Граф. глава 5. Граф

Я сняла домик на краю Южного в начале лета, на скате холма, где с другого холма, пересекая дно впадины, мягкое от сырой муравы, крался запах хвои в особенно прозрачные вечера. Хотела покоя - ленивого, российского, настоящего - а очнулась у столба, где уже занимались поленья.

Так вот: это неправда, что я влюбилась в него с первого взгляда. Встречаясь с ним на пыльных, мреющих от зноя улицах, то под любопытным взглядом старухи с широким крупом, будто приколоченной к скамье под махровыми жасминами, откуда в качестве декора выскакивал автомобиль с усатым дядькой, или шли с велосипедами черноголовые юнцы, которые глядели на нас с пониманием и издавали (намеренно, намеренно же!) неприличные звуки, - каждый раз я проходила мимо, иногда он сдержанно приветствовал меня.

Туман только рассеялся, утро лежало в ультрамарине и блеске, оглушенное гомоном птиц. Я купала собаку у самого окоема аметистового ручья. Это дрожащее упругое тело, черная, чудная зверюга, балованная девочка, поскуливала от нетерпения ринуться вперед, в мокрый, стелющийся под ладонью ветра клевер, но, опасаясь моего окрика, мужественно сносила обильный пенный полив. Я не спешила, разжигая ее томление.

- Купаете собаку?

Юный аристократ стоял в самой глубине едва родившегося утра, как в кино, отделенный от меня змеистой прохладой воды, которую он легко мог бы перемахнуть; он сунул руки в карманы; он покусывал травинку; глаза его смеялись. Овчарка улепетнула на луг с хлопьями пены на хвосте. Итак, дубль два. Обратите внимание на синие блики в его волосах при свете софитов.

- Купаете собаку?

Я пожала плечом.

- По-моему, уже нет.
- Нравится вам у нас? - спокойно спросил он.

Язык уже что-то плел в ответ, в то время как мой собеседник опустил руки в воду, и я с замиранием смотрела, как преломляются его пальцы в том месте, где лежало немного солнца под водой.

- Здесь очень хорошо. Спокойно, - сказал он раздумчиво, странно срывая фразу. По воде пробежала стайка золотой ряби. Его голос оседал на флористых окоемах. У меня родилось чувство, будто никогда уже я этого не увижу.
- Сегодня вы выглядите лучше, - сказала я.
- Правда? Вы заметили? Да... Пожалуй. Вчера я был совсем больной.

Он заулыбался. С Туманного Альбиона понесло вереском. Я закрыла глаза.

- Как вас зовут?
- Граф.
- Это все?
- А что еще?
- Не знаю. Это мало похоже на имя.
- Как ни странно, это именно имя. В молодости мои родители не были лишены честолюбия. Но, замечу, носить такое имя проще, чем титул. Не столь обременительно, верно? А как зовут вас?

Черное к лицу этому цыгану, почему-то подумала я.

- Юлия.
- Да, именно так. Благородная патриция непобедимой Римской Империи. Юлия Тацит или Транквил? Впрочем, в Риме были и более звучные имена.
- Вы меня на что-то провоцируете?
- Совсем нет, Юлия. Теперь я знаю, как вас зовут. Неплохое приобретение для одного утра.

Теперь, когда час этот отстоит от меня на триста с лишним дней, час, где правят виртуальные Юлия и цыган, в начальном сегменте воспоминаний, его фигура, окрашенная солнцем, моя невинность: ничего о нем не знаю, не понимаю еще его рассеянности, явной слабости его худого длинного тела, внезапной агрессивности; куда исчезают зрачки, уступая всю территорию мутной пленительной зелени (метаморфозы, оказывается, вполне объяснимы), - на меня нисходит нежная грусть, и я чувствую свое сердце, и оно бьется.

Спустя два дня, в пятницу, душным сухим вечером, на звонок, сопровождаемый угрожающим рычанием моей псины, я отпахнула дверь. Передо мной стоял Граф, смертельно бледный, в испарине, крупные капли которой оползали книзу, так, что волосы на висках были совершенно мокры, и всю его слабую кофейную плоть мелко потряхивало. В голове моей полыхнуло от неподвижности, отголоска какого-то ужаса в его опустошенных, усталых, но все же вызывающе красивых глазах.

- Нет ли у вас аспирина? - спросил он.
- Аспирина? Нет, кажется, нет. У меня здесь вообще нет лекарств. Что с вами? Зачем вы бродите в таком состоянии? Вы совсем больны, ступайте домой.
- Нет, я не болен. Просто вот потряхивает малость, это правда. Наверно, жир попал, - пробормотал он, - Немного ацетилки... Извините меня. Pardon.

Он сошел с крыльца, поднял отвороты пиджака, зябко ежась и кутаясь в него, тогда как солнце пекло немилосердно..

- Граф!

Он разом повернулся, но чуть медленнее, чем на зов любимой.

- Я провожу вас, Граф. Вы очень слабы.
- Это пустяки. До свидания.

Он хлестнул калиткой, поднялся в проулок. Я еще чувствовала его флюиды с примесью чего-то гадкого. Раскачивался сбитый им репейник, лист подорожника резко выпрямился, насекомые возобновили свою толкотню. На запущенном дворе, меж цветущих сорняков разных мастей, со сцепленными за спиной пальцами, Юлия думала о том, что мальчик этот, ее краса и радость, существо ненадежное, порочное, что он сам обман и живет в стране обмана, где только грязь, смрад, смерть.

В эту ночь Юлия не спала. Сначала она читала « Планету людей», волновавшую ее светлой истиной, ветрами Сахары, дерзкой любовью. Но вдруг поймала себя на том, что глаза ее бессмысленно скользят по строчкам. Фразы зыбились перед ней с перебитым хребтом. Она погасила свет и глядела во мрак, мгновенно стерший все границы во влажной духоте российской ночи. Она лежала в ворохе простыней, с откровением на влажной коже( негуманная пытка развитой цивилизации), с ощущением легкой беды, с ощущением левитации, парения в условной близости Графа. Ночь нежна.

Ночь нежна, из-под полога веет цветенью и дыханием тьмы. Абрис луны, фламенко в стрепете листьев. И уже Юлия сидела на теплых досках крыльца, вся как в одеждах, в древесном запахе дома; прошлое и будущее сомкнулось в ней, и двигалась куда-то громада холмов.

Бессонный ваятель, я могу просто так, в знак уважения подкинуть тебе ирреальную тему, работай, мой незнакомый уважаемый друг. Итак, Юлия сидящая, Юлия полуобнаженная, с тонкими нервными пальцами в волосах, почти точная копия Маргариты в Москве, в подвальчике, над рукописью Мастера. И ливни, бешеные летние ливни, а потом -  оглушенность природы, только что оргазмировавшей, и с листьев капли падают на листья, и мелкие обломанные ветки. Сама булгаковская Маргарита, только моложе, экзальтированнее, опаснее.

Снимаю голову, как шлем, и оставляю в оружейной - полежи рядом с моим кольтом. Но она-то коварная, злобная, знает ходы в башнях и  возвращается, награждая меня новой полнозвучной болью. Мнемосина, сука такая! Впрочем, лохмотья и дракон тебе к лицу. И вот я, как старая вретишница, брожу по комнате, гремя цепями, театрально держась за грудь -  со мной такого никогда не бывало, то есть никогда не испытывала я столь мучительного, тяжкого влечения, единородного с ужасом внезапного осознания бесконечности и собственной ничтожности в движимом мраке. Если я освобожу свой разум, то выйдет, что в мире этом нет совершенства, нет кульминационной точки, а значит - нет ничего. Пустота. Иллюзорный мир, Граф, в котором мы с тобой, может быть, тени на плато от проплывающих невысоко облаков, быть может, дальше, не на планете Терра.

А может мы фантомы, Граф, ангел, ландыш мой? Шприц уже в деле? Цыган, жар лона моего, фетиш, плата за одиночество, ты взошёл на свой Монкофон. Ждешь, что я последую?