Спектакль начнется в 21

Каждому однажды исполняется 21. Чуть больше двух десятилетий. Это не так уж и много в сравнении с возможной продолжительностью жизни, но именно в эти годы мы растем, формируемся, эволюционируем и социализируемся. Мы проходим огромный путь, пожалуй, даже слишком большой для того, кем становимся в итоге.
Мы проживаем эпоху, а впереди пролегают еще большие пространства времени, которые так же надо чем-то заполнять.

Я помню, что когда мне исполнился 21 год, я пытался подвести промежуточные итоги, помню, как пытался объяснить себя, и оправдаться в собственных глазах через определение своего положения на сцене. Я хотел понять, кем собираюсь быть после, и, быть может, сделать следующий шаг, но, кажется, до сих пор его не сделал.

Я помню белый циферблат часов за кулисами, и большую черную стрелку, медленно подползавшую к отметке 21. Трудно объяснить, почему именно этот момент был выбран для моего выхода на сцену. Почему ровно столько же эти часы били всем другим, иногда спеша, а иногда запаздывая. Чаще всего это зависело от особенностей конкретной роли, а иногда и от финансовых возможностей актера, имевшего право оплатить лучшие условия для выхода на сцену.

Актеры. Мы проходили период обучения длиною в десять лет. Немного больше или немного меньше, в зависимости от того, как считать. Лучшие педагоги, лучшие пособия и лучшие пьесы.
С самого раннего возраста нас обучали искусству перевоплощения. Игра - это основа жизни. Если играешь прилежно, тебя ждет длинная и счастливая жизнь. Недобросовестность, если верить словам педагогов, тоже имеет ряд преимуществ: быть актером малой роли, не требующей выразительной игры, проще и даже выгоднее, нежели кропотливо работать над большими персонажами. Я знал таких, кто выбирал короткий путь, кто с самого начала мечтая быть актером  телесериалов, тех самых, где на 230 серий нет ни одного стоящего монолога, но, впрочем, хорошо платят. Не могу сказать, что выбор ролей у них был скуднее: менты, домохозяйки, бандиты, политики и журналисты. Словоблудливые роли, но чем наши были лучше?

С самого начала нам предлагали выбрать амплуа. Условно, и даже не тип роли, а только жанр, в котором мы хотели бы играть. Мы начинали с использования масок: одной дома, другой в школе. Если не получалось сыграть прилежного ученика или внимательного сына, то в шкафу всегда хранилась маска хамоватого ребенка про запас. В каждом из нас взращивали дух патриотизма, учили преданности сцене и почитанию сценариста, режиссера и худрука. Таковы были основы нашего обучения.
Проходило не меньше сотни репетиций, прежде чем нам позволяли выбрать одну из конкретных ролей. Точнее, роли между нами распределяли педагоги, ведь кому, как не им было знать, на что мы способны. Они учили нас бояться фальши, твердо следовать роли, видеть мир глазами героя и жить через него. Каждый из них настойчиво прививал нам мысль, что нет ничего важнее ответственности перед зрителем, великим неизвестным, множественным в лицах, сидящим в зале, ведь только от него, и ни от кого другого, зависело то, сколь долго актер продержится на сцене, и что получит взамен своей игре.

Я помню, как стоял за кулисами, когда оставалось чуть больше трех минут до выхода на сцену.
Я видел, как поднимались туда другие, учившиеся со мной, те, кому часы уже пробили срок. Некоторые из них срывали аплодисменты лишь только появившись на сцене, в то время как другие получали лишь кивки одобрения. Были и те, кто с самого начала был невзрачен, но и они продолжали играть. Порой, где-то вдалеке гасли прожекторы, погружая актера в тень. Лишь смутно виднелась его фигура, покорно спускавшаяся в зал. Для него все было кончено.
Что ждало на сцене меня и сколько было отпущено? Я задавал себе вопросы. Я обращался к роли, и не мог найти ее край. Я мысленно взбегал к самому концу, но там были лишь слова, и никакой грани. Бесчисленное множество слов. Было ли их достаточно для того, чтобы сорвать аплодисменты моей мечты? Те самые крики «браво», о которых слагаются легенды.
Я ощущал страх, неуместный и неправильный перед выходом на сцену, попросту глупый. Бессмысленно было бояться провала, еще даже не начав играть. Я уговаривал себя, что все будет в порядке, что невозможно сыграть плохо, если столько лет добросовестно этому учился. Но я боялся. А что, если я выбрал не ту роль, не свою?

Я смотрел на то, как выходили на сцену другие. Они были уверенны в себе, в своем месте на сцене, и в тех аплодисментах, ради которых они играли. Актеры были счастливы, когда у них все получалось. Мне говорили, что так не бывает, чтобы человеку не нравилось выступать на сцене, что это противоестественно, но я продолжал сомневаться в себе.

Часы пробили 21.

-

Я вышел к краю сцены. Я пытался разглядеть реакцию сидевших в первых рядах родственников и педагогов, но меня слепили прожекторы, светившие со всех сторон в глаза. Я неловко повернулся боком к залу, нарушив ряд строгих предписаний, но это было единственной возможностью читать свой текст, не кривляясь и не щуря глаза. Параллельно со мной, по самой кромке сцены, сотни молодых актеров, наперебой, выкрикивали в зал слова своих персонажей. Некоторые из них были одеты в те же костюмы, что и я, читали тот же текст. Каждому на этой сцене, можно было найти как минимум пару, другого актера, играющего ту же роль. Я должен был читать текст, который зал не только знал, но видел в тот момент во множественном исполнении.
Зачем исполнять роль, которая уже представлена залу другими актерами? Бессмысленно.
- Сделайте, пожалуйста, свет потише!

- Спасибо, так много лучше.
Теперь я видел зал. От первых рядов и до последних зал был заполнен актерами, точно такими же, как я, как все присутствовавшие на сцене. Актерами, но уже бывшими. Одни из них покинули сцену давно, другие только что. В третьем ряду, справа от женщины в красном платье сидел пожилой человек в костюме идентичном моему, только выцветшем, с засаленным воротником, в брюках, истертых до дыр на коленях. Он все еще шептал себе под нос слова общего для нас персонажа. Старый, никчемный, всеми забытый актер. В зрительном зале таких было большинство.
Таким был мой зал, мой зритель, мой судья.

Множилось поле вопросов. С каждым из них период обучения и вся жизнь стремительно теряли в цене. "Ты прогорел, брокер, и в том нет моей вины. Ты играл не на том рынке. Здесь вечная зона падения котировок жизни". Какого черта, я ради них столько лет зубрил свою роль? Ради кого? Я ведь даже не знал, как они сами сыграли на сцене. Не знал их имен. И важно ли все это, если они были лишь одними из многих?

Я продолжал играть. Это было единственное, что я умел. Я потребовал усилить света, чтобы не видеть их лиц. Я вытягивался на мысках с самого края сцены и выкрикивал слова. Одно, второе, пауза. Я слышал аплодисменты. Продолжал. Мне было приятно играть, нравилось ловить их восторженные хлопки, но последовали другие аплодисменты, вторые, третьи, четвертые, пятые, шестые, седьмые, и все примерно одинаковые. Последние были уже не так продолжительны, но, быть может, зрители просто устали хлопать.
Я обернулся на других актеров. Некоторые из стоявших на сцене выделывали немыслимые пируэты на самом краю сцены, добивались громких оваций. Другие просто валивались вниз в оркестровую яму.
Я стоял неподвижно, уже не читая текст. Зал продолжал хлопать, и было невозможно определить, кому из нас. Словно бы не замечали беспорядка, царившего на сцене. Или, может быть, они не умели ничего другого, кроме как оценивать и хлопать, хлопать и судить.

Даже покинув сцену, актеры продолжают играть. Просто не знают, как вести себя иначе. Они научены играть, знают те или иные способы существования на сцене, но никто не учил их тому, как вести себя по окончании выступления, как быть наедине с самим собой.
Я видел, как они спускались зал, как были не способны ни мгновения пробыть в одиночестве. Они бежали в заполненные ряды партера, чтобы «быть среди». Они страшились одиночества, так как просто не знали, не имели примера существования за пределами чужого внимания.

-

Погас прожектор у актера справа. Я узнал его костюм, его роль. Он был разочарован. Прочел сложнейший текст, а последний звук из зала – пара жалких хлопков. Он шарил руками в тени, будто ослепший.
- Ищешь путь обратно на сцену?
- Нет, просто хотел захватить с собой хоть пару аплодисментов.
- Ты думал, тебе позволят забрать их с собой?
- Но я же заслужил!
- Перед кем? Пред залом?
Хлопки. Ни унести со сцены, ни даже подержать в руках.

-

Мне дали несколько ролей на выбор. Их, как нам сказали, назначил режиссер. На них пойдет и зритель. Выбор роли, вот тот единственный акт, что делает игру частью моей жизни. Полноправный мой выбор. И кому-какое дело, что, быть может, я и не хотел идти в актеры.

Зрители все реже смотрят в мою сторону. Аплодируют другим. Мы друг другу уже и не интересны. Экая забавность! Дожили ведь до такого… Зачем здесь? Ради кого и чего? Аплодисментов зала?

Свое уже они сыграли, никто не помнит их имен...
Одни из многих - так зрителя по праву назовем.

Режиссер, худрук и сценарист? Их ведь никто и никогда не видел. И что это за подвиг их, которому мы так обязаны? Он подписали на роли миллионы, и ни в одном из подопечных (за столько веков) не смогли воспитать, хотя бы человека. Они куют актеров – что ж, достойное великих ремесло.

Я помню легенды о тех, что уходили со сцены, не дождавшись отключения прожекторов. Нет, не те, что прыгали в оркестровую яму, но те, что просто прекращали бессмысленный порядок слов и уходили самовольно в тень, в глубины сцены. Может и мне пора туда уйти? Кто сказал, что я играть обязан? Никто.

И я сделал шаг прочь от края сцены.

-

Я оказался в тени.
Что такое тень?
Это все еще сцена, но та ее часть, где нет актеров, и нет нужды играть. Не для кого. Здесь есть одиночество, и в тоже время, возможность быть собой.
Я хорошо вижу и слышу тех, что стараются у самой кромки, я даже могу к ним подойти. Обращусь, и может быть, они меня услышат. Но не заметят или не обратят внимания, точно так же, как того не сделают зрители, хотя и они могли бы меня увидеть и услышать. Просто не хотят, да и незачем.
Уходя в тень, мы уходим от театрального общества. С точки зрения зала, наверное, даже противопоставляем себя ему, что, безусловно, почитается за особую наглость. Наказание – игнорирование. Мы вычеркнули себя из списков верных театралов.

Можно играть роль эзотерика, преступника или, скажем, пьяницу деревенского, и на тебя будут смотреть. В тебе признают часть театрального мира, какой бы асоциальный образ жизни ты не вел. Даже если твой образ напрочь лишен эстетического содержания, ты интересен. Стоит же попробовать взглянуть на мир иначе, подвергнуть свою роль осмыслению не так, как то принято среди актеров, и тебя предпочтут не замечать. Будут правы, возможно, так как некоторые вопросы представляют конкретную опасность для Великой сцены и ее постановок.
Вопросы в не принятой формулировке.

-

Не люблю праздные отступления, но позвольте отметить наблюдение - вечные вопросы, которыми порой дозволено задаваться нашим актерам имеют весьма занятную форму: их формулировки никогда не подразумевают конкретного ответа в бесспорных терминах. Сами в себе они предполагают и подталкивают человека к использованию абстракций и других отвлекающих элементов. Эти вопросы существуют как отдушина для актера на сцене, глоток воздуха перед следующим монологом из роли, но они никогда не позволят выйти взглядом за пределы сцены. Отрешенность и бессодержательность возможных ответов предназначена для того, чтобы нам было много проще смириться с невозможностью правильного ответа, ответа применимого в актерской жизни.

Вся история философии – яркий пример исканий, без желания найти конкретный ответ. Более того, конкретный, исчерпывающий ответ сам поставлен в позицию, когда его естественность трактуется как простота, а она в свою очередь воспринимается негативно, ибо говорят: может ли быть ответ на значимый вопрос таким простым? Всего лишь меняем понятие «естественный» на «простой», и вот мы уже можем «вернуть на землю» замечтавшегося актера.

А религия? Что может быть удобней, чем привычка объяснять конкретное через надстраивание над ним общего абстрактного, вне зависимости от того, подлинно оно или нет. И этот вечный аргумент Тертуллиана: «Верую, ибо абсурдно»! А ведь когда-то нас учили, что человек – существо разумное. Теперь же почитается за честь и доблесть актеру выходить на сцену, слепую веру выковав на своем щите.

"Кто мы есть, в онтологическом смысле? Куда идем и для чего играем?" – абстрактные вопросы, которые мы задаем себе в причастности к театральному миру и актерской среде, но никогда к себе конкретно. Все это объясняем всеобщей подчиненностью Великим (худруку, сценаристу, режиссеру), будто мы никогда не существовали единолично и независимо.

В тени сцены актер одинок и от того – пространства для размышлений. И бесконечно ценная возможность посмотреть на наш театр со стороны.

Мне кажется, я прервал рассуждение слишком резко. Но позвольте, тому есть важная причина: на сцену вышла она, в изящном платье, с неизменной грацией в мановениях рук, и статностью во взгляде очаровательных бархатных глаз.

-

Я сразу узнал ее, хотя никогда с ней не встречался прежде, и был мало знаком с ее ролью. Но я точно знал, что с ней, именно с ней мне предстояло сыграть несколько сцен в нашей постановке, несколько диалогов, выражающих, как казалось, всю многогранность наших отношений. Мы должны были полюбить друг друга через наших персонажей и прожить вместе долгую жизнь. Сейчас мне кажется удивительным, что ни у нас, ни у кого-либо другого никогда не возникало вопросов о том, корректно ли, что столь тонкое и существенное явление, как любовь – полностью конвертируется в систему кем-то когда-то прописанных диалогов, слов, символов и знаков. Чувство, безусловно, много значащее в актерской культуре и наших жизнях, оказывается полностью лишенным нас самих. Мы говорим друг другу много слов, оказываем знаки внимания, но все это, вплоть до реакции на все эти действия, полностью производится из наших ролей.

Она подошла к кромке сцены, включившись в таинство представления, освещаемая светом рампы. Она смотрела в зал, самозабвенно читая слово за словом, внемля аплодисментам зала. Ах, как была она хороша, даже внутри своей роли. Я предчувствовал каждое ее движение, силясь распознать приближение момента, когда должна была состояться наша встреча. Я подошел к ней совсем близко, различал шепот ее чувственного дыхания. Я хотел сделать то, что было сущим безрассудством – прошептать ей на ухо имя ее героини. Но я не решился, предпочел наблюдать. Видел смущение и тревогу в ее глазах, ее взгляд побежал по рядам партера, потом по актерам по сторонам от нее. Она искала меня. Я же отошел подальше в тень.

Только сейчас я осознал, что натворил. Я ушел в тень и перестал играть, не задумываясь о том, чем обернется для нее мой выбор. Покинул ее, оставив наедине со своей ролью, и словами, которые теперь некому будет сказать.

Я наблюдал.
Она стояла в одиночестве на сцене, в полной растерянности от отсутствия слов, что можно было декламировать в зал. К ней стали подходить другие актеры: одни были хороши собой, другие были в богатых нарядах. Подходили и те, что играли ту же роль, что и я. Она пыталась произнести свои слова вместе с ними. С одним не получилось, не получилось и с другим. Я видел множество актеров рядом с ней, и однажды настал момент, когда она поняла, что рядом с ней именно тот, с кем складывается диалог. Как она была счастлива, то ли от окончания поисков, то ли от того, что зал поддержал ее, так как по мнению зала - тот актер был для нее волне достойной партией.

Забавно…
Уходит тот, с кем запечатлена судьбой - всегда находится другой. И пусть слова звучат не очень складно, но не до старости же искать любовь, да кто и знает, что это, в сущности, такое. Слова имеют пересечение, и в скудности, но обретается норма и стабильность, которые нас учили ценить с детства. Оставьте детям глупые мечты о принцах и принцессах, о подлинной, восторженной любви.

Что труднодоступно широким массам, то запрещается во век:
Болезни миллионов, лишь их за норму почитает человек.

Мне было горько, того не скрою. Но в тоже время я точно осознавал, что уход в тень – это шаг через границу, перейдя которую единожды, обратно уже не повернуть. Будучи здесь, я уже совсем не тот, кем мог бы быть там, рядом с ней.

Услышала бы она меня, если я не играю, и на меня не падает свет прожекторов?
 
Если бы я мог вернуться, я бы уже никогда не смог говорить с ней словами той роли. Не захотел бы. Но ведь, и говорить иначе я пока не умею. Не знаю слов и средств для выражения. А если бы все же нашел, смогла бы она понять слова, что не встречала в тексте роли? И что я могу ей предложить того, что не могут другие?
Смог бы я быть рядом с ней тем, кем не мог бы быть рядом с ней любой другой?
Где то, ради чего она могла бы сделать шаг от кромки сцены в тень, вслед за мной?
Шаг сделан. И прежний взгляд уж не возможен.

Я не подойду к ней и никогда не прошепчу из тени:
- Душа моя, лишь об одном прошу, не избегайте моих слов. Хоть я уже стою в тени, но все же мне есть, что Вам сказать. Я не сравним с актерами на сцене. Мне многое было обещано ролью и волей режиссера, но я отказался продолжать играть, ради того, что мне казалось должным. У меня нет аплодисментов, чтобы разделить их с Вами. Нет и слов, которые мы могли бы шептать друг другу по ролям. Есть лишь путь, прежде ни кем не пройденный, открывающий возможность говорить слова не наших героев, но те, что мы выберем сами. Любить друг друга не по воле драматурга, но любить из самих себя. Не ограничивать проявления чувств лишь знаками, что нам подарены театральным миром. Любить так, как не любили прежде.
Путь не пройден, и многие слова еще не найдены, но…

Кто я? Тот, что не станет шептать из тени сцены. Кто я? Тот, что не имеет ничего. Я выбрал путь без малейшего представления о том, что ждет меня на том конце. И именно от того я никогда не подойду, и не скажу всех этих неряшливых слов. Ей не стоит ждать, когда я найду достойные слова, и нет смысла уходить со сцены. Но я ее люблю, и именно потому я написал все эти строки. Забавно, моему персонажу было предписано полюбить ее, но я ушел в тень. И вот, теперь, уже вне Великой сцены и вне слов героя, я все же влюблен. Мое первое самостоятельное чувство. Краткое, кроткое, но от того бесконечно ценное. Маленькое открытие, в котором, я, кажется, обнаружил первое оправдание своего выбора тени.

-

Но я говорю себе: Глупец! Я счел, что не вижу своего места на этой сцене, и не вижу своей роли, а потому предпочел уйти в тень. Здесь – ни ролей, ни оценок зала. Стал ли я счастливее от своего выбора? Скорее всего нет, но лишь от того, что не счастье искал.

Не какая роль и не какое место, но надо начинать с самого себя. Важна не игра, которую мы, так или иначе, выбираем, но то кто мы есть вне нее. Любая игра предполагает границы, и очень важно порою знать, что с переходом финальной черты, вместе с игрой не исчезнем и мы сами.

Кто я есть? – самая вредная формулировка, одна из тех, о которых я писал выше. Она не предполагает конкретного ответа, и даже единого подхода к его поиску. Она располагает к абстракции, надстраиванию моделей, обращению к идеалам, но не содержит в себе «здесь и сейчас». Можно ответить, но сказать лишь о норме или о будущем, но никогда о том, кто мы есть в настоящем.

Мне не интересно, кто я есть для худрука, равно как и для тех, кто в него верит. Взглянуть на себя вне категорий Великой сцены, это значит посмотреть, кто я есть сам для себя. «Кто я, сам для себя» - быть может, это и есть самая точная формулировка вопроса, способная снять многие трудности, присущие вечным вопросам театрального мира.

Мы начинаемся задолго до выхода на сцену. Мы всегда существуем вне нее. Мы не актеры. У нас есть наши имена и собственные истории. Просто порой мы столь старательно читаем текст, что забываем о мире, лежащем за пределами сценарного листа и мнения зрительного зала. Мы те, кого нет рядом с нами, когда мы наши роли исполняем.

Мы привыкли говорить, что проживаем свою, уникальную актерскую карьеру. Но было ли в нашей жизнь хоть что-то подлинно собственное, от нас самих исходящее? Или вся наша жизнь действительно состоит лишь из моделей поведения, взятых от наших героев? Говорили ли мы что-либо, что не было бы позаимствовано из монологов и диалогов наших персонажей? Наше собственное всегда присутствует в игре, но в том мы видим лишь недостатки нашего исполнения, слабости, огрехи.

Кто-то спросит: как можно жить иначе? Есть система символов, есть сцена и ее законы, которые не нами придуманы, и не нам их менять. Вне них – неизвестность. Кто ты такой, чтобы сомневаться в заведенных порядках? Ты уже даже не на сцене.

Отвечу: да, это мы создали Великую сцену, вне зависимости от того, когда и по какой легенде отстроен сам театр и придумано такое явление, как театральное представление. Мы создали театральное общество и отметили его границы, полагая, что оно сделает нас цивилизованней. Создали сцену для самих себя, просто потому, что так легче жить: выбираешь симпатичного тебе героя, играешь роль, которая, так или иначе, сочетается с ролями, избранными другими актерами, и не вызывает нареканий у зала. В ущерб самим себе, но во имя всеобщего блага.

Для себя мы оставались все теми же маленькими мальчиками и девочками, что с трудом поутру находили две полоски на своих колготках. Но с каждым годом нам все труднее удавалось сохранять в себе эти воспоминания, так как все большая часть жизни отдавалась игре на сцене. Трудно совмещать две сущности в одном теле, не правда ли? Учащались срывы концертов, многие не выдерживали нагрузки и сходили с ума. Мы поставили себя перед выбором, что сохранить: самих себя во имя собственного Ид, или наши сценические роли во имя Великой сцены? Забавно, но оказалось, что честность пред собой мы ценим меньше, нежели мнимую ответственность пред залом. Мы даже создали систему социализации - актерскую школу, чтобы помочь и другим побыстрей отказаться от самих себя.
Каков итог?
Мы создали Театр, в котором для самих себя не оставили места – ни на сцене, ни в зрительном зале. Кажется, мы заигрались...

Как жить дальше?
Начать сначала. Естественный ответ. Начать со знакомства с самими собой.

Я, например, не помню, что было нарисовано у меня на шкафчике в Детском саду, но точно помню, что очень не любил творожные ватрушки в тамошней столовой. Еще не любил кукурузу и томатный сок. До сих пор не люблю. Это моя жизнь и мои вкусы, то, что никогда и ни кем не было продиктовано. Павлов бы оспорил? Имеет право - его жизнь, его вкусы. Все это то, что у нас никому не отнять.

Я очень люблю жизнь. Свою. И именно так я вновь начинаю жить.