Игры для мужчин. Гл. 2

Глава вторая
       Да, знатная зимой рыбалка в лугах. Немудрено, что народ тянется туда. Уж ежели попал, добрался, не побоявшись целиной и по льду отмахать десяток километров, считай, точно будешь с рыбой. Одна беда — от жилья далеко. Коротки зимние денечки. Светает поздно. Темнеет рано. Только добрел, нащупал рыбу, вошел во вкус — пора назад, уже смеркается.
Вот и сговорились местные рыбаки из Смеловки и окрестных деревень к грядущему сезону построить на острове жилище, чтобы было где отогреться и переночевать, чаек вскипятить и посудачить, коротая ночку.

       Сказано — сделано. Место подобрали на угоре посуше. Собрались по осени в один из выходных на лодках — кто с лопатами, кто с плотницким инструментом, — и артельно соорудили зимовье, не зимовье, а так, землянку, способную укрыть и обогреть рыболова "в студеную зимнюю пору".

       А как Волга встала, стянутая льдом от берега до берега, приняла та землянка первых квартирантов, и с тех пор ни дня не пустовала. Кто на выходные, кто средь недели, подкопив отгулы, кто в отпуск, потянулись мужики в те места, богатые рыбой, зная, хоть и далеко добираться-топать, зато не надо загодя думать о возвращении. Рыбачь себе спокойно, а вечером укроет тебя до самого утра, пусть и неказистое с виду, и не очень удобное, да об удобствах ли речь, тут бы голову преклонить побыстрее в тепле, доброй рукой сделанное для таких же, как и ты сам, пристанище. И никому в ночлеге не откажут, сколь бы людно в землянке ни бывало. Поворчит, поворчит народец, на тесноту посетует: "Вы, что? Со всей Волги ночевать сюда наладились?" — однако сдвинется, освободит уголок для нового квартиранта.

       А через короткое время разговорится новичок, согретый душистым чаем, о себе все выложит: кто да откуда, с компанией познакомится и — будто век тут вековал: все такие родные и близкие! И пусть назавтра он уйдет, и более не вернется сюда, однако, уходя, непременно скажет:
       — Ну бывайте, мужики! Счастливо оставаться. Может, случится, еще загляну когда. Нате-ка вот, у меня тут сало с хлебом. Ну ни перышка вам, ни чешуйки! Пожмет всем руки и исчезнет в предутреннем мареве.

       И останется о человеке память, та, которую он сам заслужил. Хоть и короткой была их совместная жизнь — ночь всего, а все-таки жизнь, и никуда ее не денешь. И будут помнить его рыбаки, постоянные обитатели землянки, не за сало с хлебом, а за слово доброе, за ту, пусть и маленькую, но заботу.

       Быстро смеркается зимой. Еще и шести нет, а на дворе уже вызвездило. В темноте не порыбачишь. И потянулись к жилищу со своих облюбованных уловистых мест мужики. Глядишь, один стронулся с лунок, то ли обловился, то ли устал рыбу искать, за ним —другой...
       И заструился над крышей тонкой синей струйкой дымок из трубы. Нехотя разгорается печурка. Первое дело — развести огонь в очаге и согреть выстывшую за день и остаток предыдущей ночи землянку. А где огонь, там и уют. Весело трещат дрова в печке, плюется в белый свет снопами искр труба, шипит, теряя на плиту талый снег, ведерный чайник, и на душе становится радостно и спокойно. Оттого что есть на свете среди зимы и ночи, повседневной городской суеты и спешки светлое место, где можно отогреться душой и телом.

       Иной раз чужому человеку так раскроешь душу, так выложишь жизнь свою, каково и родной матери не поведаешь. Все про себя расскажешь. И про хорошее, и про плохое, самое стыдное, что носил в дальнем глухом закуточке души своей, о чем и думать забыл, и помнить никогда не хотел. Ан нет. Чуть тронул, и выплыло оно наружу. Разбередило память. Потом, назавтра, думаешь: "Черт тебя за язык тянул выкладывать все это? Ну было и было, и быльем поросло. Нет же, надо все рассказать чужому человеку. А кто он тебе? Сват? Брат? Что теперь думает? Ну не дурень ты стоеросовый?" Так коришь себя за болтливость, а на душе становится легче, будто унес с собой этот чужой часть горя твоего и боли, что жгли тебя изнутри огнем.

       Висит на стрехе "летучая мышь", светом своим едва освещая середину землянки: мечутся по стенам и по¬толку диковинные тени, стоит лишь открыть дверцу печурки, а внизу яростно спорят разомлевшие от тепла и выпитого чая уже отдохнувшие мужики.
       Чего только не наслушаешься в такие вечера! Народ подобрался разный, всяк по-своему проживающий свой век. И Виктор с Алешкой только диву даются, сколь богата и интересна событиями жизнь каждого из них.

       — Ты погоди, руками не маши. Ты мне толком ответь, ежели такой умный, что ж это тогда было? — горячится самый ярый спорщик дядя Рома НЛО. Так его прозвали обитатели землянки за твердую уверенность в том, что на обратной стороне луны давно поселились не¬-
видимые пришельцы из другой галактики и без нашего на то ведома и согласия, время от времени засылают на землю свои летающие тарелки и потихоньку изучают человечество. Мысль эта в нем прочно укоренилась после того, как он, якобы сам видел в небе этот самый НЛО,
который пролетел над ним, когда он вышел ночью из избы по малой нужде.
       — Я вот так-то на крылечке стою, пристроился, чтобы тут же, значит, не отходя от кассы, дело сделать. У меня у крыльца полисадник, дай, думаю, цветочки сверху полью, чего через весь двор бежать, как из-за крыши она и появилась, НЛО, значит. Пролетела эдак метров триста и, в аккурат, над Демьяновским домом, Демьян — это наш директор совхоза, повисла. Гляжу, мать честная, сверху от нее, от этой самой штуки, вниз луч потянулся и, — дядя Рома делает большие глаза, — прямо в крышу уперся, в аккурат над Демьяновской спальней. Я так думаю, — он понижает голос до шепота, зачем-то опасливо оглядывается на дверь и, как большую тайну, досказывает все остальное, — по этому самому лучу они, — дядя Рома тычет большим пальцем в потолок, — передавали Демьяну инструкции, как дальше совхозом руководить.
       — Во дает! — не выдерживает Васька Леонтьев, боец военизированной охраны мясокомбината, вечный с дядей Ромой спорщик. — Ну ты, дядь Ром, остынь маненько. Не люблю, кто больше меня врет. Это что ж выходит? Демьян твой тайную связь поддерживает с инопланетянами? Так, что ли?

       — Выходит, что так, Васенька, — дядя Рома не доволен, что его перебили, но вида не показывает и отвечает Ваське ласково, как ребенку малому, когда тому что-то хотят втолковать, а он никак не понимает. —- Да ты не суетись, не перебивай, а до конца дослушай. Демьян-то и сам этого не подозревает, потому как спит ночами. А они, — дядя Рома вновь тычет пальцем в потолок, — во сне его инструктируют. По этому самому лучу в голову
его инструкции вкладывают.
       — Ну, ты даешь! — вновь не выдерживает Васька.
       — Погоди, погоди, дослушай, — дядю Рому уже не остановить. —Ну как тогда, скажи мне на милость, нашему совхозу в передовые выйти? Ну кто такой Демьян Савельев? А? Не знаете? Отвечаю. Демьян Савельев — первый на селе бабник и лоботряс. Я его еще вот таким помню, — дядя Рома показал, каким он помнит Демьяна Савельева, оставив маленькую щелку между полом и ладошкой. — Тогда он еще без порток по селу шлындрал. И откуда в его котелке, — дядя Рома обводит всех орлиным взором, затем стучит костяшками пальцев по своему лбу, — самостоятельно образоваться светлым мыслям о переустройстве хозяйства? Он и в школе учился
кое-как. Все больше за Маринкой Мамычевой ухлестывал да по огородам ее тискал, хотя куда той было до моей Натальи. В армии этому тоже не научат. Ну закончил он институт в городе, никто не спорит, но у нас и до него директора были все сплошь с высшим образованием, а совхоз как терпел убытки, так и терпел. А пришел Демьян и, нате вам, за три года вывел хозяйство в передовые. Да ежели б я его не знал, а то ведь знаю, как облупленного! В Демьяновой голове ничего такого, — дядя Рома покрутил рукой у виска, — самостоятельно появиться не может. Вот и выходит, что это они его проинструктировали, как да что. И теперь время от времени советы давать прилетают. Так сказать, на связь с ним выходят. Вот эту ихнюю связь я как раз и видел.

       — Ну а дальше, дальше-то, что? — подначивает Васька. Все слышали эту историю не раз и не два, отлично знают ее от самого начала, до самого конца. Но все равно интересно, потому что в изложении дяди Ромы она каждый раз звучит по-другому, обрастая все новыми и новыми подробностями.

       Но дядя Рома, видно, сегодня не в настроении. И все-таки он не может отказать себе в удовольствии досказать любимую историю до конца.
       — Дальше? — он оборачивается к Ваське. — Я как понял, что к чему, чего на моих глазах происходит, так и думать забыл, зачем вышел. Стою на крыльце в исподнем, варежку раскрыл. Ну а эта самая НЛО повисла, повисела над Демьяновой крышей и полетела других, кого надо, инструктировать. Вот такие, значитца, дела. С тех пор я ни разу ее не видел, хотя в засаде ночей пять кряду сидел.
       — А для чего сидел-то? — на полном серьезе спрашивает Васька, незаметно подмигивая остальным.

       — Как для чего? — дядя Рома смотрит на Ваську с сожалением. —Ты, Васенька, где умный-умный, а где... — дядя Рома махнул рукой. — В контакт я с ними вступить хотел. В контакт. Неужель не ясно? Побеседовать, пообщаться. По всему видать, ихняя цивилизация нашу намного перегнала. Вот и хотелось их убедить, чтоб не таили секретов, поделились, так сказать, по-соседски с братьями по разуму. Да и объяснили кой-кому там, — дядя Рома неопределенно тычет большим пальцем куда-то за себя, — что, мол, лучше в мире проживать, чем на рожон переть, войны добиваться. Пускай бы они вот так же тихонечко, как Демьяну, внушили там, кому надо, президенту ихнему, что ли, мозги вправили, как жить по-людски.
       — И, что ж, не столковался? — уже откровенно смеется Васька.

       — Не столковался, — сокрушается дядя Рома. Увлеченный своим рассказом, он не замечает Васькиной насмешки. — Говорю, не прилетали больше, сколь ни караулил. Видать, и у них неполадки бывают с техникой. А может, заподозрили, что я их открыл, не схотели со мной
беседовать. Да и то: чего я им? Сторож на конюшне. Ежели б кем повыше был, попредставительнее, тогда, конечно, может, и потолковали бы. А так, — дядя Рома махнул
рукой, — рылом не вышел.
       — Ну ты не горюй, дядя Рома, — успокаивает его Васька, — вот вернешься с рыбалки, свежей рыбки привезешь. Старуха нажарит ее. Дух от жарехи по улице пойдет. Глядишь, и они учуют. Захочется им свеженькой рыбешки-то, они и нагрянут. Так что, не переживай, готовься.

— Э-э-эх, кобелюка толстомордый, — наконец, обижается дядя Рома, — тебе бы только гы-гы, гы-гы. Послушать, так ты другого ничего не умеешь. - И отодвинулся в сторону, устраиваясь на ночлег.

Дядю Рому в землянке любят, и если подшучивают над ним, то по доброму, без зла. Да и то, как его не любить? Это в его голове зародилась светлая мысль о строительстве землянки. Это он организовал тяжелых на подъем мужиков и привез на остров. Это он где-то раскопал железную буржуйку и незаменимый ведерный чайник.
Но не за это пользуется он любовью и уважением рыбаков, вернее, не только за это. Был один случай, который укрепил авторитет дяди Ромы в рыбацком обществе и заставил уважать его не только как самого добычливого рыбака, а облавливал дядя Рома всех, будто шутя. Когда же у него спрашивали, пытаясь выведать секрет удачи, он только хитро щурился, смеясь одними глазами, и неизменно отшучивался единственной фразой:
— Слово "петушиное" знаю. Как мне, значитца, рыбешки поболе надо, я его и прошепчу в лунку. Услышит его рыба и сама, значитца, сигает ко мне на лед. Только,
знай, собирай и в мешок складывай.

Рыбаки — народ суеверный. Когда у тебя не клюет, а рядом из лунки таскают одну за одной, тут не только слово "петушиное", в Бога и в черта поверишь. И начинает клясть себя незадачливый рыбак за то, что не выполнил первой заповеди и в ночь перед уходом на лов не сдержался и тронул жаркую в ласке жену. "Рыба, она, все чует и не в жисть не пойдет к согрешившему",— говорят местные мужики, свято выполняя не ими заведенное правило. А ежели нет за ним того греха, не раз проклянет себя за лень, что не свернул давеча с пути и дал перейти дорогу бабе с пустыми ведрами или черной кошке. Ну а ежели и того не приключилось по дороге, непременно вспомнит какую другую примету, про которую и думать забыл. В общем, так или иначе, все равно отыщет причину, из-за которой у него сегодня полный обрыв в рыбалке.

       Есть, конечно, и среди них атеисты, ни во что такое не верящие, но докопаться до истины, а в особенности обловить дядю Рому хочется каждому. Но хотеть, как говорится, не вредно, а вот обловить его на самом деле, это совсем другое.
Чего только не пытались творить завистливые рыбачки, на какие хитрости не пускались. Например, обдалбливали дядю Рому со всех сторон, дырявя свою лунку чуть ли не у него под ногами. Он же, знай, посмеивается и тягает на лед сорожин да подлещиков, а то нет-нет и шепнет что-то в лунку, прикрыв рот варежкой, а у завистника, хоть ты тресни, ни одной поклевки.
И снасть его рассматривали и так, и эдак, пытаясь найти в ней какой-нибудь секрет, и наживку выпрашивали, думая, что тут собака зарыта. Ан нет, не выходит так ловко.
Бывало, придет дядя Рома на свои вчерашние лунки, а там уже занято. Не порыбацки это, не принято так у нас. Самое последнее дело — на чужое место садиться, когда хозяин тут. Однако всякий народец на свете живет, и поступает каждый всяк по-своему. Иной рыбак шуганет нахала да еще матюков ему вслед насует, чтоб неповадно в другой раз было, и вся недолга. А дядя Рома только качнет головой, сокрушаясь: что ж ты, мол, творишь, мил человек? И уйдет к самому камышу, где ловить никому и в голову не придет, протюкает там не спеша лунку, глядь, и снова затрепыхались у ног его сорожонки с красноперками. Да какие! Мерные, одна в одну, граммов по триста каждая. А то постоит, посмотрит, головой повертит и зашагает куда-то в сторону. Вечером же в землянке окажется, что опять у него больше всех рыбы в мешке. Нахал юга же, согнавший его с лунки, и вовсе без поклевки просидел до ночи. Ну как тут не поверить в это самое "слово петушиное"? Но все это, о чем говорилось, раньше было, до того самого случая, о котором речь пойдет. Сейчас же никто не покушается на рыбацкий покой дяди Ромы, и не только его, но и всех обитателей землянки.

Началось же все вот с чего. Пришел как-то в землянку некто Бестяглов. Кто его туда привел, никто толком не помнит, однако, рассказывая об этом, очевидцы не преминут подчеркнуть, что был этот некто Бестяглов человеком заносчивым и скверным, хотя, а может, именно поэтому и служил где-то в органах и, как говорят, занимал там немалый пост. И, видно, все так оно и было на самом деле, потому как говорят все те же очевидцы, к самому что ни на есть берегу привозила его милицейская машина, которая потом за ним возвращалась, к назначенному им самим же сроку.
Ну да рыбакам, как говорится, "до лампочки", кем ты там обитаешь в цивилизованном мире. В директоpax ли ходишь, слесаришь ли в мастерских, на льду — все едино. Каков ты в рыбалке да в общении с людьми — вот главный козырь. И уж ежели кого не взлюбят рыбаки, не зауважают с самого начала, добиться расположения их будет весьма трудно, а вернее, совсем невозможно.

Вот так случилось и с этим самым Бестягловым. Не взлюбили его рыбаки. За нахальство, за норовистость, за голос командирский, которым он, видимо, по давней своей привычке, и тут пытался разговаривать со всеми, а пуще всего за высокомерие его, за то, что он не уважал остальных рыбаков. И то, кому понравится, когда к тебе обращаются "ну-ка, ты", да "ну-ка, подай", "ну-ка, дровишек принеси" да "ну-ка чайку плесни"? Раз такое стерпели, второй промолчали, а этот самый, некто Бестяглов, и решил: так тому и быть на веки вечные. С рыбалкой-то у него не очень ладилось. Бывало, и вовсе без рыбы на ночлег возвращался. Вот и взяла его зависть к успехам дяди Ромы. Не смог он его достать в рыбацком деле, хотя все способы перепробовал, о каких говорилось раньше, и решил отыграться за свои неудачи и неуменье, унижая дядю Рому по-человечески. Это к нему он в основном обращался через свое командирское "ну-ка". Дядя Рома — душа человек, все сначала слушал, терпел. Одну просьбу его выполнил, хотя это и просьбой назвать нельзя было, другую, третью, а потом и говорит ему тихонько так, однако, чтоб всем слышно было:
— А не пошел бы ты, мил человек... — и послал его прямиком в то самое место, где приличному человеку и бывать-то не следует.

        Этот самый, некто Бестяглов, вначале опешил —не ожидал такого оборота дела, а потом давай орать:
       — Да я тебя! Да кому ты говоришь такие слова, душа из тебя вон! В бараний рог согну и в тюрьме сгною за оскорбление личности! Ну тут весь рыбацкий народ не выдержал, выдали ему по первое число и посоветовали, больше в землянке не бывать, а то, как бы чего не вышло.

       Ну этот самый некто Бестяглов надулся индюком и давай слюной брызгать:
       — Да я! Да вы! Да нужны вы мне, урки! Тюрьма по вам плачет! - Вещички схватил, дверью хлопнул...

       А уж смеркалось крепко. Ну ушел и ушел. Вонять меньше стало. Посудачили и забыли. Каждый своим делом занят: кто удочку ладит, кто на ночь устраивается. Тут уж стемнело совсем. Вдруг открывается дверь, а на пороге дядя Рома. Когда и как он вышел никто и не заметил.
       — Пособите-ка, мужики. Да печку подкочегарьте, — а у самого зуб на зуб не попадает, поскольку раздет: без шапки, штаны и душегрейка все в ледяной коросте. Видать по всему, на минутку вышел, да задержался. Втащить что-то за собой пытается. А это что-то застряло в
дверях, и ни туда, ни сюда. Видят мужики, неладно происходит, кинулись к нему. Он им на руки и свалился без сил.
       — Не меня, — говорит, — имайте, тому пособите, — и рукой на дверь показывает.

       Глянули мужики, мать честная: в дверях некто Бестяглов лежит, глаза закатил под лоб, и весь ледяной и промерзший. Беда — ясное дело. Давай оттирать и оттаивать обоих, потому как дядя Рома тоже чуть живой, хоть и хорохорится: "Я сам! Я сам!" — а у самого ни рука, ни нога не гнутся. Все волосья в сосульках, и одежда колом стоит, будто деревянная. Ну а уж о Бестяглове и говорить нечего. Однако народ подобрался в землянке бывалый, опытный. Отходили обоих. По такому случаю влили им внутрь спирту, благо, нашлась в баклаге у Валентина малая толика, будто для этого дня специально припасенная.
После спирта некто Бестяглов очнулся, глаза вытаращил, соображать пытается.

       — Братцы-ы-ы, братцы-ы-ы, — повторяет и плачет.

       А что оказалось? Дядя Рома нам потом рассказал:
       — Верите, меня как кто-то толкнул. Неспокойно на душе. Ровно кошки скребут. Дай, думаю, гляну. А что гляну, и сам понять не могу. Ну вышел, значитца. Смотрю следы свежие от землянки по целине. Ну, думаю, это он дуриком в лес сиганул без тропы. Кроме него, больше некому. Только это я успел сообразить, слышу: шумит будто кто-то от протоки. А там все сплошь в майнах. Беда! Я бегом по его следам. Точно на него и вышел. Вернее, самого-то его уже под лед затянуло, там течение, глубина, не приведи господь кому. Да, видать, в рубашке родился. Полушубок за торосину зацепился, это его и спасло. Уж как я его тащил, други мои, один Бог ведает. В нем в голом-то виде, по всему, без малого центнер, а уж
в промокшей аммуниции и все два потянет. Сам пару раз обрывался в воду, однако, лесина помогла, что я на ходу с собой в лесу прихватил. Как еще Бог надоумил! Ежели б не она, вдвоем сейчас подо льдом болтались. Я, значитца, за лесину зацепился, а потом и его прицепил. Сам выкарабкался и его выволок. Ну а уж как до землянки его пер, видит Бог, не знаю. Да и Бог сам знает ли? А что, Валь, спиртику больше не осталось?

       А этот самый, некто Бестяглов, ушел наутро, пряча глаза ото всех. Однако обронил в дверях народу:
       — Спасибо всем, — и больше его тут никогда не видели.

       Дядя Рома же сделался как бы комендантом в зем-лянке. Уходя домой, рыбаки доверяют ему на хранение снасти, продукты оставшиеся, тем более что сам он тут живет почти безвылазно, второй месяц, отлучаясь лишь на день, на два в неделю, чтобы попариться в бане и свезти в деревню рыбу, которую его старуха тут же продаст на базаре, потому как за всю свою долгую жизнь в колхозе, а затем и в совхозе, когда пришла реорганизация на село, и многие коллективные хозяйства превратились в советские, капиталов больших не нажил и к старости заработал пенсию в тринадцать рублей с копейками. Дети его, а у него их двое, две дочери, помощи не шлют и, как он сам говорит:
       — Обе по чужим людям горе мыкают. Старшая, Наталья, на мясокомбинате проживает. Сама детишек Вовку и Витьку на ноги ставит, из последних сил тянется, потому как муженек ее благоверный второй раз в ЛТП  обитается. А о Шурке, младшей, Александре, значитца, и
говорить нечего. Какая она помощь? Та вовсе в общаге ютится, студентка еще. Но на Шурку у меня хоть надежа есть. Медицинское училище заканчивает. Не в смысле помощи материально надежа, мы уж со старухой как-нибудь сами доскрипим,  а в смысле, что в люди выйдет,
лучше жить будет, чем отец с матерью да сестра ее. Э-хе-хе, — вздыхает дядя Рома, — грехи наши тяжкие, только б мужик ей непьющий попался.
       —Да где ж ты таких видел, дядя Рома? — удивляется Васька. —Нынче только телеграфные столбы не пьют, и то потому, как чашечки у них вниз.
        —Разве ж я говорю, чтоб вовсе в рот не брал? Ты пей, да ума не теряй. В праздник там,  в день  рождения. А то ведь, мыслимое дело, —  дядя Рома снова вздыхает,  —  На-
тальин-то охломон до того допился, что жидкость для выращивания волос лакать начал. Из дому все вынес, что можно было унести. В году трех месяцев подряд не проработал. Гонют отовсюду. И, нате вам, пожалуйста, первый раз год в ЛТП отбарабанил, пришел и месяца не продержался, еще хуже пить начал. Я, грит, за год упущенное наверстать должен, И вот, наверстал,  уже на два года. Ну какой из него мужик? Моя старуха сколько ей говорила,
 уйди от него, Наталья, брось. А та все свое: не могу, мол, маманя, люблю его. Да к тому же он отец моих детей. А какой он, к чертям собачьим, отец? Настругал двоих. Дак тут большого ума не надо. Дело нехитрое. Такое нехитрое, что он, поганец, в перерыве между отсидками третьего Наташке заделал. Обрюхатил бабу, а сам на казенные харчи укатил, здоровье поправлять. Вот вам и все дела. Это что, отец? Они его видют? Отца этого? А она видит его? У, недоносок, так бы и пришиб, за то горе, что он вокруг себя сеет.

       — Ну уж и пришиб бы? — перебивает его Васька. —  Ты ведь сам не святой, и дело это, — Васька выразительно  щелкает себя по горлу, — тоже весьма уважаешь.
       — Да, уважаю дело, — дядя Рома нажал на слово "дело",— но дело, а не баловство. Я работу уважаю. Я всю Жизнь  работал и до смерти, пока сил хватит, работать буду. И ты меня не кори, потому как никогда я совести своей не пропивал,хотя давно уже седьмой десяток разменял. Я свое  прожил и скажу тебе, Васенька, ни за один прожитый день мне не стыдно, ни за один, потому как ни разу, ни перед собой, ни перед людьми не кривил душой, хотя жизнь, случалось, и так и эдак поворачивала. Так что, ложись-ка ты, Вася, спать да туши фонарь. Нечего керосин без дела жечь. А разговоры разговаривать и в темноте можно.

       Но в темноте разговор не клеится и сам собой угасает. Мужики притомились за день, до отвала надышавшись чистым морозным воздухом, и потому быстро засыпают. Из разных концов землянки раздается громкий, здоровый храп. Уснул тут же и Васька, чуть только голова его коснулась свернутого тугим валиком полушубка. Прямо в очках, видно, не успел снять сморенный быстрым сном, посапывает Валентин, спит и Виктор, широко разметав свое крепкое тело по сену. Это потом, к утру, когда землянку выстудит ночным морозом, он свернется калачиком, стараясь и плечи, и ноги уместить под куцым полушубком. Но холод достанет его и там. Во сне он будет жаться к Алешке или Валентину, пытаясь сохранить остатки тепла, но замерзший окончательно, в конце концов, не выдержит, вскочит, чертыхнувшись, и примется растапливать затухшую было печурку.

       Затихнет и дядя Рома, долго ворчавший в своем углу. Разбередили душу старику. Лишь Алешка не спит, сон не идет к нему. То ли на новом месте с непривычки не спится, то ли не дают уснуть запавшие в душу последние дяди Ромины слова, и, вспоминая их, Алешка думает: "А хорошо вот так, в конце своей жизни, иметь право сказать, что ни за один свой прожитый день не стыдно, потому как ни разу, ни перед собой, ни перед людьми не покривил душой".
Но вот засыпает и он.