Преодоление. Любви возврата нет

*** «Любви возврата нет»

Создатель современной алгебраической символики Рене Декарт происходил из старинного дворянского рода и образование получил в иезуитском коллеже Ла Флеш. Впоследствии иезуиты обвинят молодого философа в ереси, и ему на долгие годы предстоит покинуть Францию ради уединённых занятий наукой в Голландии. Математик, физик, механик, физиолог, он вспоминал:


«С детства я был обучен наукам, и так как меня уверили, что с их помощью можно приобрести ясное и надёжное познание всего полезного для жизни, то у меня было чрезвычайно большое желание изучить эти науки. Но как только я окончил курс учения, завершаемый обычно принятием в ряды учёных, я совершенно переменил своё мнение, ибо так запутался в сомнениях и заблуждениях, что, казалось, своими стараниями в учении достиг лишь одного: всё более и более убеждался в своём незнании. А между тем я учился в одной из наиболее известных школ в Европе и полагал, что если и есть на земле где-нибудь учёные люди, то именно там и должны они быть. Я изучал там всё, что изучали другие, и, не довольствуясь преподаваемыми сведениями, пробегал все попадавшиеся мне под руку книги, где трактуется о наиболее редкостных и любопытнейших науках. Вместе с тем я знал, что думают обо мне другие, и не замечал, чтобы меня считали ниже товарищей, среди которых некоторые уже предназначались к занятию мест наших наставников. Наконец, наш век казался мне цветущим и богатым высокими умами не менее какого-либо из предшествующих веков. Всё это дало мне смелость судить по себе о других и думать, что такой науки, какой меня вначале обнадёживали, нет в мире».
(Р. Декарт. «Рассуждение о методе». С. 12)


Странно...

Мы живём, точно в сне неразгаданном,
На одной из удобных планет…
Много есть, чего вовсе не надо нам,
А того, что нам хочется, нет…

1909


Нет такой науки, чтобы приобрести ясное и надёжное познание всего полезного для жизни… Нет любви, красоты, нет добра… Счастья нет! Хотя, конечно, есть всё, но как-то не ухватиться, не прочувствовать это всё, «что нам хочется». Невольно приходит мысль о советнике Креспеле, строившем свой дом, в буквальном смысле, по собственному усмотрению: сначала фундамент и кирпичные стены, а потом киркою прорубая окна и двери так, чтобы дом осуществлял его давнюю мечту о гармонии сада и сиюминутного вдохновения. Любовь и красота – порождение мгновения, столь неуловимого, что и само его озарение кажется потом чем-то надуманным. Нужно каждый раз, снова и снова побуждать себя видеть, находить, понимать непреходящее в преходящем.
– Страдайте стойче и святей, дружней протягивайте руки!
Каждый раз, прилагая усилия, доказывая, что разум жив и способен охватить одним взглядом всё, «что нам хочется» и чего вроде бы нет, необходимо постоянно держать планку, воспроизводя некогда достижимый уровень культуры, который может быть присущ и новейшему времени.


Хабанера II

       Синьоре Za

Вонзите штопор в упругость пробки, –
И взоры женщин не будут робки!..
Да, взоры женщин не будут робки,
И к знойной страсти завьются тропки.

Плесните в чаши янтарь муската
И созерцайте цвета заката…
Раскрасьте мысли в цвета заката
И ждите, ждите любви раската!..

Ловите женщин, теряйте мысли…
Счёт поцелуям – пойди, исчисли!
А к поцелуям финал причисли, –
И будет счастье в удобном смысле!..


Лев Толстой, напуганный штопором, вонзённым «в упругость пробки», кряхтел старым дедом над знойной страстью, ему, увы, уже недоступной:
– Чем занимаются!.. Это литература!.. Кругом виселицы, полчища безработных, убийства, невероятное пьянство, а у них – упругость пробки!
…Будет счастье – будет вопреки злу без берегов.
– Ловите женщин, теряйте мысли, – ведь мысль потерянная не потеряна навсегда. Символьная, как условие умной задачи, она ушла плутать по своим лабиринтам, чтобы однажды превратиться в её решение.


«Всё же я весьма ценил упражнения, которыми занимаются в школах. Я знал, что изучаемые там языки необходимы для понимания сочинений древних; что прелесть вымыслов оживляет ум; что памятные исторические деяния его возвышают и что чтение их в разумных пределах способствует образованию правильного суждения; что чтение хороших книг является как бы беседой с их авторами, наиболее достойными людьми прошлых веков, и при этом беседой подготовленной, в которой авторы раскрывают лучшую часть своих мыслей; что красноречие обладает несравненной силой и красотой, поэзия имеет пленительные тонкости и сладости; что математика представляет искуснейшие изобретения, способные удовлетворить любознательность, облегчить ремёсла и уменьшить труд людей; что сочинения, трактующие о нравственности, содержат множество указаний и поучений, очень полезных и склоняющих к добродетели; что богословие научает, как достичь небес; что философия даёт средство говорить правдоподобно о всевозможных вещах и удивлять мало сведущих; что юриспруденция, медицина и другие науки приносят почести и богатство тем, кто ими занимается, и что, наконец, полезно ознакомиться со всякими отраслями знания, даже с теми, которые наиболее полны суеверий и заблуждений, чтобы определить их истинную цену и не быть обманутым ими».

(Р. Декарт. «Рассуждение о методе». С. 12–13)



Янтарная элегия

Деревня, где скучал Евгений,
Была прелестный уголок.
А. Пушкин

Вы помните прелестный уголок –
Осенний парк в цвету янтарно-алом?
И мрамор урн, поставленных бокалом
На перекрёстке палевых дорог?

Вы помните студёное стекло
Зелёных струй форелевой речонки?
Вы помните комичные опёнки
Под кедрами, склонившими чело?

Вы помните над речкою шале,
Как я назвал трёхкомнатную дачу,
Где плакал я от счастья и заплачу
Ещё не раз о ласке и тепле?

Вы помните… О да! забыть нельзя
Того, что даже нечего и помнить…
Мне хочется Вас грёзами исполнить
И попроситься робко к Вам в друзья…

1911
Мыза Ивановка



– Юноша! – ворчал чудаковатый Креспель. – Считай меня сумасбродом, безумцем, – это я тебе прощаю, ибо оба мы заперты в одном и том же бедламе,  и коли я возомнил себя богом-отцом, то ты потому лишь ставишь мне это в вину, что сам себя считаешь богом-сыном. (Э. Т. А. Гофман. «Советник Креспель»).
Игорь Северянин – «король поэтов», бог эстрады, эстрадный поэт. И он совсем не кабинетный учёный, книжный червь, или мальчик, прячущийся за псевдонимом. Мы видим его трагическую руку, экстазно простёртую с подмостков, что само по себе удостоверяет только в том, что его стихи можно читать с эстрады, как поют на ней песни или отбивают чёчётку, и ресторанная закуска не помешает действию. Его мысль блистательна настолько, что даже пошлость кабака не в состоянии приглушить её блеск. Северянин ослепляет; он подобен ребёнку, в детской радости своей не замечающему и не желающему замечать мирского порока:
– Смерть оградит его от бездны убогой пошлости людской…


Ничего не говоря

Это было так недавно,
Но для сердца так давно…
О фиалке грезил запад,
Отразив её темно.

Ты пришла ко мне – как утро,
Как весенняя заря,
Безмятежно улыбаясь,
Ничего не говоря.

Речку сонную баюкал
Свет заботливой луны.
Где-то песня колыхалась,
Как далёкий плеск волны.

И смотрел я, зачарован,
Ничего не говоря,
Как скрывала ты смущенье
Флёром – синим, как моря.

О, молчанье нашей встречи, –
Всё тобой озарено!
Так недавно это было,
А для сердца так давно!..

1908



1940 год. Нарва-Йыезу.
Маленький домик в начале улицы Свободы. Из окон открывается вид на широкую зальденную реку, луга, рощи, дальние крыши Вейкюла. Комната в апельсиново-бежево-шоколадных тонах. В ней маленький писменный стол, полка с книгами, несколько стульев вокруг большого стола посередине, два дивана. У растопленной печки – шезлонг. На стенах – портреты Мирры Лохвицкой, Бунина, Римского-Корсакова, Рахманинова, Рериха; в углу – бронзовый бюст самого поэта.
Игорь-Северянин встречает 35-летие своей литературной деятельности и не без экстравагантности юбилейное интервью даёт самому себе:


– Итак, уже 35 лет, как вы печатаетесь.
– Этими словами вы подчёркиваете мой возраст, – смеясь отвечает он. – Пять лет назад я справлял 30-летие. Сегодня я постарел на пять лет. Почему не принято справлять пятилетнего юбилея? Воображаю, с какой помпою и восторгом моя петербургская молодёжь тогда приветствовала бы меня! За такой юбилей я отдал бы с радостью все последующие 30 лет жизни! Тогда меня боготворили, буквально носили на руках, избрали королём поэтов, сами нарасхват покупали мои книги. Тогда мне не приходилось – дико вымолвить – рассылать их по квартирам почти и вовсе не знакомых людей, предлагать их и навязывать.
Голос поэта резко повышается. На лице его – презрение, гнев и боль.
– Вы теперь что-нибудь пишете? – спрашиваю я, стараясь переменить тему.
– Почти ничего: слишком ценю Поэзию и своё имя, чтобы позволить новым стихам залёживаться в письменном столе. Только начинающие молокососы могут разрешить себе такую «роскошь». Издателей на настоящие стихи теперь нет. Нет на них и читателя, я теперь пишу стихи не записывая их, и потом навсегда забываю.
– И вам не обидно?
(«Игорь-Северянин беседует с Игорем Лотарёвым…». С. 161–162)


Риторические вопросы, связанные с началом и перипетиями творчества, задавал себе и Рене Декарт. Ответы были сведены в «Рассуждение о методе».


«Я высоко ценил красноречие и был влюблён в поэзию, но полагал, что то и другое является более дарованием ума, чем плодом учения. Те, чей разум сильнее и кто лучше оттачивает свои мысли, так что они становятся ясными и понятными, всегда лучше, чем другие, могут убедить в том, что они предлагают, даже если бы они говорили по нижнебретонски и никогда не учились риторике. А те, кто одарены привлекательностью фантазии и способны нежно и красочно изъясняться, будут лучшими поэтами, хотя бы искусство поэзии было им незнакомо».
(Р. Декарт. «Рассуждение о методе». С. 14)


Никчёмная

Ты меня совсем измучила, может быть, сама не ведая;
Может быть, вполне сознательно, может быть, перестрадав;
Вижусь я с тобой урывками: разве вместе пообедаю
На глазах у всех и каждого, – и опять тоска-удав.

О, безжалостница добрая! ты, штрихующая профили
Мне чужие, но знакомые, с носом мертвенно-прямым!
Целомудренную чувственность мы зломозгло объутопили
Чем-то вечно ожидаемым и литаврово-немым…
 
Слушай, чуждая мне блажница! обречённая далёчница!
Оскорбить меня хотящая для немыслимых услад!
Подавив негодование, мне в тебя так просто хочется,
Как орлу – в лазорь сияльную, как теченью – в водопад!

Февраль 1914
Одесса



– И вам не обидно?
– Обидно должно быть не мне, а русским людям, которые своим равнодушием довели поэта до такого трагического положения.
– Однако же, они любят и чтут Пушкина, Лермонтова…
– О, нет, они никого не любят, не ценят и не знают.
Нет настоящих стихов – читателя на них нет… Урбанизированным жителям, шепелявым теням, пасконным строителям нового общества гораздо важнее насущный хлеб, газетная передовица, антураж эпохи.
– Весь день я думаю, встревоженно дрожа, о странной девушке, не позабывшей Блока…
Но какое дело читателю, «неутомимому, как время», до антуража, окружающего поэта – вина, кризантэм, варьете, – когда вдруг понимаешь:
– Как мы подземны! Как мы надзвездны! Как мы бездонны! Как мы полны!
Что тогда? Разве что сибаритствовать, разве что испробовать вслед за блистательным беззаконцем рубиновый вкус кларета и сердечные тайны поверить тайнам малаги. И такая инородная ненародная хабанера – народный танец Испании! Это и есть вечный и милый край истинной поэзии, которая вся – любовь, воля и самоотречение (Ф. Г. Лорка).
– Я ненавижу орган, лиру и флейту, – впору ортодоксальному монаху пишет другу Федерико Гарсиа Лорка. – Люблю человеческий голос. Одинокий человеческий голос, нищий от любви и не связанный мертвящими формами. Этот голос должен отделиться от гармонии вещей и концерта природы и течь своей одинокой нотой. Поэзия – это особый мир. Надо закрыть двери, через которые она проникает в грубые уши и на развязные языки. Надо запереться с ней. И тогда дать звучать божественному и нищему голосу, засыпав фонтан. Фонтана не надо. (Ф. Г. Лорка. Из писем. С. 163).


Хабанера III

От грёз Кларета – в глазах рубины,
Рубины страсти, фиалки нег.
В хрустальных вазах коралл рябины
И белопудрый, и сладкий снег.

Струятся взоры… Лукавят серьги…
Кострят экстазы… Струнят глаза…
– Как он возможен, миражный берег… –
В бокал шепнула синьора Za.

О, бездна тайны! О, тайна бездны!
Забвенье глуби… Гамак волны…
Как мы подземны! Как мы надзвездны!
Как мы бездонны! Как мы полны!

Шуршат истомно муары влаги,
Вино сверкает, как стих поэм…
И закружились от чар малаги
Головки женщин и кризантэм…

1911


Об эстрадном гении Игоря Северянина ныне, пожалуй, можно сказать то же, что некогда о советнике Креспеле:
«Бывают люди, которых природа или немилосердный рок лишили покрова, под прикрытием коего мы, остальные смертные, неприметно для чужого глаза исходим в своих безумствах. Такие люди похожи на тонкокожих насекомых, чьи органы, переливаясь и трепеща у всех на виду, представляют их уродливыми, хотя в следующую минуту всё может снова вылиться в пристойную форму. Всё, что у нас остаётся мыслью, у Креспеля тотчас же преобразуется в действие. Горькую насмешку, каковую, надо полагать, постоянно таит на своих устах томящийся в нас дух, зажатый в тиски ничтожной земной суеты, Креспель являет нам воочию в сумасбродных своих кривляньях и ужимках. Но это громоотвод. Всё вздымающееся в нас из земли он возвращает земле – но божественную искру хранит свято; так что его внутреннее сознание вполне здраво, несмотря на все кажущиеся – даже бьющие в глаза – сумасбродства». (Э. Т. А. Гофман. «Советник Креспель»).
И правда:
– Поэтическое лицо Игоря Северянина определяется главным образом недостатками его поэзии. Чудовищные неологизмы и, по-видимому, экзотически обаятельные для автора иностранные слова пестрят в его обиходе. Не чувствуя законов русского языка, не слыша, как растёт и прозябает слово, он предпочитает словам живым слова, отпавшие от языка или не вошедшие в него. Часто он видит красоту в образе «галантерейности». И всё-таки лёгкая восторженность и сухая жизнерадостность делают Северянина поэтом. Стих его отличается сильной мускулатурой кузнечика. Безнадёжно перепутав все культуры, поэт умеет иногда дать очаровательные формы хаосу, царящему в его представлении. Нельзя писать «просто хорошие» стихи. Если «я» Северянина трудно уловимо, это не значит, что его нет. Он умеет быть своеобразным лишь в поверхностных своих проявлениях, наше дело заключить по ним об его глубине. (О. Мандельштам. «Северянин И. Громокипящий кубок. Рецензия»).


Это было у моря

Поэма-миньонет

Это было у моря, где ажурная пена,
Где встречается редко городской экипаж...
Королева играла – в башне замка – Шопена,
И, внимая Шопену, полюбил её паж.

Было всё очень просто, было всё очень мило:
Королева просила перерезать гранат:
И дала половину, и пажа истомила,
И пажа полюбила, вся в мотивах сонат.

А потом отдавалась, отдавалась грозово,
До восхода рабыней проспала госпожа…
Это было у моря, где волна бирюзова,
Где ажурная пена и соната пажа.

Февраль 1910



– О, нет, они никого не любят, не ценят и не знают. Им сказали, что надо чтить, и они слушаются. Они больше интересуются изменами Натальи Николаевны, дурным характером Лермонтова и нецензурными эпиграммами двух гениев. Я как-то писал выдающемуся польскому поэту Казимиру Вежинскому: «Русская общественность одною рукою воскрешает Пушкина, а другою умерщвляет меня, Игоря Северянина». Ибо равнодушие в данном случае равняется умерщвлению. («Игорь-Северянин беседует с…». С. 162).
Человек экспериментирует. Четыре столетия, как он возомнил себя естествоиспытателем, как старый Креспель – богом-отцом. Только чьё же естество мы испытываем и пытаем, какие скрипки разымаем на части, чтобы расколоть деку и сломать душку внутри? Не свои ли души? Мир принимает очертания огромного зоопарка – за тропинками границ, в клетках своих государств мы наблюдаем и экспериментируем: сбрасываем бомбы, выводим коварные вирусы, а потом ищем вакцины. За решётками малых и обширных вольеров, на позволительном удалении друг от друга, мы не изъявляем желания кого-либо видеть и слышать. Однажды мы уничтожим всех и вся ради всепланетного эксперимента.


«Особенно нравилась мне математика верностью и очевидностью своих рассуждений, но я ещё не видел её истинного применения, а полагал, что она служит только ремёслам, и удивился, как на столь прочном и крепком фундаменте не воздвигнуто чего-либо более возвышенного. Наоборот, сочинения древних язычников, трактующие о нравственности, я сравниваю с гордыми и великолепными дворцами, построенными лишь на песке и грязи. Они превозносят добродетели и заставляют дорожить ими превыше всего, но недостаточно научают распознавать их, и часто то, что зовут они этим прекрасным именем, оказывается не чем иным, как бесчувственностью или гордостью, или отчаянием, или отцеубийством».

(Р. Декарт. «Рассуждение о методе». С. 14)


Жуткая поэза

О, нестерпимо-больные места,
Где женщины, утерянные мною,
Навек во всём: в дрожании листа,
В порыве травном к солнечному зною,
В брусничных и осиновых лесах,
Во всхлипах мха – их жалобные плачи…
Как скорбно там скрипенье колеса!
Как трогательно блеянье телячье!
На севере и рощи, и луга,
И лады дум, и пьяненькие сельца –
Однообразны только для пришельца:
Для северян несхожесть их легка.
Когда-нибудь я встречу – это так! –
В таком лесу унылую старуху,
И к моему она приблизит уху
Лукавый рот. Потом за четвертак
Расскажет мне пророчная шарманка
О их судьбе, всех жертв моих. Потом
Я лес приму, как свой последний дом…
Ты – смерть моя, случайная цыганка!

Февраль 1914
Одесса



– Но у вас так много поклонников, вы получаете, вероятно, столько писем и телеграмм…
– Если бы каждый поклонник давал мне всего-навсего по 10 центов в год, – но, понимаете, обязательно каждый, – я чувствовал бы себя совершенно обеспеченным человеком, мог бы вдохновенно писать и, пожалуй, бесплатно раздавать неимущим свои книги. Но таких поклонников или я не знаю, или их вовсе нет. Судя по количеству поздравлений, я не заработал бы больше кроны, – с неподражаемой язвительностью отчеканил поэт. («Игорь-Северянин беседует с Игорем Лотарёвым…». С. 162).
Зоолог С. Р. Карпентер решает поместить 350 резус обезьян на остров Сантьяго.  В природных условиях обезьяны обыкновенно разделяются на социальные группы и защищают свой ареал от других групп. На борту корабля обезьянам, естественно, невозможно найти привычные места обитания. Результат потрясающий. Мужья утрачивают способность защищать жён, а матери – интерес к детям. Обезьян приучают к новому режиму кормления, и они голодают; матери тем временем дерутся с собственными детьми за остатки пищи. Резко возрастает детская смертность. Но как только обезьяны попадают на остров, они снова разделяются на группы, и каждая группа выбирает себе место обитания. Мужья снова защищают своих жён, а матери оказываются способны на самопожертвование ради детей.


«Я почитал наше богословие и не менее чем кто-либо надеялся обрести путь к небу. Но узнав, как вещь вполне достоверную, что путь этот открыт одинаково как для несведущих, так и для учёнейших, и что полученные путём откровения истины, которые к нему ведут, выше нашего разумения, я не осмеливался подвергать их моему слабому рассуждению и полагал, что для их успешного исследования надо получить особую помощь свыше и быть более чем человеком».
(Р. Декарт. «Рассуждение о методе». С. 14)



Отличной от других

Ты совсем не похожа на женщин других:
У тебя в меру длинные платья,
У тебя выразительный, сдержанный смех
И выскальзыванье из объятья.

Ты не красишь лица, не сгущаешь бровей
И волос не стрижёшь в жертву моде.
Для тебя есть Смирнов, но и есть соловей,
Кто его заменяет в природе.

Ты способна и в сахаре выискать «соль»,
Фразу – в только намёкнутом слове…
Ты в Ахматовой ценишь бессменную боль,
Стилистический шарм в Гумилёве.

Для тебя, для гурманки стиха, острота
Сологубовского триолета,
И, что Блока не поцеловала в уста,
Ты шестое печалишься лето.

А в глазах оздоравливающих твоих –
Ветер с моря и поле ржаное.
Ты совсем не похожа на женщин других,
Почему мне и стала женою.

1927



Каких только героев – матерей и детей – не принёс в жертву ХХ век! Жанна д’Арк известна миру как Орлеанская Девственница. Но веку естествоиспытателей показалось мало героинь-девственниц и героев-мужчин. Ему захотелось разбрасывать прокламации руками матери и писать доносы руками ребёнка. Мужчины тем временем со знамёнами над головой и барабанным грохотом в голове воюют, чтобы жизнь была лучше.
– Много есть, чего вовсе не надо нам, а того, что нам хочется, нет…
И в этом пытании-испытании естества мужчины не помнят, когда любили женщин, а женщины не знают, зачем рожали детей.
Квинтэссенцией звучит сонет «гения тьмы»: люди забыли, что такое любовь и та объявила им войну. Неужели следует уподобиться обезьянам на корабле, чтобы потом долго искать свой остров? Или зло, в самом деле, зло без берегов?
– Как он возможен, миражный берег… – в бокал шепнула синьора Za.


– Вы довольны статьями и фотографиями, помещёнными в газетах в связи с вашим юбилеем?
– В особенности фотографиями. Некоторые из них бесподобны и являются, по-видимому, воистину юбилейными. На некоторых из них я снят с женой, с которой расстался вот уже пять лет. Представляете, как было приятно мне и моей новой подруге, женщине самоотверженной и заслуживающей глубочайшего уважения, лишний раз взглянуть на такую карточку, да ещё в газете, да ещё в юбилейные дни!
– Ещё один вопрос, – сказал я, поднимаясь, – и, извините, несколько, может быть, нескромный. Вы изволили заметить, что больше почти не пишете стихов. На какие же средства вы существуете? Даже на самую скромную жизнь, какую, например, как я имел возможность убедиться, вы ведёте, ведь всё же нужны деньги. Итак, на какие же средства?
– На средства Святого Духа, – бесстрастно произнёс Игорь Северянин.

(«Игорь-Северянин беседует с Игорем Лотарёвым…». С. 162–163)



Сонет

Любви возврата нет, и мне как будто жаль
Бывалых радостей и дней любви бывалых;
Мне не сияет взор очей твоих усталых,
Не озаряет он таинственную даль…

Любви возврата нет, – и на душе печаль,
Как на снегах вокруг осевших, полуталых.
– Тебе не возвратить любви мгновений алых:
Любви возврата нет, – прошелестел февраль.

И мириады звёзд в безводном океане
Мигали холодно в бессчётном караване,
И оскорбителен был их холодный свет:

В нём не было былых ни ласки, ни участья…
И понял я, что нет мне больше в жизни счастья,
Любви возврата нет!..

1908
Гатчина



В книге почётных гостей в домике поэта в Эст-Тойла другой «эстрадный поэт» Булат Шалвович Окуджава (1924–1997) оставил «несколько слов об Игоре Северянине»:

«Нынче мне очень близок и дорог Игорь Северянин. Сущность этого большого поэта, как всякого большого поэта, – в первооткрывательстве. Он рассказал мне то, что ранее не было известно. Мой путь к нему был труден и тернист, ибо был засорён нашим общим невежеством, и я поминутно спотыкался о ярлыки, которыми поэт был в изобилии увешан. Над памятью его смеялись, его освистывали, называли пошлым и салонным, и всё это оскорбительное месиво звучало ещё при его жизни. К счастью, во мне всё-таки нашлись силы, чтобы разобраться во всём этом. И я постепенно стал его приверженцем. И я увидел, что это поэт, безрасчётно преданный Евтерпе и не замаравший себя на протяжении всей жизни ни скоропроходящими политическими, ни какими-либо иными меркантильными пристрастиями; что пошлость, в которой его упрекали, есть не что иное, как стилистическое своеобразие и угол зрения, свойственные этому поэту; что слово “салонный” – пустой уничижительный ярлык, придуманный пролетарскими критиками, страдающими множеством специфических комплексов, придуманный ими в угоду кратковременному официальному духу. Наверное, действительно, с колокольни этих критиков творчество Игоря Северянина казалось искажённым. В иронии и самоиронии поэта мерещилась им враждебная сила, в отсутствии злобы и агрессивности – слабость, и многочисленные почитатели стихов поэта именовались ими обывательской толпой, которой, естественно, противопоставлялись мифические “народные массы”».


Так, всякий понимающий собеседник открывает в поэзах то, что ранее было не известно ему, а может, не только ему, но и целому свету:
– На другой день советник предстал нам совершенно таким же, как прежде, только вот скрипок, сказал он, никогда больше делать не будет и играть ни на одной скрипке не станет. Это своё слово, как довелось мне позже удостовериться, он сдержал. (Э. Т. А. Гофман. «Советник Креспель»).
Чудаковатый Креспель более не разымал скрипок и не изымал душ. Скрипка любит трагический звук и нежные руки. Для неё из недр штолен и шахт возводится эстрада и концертные залы. Ведь ни один поэт не знает всей глубины того, что сказал: в порыве вдохновения он гонит прочь сонмы мертвенных теней. Он хрипит, он поёт:
– Живи, живое восторгая! От смерти мёртвое буди!
И страна пела вслед за Булатом:
– Возьмёмся за руки, друзья, чтоб не пропасть поодиночке!
Это было в середине самого кровавого столетия человеческой истории – столетия зла без берегов, но и столетия величия страданья – ХХ века. В самом его начале одинокий человеческий голос, отдельный от гармонии вещей и хора природы, нищий от любви и не связанный мертвящими формами, возвестил:
– Страдайте стойче и святей, дружней протягивайте руки!
Таков завет.


Завет

Не убивайте голубей.
Мирра Лохвицкая

Целуйте искренней уста –
Для вас раскрытые бутоны,
Чтоб их не иссушили стоны,
Чтоб не поблекла красота!
С мечтой о благости Мадонны
Целуйте искренней уста!

Прощайте пламенней врагов,
Вам причинивших горечь муки,
Сковавших холодом разлуки,
Топящих в зле без берегов.
Дружней протягивайте руки,
Прощайте пламенней врагов,

Страдайте стойче и святей,
Познав величие страданья.
Да не смутят твои рыданья
Покоя светлого детей!
Своим потомкам в назиданье
Страдайте стойче и святей!

Любите глубже и верней –
Как любят вас, не рассуждая,
Своим порывом побуждая
Гнать сонмы мертвенных теней…
Бессмертен, кто любил, страдая, –
Любите глубже и верней!

Сентябрь 1909



Аудиокнига на https://youtu.be/QPCITDUPVW0

http://www.ponimanie555.tora.ru/paladins_I.html