Граф. глава 4. Дракон

Еще совсем недавно я была с тобой, и вот неспешно и фантастично разъяты объятия и разъединения этого, чудовищного расчленения сердца, когда мягчеет ядро, основа, и само сердце делается как пух... За минуту до расставания я перестала понимать тебя, владеть тобой, утратив внезапно надежду, которой жила столько дней, и надежда, как вода... Потери этой мне ничем не восполнить. Сейчас, в данный краткий временной отрезок, вблизи полуночи, в городском гуле и бестолковом мелькании каких-то блошек вкруг электрических шаров, дурманящих темень лунной подсветкой - то ли апрельские насекомые, то ли снег - я не знаю даже, где ты. Перешагнула через сутки и вступаю в новые, день распался на лоскутки, туманности, пар, будто не был, но так хочу жить, всегда хотела, пожить немного со своими видениями. Перед рассветом лег снег, и все утро, от края до края, было заполнено рельефным, выщербленным, льдистым светом. Я, отсеченная тюлем от космоса, немедленно оказалась вовлеченной в него же. После природа смягчилась, тень моя блуждала по городу, его тротуарам и развалинам, кружили гарпии, воробьиный собор громогласно вещал в сплетениях лип, голуби Танат стенали, тень моя по рассеянности надела твое лицо.

Любить всей душой, снять маски, обнажить истинное, одухотворенно-близорукое, усталое лицо, усталое оттого, что знаем, видели мы больше, чем положено в наши годы. Любить, не требуя никаких гарантий, даже не полагаясь один на другого, а только оставляя зарубки на сердцах, клинопись беспрерывно разрушающегося “Я”.
 
- Подожди, я скоро.

Он оставляет меня в самом ядре цыганской семьи, с ее вечным гулом, суматохой, с ее сокровенной скудной жизнью, выходит на кухню. Закуриваю сигарету. Три дня как разверзлись хляби небесные, и мир не видел солнца. Осень в самом разливе, озябшие холмы глядят из окна, как из рамы, в верхнем правом мечутся тонкие прутья. Серые армады идут неслышно по сырому скату опрокинутых небес.

По дому расползается запашок кислоты, обрывает мой радиосигнал. Во мне на медленном огне подогревается ярость. Откровения природы чуть смягчают ее.

- В окно глядишь, Юлинька?

Не вздрагиваю. За спиной - Лена.

- Красота. Ах, какие же у нас места!

- Ну, и какие у нас места? - откликается из кухни Граф, имитируя голосовые всплески Лены. - Караул будешь кричать, никто не услышит.

- А сейчас никто никого не слышит, - говорит Лена, уже где-то за стеной, в радиусе присутствия Графа. Потом что-то быстро по-цыгански, смешок.

- Никто никому не нужен. Вот так-то, Юлинька, а ты говоришь, - шепот над самым ухом и какой-то домашний, горестный бабий вздох.

Оборачиваюсь - нет никого. Морок. Хриплый динамик доносит до моего сознания этюды Брамса. Двигаюсь к кухне, застываю на пороге, пораженная.

- Не входи сюда, - просит Граф.

Зернистый свет блестит на игле… Зарубки на сердцах…

***


Оба чего-то искали. Сегодня с острой, математической точностью могу сказать - чего именно. Но рискну ли? Рискну ли заменить хрупкую поэтику и миражи чувств гнусными прозаизмами быта? Но я не в силах более длить эту недосказанность, так вот: ты, эгоцентричный, утративший свою тропу юноша, ловишь тени, чтобы на секунду остановиться, передохнуть, набраться сил для новых вкраплений доз, хоть немного продлить свою жизнь; я, зависимая от капризов собственного взбалмошного сердца, отравленная едким эфиром эмоций, неврастении... Ничего не нашли, кроме пламени, в котором горели вместе.

Октябрь изнемогает. Мы идем по улице Южного, похожей на топографическую карту. Мы все в фиолетовых пятнах теней, открытые лишь небу. С какой-то части этой сферы капает и скоро сольется чернильный мрак, но пока только капает и тает над поселком, где так чист и хрустален воздух. И эта походка Графа, обусловленная стремлением извне, в запредельное; эта его походка, когда он собран, весь сжат, и шаг легок, насторожен, словно он ступает в топь, в гиблые места, где только туманы и бездна. Почему она так порабощает меня? (Здесь нужно дать себе роздых, разобраться. Спокойно, Юлия. Юлия, это просто нетвердая походка наркомана). Почему, кажется, я готова пасть на колени, сделать какую-то глупость, расплескать свое сердце? И еще - помнишь? - такой печальный, горьковатый дух отходящей травы, чуть тронутой ночным заморозком. Мессир ведет меня за руку, словно я - дитя, млечно-васильковая Беатриче, и я пальцами пытаюсь угадать...

- Граф!

Оборачиваемся. Приветственно вспыхивают и тут же гаснут фары, еще безопасные и блеклые в затухающем цветенье вечера. К нам, к нему идет человек, радостно скалясь. Граф нахмурился было, но тут же просветлел.

- Дракон! Матерь божья, вот чертяка! Ты откуда свалился? А, понял. У вас, что, нанэ? Сюда? За герой? Ты рехнулся! Ах, да, это мой друг, Юля, знакомься.

Обнялись (без моего участия, конечно), рассмеялись. Я была мрачна, как туча над антеннами домов. Точно, они рады встрече. У Дракона плохие зубы. На фига приперся? Ясно же и так. Как обстановка? Да фигня полная, - знак безнадежности тонкой волосатой рукой. Ни у кого нет. Думаешь, здесь лафа? То же самое. Как! Ни у кого? А у Гальки? Если и есть - убрала. Сегодня опять мусора были, так-то. Шмонали кого попало, всех барыг, всех. А если поговорить? Ну, поговорить можно, только, знаешь, лажево все это, переплатишь. Да и захотят ли они вообще? Сидят, как мыши. Может, есть смысл в Ярцево? Ты ж на колесах. Вот ****ь! Был я там! Ладно, заткнись, сделаем что-нибудь.

Граф легонько сжал мое плечо. Я вмиг утратила волю.

- Адарик, Юля. Посмотри на нее, Дракон! Глаза разуй свои. Да ты не стоишь этого чуда. Вот произведение искусства, Дракон, подлинник! Она моя, братишка. Я женюсь.

- Поздравляю, - отзывается Дракон из своей гулкой пещеры, и его глаза шлепаются чуть выше моей головы.

Не знаю, что сказать, право, не знаю. Вот ты какой, Граф. А я-то лила по тебе слезы...