Радуга

Кого бы из своих знакомых ни встречал в последнее время Воронов, -  всех поражала происшедшая с ним перемена.
Вместо бодрого, жизнерадостного, энергичного, каким он был еще недавно, теперь стоял перед ними словно пришибленный, надломленный человек с угасшим взором.
И, когда удивлённые такой резкой переменой, друзья осторожно спрашивали:
- Что с тобой, Андрей? Как твои дела?
Он обречённо отвечал:
- Хуже не бывает…
Следовали обычные расспросы:
- В чём дело? Что стряслось, Андрей?
Он с готовностью, и с какой-то болезненной ожесточённостью принимался рассказывать свою горестную историю.
И несправедливое неожиданное увольнение; и предательское равнодушие друзей, которые могли бы помочь (было бы желание); и злорадство недавних завистников (хотя и завидовать-то было нечему - был он до увольнения обычный заместитель начальника цеха), - всё это спешил поведать Андрей,  дорожа чужим, похожим на искреннее, сочувствием,  словно боялся не успеть выговориться.
Хотя и говорят, что чужого горя не бывает, но у людей и своих забот хватало и, сказав две-три утешительных фразы, спешили они по делам.
Воронов опять оставался наедине со своими печалями.
Он потерял работу полгода назад. Всё это время числился в службе занятости, без особого толка ходил, куда посылали сердобольные сотрудницы  этого невесёлого учреждения, получал очередной отказ  в трудоустройстве.
В эти месяцы насмотрелся он всякого. Заросшие бурьяном площади перед заводскими проходными; пустые глазницы разбитых окон заброшенных цехов; унылые коридоры заводоуправлений, тёмные из-за отключенной электроэнергии.
Безработные были, в основном, такие-же как он бедолаги – «итээровцы», конструктора, технологи, инженеры, годами – к пятидесяти, сокращённые с оборонных предприятий.

               
А требовались рабочие: станочники, сварщики, каменщики, сантехники, плотники, бетонщики.
Он совсем приуныл, заскучал; то целыми днями лежал у телевизора, то бесцельно слонялся по улицам, сразу ставшим чужими.
Были бы деньги, он, наверное, запил бы. Но пособие по безработице начисляли подекадно и, получив эти печальные – век бы их не получать! – гроши, он смирно нёс их домой.
И раньше Вороновы жили небогато, а теперь  жили ( если можно назвать жизнью ставшую постоянной жесточайшую экономию) на небольшую, но, правда, всегда вовремя выплачиваемую зарплату жены ( она работала на почте) и пенсию тёщи.
Ему казалось, что теряет он последний авторитет и у детей.
Жена успокаивала и утешала его, не пилила, тревожась, как бы он чего ни удумал да не наложил на себя руки.
Тоска, тоска…
И о чём только он не передумал в унылые минуты глухого отчаяния. И о том, что профессию не ту выбрал; и что не на тот завод пошёл работать; и что зря дачу они так и не купили в свое время, а всё ездили по профсоюзным путевкам в санатории и дома отдыха.
В общем, баланс прожитым годам был неутешительным: одно плохо, другое зря, третье – не так.
Но, с другой стороны, кто же знал, что так всё обернётся! Профессия его была в добрые времена дефицитная и хорошо оплачиваемая. Оптик-механик. Институт за спиной. Таких специалистов по городу раз-два и обчелся. А то, что завод рухнул, как и вся «оборонка»,  кто ж думал, что это возможно.
В один из таких полных глухой тоски и похожих друг на друга дней Воронов долго шатался без дела по улицам. Домой ноги не шли.
Его не останавливали уличные торговцы, не окликали попрошайки и бомжи; даже назойливые цыганки не предлагали погадать. Обречённо-унылый вид его всех заставлял сторониться.
Уже под вечер притащился он домой усталый и угрюмый.
Домашние пили чай. Кроме своих, за столом была тёщина сестра баба Катя – дородная, жизнерадостная старуха, настоящий бравый солдат Швейк в юбке. Она изредка наезжала к ним, привозила деревенских гостинцев, тормошила всех, шумела, баловалась с детьми.

               
Пробыв день-два, она распродавала на рынке привезённые грибы, шиповник, рыбу, овощи, и, купив в городе, что надо, уезжала.
Воронов,  хмуро поздоровавшись, пошел было к себе в комнату. Но не  тут-то было! Баба Катя, несмотря на грузную, рыхлую полноту, по-молодому скоро поднялась со стула и с веселым торжествующим криком:- А, милок!- двинулась к нему:
- Ну, здравствуй, здравствуй, Андрюша!
Она обняла его и смачно расцеловала. Все рассмеялись. И раньше её наезды вносили в их дом суматошливое и весёлое настроение. А тут её приезд и вовсе был кстати.
Воронов присоединился к чаёвничавшей компании. Прерванный его приходом разговор продолжился. Тёща рассказывала о недавнем митинге левых у Оперного театра. Она была ярая сторонница компартии. Участвовала во всех мероприятиях оппозиции; стояла в пикетах то учителей, то транспортников, то коммунальщиков; распространяла листовки, ругала «антинародный режим». Раньше Андрей беззлобно подтрунивал над ней. Но теперь, когда коснулось и его, он понемногу изменил своё отношение к «большевичке».
Как-то вяло, по инерции говорили они о том, как тяжело жить, как некстати обрушился рубль, сетовали на государство, на власть, которые опять обманули свой народ.
- Охо-хо, и жить тяжело, и помирать жалко, - подвела итог баба Катя.- А, с другой стороны, сестрёнка, нас когда не обманывали-то? Всю жизнь – сколько я себя помню – дурили и обманывали нас, лапотников. Все и всегда. И что с того? Вешаться, что ли? Не гневите вы бога! Ведь не война, не голод! Сейчас-то жить можно. Да и тогда жить можно было… и всегда жить можно и нужно… чего уж там…
С бабой Катей не хотелось спорить. Пили чай. Молчали.
- Вот тебе, милок, - неожиданно она обратилась к Андрею, - после сокращения небо с овчинку кажется. И это в твои-то годы! Ты ведь молодой, сколько тебе? Пятидесяти ведь ещё нет? Ну, вот я и говорю - молодой, здоровый. Плюнь ты на свои печали, забудь обиды. Чёрт с ней, с  потерянной работой. Было бы о чем жалеть: зарплата с гулькин нос была, да и ту по полгода не платили.




               
Умом Андрей и сам понимал, что в жизни, как в боксе, удары нужно уметь держать. А он был мягкий, уживчивый, покладистый человек. Не боец, одним словом. Жизнь как-то так сложилась, что не было у него особой закалки. Жизнь его была обыкновенная, спокойная, нормальная. Без потрясений. Простая человеческая жизнь, цену которой только и начинал он теперь понимать.
Его никогда и не манили всякие авантюры, не привлекала так называемая романтика, никакие бури и мятежи. 

Даже мелкие перемены обычно были ему неприятны.
- Я вот что думаю, милок! Поедем-ка со мной! Развеешься, подработаешь. Поможешь нам управляться. Дед мой совсем плохой: и в смысле здоровья – возраст все же! – и настрой уже не тот, что прежде. Распрягается иногда дедуля мой: то полежать ему хочется; то рыбки половить убежит, а хозяйство - побоку.
Поедем, милок! У нас скучать да тосковать некогда.
Работа черна, да денежка бела.
Воронов неожиданно легко (для всех и для себя)  согласился.
Через два дня они, управившись с городскими делами и поручениями, поехали.
По дороге баба Катя все хвалила-нахваливала, словно товар, и Обь, и бор, и пойменные луга, и своё старинное село. Увлекшись, рассказывала о богатой и давней его истории, о кутежах купцов, о беглых каторжниках; о том, как её дед с братовьями-перевозчиками в половодье чуть не утопили здесь писателя Чехова, когда он ехал на Сахалин.
Село, куда они приехали, и вправду сразу глянулось Андрею. Вольно и богато жило оно почти как в добрые времена.
Иван Петрович, муж бабы Кати, словно только и имел сил, что дождаться их, слёг всерьёз.
Баба Катя говорила, что это у него бывает, а полежит её дедуля, отдохнёт маленько, да и снова за работушку.
И с первых дней запрягся Воронов в лямку хозяйственных дел, приняв трудовую вахту от Ивана Петровича.
Огород, скотина, рыбалка, грибы, ягоды, орехи, починка забора, замена сгнивших венцов бани, - все эти заботы вполне заняли его дни.


               
Баба Катя, несмотря на свою солидную комплекцию и преклонный возраст, работала как заводная. Отставать от старухи ему было неловко.
С соседями почти не общались. Всё было некогда.
Как однажды признался с горькой улыбкой Иван Петрович, односельчане всегда осуждали их с женой и звали кулаками.
Село, несмотря на богатую историю и вольную красоту, среди которой, казалось, нет и не может быть места злу и пороку, было то ещё село.
Многие крепко пили. Столько лет беспутной жизни, долгая разруха и запустение, чехарда непутёвых начальников, отсутствие укорота и  острастки, - здорово испортили народ.
Воровали. И на кого грешить – было непонятно. Да и разве разберёшь, откуда тать, если вся округа – не приведи господь.
Невдалеке была Ташара – когда-то ударная комсомольская стройка, а теперь город безработных; еще ближе располагался дом для престарелых рецидивистов, которых тридцать-сорок лет отсидки так «исправили», что они все тащили даже друг у друга, а, получив пенсию, пьянствовали и дрались неделями.
Для полного комплекта под боком находилась спецшкола для слабоумных детей. С которых и спрос-то какой…
Не только округа была лихая, но и своих поганцев в селе – хоть отбавляй.
- Через двор – вор, через пять – ****ь! – жестко припечатала своих односельчан баба Катя.
- Да что ж это такое, - удивлялся Андрей,  - неужели не осталось нормальных, положительных, работящих?
-  Разве только иные из стариков копошатся ещё…
- А молодые где? Все, что ли уехали?
- Да нет, просто их, работников-то, не видно: горбатятся целыми днями по огородам, на реке. А вечером – без сил – доберётся до дома, поужинает, управится на подворье. И нет сил даже на завалинке посидеть. Вот и не видно человека.
- Просто всякая дрянь заметнее, - поддержал жену Иван Петрович, потирая натруженные колени. – Шальная, грязная пена лезет на глаза. Но есть и нормальные люди. Только маловато их. А остальные все «усталые». Из тех, что устают, с печи слезая.


               
- Как-то объединяться, добрым-то людям надо. А то погань вас одолеет.
- Надо бы, - вздохнут согласно старики.
На этом обычно разговор и окончится. Как о чужой болезни здоровым людям совестно много говорить, так и эти темы были под негласным запретом брезгливой деликатности.
В начале октября объявили о досрочном (из-за маловодности) закрытии навигации.
Андрей засобирался домой. Старики уговаривали его оставаться до зимы, но потом  смирились, стали готовиться к проводам.
Ранним ненастным утром в четверг  переправили на тачке в два захода его поклажу на пристань.
Теплоход задерживался.
Андрей уговорил стариков идти домой:
- Вам-то что мерзнуть на таком ветру. Простудитесь ещё.
-А и правда, пойдем мы, Андрюша. А то дедулю моего протянет. Да и хозяйство без пригляду…
Распрощались.
Воронов остался один среди мешков, корзин, рюкзаков, бочонков, туесов. Крепко пахло рыбой, дымом, смолой и соляркой. Немногочисленные его попутчики играли в карты за пристанским сараем.
От стылой воды тянуло мозглым холодом. Осенний ветер пробирал до костей и спрятаться от него было негде. К картёжникам идти не хотелось, там  дым стоял коромыслом и мат - перемат.
Воронов достал из рюкзака плащ-палатку, накинул поверх штормовки, повернулся к ветру спиной.
Скоро, угревшись, он уже не замечал ненастья. Сидел  на своей поклаже, думал о своём.
Мысли были всё те же. О том, что проходят дни его жизни. О том, в каком положении он оказался. Долго ли еще продлится эта неопределенность, нудная мука неизвестности. Когда кончится это одеревеняющее , студящее кровь в жилах ненастье .
Под хмурым, свинцовым небом думал  он  о том, что вот он – простой маленький человек, которому много не надо, который хочет жить нормальной спокойной жизнью. Он немятежный, никаких бурь не ищет.
               
Но то, как теперь воспринимались эти горькие невеселые истины, удивляло его. Как-то отстранённо, словно дело касалось кого-то другого.
Странное умиротворение опустилось на  его душу в эти два месяца. Какими-то мелкими, даже забавными казались прежние печали. Воистину, не надо бога гневить. Ведь живы-здоровы . Что поделаешь , если выпало жить в такое время .
Надо барахтаться, как  та лягушка в кринке молока.
И работа найдется. Пусть не по специальности, не по квалификации. Был инженером, пойду кладовщиком. Что ж поделаешь. Надо жить .
Он огляделся. Суровая, величественная картина как-то  по-новому поразила его: свинцовая гладь реки, берега в великолепном, по-осеннему ярком убранстве, небо в сизо-фиолетовых тучах.
Вдали, над плёсом, тёмной завесой идет дождь.
В разрыве туч, в развале хмурых клубящихся облаков пробилось забытое солнце и вдруг ударила по глазам человека радуга, запоздалая, не ко времени, но милая сердцу и взору. Она рассиялась на полнеба возвращающейся, сбывающейся надеждой.
По-прежнему дует холодный ветер, хмурятся тучи, но вот она – кажется рядом! - сверкает радуга всё ещё возможным счастьем.
Надо жить.
Он поневоле улыбнулся.
Издалека донесся  бодрый гудок.
Из-за острова показался белый теплоход