Мама

        Она была потрясающая, моя мама, всегда искрящаяся юмором и хорошим настроением. Иногда мне говорят, что характером я в неё, но мне-то кажется, что я лишь слабое отражение. А может, и не слабое. В детстве все такое невероятно яркое. А другого периода жизни у меня с ней и не было, она ушла из моей жизни вместе с детством.
      Странная у нас была семья. Мои родители никогда не жили вместе, у отца были жена и сын. А с мамой они были любовниками двадцать лет, до самой ее кончины.
      Познакомились они в издательстве «Наука», где мама работала корректором. Папа был ученым, известным археологом. Он принес рукопись своей книги в издательство, встретил маму в коридоре и потерял голову. Было от чего потерять; мама была хороша той редкой красотой, которая встречается в романах вроде «Испанской баллады» Фейхтвангера. У неё были ярко-синие глаза с каким-то даже фиолетовым оттенком, папа называл их фиалковыми, темно-каштановые кудри, отливающие медью и белоснежная кожа, которая вспыхивала пламенным румянцем на щеках при каждом движении души. Вся фигурка ее, несмотря на небольшой рост, была такая ладная и стремительная, что мужчины на неё часто оборачивались на улице, я это хорошо помню. И ещё у неё был необыкновенный голос, который как-будто зацеплялся за что-то у вас внутри и вытягивал оттуда самые хорошие мысли и слова. И куда бы она не приходила, везде ее любили. Все мои школьные товарищи с ней дружили, приходили к ней поговорить по душам. Они заходили к моей маме, даже если меня не было дома, а может, и нарочно, когда меня дома не было. «Галина Николаевна — не твоя личная собственность», — заявила моя лучшая подруга Верка, когда я упрекнула ее за частые посещения нашего дома в мое отсутствие.
        Бедная Верка! У неё дома не было принято разговаривать с детьми, им приказывали и ругали, а то и били, если приказаниям не подчинялись. Правда, к тому времени, как мы подружились, ее уже наказывали не рукоприкладством, а лишением карманных денег и права выхода на улицу. Но младшим братьям ее доставалось так, что следы этого воспитания были всем заметны. Учителя делали вид, что не видят ни синяков, ни красных, опухших ушей мальчишек. Население нашего нового района на окраине Москвы было состояло в значительной степени «из криминальных элементов» по образному выражению директора школы, и я подозреваю, что он ничего против такого обращения с детьми этих самых элементов не имел.
        Другое дело — моя мама. Она всегда бросалась в бой на защиту детей.
        Как же мне хотелось быть похожей на неё! Уже в раннем детстве было ясно, что расцветка у меня не та, да, и черты моего лица не отличались утонченностью: такая  круглолицая, веснушчатая, большеротая хохотушка. Но я надеялась, что повзрослев, похорошею и что-то мамино во мне проявится... Ничего не проявилось, хоть мне уже было шестнадцать, и я как-то с горечью ей на это посетовала.
— Да что ты, Анютик, я когда тебя ждала, все время молилась о том, чтобы ты была на папу похожа.
— Как?! — возмутилась я — почему же ты не хотела передать мне свою красоту?
— Знаешь, красивой женщине трудно жить. Красота искушает мужчин, они стараются завладеть ею, как престижной вещью. И трудно бывает понять, любит тебя человек, как он утверждает, или стремится присоединить к списку своих приобретений вроде Феррари. И больно бывает, когда, в конце концов понимаешь, что нужна только твоя оболочка. Лучше, ты будешь обыкновенной милой девочкой, и тебя кто-нибудь полюбит за качества твоей души.
       Мне это рассуждение показалось, мягко говоря, странным, хотя к тому времени я уже понимала, что мамину женскую судьбу, несмотря на всю ее жизнерадостную браваду, счастливой назвать было нельзя.
       Она вышла замуж в девятнадцать лет за однокурсника, тоже потрясающего красавца, судя по фотографиям. Муж ревновал ее ко всем студентам и преподавателям в институте, и она все время должна была оправдываться и извиняться за их внимание. Через год у них родился сын, семейная жизнь стала налаживаться... Но началась война, и мужа сразу забрали на фронт, а она с родителями и младенцем уехала в эвакуацию.
       Этот период ее жизни я знаю плохо, но несколько ярких рассказов осталось в памяти. Они тогда так поразили меня, что я их даже в школьное сочинение о войне вставила, за что получила отповедь от учительницы, потому что они не соответствовали теме «Героическое сопротивление советского народа». Теперь я понимаю, что, действительно, не соответствовали, а тогда очень обидно было, ведь я так искренне описывала пережитое моей мамой.
      Эпизод, который возмутил учительницу больше всего, был о краже яблок в совхозном саду. Мама рассказывала это так:
— Когда началась эвакуация из Москвы, наш институт тоже эвакуировали, занятия продолжались. Учиться было интересно, на лекции мы ходили, но на переменах говорили только о еде. Еда была по карточкам, нам, молодым пайка было недостаточно. Вечно голодные, однажды мы решили залезть ночью в совхозный сад поесть яблок. Совестно, конечно было, но обсудили и решили, что большого вреда не будет, если сорвем, каждый по паре яблок, ну, а коли сторож шуганет, убежим и все. Отправились на «операцию» в час ночи вшестером: три девушки и три парня. Но нам не повезло: сторож увидел, как мы перелезаем в сад через забор, свистеть не стал, а вызвал наряд милиции. Милиция встретила нас на обратном пути за забором, всех повязали и отвели в отделение. И тут нам объявили, что за кражу государственного имущества полагается по 25 лет тюрьмы, что дело это серьезное, тянет на показательный процесс, и никакой пощады нам не будет. Послали за начальником отделения, чтобы составить протокол по форме. Наряд пошёл спать, а нас усадили рядком на лавку под присмотром какого-то мелкого чина. Сидим, нас трясёт, разговаривать не смеем. Я смотрю в пол, мне кажется он плывет, думать могу только о том, что мой годовалый сын вырастет сиротой по моей вине...
        Вдруг, чувствую подружка толкает меня локтем и шепчет на ухо: «Галка, этот милиционер на тебя запал, он с тебя глаз не сводит. Действуй!»  Я посмотрела на него в упор, он краской залился, глаза опустил. Молоденький совсем, наш ровесник. Я ему улыбнулась, он мне тоже. И тут я поняла, что он мне хочет помочь, что он спасти меня хочет, но не знает как. Вид у него был такой несчастный и растерянный, как-будто это ему двадцать пять лет тюрьмы грозило. Я спрашиваю жалобным таким голосом:
— Товарищ милиционер, а уборная у вас тут есть?
— Уборная на улице.
— Ой! А мне очень надо.
Он не знал что предпринять, ерзал на стуле, аж жалко его стало. Говорит:
— Я вас должен сопровождать, но как же я этих оставлю? Они убегут, а мне отвечать.
— А вы их тут заприте, в комнате.
Так он и сделал. Вышли мы во двор, я ему и говорю:
— Мне не надо в уборную, я это придумала, чтобы с вами наедине побыть.
Он оторопел:
— Зачем?
— Очень вы мне понравились. Просто потянуло к вам. Я сразу поняла, что вы необыкновенно добрый и отзывчивый человек. Уверена, что вы мне помочь хотите. Правда ведь?
— Ну... Да, хотел бы...
— Так помогите, подскажите, что делать!
— Много вы яблок-то нарвали?
— Да, нет. По два на брата.
— Твои где?
— Вот, в кармане.
— Давай сюда! Скажешь, что ничего не рвала, просто хотела посмотреть сад.— Взял эти яблоки и бросил в бочку, которая у крыльца стояла.
— А ребята? У них тоже яблоки в карманах...
— Если не дураки, они от своих уже тоже избавились.
Так оно и было. Пока мы стояли во дворе мои друзья отыскали в полу какую-то щель и скинули туда все яблоки. И когда приехало начальство для составления протокола, ничего краденного у нас не было. И получалось, что единственное, в чем мы провинились — перелезание через колхозный забор. И мы это нарушение правил объясняли тем, «что не на улице же нам целоваться». Поругали нас, пригрозили, что в институт напишут, да и отпустили по домам.—

      Мама любила рассказывать и делала это мастерски, без лишних эмоций и описаний, но так, что слушатели проживали рассказанную ситуацию, как кусочек своей собственной судьбы.
      Муж ее, как ушёл на фронт, так вестей от него и не было. Пытались его найти, писали в разные организации, но ничего не узнали. В начале войны у многих была такая ситуация, все терпеливо ждали, ждала и мама, по ее словам, она была совершенно уверена, что муж жив.
      Прошло уже больше года от начала войны, когда она получила письмо от своей свекрови, которая просила ее приехать для разговора. Они с мужем эвакуировались из Липецка и жили недалеко от Алма-Аты.
      Мама свою свекровь не любила и боялась. Мать мужа была холодной и надменной. Красивая, образованная женщина никогда в жизни не работавшая, она, по ее словам, посвятила свою жизнь мужу, довольно известному в то время писателю. В доме была прислуга:кухарка, домработница, няня, и этой прислугой она командовала. С сыном у неё особой дружбы не было, а когда он женился, так и всякое общение прекратилось. Во всяком случае, они в Москву не приезжали, да и к себе не приглашали. Ещё будучи невестой, мама ездила в Липецк знакомиться с родными жениха и была задета их чопорной холодностью. Больше всего поразило ее высказывание будущей тещи: «Вы же студенты, значит на нашу помощь рассчитываете. Так вот, ее не будет». На свадьбу они не приехали.

 Но папа ее любил по-настоящему, хотя, из семьи своей не ушел. У него там был сын. Когда после года тайных встреч, мама сказала, что хочет родить от него ребёнка, он оставил за ней право выбора. Она мне пересказывала этот решающий разговор, в котором решалось быть мне или не быть, когда я была ещё довольно маленькой, и в моем сознании все вероятно здорово упростилось, но я часто представляла его себе, как сцену из фильма:
— Я хочу родить тебе дочку Анечку.
— Хорошо, я не против, если ты этого действительно хочешь.
— Да. Больше всего на свете!
— Я буду о ней заботиться, воспитывать и во всем тебе помогать, но предупреждаю, что из семьи не уйду. Там у меня сын, и он не должен пострадать.
— А наша дочка?
— Ну, она родится в этой ситуации, и мы ей все как-нибудь объясним. А почему ты так уверена, что будет дочь? А что, если сын, так и не любить его что ли?
— Будет дочь... Анна...Анна Дмитриевна.
        Эта беременность была воспринята всем их кругом, как вызов, как что-то абсолютно недопустимое. В те послевоенные годы мужчин было мало, свободных не было совсем. У многих маминых подруг, овдовевших, или не успевших выйти замуж, были женатые любовники. На это смотрели сквозь пальцы, не осуждая. Но, чтобы родить ребенка от женатого мужчины... От мамы отвернулись почти все подруги. На работе, когда она входила в дверь своей коректорской, все замолкали. У нее было ощущение, что говорят только о ней. А дома моя бабушка постаралась сделать все, чтобы я не родилась, от диких скандалов до самого тонкого шантажа. И когда мой папа заходил в гости, она хватала его за пуговицу и громко и настойчиво начинала расспрашивать о здоровье супруги.
        В начале седьмого месяца беременности у мамы началось кровотечение. Как обрадовалась бабушка! Она сказала, что Господь услышал ее молитвы, и никакого ребенка, слава Богу, не будет. Мама жутко испугалась и поступила, на мой взгляд, довольно странно: она уехала на пустую холодную дачу, где отлежалась, пока кровотечение не остановилось. Перед отъездом туда позвонила только одному школьному другу, взяв с него слово, что он никому не скажет, где она. Он слово сдержал, привозил ей туда продукты, топил печь. Я знаю, что это он потом встречал маму со мной из роддома, папа был в командировке. Жаль, что я не помню, как его звали, вскоре после моего рождения он преждевременно скончался из-за ранений, полученных на войне.
        Я родилась от запретной любви моих родителей и росла в ней, купаясь в их нежности и постоянном  восхищении друг другом. Папа приезжал раз в неделю с букетом цветов, мама наводила марафет, готовила праздничную еду... Они встречались с такой радостью и были так счастливы рядом, что я, не задавая ни себе, ни им лишних вопросов, была уверена, что у меня самая замечательная семья.
        А вот, соседи вопросы задавали... Не знаю, спрашивали ли они сначала что-нибудь у мамы про то, почему у неё такой приходящий муж. Могу предположить, что спрашивали, и она им вежливо объяснила, что не их это дело. Во всяком случае, им ничего не было известно, когда однажды вечером они остановили меня у подъезда и подвергли «допросу с пристрастием».
        В нашем подъезде проживало десять семей, и все по-соседски дружили. Дом был — новостройка, заехали все одновременно, помогали друг другу мебель затаскивать, потом справляли вместе новоселье. Я и сейчас все лица помню, только имена забыла. Дом был блочный, пятиэтажный, без лифта. Такие дома остряки называли «хрущобами», скрестив фамилию Никиты Сергеевича с презрительным названием строения. Мы жили на пятом этаже, и про то, кто и когда к нам приходит знали все в подъезде, недаром каждая квартирная дверь сияла глазком. Слышимость в нашем доме была такая, что когда кто-то входил в подъезд, об этом знали все.