Игры для мужчин. Гл. 3

Глава третья
       Давняя крепкая дружба связывает Виктора Балашова с Алешкой Коноваленко. Оба совершенно разные и по характеру: Виктор рассудительный, не по летам серьезный, а Алешка балагур и насмешник, бич и любимец всей школы; и по внешности: Виктор пониже и покрепче, с хорошо развитыми мышцами, а Алешка пофитилистее и похлипче.
       Сошлись они на одном: на великой страсти к рыбалке, а потом к охоте. Ничего не существовало для них более важного, чем эти два предмета, и уж, конечно же, ничто не могло удержать их в городе, если находилась свободная минутка для любимого занятия.
       К концу школьной недели у обоих начинался неудержимый зуд. И всем в классе становилось ясно, что в субботу этих двоих опять не будет на последних уроках, и до самого понедельника искать их надо на Волге в окрестностях деревни Смеловки, где у Виктора проживала родня: бабушка по материнской линии и ее сын Валентин, родной дядя Виктора, такой же заядлый охотник и рыбак, как его племянник.

       Вот туда-то, в Смеловку, и отправлялись приятели, сбегая из школы, чтобы засветло добраться до места. А путь был неблизок. Вначале через весь город на троллейбусе до Волги, там через переправу до другого берега. — В те времена, о которых идет речь, моста через Волгу не было, затем долгий путь автобусом до мясокомбината, а уж там, как Бог пошлет удачу, с попутной машиной. Повезет — сразу уедешь, и восемнадцать километров пролетят незаметно, а нет машины — шагай себе по "сошейке", так зовут бетонный грейдер деревенские, и жди, пока тебя подхватит случайная попутка. Бывало, полпути пешком отмахаешь, пока не сжалится какой-нибудь шофер и не притормозит у обочины, чтобы подсадить бедолаг и заработать свой законный полтинник — такова была такса. А то и вовсе до деревни дотопаешь ножками. Не ходят машины в ту сторону, хоть ты тресни.

       Но что такое для обоих восемнадцать километров, когда назавтра ждет рыбалка! Да какая! Не легкомысленное сидение с удочкой на берегу в томительном ожидании, клюнет или нет какой-нибудь шальной окунишка или сорожонка величиной с ладонь, а солидный выезд на отлов серьезной рыбы: леща ли, налима ли, щуки или сома, это смотря по сезону и настроению обоих добытчиков.
       Большая ими же осмоленная по весне лодка на две пары весел дожидается своего часа на приколе у берега; и когда наступал этот час, в темное еще время до прихода зари, садились в нее приятели, отталкивались от берега и выгребались на тяжелой посудине на известные им одним уловистые места, которые находили по тайным своим ориентирам на берегу и реке, будь то пристань, одинокое дерево или бакен.

       Еще сонное тело реки местами морщится под поры¬вами предутреннего неровного ветра, который длинными узкими полосками рябит воду и рвет в клочья повисшее над поверхностью ее молочное марево тумана. А из тумана выплывает то веха, обозначающая мель, то бакен на фарватере.

       Но вот за далекой степью, на границе земли и неба, вначале чуть-чуть завяжется, а потом и разговорится зорька, предупреждая появление утреннего светила, и туман, слизавший у реки всю поверхность воды, как пенку с молока, поднимется кверху, а затем и вовсе исчезнет, открывая взору всю бескрайность величавой реки. Ветер пробежит по воде в последний раз и унесется куда-то за острова. И поселится на реке благостная тишина.
       В такие минуты сердце замирает в предчувствии чего-то необычного. И это необычное, наконец, свершается, когда в дальней дали, у самого конца земной тверди, объятый зарей покажется сначала краешек, а затем разрезанной дыней восстанет и весь диск солнца. Оно еще мгновение будет цепляться своим краем за край земли, будто рожденное из недр ее, а затем оторвется от этого края и медленно, почти незаметно глазу, скользнет по небосклону вверх.

       К этому времени лодка уже стоит на нужном месте, растянутая на якорях, снасти приготовлены и опущены в воду. Обычно это два бамбуковых спиннинга, заброшенных с кормы и носа на сомовьи ямы, и две донки, опущенные тут же под лодку, с насадкой на леща. Лодка чуть-чуть покачивается в такт мерным вздохам реки, оба рыболова удобно устроились и будто дремлют.
       Однако не проходит и двух часов, как в садке, буровя хвостом воду, бьются уже десять, а то и пятнадцать лещей. И это не считая сапы и сеньги — более мелкой рыбы, которая ой как хороша в засолке! Посушенная на сквознячке, она становится почти прозрачной, если глянуть через нее на свет. Чехонь ребята и вовсе не берут, считая нестоящей, сорной рыбой.
       — Опять косырь, — так у нас по-местному чехонь называют, — кинь его назад, кому он нужен, — говорит мне Алеша, и я охотно выполняю его просьбу.

       Сейчас трудно поверить, что в те, не такие уж и далекие времена, какой-то рыбак мог побрезговать чехонью, первейшей по нынешним временам рыбе в засолке. Не что было, то было. Эта, в общем-то, незаслуженно обойденная людьми рыба на Волге считалась сорной и чаще всего выбрасывалась назад в воду или шла на корм свиньям. Что ж, вкус у нее другой стал, что ли, или костей меньше? Да нет. И вкус тот же остался, и костляв косырь по-прежнему. Просто много больше было в реке другой рыбы: леща, судака, сома, налима, вовсе редкого теперь— залома — волжской селедки и сазана.

       Шла на крючок и красная, и это считалось обычным делом. Иной раз выловишь на червя стерлядку сантиметров двадцати пяти, осторожно снимешь с крючка, легонько шлепнешь по длинному, кривому носу:
       — Ступай, веретешка, расти пока. Сама гуляй, а маме  с папой накажи, пусть к нам идут. — И выпустишь малявку за борт. Не знаю, чего уж она там наказывали, своим маме с папой, но на закидушку попадались стерлядки и посолидней. В килограмм, в полтора, а то и до двух кило цеплялась стерлядка на простую лещевую снасть. А местные добычливые рыбаки, ловившие не один десяток лет и наизусть изучившие каждый уголок noймы и, наверное, знавшие все вековые ходы красной рыбы, вытаскивали и по семь, а то и по девять килограммов.  Но такие были редкостью и в те времена и попадались либо на самоловы, которые уже и тогда были запрещены, либо  в сети, браконьерской снастью у деревенских не считавшиеся.
       — Что? В сети ловить нельзя? Ты, милай, ври, да меру знай. Когда мне с тем крючком на воде сидеть. Мне работать надоть, семью кормить. Запрет, говоришь? Ну что ж, може, у вас в городе запрет навели, потому у города и рыбы поменее, и народу поболе. А у нас ее ловить — не переловить.

       Однако переловили, И четверти века не прошло» а  рыбы в Волге заметно поубавилось. Да что там, поубавилось: почти не стало в Волге рыбы. Где ж видано такое, чтоб на Волге жить и рыбы волжской не едать! И это в городе, на гербе которого испокон веков выбиты три стерлядки, три красных рыбки. Поредело рыбье стадо. И виной тому не только браконьеры с самоловами и сетями, с вентерями  и  переметами,  хотя не  перевелся  на  реке  до
 сих пор и такой рыбий хищник, не брезгующий ни малой сорожинкой, ни, тем более, крупным судачиной. Все метет под метлу. Но с ним разговор короткий. Попался — конфискуют и сети, и лодку. Влепят штраф за каждую пойманную голову, а то и осудят. Вот и вся недолга.

       Однако спокойно живут и в ус не дуют ответственные товарищи, во время самого икромета распорядившиеся сбросить воду в реке. Приказано — сделано. Отхлынет вода, и обнажит прибрежные кусты и отмели, на которых гроздьями повиснут и высохнут миллиарды ры-бьиx икринок, на радость воронью и сорокам. А ежели и выведется малек в какой из оставшихся бочажин, все равно погибнет, отрезанный сушью от большой воды. Не скатиться ему в Волгу, не вырасти до взрослого, потому как выпарит июльское солнце всю воду в бочажине, и то же воронье, и сороки довершат так удачно начатое ответственными товарищами дело.
Сладко спится и умным начальникам прибрежных заводов, А зачем им бессонницей мучиться от того, что плывут по фарватеру целые тонны радужно цветущего на солнце мазута и нефти. Их мазута, их нефти, их заводами выпущенного в реку.
       — А чего там! Велика река. Для нее это — капля в море. Мы за это штрафы платим, с нас и взятки гладки.

       Но капля по капле, и накопилась в огромной реке другая река: мазута и нефти. Где уж тут бедной рыбешке жирок нагулять? Тут не до хорошего. Дай, господь, в живых остаться да до икромета дотянуть. Ну, ладно. Избежала она, рыба, значит, на этот раз крючка рыбачьего, в сеть браконьерскую не попалась, под теплоходный винт не угодила и в мазуте выжила, нашла свой омут поглубже и, казалось бы, живи спокойно. Ан нет. Как бы не так. Угнездилась по протокам и заливам со стоячей водой зараза. Рыбий паразит, рвущий и сосущий ее изнутри. И дуреет рыба от вечной внутренней боли, не помнит себя, выбрасывается из последних сил на берег и засыпает, измученная и обессиленная. И вылезает наружу, проев ее изнутри, рыбий гад. Он в дохлой рыбе жить не может, и без рыбы жить не может, и тут же сам гибнет, до половины вытащив свое плоское червячье тело наружу.

       Мне скажут, зачем зря болтать, мол, где ты такое видел? Отвечу: видел. Сам видел и не раз. Сердце рвалось на части, глядя и на высохшую икру, по кустам волжской поймы развешанную, и огромных дохлых лещей у самого уреза воды. Я однажды насчитал пятьдесят четыре леща на трехстах метрах берега. Это ли не трагедия? Где уж тут рыбьему стаду расти? И как бы меня не агитировали в местной печати, как бы не уговаривали рыбьи специалисты, мол, ешьте такую рыбу, безвредна она, паразита выбросьте, прожарьте получше, и — на здоровье, ешьте в свое удовольствие. Вот сами они пусть жарят. А у меня душу воротит с такого удовольствия.

       И как промолчать о тех десятках огромных вздувшихся осетров и белужин, кверху брюхом плывущих в Каспий мимо волгоградских и астраханских пляжей, и уж о самом страшном надругательстве над природой, которое мне когда либо доводилось видеть, когда на том же самом Каспии я за пенистый прибой принял тысячи белых лебедей, прибитых ветром к берегу и беспомощно валявшихся вдоль него, потому как перо у них было все сплошь в нефти. У нас троих волосы зашевелились на голове от этого зрелища. Многие из несчастных птиц были еще живы и тоскливо и обреченно провожали нас взглядами. А приятель мой Юра Малевич — буйная голова, в бессильной ярости плакал и колотил руками землю, понимая, что спасти нам птиц не удастся, и погибнут они все до единой на этом пустынном пляже от голода и мучений, не в силах взлететь, ибо нефть, склеившая перо, им не позволит это сделать. Помирать буду, не забыть мне этой картины. Эх, Волга, Волга, что-то с тобой дальше будет?!

       Но вернемся в те давние годы, к нашим друзьям-приятелям, в осеннее светлое утро, на лещевый удачный клев.

       Вот только сомовницы у них молчат. С самого утра ни одной поклевки. И когда ребята уже перестают ждать, из-за Викторовой спины раздается треск спиннинговой катушки. Он тут же оборачивается, подхватывает спиннинг у комля и, придерживая катушку, подсекает. Затем пытается подтянуть леску, но не тут-то было. Леска натянута и звенит, а катушка ни с места.
       — Ничего себе, — шепчет Виктор.
       — А может, зацеп? — сомневается Алешка.
       —Может, и зацеп... — но не успевает Виктор закончить фразу, как катушка вновь начинает трещать, и леска уходит в воду.
       — Придерживай! Придерживай! — моментально разволновался Алешка. — Всю леску смотает и уйдет. Не давай ему всей лески смотать.
       — Тихо, парень, тихо. Чего орать? — невозмутимо отвечает Виктор, пальцами пытаясь остановить бег катушки. Это ему в конце концов удается. — Ну вот, а ты побаивался!
       — Подматывай! Подматывай потихоньку, — суетится, копаясь в рюкзаке, Алешка. — Да где же он? Черт его дери. Ага, вот, — и вынимает оттуда темляк — маленький острый багорик, с насаженной на жало пробкой от бутылки, чтоб ненароком не наколоться или не пропороть рюкзак, — осторожней, осторожней, Витенька! — почти стонет, пристроившись сбоку, Алешка. — Только не тяни дуром, но и слабину не давай. Поводи его: выдохнется, сам придет.
       — Отстань, не суетись, — вновь невозмутимо отвечает Виктор, осторожно подматывая с трудом поддающуюся леску.

       Бамбуковое удилище спиннинга опасно гнется и, кажется, вот-вот обломится, но в последний момент Виктор перестает сматывать леску, и вновь катушка трещит, раскручиваясь. И так раз за разом. Постепенно сопротивление рыбы ослабевает, видно, выматалась, сидя на крючке, и Виктор, также спокойно, подтягивает ее ближе к лодке. Рядом, с темляком наготове, Алешка. Он и сам, как натянутая леска. Кажется, будто снасть проходит через самое его сердце и каждым толчком отдается внутри.

       — Ну, где же ты, миленький? — чуть не плачет он, вглядываясь в зелень реки. — Иди, иди сюда, голубчик.
       А соменок делает последние отчаянные попытки уйти на глубину, но измученный долгой борьбой, наконец, сдается.
       — Ничего себе! — восхищенно шепчет Алешка, увидев в глубине воды появившийся силуэт рыбы.
       — Смотри, не промахнись, — Виктор медленно, но верно подводит соменка все ближе и ближе к борту лодки. Тот вяло бьет хвостом из стороны в сторону и почти не сопротивляется.

       Но теперь-то и предстоит самое главное, нужно втащить сома в лодку. Для этого следует точным ударом глубоко вонзить темляк ему под голову, и уже темляком тянуть вверх, потому как никакая леска не выдержит веса такой рыбины. Тут уж не зевай: промахнулся, лишь задел рыбу, и она, ошалев от новой боли, рванется и уйдет в глубину, сломав крючок или оборвав леску.
       Но рука у Алешки тверда. Несмотря на лихорадку азарта, бьет он сильно и точно. Сом судорожно дергает хвостом, однако, схваченный крепким темляком, через мгновение оказывается на дне лодки.
       — Ну вот, все. Как говорится: "абге-махт", — выдыхает Виктор, присаживается на банку и дрожащими руками достает из кармана смятую пачку "Памира".
       — Да уж, это вам не у Проньки на именинах! — весело подхватывает Алешка, ловко подсекает, и очередной лещ отправляется в садок.

       А сом тяжело ворочается, шевелит плавниками и жабрами, перекидывает усы с боку на бок, редко вздрагивает хвостом и, кажется, зло поглядывает на ребят своими маленькими, ну прямо поросячьими глазками, вроде досадует на себя, мол, как это я так оплошал? Таким со-плякам на удочку попался! От этого взгляда веет чем-то древним и ископаемым, и становится даже немного жутковато, что такая вот огромная животина ворочается рядом, возле ног твоих.
       — Смотри-не смотри, а балычок из тебя знатный получится, — бодрит себя голосом Алешка, стараясь отогнать наваждение. Затем обращается к Другу, который жадно цедит охнарик: — Слышь, Вить, килограмм пятнадцать законно потянет!
       —Откуда? — Виктор пускает струю дыма. — Не больше десяти,

       — Нет, Вить, — не соглашается Алешка, — пожалуй, поболее.
       — Чего сейчас-то гадать? Вернемся, взвесим. Кстати, давай-ка сматываться, — он смотрит на солнце. — Время к полудню подходит. Да и обловились уже. С таким
уловом возвращаться не стыдно.
       — Пора, пожалуй, — соглашается Алешка, — вон и ветер гулять начал, волна пошла.

       Да, ради таких мгновений стоит жить!

       А зимой, что ж, свой резон и своя удача. И неизвестно еще, какая рыбалка азартнее. Спроси у них у обоих, так, пожалуй, и не скажут сразу. А подумают, ответят; и та хороша, и эта.
       Вот и теперь, конец марта и, стало быть, зимнего сезона, а они еще толком и не ловили. Как тут упустить погожие, а может, и самые удачливые деньки последнего зимнего лова!