни от чего»
                (Ленинград, 1987 (В.Р. Цой, с. 296, 2009).

«Единственное, что мне хотелось и хочется (но не могу сказать, чтобы я при-зывал к этому песнями, хотя может быть, так как пою о каких-то вещах), чтобы люди чувствовали себя больше свободными от обстоятельств, чтобы человек сохранял скорее себя, нежели какой-то внешний комфорт»
                (Москва, осень 1989 (В.Р. Цой, с. 296, 2009).

«В каждом из этих периодов мне было интересно жить все равно. Да, раньше я считался врагом народа, мне всячески запрещали и выступать, и петь. Я все это мог делать, только записывая какие-то пленки. Редко, время от времени давали нелегальные концерты. Сейчас у меня есть возможность делать все это бо-лее или менее официально, сейчас я уже не враг народа… Если я имею возмож-ность, я буду петь на стадионах, если нет – я буду петь в подвале, где-нибудь в квартире, где десять человек собирается, не важно… Нам важно заниматься сво-им делом…
…Я достаточно замкнут. Я озабочен сохранением внутренней свободы. Что касается того, сколько бы я просуществовал как музыкант и т.д., то я могу ска-зать, что жалеть мне не о чем. То есть пока мне везло»
                (Новосибирск, декабрь 1988 (В.Р. Цой, с. 297, 2009).

«Мы все равно сохраняем совершенно независимый статус. Я готов вернуть-ся /в андеграунд/ в любой момент, если мне будет запрещено играть на больших площадках. Мы пропагандируем нонконформизм всегда»
                (Алма-Ата, февраль 1989 (В.Р. Цой).

«– Что главное сегодня?
– Сохранить внутреннюю свободу»
                (Минск, май 1989 (В.Р. Цой, с. 298, 2009).

«– А ты независим?
– В некотором смысле. В материальном – да. Но в нашей стране нет абсолют-но независимых людей. Система заставила быть такими. Идиотские законы, глу-пые традиции»
                (Алма-Ата, февраль 1989 (В.Р. Цой, с. 297, 2009).

«Для меня важнее сохранить какое-то самоуважение и некоторую внутрен-нюю свободу, которая у меня сейчас есть, но сохранить ее очень трудно, прихо-дится все время бороться со всякими соблазнами. И я с ними борюсь… Если во-прос ставить так, что я вынужден буду играть музыку, которую я не хочу играть, но которая нравится людям, то было бы нечестно ее играть, для меня это был бы соблазн»
                (Киев, март 1990 (В.Р. Цой, с. 298, 2009).

«…Думаю, ничего ценного в себе я не потерял и ничего дополнительно пло-хого не приобрел. Если вообще говорить о том, что для меня изменилось, я про-сто больше стал видеть людей. Видеть, но не общаться. Если бы я допускал до себя все то, что меня сейчас окружает, тогда, наверно, изменился бы, попал в ка-кую-то зависимость от людей и обстоятельств. Но я достаточно свободолюби-вый и романтический молодой человек. Не люблю ни от кого и ни от чего зави-сеть – ни в настроении, ни в быту»
                (Архангельск, июнь 1990 (В.Р. Цой, с. 299, 2009).

Вот, например, посмотрите, как для размышления, мысли А.С. Пушкина и видение характеристики Поэта Борисом Вышеславцевым?
               
                «Иная, лучшая потребна мне свобода:
                Зависеть от царя, зависеть от народа –
                Не все ли нам равно? Бог с ними. Никому
                Отчета не давать, себе лишь самому
                Служить и угождать; для власти, для ливреи
                Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи;
                По прихоти своей скитаться здесь и там,
                Дивясь божественным природы красотам,
                И пред созданьями искусств и вдохновенья
                Трепеща радостно в восторгах умиленья.
                Вот счастье! вот права…»
                (А.С. Пушкин, с. 83, 1986).

«Поэзия Пушкина есть поэзия свободы от начала до конца.               
                О чем поет? Поет она свободу,
                Не изменилась до конца.
…Полнота жизни, полнота личности есть полнота творческой свободы. Кто ее не переживал, тот не может философствовать о свободе. И Пушкин изобража-ет это переживание на всех его степенях… от бессознательного инстинкта «вольности» – вплоть до высшего сознания творческой свободы как служения Божеству, как свободного ответа на Божественный зов…
Пушкин принадлежал к тому типу людей, которые не желают ни управлять, ни быть управляемыми, свободны и от похоти господства, и от похоти лакейст-ва… Поэт, как и романист, ставит трагические проблемы, но не решает их в смысле научного или философского решения. Не дело поэта создавать полити-ческие доктрины. Но интуицию высших принципов он имеет; «божественный глагол» он слышит и, что свято и что презренно, – он чувствует и передает свое чувство со стихийной силой, «глаголом жжет сердца людей». Поэтому о Пушки-не должны помнить, думать и писать не одни только пушкинисты. Пушкинисты исследуют Пушкина исторически: его характер, его жизнь, его среду, его поэти-ческое хозяйство. Все это бесконечно ценно, но все это смотрит в прошлое, тогда как сам Пушкин смотрит в будущее и даже в вечное.  Если верно, что «по-эты – по слову Платона – суть учители мудрости», то пророческая мудрость есть высший дар поэта. Ею Пушкин обладал и ее ценил выше всего:
                Поэт казнит, поэт венчает;
                Злодеев громом вечных стрел
                В потомстве дальнем поражает.
…Подлинное искусство есть всегда «вольное искусство». Пушкин дает … поэзию свободы; но его поэзия имеет в себе мудрость, и эту мудрость в одежде красоты легко угадать философу. Вот в чем она состоит: свобода ценна на всех своих ступенях, от низшей до высшей. Неправда, что стихийность природных сил и страстей есть сама по себе зло. Напротив, она есть условие творчества, ибо космос творится из хаоса, и это одинаково верно для абсолютного Божественно-го творчества, как и для человеческих «искусств»…
И в человеке живут эти природные, космические силы; бессознательная сво-бода произвола дарована мне Богом, тем самым Богом, который меня «из ничто-жества воззвал, душу мне наполнил страстью, ум сомненьем взволновал»… Такова иррациональная глубина свободы, обосновывающая ее низшую ступень, ступень стихийного произвола («малая свобода», по обозначению Августина). Но свобода уходит не только в глубину, но и в высоту. Под нею «бездна», но над нею «Дух Господень». Эту высшую ступень свободы («великая свобода», по Августину) Пушкин постиг через творчество. Подлинное искусство есть вольное искусство, гений – всегда «вольный гений». Но его вольность двоякая: она нуждается в низшей, стихийной, природной, космической свободе – и в высшей, духовной, мистической, Божественной свободе, в той свободе, о которой сказано: «Где Дух Господень, там свобода». В душе человека эта высшая свобо-да есть ответ на Божественный зов, призывающий его к творческому служению, к «священной жертве». Но эта жертва, это служение – не есть рабство, не есть даже «иго закона», но напротив: добровольное призвание, которое есть свобода духа, та самая, о которой сказано: «К свободе призваны вы, братия!» Вольный гений воспринимает свое призвание как служение красоте и правде, как служе-ние поэтическое и пророческое; он слышит «Божественный глагол», он испол-няет Божественную волю: «виждь и внемли!» И от нее получает высшую свобо-ду духовного прозрения и постижения…
И еще другая свобода ему дана: свобода пророческого слова, не боящегося ни царства, ни священства, свобода «глаголом жечь сердца людей»…
Природные силы, природные страсти и влечения необходимы для творчества, даже для жизни, но вместе с тем их свободный произвол может «гибелью гро-зить». Творческая свобода есть преодоление хаоса, противоречия, случайности. Из противоборствующих природных сил создается гармония космоса. Таков принцип всякого творчества – художественного и морального… Свобода озна-чает… самоопределение, самостоятельность: «я сам решаю, действую, выбираю, оцениваю»… Достоевский постоянно говорит об этом самообладании. Задача русского человека – овладеть бессознательной, стихийной силой, которую он чувствует в своей душе, русской стихией. Пушкин отлично это сознавал, его моральное суждение отличается редкой правдивостью и точностью… Он никогда не смешивает добра и зла… Эта свобода морального суждения не нарушается у Пушкина никакими внешними воздействиями, никаким принуждением, никакой личной выгодой, никаким давлением общественного мнения, никаким социаль-ным заказом» (Б.П. Вышеславцев, с. 160-176, 1994).
               
Разве не удивительна характеристика творчества Пушкина и образа Поэта в видении Бориса Вышеславцева? И разве не удивительно мистическо-психологическое сходство творчества и образа Поэтов, как духовного образа Пушкина и духовного образа В. Цоя? А мистическое сходство состоит в Единстве духовных ценностей, как ценности Свободы и Личности, ценности Красоты и Любви, ибо нет Свободы без Личности, как и нет Красоты без подлинной Любви. Именно тайна Личности и вбирает в себя соборно, как в триединстве и Свободу, и Лю-бовь, и Красоту, как Красота Печали подлинной Трагедии Любящего в избран-ном свободном Пути.
Но не менее удивителен и интересен взгляд Поэта, как со стороны, из глубины вненаходимости на свое существование, на свою жизнь. Что значит «моя жизнь» или «бытие меня самого» как из глубины существующего потаенного и сокровенного «Я сам самое»? И это вопрос совсем и отнюдь не праздный, а есть вопрос глубоко интимный, личностный, сокровенный, который задается и раск-рывается только из глубин и в глубинах самого себя. Но я задаю этот вопрос по-тому, каким бы интимным и сокровенным он ни был, потому что не равнодушен и не безразличен к Личности Другого. Ибо для меня дорого и бесконечно ценно не только творчество Поэта, но и самое существование Другого, сама короткая жизнь Поэта, ибо если бы не было жизни Поэта, то и не было бы и его творчест-ва. А не есть ли сама жизнь человека-творца, жизнь Поэта сплошное и интуи-тивно-спонтанное творчество? Ибо жизнь, как сплошное творчество, возможна тогда, когда из глубины существования человека извергается вулкан огня любя-щего творчества. И, поистине, жизнь Поэта, как извержение невероятного вул-кана, феноменальна, как явление еще не бывшее в мире.
Удивительна и непостижима жизнь Поэта, которая ввергает в трепет благого-вения и любви. Что значит творчество Поэта без его сокровенной жизни, но и что значит вся многообразная жизнь Поэта в отрыве от его сокровенного и отк-ровенного творчества? Не есть ли жизнь и творчество Поэта – одно целое, кото-рое уже после подвергается разложению на отдельные кусочки аналитическим и равнодушным «рацио»?

«Моя душа – в моих песнях. А живу я надеждой на лучшее время»
                (Ленинград, лето-осень 1989 (В.Р. Цой, с. 300, 2009).

«Если говорить о философии или взгляде на жизнь, то мне очень близок Майк, когда он говорит: «Живи, как живется». Другими словами, то же самое говорится в «Дао дэ Цзин», где излагается принцип «недеяния», но это не озна-чает призыва лежать на спине и плевать в потолок»
                (Ленинград, декабрь 1985 (В.Р. Цой, с. 299, 2009).

«Мне в принципе жить нравиться. Сейчас выйду за дверь, встречусь с сотней разных людей, буду вести себя согласно своим представлениям о добре и зле»
                (Ленинград, 1987 (В.Р. Цой, с. 299, 2009).

«Я всегда был очень романтичным молодым человеком, но я никогда себя никак не называл»             
            (Ленинград, апрель 1988 (В.Р. Цой, с. 300, 2009).

«Все в моей жизни для меня важно, все, что я уже… все ошибки. Все. Это то, из чего состою я сейчас. Если бы не было того-то, я бы был, возможно, другим»
                (Москва, осень 1988 (В.Р. Цой, с. 300, 2009).

«– Вы как-то изменились?
– Ну, человек все-таки всегда меняется.
…Я не думаю, что человек мог бы быть действительно доволен жизнью когда-либо. Но, с другой стороны, я всегда был ей доволен. И когда я работал в ко-тельной и бросал уголь в печку, я очень был доволен жизнью. И сейчас в прин-ципе тоже»
                (Минск, май 1989 (В.Р. Цой, с. 300, 2009).
«Я никак не пессимист. Хотя не могу сказать, что и оптимист. Вероятнее все-го – реалист: ведь в жизни есть и плохое, и хорошее.
…Никогда не бывает такого, когда уже ничего нет нового и уже все известно. Всегда хочется чего-то иного. Кажется: будет что-то впереди лучше. Жизнь бес-конечна, и в ней постоянно что-то происходит, меняется. Перемены могут быть даже в лучшие времена»
                (Краснодар, май 1989 (В.Р. Цой, с. 300, 2009).

«– Черный цвет.
– Это просто мой любимый цвет. И все»
                (Пермь, апрель 1990 (В.Р. Цой, с. 301, 2009).

«Я ни о чем не жалею. Я всегда отвечаю за свои поступки. Для меня вообще важно, чтобы мне было интересно жить. Все остальное меня не интересует»
               (Ленинград, май 1990 (В.Р. Цой, с. 301, 2009).

«Я вообще ни к чему в этой жизни серьезно не отношусь и всерьез не принимаю. Честно говоря, я и саму жизнь серьезно не воспринимаю, потому что слишком на многое ненужное пришлось бы отвлекаться, много всякой бессмыслицы делать.
Жизнь у нас вообще-то такая, что если все вокруг себя замечать, на все обращать внимание, то постоянно только и будешь испытывать чувство неловкости и неудобства.
– Вы боитесь смерти?
– Вопросы, которые меньше всего меня волнуют… Проще бояться жизни»
                (Архангельск, июнь 1990 (В.Р. Цой, с. 302, 2009).

«– Нередко случается, что, как только какая-нибудь группа становится про-фессиональной, от нее отворачивается  половина поклонников.
– Вероятно, это происходит из-за того, что в подобной ситуации группа идет на компромисс. Нам за честность могут простить практически все: и, ска-жем, недостаточно профессиональную игру, и даже недостаточно профессио-нальные стихи. Этому есть масса примеров. Но когда пропадает честность – уже ничего не прощают.
– А не получается так, что исполнитель считает себя честным, а на деле…
– Можно считать себя честным сколько угодно. Главное в том, считают ли тебя честным остальные. Человеку же, который заведомо пишет музыку для то-го, чтобы жить в достатке, но поет о том, что он борец за идею, – просто не верят…
– А как вы считаете, какие песни о проблемах молодежи нужно писать?
– Понимаете, я пишу песни не потому, что нужно, а потому, что меня лично волнуют проблемы. Вот как раз, когда «нужно», получается нечестно. А если меня не волнует какая-то проблема, если не почувствовал то, что меня бы задело, – я не могу писать песню.
– Получается, что надо писать только о том, что испытал сам? Вы же написа-ли антивоенную песню «Я объявляю свой дом безъядерной зоной», хотя не испытали ужасов войны?
– Понимаете, хотя эта тема разработана многими, за нее, по сути, серьезно, никто не берется. Тем же, кто пишет пвевдопатриотические и псевдоантивоен-ные песни, не верят. Я написал эту песню потому, что тема войны действи-тельно меня взволновала и волнует до сих пор»
   (Интервью газете «Аргументы и факты» № 39, 1987 (В.Р. Цой, с. 197-198, 1991).

«– Может ли материальная сторона жизни рок-музыканта влиять на его твор-ческое кредо?
– Это зависит от человека. Есть люди, которым необходимо жить в хорошей квартире, иметь машину, дачу и так далее…
– У вас это есть?
– У меня нет… И один готов ради этого идти на компромисс, а другой – нет. Когда я начинал заниматься рок-музыкой, в последнюю очередь я думал о день-гах. Тогда было понятно, что, кроме неприятностей (причем самых серьезных), за это ничего не получишь. Мы были значительно беднее, чем могли бы быть, работая на каких-то работах… И все время сталкивались с гонениями, были лю-ди с совершенно испорченной репутацией.
– Почему в ваших песнях так много «ночи, дождя, осени, падающих звезд»?
– Не знаю… Это из области анализа творчества, а я им не занимаюсь.
– В «Советской культуре» в статье «Лики русского рока» было сказано: «Мир Цоя – братство одиночек, сплоченное отсутствием выхода»…
– Это братство одиночек, но не сплоченное отсутствием входа. Выход реаль-ный существует… Ну, об этом долго можно рассказывать.
– Отражаются ли как-то на вашем творчестве перемены в общественной жиз-ни?
– А как они могут отражаться? Я же не певец социального протеста, не пишу песен «на злобу дня».
– Вы поете: «Я один, но это не значит, что я одинок». Вы действительно ни-когда не ощущаете одиночества?
– Ну почему… Эта песня о конкретном состоянии, там нет жизненной прог-раммы.
– Вы противоречивый человек?
– Нет, я совершенно монолитный.
– Во времена «подпольного» рока постоянные гонения на рок-музыкантов заставляли их быть героями. Теперь времена изменились, героизма вроде уже и не требуется. Что же дальше?
– Не требуется? Сейчас его нужно еще больше»
       (Интервью газете «Молодой ленинец» Волгоград, 1989 (В.Р. Цой, с. 205-206, 1991).

Таким образом, критерий подлинной Личности и состоит в том, что есть и что излучается из глубины человека, как правда, честность, совесть, искрен-ность и откровение потаенного сердца. Критерий этот есть невидимый, но он проявляется сквозь слово творчества, которое само есть феномен творчества, свидетельствующий о невидимом и сокровенном качестве человека-творца. Ибо самое творчество человека-творца есть откровение потаенного сердца, открове-ние души. И откровение творчества тем подлиннее и реальнее, чем подлиннее в человеке-творце раскрываются качества, как: Правда, Совесть и Честность.
Итак, мы приблизились к самому главному и проблематическому, к самому сложному, как вопрос о самосознании Поэта, самосознании Виктора Цоя.
Проблема самосознания Виктора Цоя интересует нас, и конкретно меня лич-но, не меньше, чем интересовало самого Поэта. Проблема «кто он?» занимает нас всецело и не менее, чем занимало самого Виктора Цоя. Хотя, может быть это и не так? Может быть, сам Поэт знал тайну самого себя, кто он есть на самом деле, но разве тайна не должна быть тайной и разве творчество не есть ли откровение тайны человека? Разве сам Поэт не говорил в интервью, что «моя душа – в моих песнях»? И разве не удивительны слова Августина, как: «я пове-рил книгам Твоим, но слова их – великая тайна». А для меня творчество Викто-ра Цоя, как вестника Божьего, песни Поэта и смысл слов его песен есть великая тайна и образ творчества, и образ самого Поэта есть тайна, бережно хранимая в сердце потаенном. Но к образу творчества Поэта, как к тайне, я и подступаю в постижении, нежно ступая и касаясь невидимой реальности Непостижимого.
Подступив к тайне, нам нужно поставить и рассмотреть некоторые вопросы, как: а каково соотношение и какова взаимосвязь автора и героя в творчестве Поэта? Автобиографично ли творчество Виктора Цоя и какова глубина самосоз-нания Поэта, который взирает на себя самого и на свое творчество как бы с вы-соты небесной, непостижимой, но явственно непотаенной? Рассмотрим?
Почти все говорят, кто так или иначе анализирует творчество Поэта, что Вик-тор Цой и есть тот «последний герой», о котором он сам же и поет в песни:
   
                «Доброе утро, последний герой!
                Доброе утро, тебе и таким, как ты!
                Доброе утро, последний герой!
                Здравствуй, последний герой!»
                (В.Р. Цой, с. 12, 2003).

                «Пой свои песни, пей свои вина, герой.
                Ты опять видишь сон о том, что все впереди…»
                (В.Р. Цой, с. 13, 2003).

                «И мы знаем, что так было всегда:
                Что судьбою больше любим,
                Кто живет по законам другим
                И кому умирать молодым.
                Он не помнит слова «да» и слова «нет».
                Он не помнит ни чинов, ни имен.
                И способен дотянуться до звезд,
                Не считая, что это сон.
                И упасть опаленным звездой
                По имени Солнце»
                (В.Р. Цой, с. 340, 2003).

Но, вот, все ли так просто, как кажется на первый взгляд? Ибо многие видят и само по себе несомненно, что тексты песен Поэта автобиографичны и что ав-тор и герой в текстах песен представляют собой единство и как бы монолитны. Для всех несомненно одно, что автор песен и есть сам тот «последний герой». Но вот загадку и проблему самого себя задает сам Поэт, давая совсем не одно-значные  ответы на вопросы журналистов в интервью. Например, как:

«– Совпадают ли «я» в песнях с собственным «Я»?
– Иногда полностью, иногда частично, иногда не совпадают совсем. Каждый раз по-своему»
                (Ленинград – Алма-Ата, 1987 (В.Р. Цой, с. 264, 2009).


«– Не будет ли кино доминировать в творчестве? – Не думаю. Потому что противник перевоплощения. Главное, остаться самим собой, а это невозможно для профессионального актера. Хотя трудно загадывать наперед. Мне кажется, кино и музыка, дополняя друг друга, могут сосуществовать в моей жизни»
                (Алма-Ата, осень-зима 1987 (В.Р. Цой, с. 283, 2009).

«Профессия киноактера, человека как мастера перевоплощения, меня не ин-тересует вообще. Я отказываюсь перевоплощаться…»
                (Мурманск, апрель 1989 (В.Р. Цой, с. 283, 2009).

«Начнем с того, что я себя никем не называю, я просто пишу то, что мне приходит в голову…»
                (Запорожье, март 1990 (В.Р. Цой, с. 257, 2009).

«…Вот я сейчас сижу и разговариваю с вами, а потом буду петь на сцене. Разницы никакой. У меня нет специальной установки на поведение. Какой я в жизни, такой и на сцене. Я веду себя так, как считаю необходимым в каждой оп-ределенной ситуации»
                (Краснодар, май 1989 (В.Р. Цой, с. 256, 2009).

«…Я никаких образов не создаю. Понимаете? Я вот сижу здесь, выхожу на сцену, я сам образ (с иронией)… Ну, а что, собственно, Виктор Цой на сцене? Стоит человек с гитарой и поет. Все. Ну, сидит этот человек, пьет чай… Это не одно и то же. Это разные вещи. Пить чай и играть на гитаре. Но, в принципе, я точно так же сижу дома, играю на гитаре, как на сцене»
                (Минск, май 1989 (В.Р. Цой, с. 256, 2009).

«– Кто-то из кинокритиков отметил, что ваш герой в фильме «Игла» единст-венный в отечественном кино не тяготится своим одиночеством и этим привле-кает.
– Пожалуй. Герой этого фильма в каком-то смысле – человек ниоткуда. Он мне очень близок по духу. Я в принципе ничего не играл, а старался вести себя так, как бы я мог себя повести в такой ситуации, но в рамках сценария, конечно.
– Вы стремитесь создать какой-либо образ на сцене?
– Я ничего не «создаю», просто выхожу на сцену и пою. Я сам – образ. (смеется).
– «Перемен требуют наши сердца!» – поете вы, зрители вторят. Что бы вы хотели изменить в жизни?
– Каждый человек должен изменить прежде всего свою жизнь и себя… Это сложный вопрос. Я не считаю, что одному человеку под силу изменить жизнь как таковую.
– В жизни вы борец за перемены?
– Я не считаю себя борцом. Я пою песни. Пою о том, что мне нравится или нет, о том, что меня волнует..." (Интервью газете «Советская молодежь» (Рига) 6 мая 1989 г. (В.Р. Цой, с.207, 1991).

«Конечно, меня касается все, что есть в нашей жизни, и свое отношение к этому я выражаю. Но это не значит, что я собираюсь принимать непосредствен-ное участие в каких-то политических акциях или стать пророком, проповедни-ком или там еще кем-то. Я вижу факты, людей, какие-то явления, отношения между людьми, и пою об этом.
– «Последний герой».
– Это, конечно, в песне герой такой. Много таких есть. Нет, не любер, но, мо-жет быть, так же и любер. Это просто независимый человек. Или который хочет быть таким. Или ему кажется. Но это не я. Я не герой»
                (Алма-ата, февраль 1989 (В.Р. Цой, с. 285, 2009).

«– Для многих ты сейчас – как свет в окне. Некоторые уже даже одеваются «под Цоя». Что скажешь?
– Только одно: не сотвори себе кумира»
                (Алма-ата, февраль 1989 (В.Р. Цой, с. 285, 2009).

Удивительны слова Поэта о самом себе, ибо когда все, от близких и друзей и до последнего слушателя, считают его «последним героем», то сам Виктор Цой опровергает мнения всех, говоря: «я не герой».
Но еще более удивительны слова из последней фразы, как: «только одно: не сотвори себе кумира». Ведь, Виктор Цой привел вторую заповедь Декалога, да не просто выразил свое мнение, а сказал довольно утвердительно и так, как бы со властию: «не сотвори себе кумира». Но, вот, удивительно, откуда человек, из подвалов кочегарок и из подполья рок-клубов, может говорить таковые слова?
Ничего не утверждая, я приведу вот такое сравнение, как для размышления, ибо поразмыслить есть над чем. Вот, например, сравните, как слова Виктора Цоя, сказанные в интервью о самом себе, и образ слов из повествования Еванге-лия, как:
«И вот свидетельство Иоанна, когда Иудеи прислали из Иерусалима священ-ников и левитов спросить его: кто ты? Он объявил, и не отрекся, и объявил, что я не Христос. И спросили его: что же? ты Илия? Он сказал: нет. Пророк? Он от-вечал: нет. Сказали ему: кто же ты? чтобы нам дать ответ пославшим нас: что ты скажешь о себе самом? Он сказал: я глас вопиющего в пустыне: «исправьте путь Господу», как сказал пророк Исаия. А посланные были из фарисеев; и они спро-сили его: что же ты крестишь, если ты ни Христос, ни Илия, ни пророк? Иоанн сказал им в ответ: я крещу в воде; но стоит среди вас Некто, Которого вы не знаете… Это происходило в Вифаваре при Иордане, где крестил Иоанн» (от Иоанна 1:19-28).

А вот другое сравнение, как для размышления. Вот, приведу три статьи В.Н. Калюжного о жизни и творчестве Н.А. Бердяева. Казалось бы, причем здесь Ни-колай Бердяев, когда речь идет о самосознании Поэта, самосознании Виктора Цоя? Но образ мысли русского философа и образ творчества Поэта, как бы это ни казалось парадоксальным, во многом совпадают. И, по-моему, это и есть «чудо творчества» и тайна Личности!
Так, например, в статье «миры Николая Бердяева» В.Н. Калюжный приводит вместо заключения, общего вывода, такой вот удивительный образ, как:
«Нашему взгляду философ (Н.А. Бердяев) представляется Икаром, вознаме-рившимся вырваться из пут грешной земли и устремиться к божественному Солнцу. Но тут не лишне прислушаться к словам Вячеслава Иванова: «человек, соблазненный помыслом чудесного полета, низвергается в небытие» (Н.А. Бердяев, с. 22, 2003).

Конечно, ясно видно, что В.Н. Калюжный приводит данный образ к творче-ству Н.А. Бердяева с некоторой издевкой и претензией к философу, основываясь на цитате Вяч. Иванова. Я могу привести другие цитаты и таких гигантов мыс-ли, как Л. Толстой и Ф.М. Достоевский, которые говорят «за», т.е. положитель-ное к образу философа. Но мне белее интересен, сейчас, сам образ, а не его оценки со стороны. Вы только посмотрите, каков по точности ясный образ и он, именно, подходит к образу творчества Поэта не менее, чем к образу творчества русского философа. А к мысли Вяч. Иванова я приведу вот такую антитезу: ведь, разве верующий христианин не устремляется ли к образу Иисуса Христа, как к божественному Солнцу? Ведь, претензия Вяч. Иванова есть по сути, как претензия Великого Инквизитора к образу Христа, который описан в «Легенде» Ф.М. Достоевского. А по мысли Льва Толстого, человек бы и не ведал бездны, если бы не подымался в высоту, ибо кому-то выгодно, чтобы человек всю жизнь был лишь пресмыкающимся. Не должно запрещать человеку возводить себя к Возвышенному, к Всевышнему, как к божественному Солнцу. Ибо по мысли Платона, мы не могли бы видеть Солнца, если бы Солнце не было в нас самих. А по мысли Николая Бердяева, думы только лишь о своих грехах и приводят как раз к эгоизму и низвергают человека в бездну только и «слишком земного».

Вот, другая статья В.Н. Калюжного «Личность: между мифом и филосо-фией», вывод в которой таков:
«У Бердяева нет сомнений, что центральным мифом человечества является миф об Искуплении и Искупителе… Сам Бердяев исповедовал «свободную ре-лигиозную философию», сближающуюся с мифотворчеством. Все его творчест-во можно рассматривать как создание грандиозного мифа о человеке, ключевой мифологемой которого и является личность» (Н.А. Бердяев, с. 22, 2003).

Подобную мысль, только о творчестве Виктора Цоя, высказал Сергей Соловьев, режиссер и автор художественного фильма «Асса». Но, ведь, посмотрите, Поэт ничего не создавая, а, скорее, выражая и раскрывая себя в откровении песен, именно, выразил грандиозный миф о человеке и именно в то историческое время, когда образ Божий в человеке пошатнулся и почти угас, про что и свидетельствовали многие философы и мыслители 20-го века, в том числе и Ни-колай Бердяев. А потому верно и видение Игоря Талькова, что «поэты не рожда-ются случайно».

В третьей и последней статье «Н.А. Бердяев: от противоречивого характера к парадоксальной философии» В.Н. Калюжный говорит, что:
«Бердяев часто казался не таким, каким был на самом деле. Он признавался, что всегда был скрытен, носил маску, защищая этим свой собственный мир, был «склонен чувствовать собственное несовершенство и греховность». Его мировая известность только увеличивала его самокритичность и недовольство собой… Всю жизнь Бердяева чрезвычайно беспокоило, что его «плохо знают и понима-ют», более того – не понимают самого главного. Бердяев с горечью констатиро-вал: «Я остался очень одиноким в своей мысли»… Бердяев сетовал: «Мои мыс-ли о несотворенной свободе, о Божьей нужде в человеческом творчестве, об объективации, о верховенстве личности и ее трагическом конфликте с миропо-рядком и обществом отпугивали и плохо понимались» (Н.А. Бердяев, с. 3-12, 2003).

Именно, я вижу, как во многом, но все же в самом существенном, совпадают парадоксальным образом и характеры, и образы самовыражения, как и Николая Бердяева, так и у Виктора Цоя. Именно, при всей своей известности и популяр-ности, русский философ и Поэт глубоко испытывали чувство одиночества и от-чужденности от мира, ибо чем выше человек к небу, тем дальше от людей, а по мысли Г.К. Честертона, чем ближе к Богу, тем от Него дальше. И в том, и в дру-гом случае, человек чувствует одиночество. А разве предел одиночества челове-ка не есть ли взывание Иисуса, распятого на кресте, к Отцу Небесному? И не о том ли и поет Поэт в песне «Солнце мое – взгляни на меня?!»?
Да, это всего лишь вопросы, но вопросы к тому, чтобы подумать о главном и о последнем самом существенном в жизни человека. Ибо, как бы ни были краси-вы слова, но образ жизни и творчества Поэта не есть прекрасный миф, даже как бы он ни был возвышен, ибо жизнь человека трагична в мире сем и подлинную трагедию жизни в своем образе творчества выразил Виктор Цой. А подлинный трагизм жизни, по мысли Б.П. Вышеславцева, всегда верно совпадает с трагиз-мом Голгофы. И кто не чувствует этого трагизма жизни Поэта, то тому Христос ничего не говорит и не открывается в слове откровенном из глубины потаенного сердца. Вот так! А я могу и обязан сказать о Поэте так, как сказали апостолы две тысячи лет назад о Христе, но никоим образом, тем самым, я не сопоставляю Поэта с Христом, а лишь говорю про то, что сам испытал и до сих пор чувст-вую, как единую трагедию жизни Человека:
«И Слово стало плотию и обитало с нами… и мы видели славу Его» (от Иоанна 1:14).
Эти слова, сказанные апостолами в Евангелии, относятся к Иисусу Христу, Богочеловеку, Сыну Божьему, но и к Поэту слова апостолов применимы потому, что Поэт есть вестник Божий, и мы видели славу Поэта и, слово которого обита-ло с нами, кто любит и почитает неизменно образ Человека.
 
И я лишь выражаю то, что чувствую, а чувствую трагедию жизни Человека, трагедию жизни Поэта – Виктора Цоя. И если кто-то не чувствует эту трагедию, то это не означает, что ее не было и нет в жизни Человека. Вот так.

Конечно, у философа Н.А. Бердяева свое одиночество в жизни, ибо при мировой известности русский философ оставался совершенно безвестным на Родине, в России, мысли и чаяния которого были во многом посвящены русской душе и духу, новому Человеку из ниоткуда. И вот этот человек в лице Поэта и в образе жизни и творчества своего появился в мире. У Поэта Виктора Цоя свое одиночество в жизни, ибо при всесоюзной известности многие видели в нем лишь артиста, музыканта и певца, каких много в мире. Но вот мало кто, но и они есть, увидел в образе творчества В.Р. Цоя подлинного Поэта в библейском и в религиозно философском понимании. И не только и не просто Поэта, но и вестника Божьего, Смысл творчества которого для многих ещё сокровенен, сокрыт от разумения и понимания. Ибо Поэт не миф создавал в образе человека, но во-плотил древнейший Миф в реальность и этот Миф стал первичной реальностью, которая еще непостижима для нас во всей своей глубине. И мы подвизаемся в постижении непостижимой реальности в образе Поэта. И этот образ особенно ясно был выражен в фильме «Асса» и в фильме «Игла», как образ человека-Поэ-та, пришедшего из ниоткуда и уходящего в никуда. Ибо лишь сам Поэт знает – откуда Он и куда идет! А мы лишь предугадываем и предвосхищаем Путь жиз-ни Поэта и вникаем в постижение Смысла пути Виктора Цоя.
 
Михаил Бахтин в книге «Автор и герой в эстетической деятельности» (1924) приводит просто удивительную характеристику образа классического и роман-тического героя. Вот, например, сравните:
«Судьба – это индивидуальность, то есть существенная определенность бытия личности, определяющая собой всю жизнь, все поступки личности: в этом отношении и поступок-мысль определяется не с точки зрения своей теоретичес-ки-объективной значимости, а с точки зрения ее индивидуальности – как харак-терная именно для данной определенной личности, как предопределенная быти-ем этой личности; так и все возможные поступки предопределены индивидуаль-ностью, осуществляют ее. И самый ход жизни личности, все события ее и, нако-нец, гибель ее воспринимаются как необходимые и предопределенные ее определенною индивидуальностью – судьбой; и в этом плане судьбы-характера смерть героя является не концом, а завершением и вообще каждый момент жизни получает художественное значение, становится художественно необходи-мым… Судьба как художественная ценность трансгредиентна самосознанию. Судьба есть основная ценность, регулирующая, упорядочивающая и сводящая к единству все трансгредиентные герою моменты; мы пользуемся вненаходимо-стью герою, чтобы понять и увидеть целое его судьбы. Судьба – это не я-для-себя героя, а его бытие, то, что ему дано, то, чем он оказался; это не форма его заданности, а форма его данности. Классический характер и созидается как судьба. (Классический герой занимает определенное место в мире, в самом су-щественном он уже сплошь определился и, следовательно, погиб. Далее дана вся его жизнь в смысле возможного жизненного достижения. Все, что совершает герой, художественно мотивируется не его нравственной, свободной волей, а его определенным бытием: он поступает так, потому что он таков. В нем не должно быть ничего неопределенного для нас; все, что совершается и происхо-дит, развертывается в заранее данных и предопределенных границах, не выходя за их пределы: совершается то, что должно совершиться и не может не совер-шаться). Судьба – форма упорядочения смыслового прошлого; классического героя мы с самого начала созерцаем в прошлом, где никаких открытий и откро-вений быть не может… Классический автор использует вечные моменты внена-ходимости, отсюда прошлое классического героя – вечное прошлое человека… Конфликты внутри классического характера суть конфликты и борьба сил бы-тия (конечно, ценностно-природных сил бытия другости, а не физических и не психологических величин), а не смысловых значимостей (и долг и обязанность здесь ценностно-природные силы); эта борьба – внутренне драматический про-цесс, нигде не выходящий за пределы за пределы бытия-данности, а не диалек-тический, смысловой процесс нравственного сознания. Трагическая вина сплошь лежит в ценностном плане бытия-данности и имманентна судьбе героя; поэтому вина может быть совершенно вынесена за пределы сознания и знания героя (нравственная вина должна быть имманентна самосознанию, я должен осознавать себя в ней как я) в прошлое его рода… во всяком случае, вина – в бытии, как сила, а не впервые рождается в свободном нравственном сознании героя…
На какой ценностной почве вырастает классический характер, в каком ценностном культурном контексте возможна судьба как положительно ценная, за-вершающая и устрояющая художественно жизнь другого сила? Ценность рода как категории утвержденного бытия другости, затягивающего и меня в свой ценностный круг свершения, – вот почва, на которой возрастает ценность судьбы (для автора). Я не начинаю жизни, я не ценностно ответственный инициатор ее, у меня даже нет ценностного подхода к тому, чтобы быть активно начинаю-щим ценностно-смысловой, ответственный ряд жизни; я могу поступать и оце-нивать на основе уже данной и оцененной жизни; ряд поступков начинается не из меня, я только продолжаю его (и поступки-мысли, и поступки-чувства, и поступки-дела); я связан неразрывным отношением сыновства к отечеству и мате-ринству рода (рода в узком смысле, рода-народа, человеческого рода). В вопро-се: «кто я?» звучит вопрос: «кто мои родители, какого я рода?» Я могу быть только тем, что я уже существенно есмь; свое существенное уже-бытие я от-вергнуть не могу, ибо оно не мое, а матери, отца, рода, народа, человечества…
Не потому ценен мой род, что он мой, то есть не я делаю его ценным, а пото-му, что я его, рода, матери, отца; ценностно я сам не свой, меня ценностно нет в противоставлении моему роду… Нравственное я-для-себя безродно (христианин чувствовал себя безродным, непосредственность небесного отчества разрушает авторитетность земного). На этой почве рождается ценностная сила судьбы для автора. Автор и герой принадлежат еще к одному миру, где ценность рода силь-на еще (в той или иной ее форме: нация, традиция и проч.)…
Там, где человек сам из себя начинает ценностно-смысловой ряд поступков, где он нравственно виновен и ответствен за себя, за свою определенность, там ценностная категория судьбы неприменима к нему и не завершает его. (Блок и его поэма «Возмездие»). (На этой ценностной почве покаяние не может быть сплошным и проникающим всего меня, не может вырасти чистый самоотчет-ис-поведь; всю полноту покаяния как бы знают только безродные люди). Таков в основе своей классический характер…
В отличие от классического романтический характер самочинен и ценностно инициативен. Притом момент, что герой ответственно начитает ценностно-смысловой ряд своей жизни, в высшей степени важен. Именно одинокая и сплошь активная ценностно-смысловая установка героя, его познавательно-эти-ческая позиция в мире, и является тем, что эстетически должен преодолеть и завершить автор. Предполагающая род и традицию ценность судьбы для худо-жественного завершения здесь непригодна. Что же придает художественное единство и целостность, внутреннюю художественную необходимость всем трансгредиентным определениям романтического героя? Здесь лучше всего по-дойдет термин романтической же эстетики «ценность идеи». Здесь индивиду-альность героя раскрывается не как судьба, а как идея или, точнее, как воплоще-ние идеи. Герой, изнутри себя поступающий по целям, осуществляя предметные и смысловые значимости, на самом деле осуществляет некую идею, некую не-обходимую правду жизни, некий прообраз свой, замысел о нем Бога. Отсюда его жизненный путь, события и моменты его, часто и предметное окружение несколько символизованы. Герой – скиталец, странник, искатель, и все моменты его ценностно-смысловых исканий находят трансгредиентное определение как некие символические этапы единого художественного пути осуществления идеи. Лирические моменты в романтическом герое неизбежно занимают боль-шое место (любовь женщины, как и в лирике)…
Романтизм является формою бесконечного героя: рефлекс автора над героем вносится вовнутрь героя и перестраивает его, герой отнимает у автора все его трансгредиентные определения для себя, для своего саморазвития и самопреодо-ления, которое вследствие этого становится бесконечным…» (М.М. Бахтин, с. 195-200, 2000).
 
И вот встает такой вопрос: насколько в творчестве Поэта и в самом Поэте – Викторе Цое, – совпадают Автор и Герой? И насколько в творчестве Поэта сов-падают или пересекаются характеры классического и романтического героев? Думаю, что однозначного ответа здесь быть не может, но возможны некоторые варианты рассмотрения проблемы. Но, однако же, это не означает, что нет еди-ного образа творчества Поэта, как и единого Смысла творчества Виктора Цоя. Ибо к единому Образу и Смыслу творчества Поэта нужно приближаться в пос-тижении апофатически, то есть выходя за пределы всяческих рациональных, а потому и неизбежно отвлеченных определений.
 
Вот, лишь приведу такой пример, как: посмотрите, каков образ Поэта и совпадают ли в нем Автор и Герой?! Например, в художественном фильме «Асса» есть замечательная и уникальная сцена, как бесподобная в своем роде, как разговор Поэта с администратором ресторана, который происходит в кабинете администратора. Так вот, администратор задает Поэту некоторые вопросы, как: «ну, а прописка с места жительства, а справка с места работы?» Поэт во все вре-мя разговора молчит, а за него говорит его Друг: «Он Поэт, он на белом свете живет». Администратор: «ну, хорошо, пойдемте, посмотрим, какой вы музы-кант?». И, здесь, даже важен не самый разговор, а энергетика Поэта – Виктора Цоя, который пришел из ниоткуда и не понятно, где он живет, и все время молчит; путь Поэта к сцене, где он свершает свое творческое дело «глаголом жжет сердца людей» и уходит в никуда, в Ночь, откуда же и пришел. Просто поразительная сцена и по смысловой и символической своей значимости уникальна. Ф.М. Достоевский, можно сказать, предвосхитил образ Поэта в знаменитой «Легенде о великом Инквизиторе». Взгляните, на образ Иисуса в «Легенде» Ф.М. Достоевского и на образ Поэта в фильме «Асса», разве, вы, не удивлены?
И все же, каково самосознание Виктора Цоя? Как Виктор Цой, как человек-творец, сам себя осознавал и сам понимал роль свою в жизни общественной и в существовании личном, исходя из глубины Личности человека? Вот в чем вопрос.

«Я не считаю себя ни поэтом, ни композитором. Как это называется? Автор-исполнитель? Я член группы «Кино».
                (Ленинград, декабрь 1986 (В.Р. Цой, с. 275, 2009).

«Понимаете, поэты – это поэты… А я не поэт, я песни пишу. Сравнивать смысла нет. Я считаю, что мои тексты не могут существовать без потери в отрыве от музыки. Они рассчитаны на музыку, написаны вместе с музыкой»
                (Мурманск, апрель 1989 (В.Р. Цой, с. 275, 2009).

«– Считаете ли Вы себя поэтом?
– Это не мне решать. Человек может себя считать кем угодно, но в глазах ок-ружающих он им отнюдь не становится. Конечно, мне хочется, чтобы люди относились к моим текстам серьезно, но буду самонадеянным, если скажу, что так оно и есть на самом деле. Поэтому я не знаю, поэт ли я…»
                (Красноярск, декабрь 1989 (В.Р. Цой, с. 275, 2009).

«– «Звезда по имени Солнце» – это намек на себя или на что-то неопределенное?
– Скорее всего, «на что-то неопределенное», чем на себя, хотя не знаю…»
                (Киев, март 1990 (В.Р. Цой, с. 273, 2009).

«Я считаю, что настоящая песня не нуждается ни в каких толкованиях. Она может быть многоплановой по смыслу, и каждый человек вправе сделать свое собственное толкование. Соответственно, толкование песни будет субъективным. То есть оно может быть для одного хорошо, а для другого плохо и т.д.»
                (Новосибирск, декабрь 1988 (В.Р. Цой, с. 273, 2009).

«Я не считаю «Перемен» песней протеста»
                (Одесса, сентябрь 1988 (В.Р. Цой, с. 272, 2009).

«Никогда не бывает в жизни такого, когда уже нет ничего нового и уже все известно. Всегда хочется чего-то иного. Кажется: будет что-то впереди лучше. Эта песня как раз об этом. Жизнь бесконечна, и в ней постоянно что-то происходит, меняется. Перемены же могут быть даже в лучшие времена»
                (Краснодар, 1989 (В.Р. Цой, с. 272, 2009).

«В этой песне, если вдуматься в ее смысл, проанализировать текст, видно, что слово «требуют» звучит гораздо сильнее, чем слово «ждем». Эта песня на-писана давно, задолго до перестройки, и обращена к внутреннему миру чело-века. Если хотите, ее можно расценивать как призыв к поступку. Какому пос-тупку, каждый решит для себя сам»
                (Москва, 1990 (В.Р. Цой, с. 273, 2009).

«На все вопросы, касающиеся анализа текстов и музыки, я отвечать не буду, потому что сам не знаю, откуда у меня взялась звезда, замок, ключ от замка, небесный пастух и т.д.»
             (Красноярск, декабрь 1989 (В.Р. Цой, с. 274, 2009).

Некоторые из читателей этого интервью Поэта могут язвительно упрекнуть Поэта в том, что он и сам не знает того, что творит, то есть сам не ведает тайны своего творчества. Но так ли это на самом деле и верен ли упрек некоторых?

Во-первых, Л.Н. Толстой, В.М. Шукшин и многие другие писатели говорят одно, а именно, что не дело человеку-творцу толмачить о своих творениях.
А, во-вторых, этот упрек Поэту некоторых недальновидных людей есть то же самое, как если бы подобный упрек сказали в адрес апостола Павла, что он яко-бы не ведает смысла своей проповеди, или, как если бы сказали в адрес Иисуса, что Он якобы не ведает смысла тех притч, что Сам выражает, которые есть нечто, как еще не бывшее в мире. Поэт знает то, что он творит и ведает Смысл своего творчества, ибо ниже я приведу мысли В. Цоя, как свидетельство того, что он ведает тайну самого себя. Но если Поэт сам выразит в мысли нечто неве-домое, что содержится в его текстах песен, то это будет совсем иной эффект, как если бы Спаситель, Иисус Христос, пришел в мир спасти людей, не спрашивая самих людей, хотят они того или нет, то есть нарушая свободу воли человека. Так и Поэт дает возможность человеку любящему и познающему самому прила-гать усилие духа в постижении тайны Божией по имени Человек!

«Рок – это часть русской культуры».
«Хочу, чтобы люди на Западе поняли, что это не что-то такое проходящее. Это часть русской культуры, которую уже никуда не выбросишь. Именно глав-ное различие заключается в том, что все, что нами движет, – это просто внутрен-няя тяга к творчеству, чего, может быть, нет даже у многих звезд на Западе, ко-торые просто выполняют контракты…»
                (Ленинград, 1985 (В.Р. Цой, с. 240, 2009).

«Меня интересует музыка как социальное явление. И единственной такой му-зыкой сейчас является рок-музыка. Поэтому это единственная музыка, которая на самом деле массовая, которая на самом деле народная.
…Я думаю, что мода – явление, которое захватывает, так сказать, верхний слой и увлекает за собой много народу, которым, как я уже говорил на примере «Аквариума», все это на самом деле может и не надо. Под общим таким воздей-ствием… Рок-музыка может исчерпать себя только как социальное явление, как явление, которое уже просто не будет выражать каких-то идей, а будет вот та-ким, как джаз, просто музыка, а не что-то больше. И тогда, я думаю, надо будет заниматься чем-нибудь другим»
                (Ленинград, декабрь 1986 (В.Р. Цой, с. 240, 2009).

Может быть, эти размышления Виктора Цоя о русской рок-музыке, как части русской культуры и о роли ее в мире, как социальном явлении, есть результат разговора, диалога с Борисом Гребенщиковым, про который и говорит Б.Г. в своих воспоминаниях (см. выше стр. 8)?

«Новое всегда находится в конфликте со старым. Это естественно. Иронич-ный, иногда агрессивный, искренний и свободный самодеятельный рок никогда не был фальшивым. Противопоставление его духовной глухоте, бездарности, скуке, благополучному мироощущению обывателей и послужило, вероятно, причиной неприязни многих к року… А молодые музыканты вовсе не разруши-тели или хулиганы от искусства, а скорее его хранители. Ведь в сложное время, во многом лживое и циничное, именно они сумели сберечь в своем искусстве радость живой жизни, индивидуальность, неприятие конформизма, протест против псевдоценностей»
                (Алма-Ата, осень-зима 1987 (В.Р. Цой, с. 242, 2009).

Интересны размышления Поэта как раз в контексте размышлений Михаила Бахтина о характере классического и романтического героя и в отношении вли-яний автора и героя в эстетической деятельности.

«Я думаю, что русский рок – это выражение оригинального течения мысли, рожденного в политических условиях, в которых мы живем… Никто теперь не отрицает национальный характер нашего рока. Даже если поклонник до сих пор напоминает западного…»
                (Ленинград, 1988 (В.Р. Цой, с. 243, 2009).

Эти размышления Виктора Цоя уникальны именно в историософском контексте и не то что созвучны, а есть выражение как бы единой, даже соборной, мысли Поэтов, ибо А.С. Пушкин в своих письмах и произведениях также выразил оригинальное видение национального Пути русской Культуры. (См. статью С.Л. Франка «Пушкин об отношениях между Россией и Европой»).

«В нашей рок-музыке много подражательного. Слишком много. А я считаю, что коль скоро музыка эта сочиняется в России, то хоть какие-то элементы русского фольклора присутствовать в ней должны»
                (Тверь, лето 1988 (В.Р. Цой, с. 243, 2009).

«…Раньше доступ к року оказывался закрытым, и, конечно, в условиях под-полья любая рок-группа, даже самая слабая, притягивала, собирала немало слу-шателей. Сегодня запреты сняты, и все становится на свои места. Сейчас в рок-музыке людей интересуют прежде всего личности. Их-то и знают, и любят. И только потом – сами музыкальные вещи…»
                (Краснодар, май 1989 (В.Р. Цой, с. 245, 2009).

«Рок-музыка раньше брала на себя большую социальную роль, то есть боль-ше освещала социальные язвы… Сейчас человек может резать правду-матку, мы откроем любую газету, и видим там правду-матку… Сейчас становится ясным, наконец, кто ехал только на этом и был популярен только на этом, а в ком было что-то еще»
                (Москва, октябрь 1989 (В.Р. Цой, с. 245, 2009).

Это фрагменты интервью В. Цоя Московскому ТВ во время записи клипов в октябре 1989 года. И вот в этом интервью речь идет о двух песнях В. Цоя – «Перемен» и «Печаль». В контексте размышлений Поэт как раз говорит о взаи-мосвязи этих песен в духовном смысле, в котором подразумевается нечто еще, как независимое от социальных влияний, коротко говоря, от мира сего, а в котором есть и открывается зависимость от Всевышнего и в котором отражается нечто Вечное. И вот как раз журналист (и это видно со стороны, ибо я видел это интервью по видеозаписи несколько раз) не понимает контекста песни «Пере-мен», смотря на эту песню, как на заглавие газетной статьи, и подразумевая в этой песне лишь социальный протест, а потому журналист и задает таковые неадеквтные по существу вопросы. Вот это, как раз, как что-то еще, по мысли Поэта, и есть духовное содержание песен «Перемен» и «Печаль». Откуда взя-лась печаль Поэта и откуда в Поэте берется творческий порыв, вдохновение, озарение неведомым и невидимым; откуда Поэту открывается Непостижимое, как нечто неизменное, Вечное, которое требует изменений, движений творчес-кого духовного огня в человеке и перемен сокровенного сердца, духовного об-новления, про которое и говорит апостол Павел в слове проповеди? Вот, духовный, религиозный контекст песен Виктора Цоя!

«Роковая» волна, обрушившаяся сейчас на советских любителей рока, несет слишком много пены. Самое плохое, что у большинства появляющихся новых групп за яркими обертками и названиями – пустота. Уверен, что это не будет продолжаться бесконечно долго. Растущий с каждым годом уровень зрительс-кой аудитории будет предъявлять все большие требования…»
                (Ташкент, март 1990 (В.Р. Цой, с. 245, 2009).

«Я вообще против термина «рок» и не занимаюсь этим. Просто играю музы-ку, которая мне нравится»
                (Ленинград, май 1990 (В.Р. Цой, с. 247, 2009).

Многие воспринимают подобные мысли Поэта, как отход музыканта в сторо-ну популярной музыки, некоторые даже, наверное, воспринимают как оставление неких «рок» принципов и стереотипов. Вот, именно, истинный, подлинный Поэт всегда выходит за пределы устоявшегося, сложившегося и комфортно су-ществующего. Именно Поэт в своем творчестве всегда совершает трансцензус, выход за пределы стереотипного и линейного мышления, как выход к чему-то еще неведомому, неизъяснимому и Непостижимому. Именно, что многие даже и не подозревают о переходе Поэта к совершенно новой форме творческого самовыражения, как и в творчестве А.С. Пушкина современники даже и не подозре-вали, что Поэт творит нечто еще не бывшее, создавая и выражая некие новые формы и стили, под которыми скрываются глубины глубин духовного содержания.

«– Как относитесь к тому, если на Вашей кочегарке прикрепят мраморную памятную доску: «Здесь жил и работал Цой»?
– Надеюсь, что этого не произойдет. Если же произойдет, то спокойно, так же, как отношусь к славе.
…Это все (богатство, слава и т.д. – Прим. сост.) вещи попутные и не важны для меня. Прежде всего говорю о материальной стороне вопроса. Я занимаюсь музыкой не ради этого, поэтому не считаю, что добился цели в жизни. О том, к чему я стремлюсь, в двух словах не скажешь»
                (Красноярск, декабрь 1989 (В.Р. Цой, с. 293, 2009).

«Я не ищу популярности, я ищу понимания…»
                (Новосибирск, декабрь 1988 (В.Р. Цой, с. 295, 2009).

«Настоящее взаимопонимание ценится сейчас едва ли не на вес золота»
                (Киев, март 1990 (В.Р. Цой, с. 295, 2009).

«– Быть может, несколько банальные вопросы. Первый: что для тебя является первоосновой в жизни, грубо говоря, для чего живет Виктор Цой? И второй: каким бы хотел себя видеть через несколько лет?
– Живу для чего? Чтобы заниматься своим делом, чтобы было интересно жить. А каким бы хотел себя видеть? – он надолго задумался.
И, слушая в который раз эту паузу на кассете, где записано интервью, не-вольно думаю: может, Судьба таким вот образом давала знак ему, мне, а может (становится просто страшно от такого полета мысли), именно здесь, в его ответе годовой давности, кроется объяснение той, далеко не случайной трагедии под Юрмалой?
– Я бы хотел не запятнать свое доброе имя, чтобы ни у кого не было по-вода  меня в чем-либо упрекнуть. Все остальное не очень важно…
…Думаю о том, почему группа «Кино», приличное количество раз выезжав-шая на Запад, не прижилась, не пришлась ко двору, несмотря на поддержку той же Джоанны? И, знаете, прихожу к выводу, что, похоже, у каждого народа, на-ции есть свои гении, созданные только для этих конкретных людей, гении, мыс-лители, выразители идей, которых другие, живущие в других географических и политических широтах, просто не могут понять в силу другого склада ума ли, характера, условий обитания, других жизненных ценностей и проблем. Навер-ное, Виктор Цой принадлежит именно к такой когорте людей. Посланный для нас, нам, он, возможно, свою высокую миссию Художника и Человека совер-шил, приоткрыв нам глаза на совершенно иное понимание действительности. Он, Виктор Цой, может, одна из великих загадок и парадоксов явления, назва-ние которому – советская рок-музыка»
      (А. Ягольник «Место для шага вперед» // «Комсомольское зна-мя» (Киев) 23 сентября 1990 (В.Р. Цой, с. 268-270, 1991).

«Когда так долго над чем-то работаешь, всегда хочется, чтобы это нашло отклик, потому что все, что я делаю, для кого-то предназначено»
                (Москва, 1990 (В.Р. Цой, с. 294, 2009).

Воистину, вот, слова Поэта, преисполненные тайны и откровения! Разве не удивительны эти слова Поэта, которые сказаны совершенно открыто и смысл которых содержится в контексте вот с этими размышлениями Поэта:

«Самое главное, чего бы хотелось, чтобы люди достигли какого-то взаимопо-нимания, чтобы эти огромные размешанные национальности, вероисповедания, общественный строй, наконец, поняли друг друга, если это возможно… И тогда все встало бы на свои места, и уже больше никаких желаний не было бы»
               (Киев, март 1990 (В.Р. Цой, с. 295, 2009).

«Мне кажется, что главной задачей, которая стоит не только перед моло-дежью, но и перед всем миром, это взаимопонимание. Религиозные мотивы, ра-совые соображения в прошлом, да порой и сейчас мешают этому. Иногда гово-рят, что песня – это универсальный язык. Но ведь песню на чужом языке мы не совсем понимаем. Хотя язык музыки наиболее интернационален»
                (Севастополь, май 1990 (В.Р. Цой, с. 295, 2009).

«Я родился в Ленинграде. Говорю по-русски. Национальный вопрос передо мною не стоял никогда и ни в какой форме. Хотя русским по культуре себя не считаю. Я человек интернациональный (смеется). К обострению национальных проблем отношусь отрицательно, потому что это неразумно»
                (Одесса, 15 мая 1990 (В.Р. Цой, с. 317, 2009).

«– Отношение к государству.
– А что, обязательно нужно как-нибудь относиться? Честно говоря, никак. Я о нем вспоминаю только тогда, когда сталкиваюсь с очередной трудностью или глупостью. Я живу не в государстве, а на территории, где говорят на одном со мной языке, и где я иногда понимаю, как надо жить»
        (Архангельск, июнь 1990 (В.Р. Цой, с. 317, 2009).

К последней мысли Поэта об отношении к государству, вот фраза из художе-ственного фильма «Асса», которую я уже приводил выше:
                «Он Поэт, он на белом свете живет!».
Разве не удивительны мысли Виктора Цоя и разве не актуальны, исходя из сегодняшнего дня (весна 2012 г.)? Разве еще более не удивительны мысли Поэта, данные в интервью, в контексте с символикой текстов песен?

«Я никогда не прогнозирую больше, чем на один день… Я всегда делаю только то, что мне нравится. Я не знаю, чем буду заниматься в будущем. Но то, что я буду делать, – мне будет нравиться. Это основной критерий для меня в жизни»
                (Одесса, сентябрь 1988 (В.Р. Цой, с. 288, 2009).

«Не могу говорить о будущем, я думаю только о сегодняшнем дне»
                (Москва, октябрь 1989 (В.Р. Цой, с. 289, 2009).

«Я не думаю о будущем «Кино» и вообще о будущем, потому что жизнь полна случайностей…»
                (Ленинград, май 1990 (В.Р.Цой, с. 289, 2009).

«Я певец, музыкант, а не политик и прорицатель. Все мои пожелания – в моих песнях»
                (Ташкент, март 1990 (В.Р. Цой, с. 286, 2009).

«Никакой человек не может быть сильным всегда. Я думаю, что любой из здесь присутствующих, и вообще живущих на Земле, человек в какие-то минуты способен на слабости и способен на сильные поступки. Я не думаю, что я чем-то отличаюсь от всех остальных…
Считать себя лидером – это опять-таки быть одержимым воспитанием масс. То есть если ты берешь на себя смелость сказать: «Все за мной! Пошли!» – то это уже неправильно… Это был бы не я, если бы я куда-то повел. Я считаю, что очень глупо и даже, наверное, преступно быть одержимым идеей воспитанием масс. Я не рассчитаю никого перевоспитать, наставить на путь истинный и так далее. Я просто рад, что у меня на настоящий момент довольно много едино-мышленников, то есть, если людям нравятся мои песни, значит, они находят в них что-то для себя общее и близкое. Вот и все»
                (Киев, март 1990 (В.Р. Цой, с. 287, 2009).

«Часто пишут, что Цой – шаман. Это же ерунда. Я просто пою»
                (Пермь, апрель 1990 (В.Р. Цой, с. 287, 2009).

«Никогда не считал себя героем или борцом. Просто сидел, писал песни о том, что мне нравилось, волновало. Я считал, что это нормально…
Если бы я писал песни и заранее при этом вкладывал в них какую-то особую ответственность, думал об этом, было бы плохо. Мне не нравятся люди, которые считают себя пророками и думают, что в состоянии научить других, как жить. Я пою о своих проблемах, увлечениях и никого учить жить не собираюсь. Если песни кому-то нравятся, то этому, конечно, рад…
Я пожелал бы (поклонникам. – Прим. сост.) не делать из нас кумиров, и пусть относятся к нам, как к нормальным людям. И еще – не принимать наши песни как истину в последней инстанции. Это всего-навсего песни, написанные на тексты одного человека, который может ошибаться" (Краснодар, май 1989 (В.Р. Цой, с. 286, 2009).

Вот, последние слова Виктора Цоя и есть самые загадочные и таинственные! Некоторые из числа злопыхателей и ненавистников творчества Поэта могут ска-зать: «вот, видите, сам В. Цой вас обличал и предупреждал, что, мол, не нужно воспринимать его песни серьезно». И эти злопыхатели все делают для того, чтобы всячески профанировать, опошлить и принизить творчество Поэта. А дру-гие, как просто равнодушные к творчеству, скажут: «ну, мол, человек одержим манией величия». Но ни те, ни другие не ведают самой сути загадки и тайны слов Поэта.

Вот, вы, только всмотритесь и уразумейте смысл сказанного?! Разве не уди-вительны и разве не поразительны мысли Поэта? Разве многие из людей могут сказать так, как сказал Виктор Цой о самом себе? Вот в чем вопрос и видение.
Во-первых, меня поражают слова Поэта, когда он так говорит. Понятно, что сам Виктор Цой уже при жизни видел и чувствовал опасность его обожествле-ния со стороны поклонников, когда последние слепо возводили его в кумира, были ослеплены сиянием непостижимости Поэта. Но даже, ведь, и просто лю-бопытствующие видели и чувствовали в образе Поэта нечто неизъяснимое и невыразимое, а свидетельством тому те вопросы, когда журналисты задают Поэту, на которые он и отвечает подобным образом или когда любопытствую-щие видят в Поэте некоего шамана. Вот против всех этих слухов и версий Поэт и дает подобающие ответы.
Во-вторых, меня поражают мысли Поэта, которые созвучны в контексте с размышлением Г.К. Честертона, например, как:

«Чем выше человек, тем меньше у него оснований себя возвысить»
                (Г.К. Честертон, с. 264, 2006).

Вот, только, вдумайтесь, в сказанное Поэтом в интервью в контексте и в созвучии мысли, афоризма Г.К. Честертона?! Разве, Вас, ничего не удивляет?

Хорошо, зайдем с другой стороны, вот, воззрите на сказанное Поэтом, как «не принимать наши песни как истину в последней инстанции». О чем это и про что именно говорит Поэт таковыми загадочными словами? Ведь, некоторые не-вежи говорят, что песни В. Цоя просты и проще не придумаешь: «поет о том, что видит или что видит, то и поет певец». Но, именно, многие ли способны видеть мир таким, каков он есть, как тайна Божия, и видеть существование са-мого себя из глубины сущего тайны Божией? А, с другой стороны, ведь, тексты песен Виктора Цоя достаточно сокрыты под плотной броней символики, кото-рой насыщена ценностно-смысловая глубина песен. Но даже под крепкой бро-ней символики песен, люди чувствовали и фрагментарно распознавали некото-рые образы, а потому Поэту и задавали подобные вопросы, как «что же означа-ют те или иные образы в текстах?».
В-третьих, может быть, сказанное в интервью Поэтом относится и к тем во-прошаниям, которые были недавно изданы в печати? Ведь, совсем недавно (2009г.) были изданы черновики Виктора Цоя, которые по своей религиозно-философской глубине совсем не уступают официально изданным и признанным текстам песен, а во многих отношениях даже поражают своей глубиной откро-вения в форме вопрошаний. Может быть, про эти сокровенные тексты сказаны загадочные слова Поэта, как «не принимать наши песни как истину в последней инстанции»? Вот эти тексты:

                «Наступающие тигру на хвост».
               
                «Если небо будет падать – кто подставит ладонь?
                Кто заменит тех, кто смертельно устал?
                У кого хватит сил поддерживать этот огонь?
                Кто сможет встать на место тех, кто упал?»
                (В.Р. Цой, с. 186, 2009).

                «Утром меня будит звонок,
                За окном гудят машины дня.
                За окном в бетон одетый звон –
                Это предназначено для меня.
                За окном пилят тополь, визг пилы.
                За окном зудит точильный станок.
                За окном какие-то люди месят асфальт,
                Я хотел открыть им тайну, но не смог.
                Мой будильник разрывает ночь.
                Разорвал меня, я спал, видел сон.
                Я не знал, что это так легко –
                Разорвать меня и выгнать вон»
                (В.Р. Цой, с. 193, 2009).

                «…Я не вижу их, я смотрю вокруг.
                Я хотел бы услышать стук их сердец,
                Я хотел бы проверить крепость их рук,
                Что они смогут сделать с первым концом?
               
                Если стена будет падать, кто подставит ладонь?
                Кто заменит тех, кто смертельно устал?
                У кого хватит сил поддерживать этот огонь?
                Кто сможет встать на место тех, кто упал?

                Кто они? Может быть, он, может быть, ты.
                В ком проснется то, что нужно нам?
                Где их дом, где? Здесь или там?...»
                (В.Р. Цой, с. 201, 2009).

                «Легенда»
                Куплет, в рукописи стоящий перед последним
 
                «Эй! Если Ты есть, ответь со Своей высоты,
                Посмотри, что Ты сделал Своим подставленьем щеки?
                Ты медлишь с ответом, но нет времени ждать,
                Если я в этом мире гость, то хозяин не Ты…»
                (В.Р. Цой, с. 212, 2009).

                «Растопите снег»
                Ранний вариант текста
                «Я выхожу на порог, я слышу стук копыт.
                Растопите снег, мне нельзя ждать.
                Он убьет меня, он мой враг навек.
                Помогите, помогите мне уйти!
                Мама, я узнал свое утро…»
                (В.Р. Цой, с. 216, 2009).

Разве не удивительны и разве не загадочны, мягко говоря, черновые тексты Виктора Цоя? Я не буду объяснять и давать оценки выше приведенным текстам, ибо прикладывайте духовное усилие сами в постижении тайн Человека.
Но вот что нужно сказать, а, именно, вдумайтесь в то, что и как Виктор Цой говорит о Боге в интервью, то есть совершенно откровенно и ясно, без всякой символики, которой загружены и насыщены тексты песен? Вдумайтесь и уразу-мейте сказанное слово Поэта:

«В: Как Вы относитесь к Богу?
ЦОЙ: Как к Богу и отношусь. Это не кумир и не повальный целитель. Это Бог, и к нему неуместно применять обычные наши эмоции»
                (Архангельск, июнь 1990 (В.Р. Цой, с. 287, 2009).

Так вот, если Поэт мыслит о Боге, исходя из святоотеческой традиции хрис-тианской мистики, то есть совершенно апофатически, то, может быть, должно и о Человеке мыслить и говорить аналогично, то есть апофатически? Ибо разве человек, а, тем более, Поэт с большой буквы не есть ли тайна Божия, и разве к тайне Божией не стоит ли относиться должным образом, то есть в священном трепете безмолвия, молчания и благоговения?
Разве так важно знать – кто есть именно Виктор Цой, когда мы уже знаем са-мое главное и нам уже дано откровение образа Человека? Разве нужны и разве так важны бессмысленные споры о том, кто именно Виктор Цой? Ибо мы уже знаем самое главное, что нам и нужно знать; знаем то, про что и говорит Борис Вышеславцев в книге «Этика преображенного Эроса» и «Вечное в русской фи-лософии»:

«Сомнение есть прежде всего свержение кумиров. Кумиры и идолы – всегда ближе, понятнее, осязательнее для человека, нежели Бог сокрытый; и однако, именно они сомнительны, несмотря на свою «видимость». Толпа и полуобразо-ванность считает, что видимое, понятное, доказуемое – несомненно; а невиди-мое, непонятное и недоказуемое – сомнительно. На самом деле как раз наобо-рот: «видимое» прежде всего подвергается сомнению и объявляется относитель-ным даже в позитивной науке, которая есть тоже «вещей обличение невиди-мых»…
Таким образом, только видимое (опытно данное), понятое и доказанное мо-жет быть подвергаемо сомнению: сомнителен мир, как он нам представляется и как мы о нем судим.
Несомненно же То невидимое, ускользающее от наших понятий, недоказуе-мое и не нуждающееся в доказательствах, Что неизбежно предполагается, пред-чувствуется, предвосхищается во всех наших суждениях, чувствованиях и дей-ствиях: несомненен Бог сокрытый.
Мир сомнителен – Бог несомненен. Таков результат универсального сомне-ния Деарта. Такова же идея онтологического аргумента. (А вот сравните эти строки из текста песни В. Цоя, как «И пускай фонари светят ярче далеких звезд, фонари все погаснут, а звезды будут светить» – Прим. автора В.Г.). Мир сомни-телен потому, что он есть сфера релятивного (это раскрывается нам в познании и в действии), «тварного», не самодостаточного и не самоочевидного; но все релятивное фундировано в Абсолютном, которое самодостаточно и самооче-видно…
Сомнительность мира и несомненность Бога может быть демонстрирована так:
Что существует? Основной вопрос познания: что есть? Ответ на этот вопрос всегда может быть подвергнут сомнению. Всякое рационально-определенное «что» допускает сомнение, ибо о нем возможны разные мнения. Но одно несом-ненно: что-то существует; здесь «двух мнений быть не может», ибо мнений нет ни одного. Оно не выражается ни в каких понятиях, категориях, суждениях  и именно потому остается неприкосновенным для мнений и сомнений.
Когда мы говорим: «Мы не знаем до конца и наверное, что именно сущест-вует, но мы знаем наверное, что нечто существует», – тогда бытие этого х, этой иррациональности самоочевидно.
Вместе с тем, когда мы утверждаем: «что-то существует, хотя мы и не знаем в конце концов, что именно», то мы утверждаем что-то последнее, фундамен-тальное, истинно-сущее, существующее «в конце концов», иначе говоря, суще-ствующее абсолютно…
Важно понять, что Иррациональный  Абсолют отнюдь не есть крушение ра-зума, отрицание разума; напротив, к нему приводит сам разум. Он открывается в глубине разума. Он есть последнее слово разума, после которого разум уже не имеет более глубоких слов. Но о Нем еще возможно «разумное слово». Напро-тив, отрицание, игнорирование иррационального – противоразумно, такой «ра-ционализм» есть незнание границ разума, и поэтому самонадеянная ограничен-ность – высшая и наиболее комичная форма глупости, как показал Сократ. Ис-тинная мудрость знает свое незнание, знает, что есть х, есть нечто, чего она не знает (умудренное неведение – Николая Кузанского).
Онтологический аргумент неуязвим, когда он выражает с достаточной силой и ясностью иррациональность Абсолютного…
Итак, спросим себя еще раз: что же именно в человеке достойно называться образом и подобием Божиим, «иконой» Божества? В чем лежит его человечес-кое достоинство? Ответ будет такой: духовная личность обладает этим достоин-ством, это она «драгоценна пред Богом», как Его образ и подобие…
Сказать, что богоподобная личность есть ум, свобода, творчество, власть над низшими силами природы, – значит схватить нечто существенное в личности, но отнюдь не исчерпать ее богатства, не постигнуть ее тайну. В смысле этого последнего постижения Григорий Нисский, пожалуй, возвышается над всеми. Образ Божий в личности получает у него широчайшее, прямо всеобъемлющее значение. Так, прежде всего личность способна любить, и в этом ее богоподо-бие, ибо Бог есть любовь и человек есть любовь. Где нет любви, там искажены все черты образа Божия. Далее, личность стремиться к бессмертию, и в этом есть богоподобие, ибо бессмертие человека связано с вечностью Божией…
Единственное средство ответить на вопрос, что такое личность, это сказать: «личность это «я сам». Но понять, что такое «я сам», – это значит понять свою непонятность. Не так-то легко почувствовать, что существует последняя тайна личности; и особенно трудно ее найти в «самом себе». Нас сбивают такие тер-мины, как «самопознание» и «самосознание». Кажется, что познание и сознание является субъектом, который делает меня самого своим объектом. Но именно это невозможно. Мое познание о мое сознание принадлежат мне, но я сам не принадлежу им, это мои «принадлежности», мои орудия, мои функции, которы-ми сам я далеко не исчерпываюсь… Кроме моего сознания существует еще мое бессознательное, кроме моего познания существует еще моя непознаваемость. «Я сам» возвышаюсь над всеми этими противоположностями, трансцендирую их и потому являюсь сверхсознанием. Если «сам я» вечно ускользаю от всякого опознания и осознания, то в этом заключается мое преимущество, а не мой не-достаток: есть во мне нечто превышающее всякое познание, и этот преизбыток тайны составляет своеобразное величие неприступности. «Бог в свете живет не-приступном», но и человек в глубине самого себя открывает «свет неприступ-ный». В этом состоит последний и высший мистический момент его богоподо-бия. Бог трансцендентен, и сам я – трансцендентен; Бог сокровенен, и сам я сок-ровенен; существует сокрытый Бог, и существует сокрытый человек. Существу-ет негативная теология, указывающая на последнюю тайну Божества; должна существовать и негативная антропология, указующая на тайну самого человека.
Этот высший мистический момент богоподобия со всею отчетливостью фор-мулирован тем отцом Церкви, который выше всего вознес человека в его «бого-подобии», а именно Григорием Нисским. Он рассуждает так: образ должен иметь в себе все существенные черты прообраза; но для Бога существенна непо-стижимость его сущности, это должно отображаться в непостижимости самого человека, как образа Божества… Здесь-то и лежит подобие в непостижимости: «наша духовная природа, существующая по образу Творца, ускользает от пости-жения и в этом имеет полное сходство с тем, что лежит выше нас; в непостижи-мости себя самой обнаруживая отпечаток природы неприступной» (Б.П. Вышеславцев, с. 136-291, 1994).

Откровение творчества человека или творческое откровение личности возможно лишь потому, что человек есть тайна Божия, как образ и подобие Божие, то есть как идея и замысел Бога о человеке; замысел, который самораскрывается же в самом человеке в его творческом откровении, как ответ на зов Божий.

Человек и есть тайна Божия, а тайна Божия на то и есть, что самораскрывает-ся в потаенном сердце, как откровение любящего сердца. И тайна Божия есть возможность человека быть Человеком, есть возможность откровения человека, а откровение, свершающееся в человеке, есть свидетельство тайны Божией, ко-торый свидетельствует о величии и непостижимости Всевышнего.
 
Я могу подвергнуть сомнению слова Поэта и свои слова, но именно потому, что ведаю несомненное в самом Поэте, как и в себе самом, а именно, несомнен-ное для меня и есть непостижимость образа Поэта, непостижимость Поэта, как вестника Божьего, а значит в основе своей, как образа и подобия Божия. И вот эта несомненность и непостижимость Человека, как тайны Божией, и есть оче-видность непотаенной очевидности, которая открыта всем.

Исследуя различные интерпретации, толкования, версии и мнения о образе личности Виктора Цоя, я вижу лишь одно, что, с одной стороны, в постижении образа личности Виктора Цоя нужно нежно ступать апофатически, то есть ви-деть и постигать непостижимость личности того, кто предстоит пред нами, а, с другой стороны, в постижении образа Другого приближаться катафатически, как в чистоте и в единстве потаенного и любящего сердца, дабы увидеть Образ, бережно хранимый, из глубины потаенного сердца. И это возможно и осущест-вимо, первично, исходя из единства противоположностей познания апофатичес-кого и катафатического, исходя из глубин металогического и трансрационального созерцания (С.Л. Франк).
И если нам непотаенно открывается тайна человека, как тайна Божия, и мы предстоим пред ней, безмолвствуя и созерцая ее во всей очевидности, и ведая очевидность своего незнания и пределов, то потому и возможно ведение наше, что «Непостижимое постигается через постижение его непостижимости» (Н. Кузанский, С.Л. Франк).

Пока мы любим – мы помним, и пока мы помним – мы живы и есмь.

Память любви человеческой в сердце потаенном и хранит жизнь и образ жизни Человека, и восстанавливает из глубины любящего сердца образ Поэта.

И как вопрошает сам Поэт в песне:

             «У меня есть вопрос, на который ты не дашь мне ответ».

Именно, так на последний вопрос существования у человека нет ответов, но он ведает этот предел безмолвия, в котором уже нет и не может быть ответов, ибо за всяческими пределами человеческого сокрыта, сокровенна бесконеч-ность и возможность последнего слова Правды Божественного откровения.

Как бы предвосхищая нападки и упреки в свой адрес, хочу сказать, что я не возвеличиваю Поэта никоим образом, ибо в этом нет никакой мне надобности. Но я лишь защищаю и буду всегда защищать имя и образ Поэта от всяческих ложных мнений и слухов, от всяческой профанации и умаления творчества Поэта. Я защищаю образ Поэта так, как христианские проповедники защищают свою Веру, призывая к творчеству и сотворчеству, а не к осуждению и ненавис-ти к другим. Я не ищу своей правоты и пусть я буду тысячи раз ошибаться в своем пути, но я все же стремлюсь в постижении к единой Правде о Человеке. Не своего ищу я, а Божьей правды о человеке, сокровенной в тайне самого человека. А тайна Божья открывается нежданно в сердце любящем сквозь слезы в радости небесной, радости неописуемой и невыразимой, что преисполнена чувствами в преизбытке.

В данном очерке я лишь затронул те проблемы в познании человека и его образа творчества, которые после должны будут более углубленно рассмотрены и исследованы. Я лишь прикоснулся к проблеме тайны человека и к проблеме его образа, как к единой проблеме. Ибо если нам дана в своей совокупности и целости жизнь человека, как от начала и до конца, то неужели в образе жизни и в образе творчества Поэта нет и не было никакого Смысла, а если Смысл жизни Поэта был и есть, то каков этот Смысл, что раскрывается в творчестве личнос-ти? Нам, как в зеркале, дана живая тайна человека, так, может быть, мы все-таки употребим духовное усилие в постижении того, кто непотаенно открыт нам в своей сокровенности и непостижимости?

И как сказал Ф.М. Достоевский:
 
               «Человек есть тайна… я занимаюсь этой тайной,
                ибо хочу быть человеком».

               «Я хочу творить правду в сердце моем пред лицом Твоим в исповеди,
                и в писании моем пред лицом многих свидетелей»
                Бл. Августин "Исповедь".

         (Январь-март 2012, Барнаул)