Раздавленные кремлёвской стеной

-+                МОЙ КРЕСТ.
               
 «…Призраки далёкие земли               
Поросли кладбищенской травою.
Ты же, путник, мёртвым не внемли,
Не склоняйся к плитам головою… »   
С.Есенин. Золото холодное луны.


                Вступление.
                Шаги к свободе.

  Я проснулся в пять утра. «Саша, вставай»,- сказала мама. Я открыл глаза, посмотрел на стену и потолок, отметив про себя, что в следующий раз не скоро их увижу.
- Мам, зажги настольную лампу,- попросил я. В аквариуме на стене спокойно плавал карась, на столе стоял магнитофон. Ничто не говорило о предстоящем мне сегодня отъезде на два года, в армию.
  В зале горел свет, было как-то суматошно. Я держался весельчаком, стараясь всех рассмешить, нёс всякую чушь о том, что буду всё же служить в Москве, не за тридевять земель, в ответ на это родственники согласно кивали головами. Мама наложила мне в сумку продуктов, всякой «необходимой» мелочи. Я включил магнитофон и послушал песню Дельфина, на счастье, потом выключил магнитофон и мы – я, Мама, Папа и Сестра, вышли из дома, грустной процессией, направляющейся на трамвайную остановку.
В трамвае я продолжил свои попытки всех развеселить. Папа натянуто улыбался, выслушивая мои шуточки, Мама тайком вытирала слёзы, сестра смотрела в окно. Трамвай ехал медленно, но вот он довёз-таки нас до военкомата.
В военкомате Папа сунул мне в карман мятные конфеты, я поговорил немного с родственниками и незнакомый, полный лысеющий мужчина в военной форме, равнодушным жестом позвал меня к выходу, после чего ему пришлось, явно через силу, ждать пока все меня пообнимают на прощание.
Я вышел на крыльцо. Возле ворот стоял Уазик. На улице было холодно, промозгло. Я сел на переднее сиденье, рядом с лысеющим мужиком и мы быстро покатили по сонному городу к обл. военкомату. В обл. военкомате мне было указано, куда идти и я прошел в странное помещение, похожее на общественный туалет, где два солдата осмотрели мои шмотки и забрали то, что «нельзя». «Нельзя» было шоколадкой и варёной колбасой. Мне, как и другим призывникам, было не до таких мелочей.
После досмотра я был направлен в мрачные полуподземные казематы, где стояли скамейки, с нацарапанными на них глупыми надписями и висел российский флаг на обшарпанной стене, повышая изо всех сил патриотический настрой тех несчастных, что сидели на вышеупомянутых скамейках.  Все находившиеся здесь, должны были служить в одном полку со мной, как я понял. Президентский Полк. Месяц назад я прошёл мед. комиссию и меня зачислили в ряды Президентского Полка. И вот теперь я сидел в душном помещении, не зная о чём думать. Народу было много, все держались в основном компаниями, этакими кружками, из которых доносились крики и смех. Кое-кто сидел сам по себе. Особенно выделялся на общем фоне, малый с разбитым лицом, накренившийся к полу, грозящий упасть со своей скамейки.
Мы вот так сидели на удивление долго. Через некоторое время мне понадобилось выйти, по вполне объяснимой причине. За мной попёрлось некоторое количество народу. Однако, во дворе военкомата сторожевой офицер, в необычайно грубой форме попытался загнать нас обратно, на что народ ответил наглым смехом и смутными угрозами. Офицер тотчас притих и пообещал разрешить все наши проблемы. После того, как компромисс с офицером был найден (около забора), мы ещё не меньше часа сидели на скамейках. Я задумался о том, что же будет дальше, если уже сейчас самая обыденная вещь ухитрилась превратиться в проблему, которую надо было решать. Помнится, я о чём-то разговорился с каким-то малым, мы с ним поели, благо еды у обоих было навалом, и сидели трепались, пока общее веселье не было нарушено явившимся откуда-то полковником, отдалённо напоминавшим только что вылупившегося цыплёнка. Он бормотнул что-то истинно военное в сторону притихших нас, отпустил мимоходом колкую шуточку в адрес малого с разбитым лицом и пригласил всех, так сказать «наверх». «Наверху» я продолжал беседу с парнем, до тех пор, пока мы с ним не обнаружили, что все вокруг заполняют какие-то бланки. Мы конечно тут же получили от «уполномоченного лица» бланки, заполнив которые, становились автоматически застрахованы, от почти всего. Потом были ещё какие-то бланки, бумаги. Грозный дядька, знакомый мне ещё с медкомиссии, всё призывал нас к тишине, мотивируя свои призывы тем, что за плохое поведение мы можем быть «отправленными не в Президентский Полк, а какой-либо другой род войск». Все затихали, с картинным ужасом на лицах, но ненадолго.
Кажется, припёрлось даже телевиденье, от которого я пытался спрятаться, но, как узнал потом, тщетно (моя двоюродная сестра узрела меня по телику).
И вот, когда было уничтожено достаточно бумаги, выслушано множество странных угроз строгого дядьки, нас погнали на улицу. Почему-то в этот момент мою голову посетили, даже не мысли, а тени тревожных мыслей, подобные наверно тем, что бывали у заключенных концлагерей, стоящих в очереди у дверей крематория. С той лишь разницей, что последних ждала дубинка, металлические крючья и топка, а меня – всего лишь два года армии.
На улице Болдина стояли в ожидании два троллейбуса, специально выделенные для отправки нас на Московский вокзал. Помнится, троллейбусы обступила толпа заплаканных родственников и близких, но моих там не было: я предусмотрительно строго-настрого запретил им провожать меня и портить лишними слезами нервы себе и мне.
До вокзала ехали без остановок. Смешно было глядеть на возмущённых людей, стоящих на остановках, когда они с гневом махали руками нам вслед. «Куда вы проситесь, дурачьё»,- втихаря посмеиваясь, думал я.
Пока мы ехали, сперва кое-кто, а потом почти все, приставали между делом к тому самому «грозному дядьке» и «уполномоченному лицу», про которых выяснилось, что они всего-навсего офицер ПП и его солдат-помощник в нелёгком деле снабжения нас бумажками и бланками. Мне было неинтересно, я вопросов не задавал.
Но вот мы прибыли на московский вокзал, сели в первый вагон электрички и покатили. Именно с тех пор я недолюбливаю поездки в Москву на электричке. Надо сказать, в тот раз я, впервые более чем за десять лет ехал в Москву. Сперва я с волнением провожал взглядом немногочисленные знакомые станции, а затем просто скучал всю дорогу, пытался есть колбасу и говорить с сидевшим напротив меня парнем, удивительно похожим на В.Бутусова. Малый был очень улыбчивый, благожелательный, с мечтательным взглядом. Но на мой взгляд  мечтать было не о чем, поэтому разговора не вышло.
Помню, грозный дядька всю дорогу пытался угомонить наш весёленький отряд, так как ребята принялись знакомиться со всеми девушками и женщинами подряд, только что не с бабушками, как они выражались, «напоследок». Вообще, ребята отрывались вовсю, наплевав на строгого офицера, который весь издёргался и издёргал своего «помощника».
Когда мы приехали-таки в Москву, было уже темно. На вокзале нас ожидал автобус ПАЗик, из которого вышел капитан, спортивного вида. Ему-то, с явным облегчением и передал нас из рук в руки, строгий офицер.
Капитан кое-как рассадил было нас и автобус тронулся, но вскоре своим волшебным чутьём капитан почуял, чего мы хотим больше всего. Хотели мы, конечно же, в туалет. Туалета, само собой, не нашлось поблизости, но наш бравый беспринципный капитан нашёл выход из положения: он принял решение и мы дружно выстроились на оживлённой улочке нашей славной столицы, поприветствовав её по-своему, как умели. Вспоминается Есенин:
                «…Их было тридцать
                Шесть.
                В каждом кипела
                Месть…»
Нас было, правда, всего тридцать и кипела в нас не месть, но аналогия  с Есенинскими строками прослеживается. Проходившие мимо жители столицы, наверно, надолго запомнили нас… Нас было тридцать…
Ну, потом мы конечно же поехали дальше. Путь был неблизким, а капитан оказался словоохотливым, предложил задавать ему вопросы. Завязался разговор, довольно долгий, благодаря московским пробкам, в которых мы простояли не меньше четырёх часов. Спрашивали у капитана, можно ли звонить домой, можно ли писать письма, можно ли заниматься тяжёлой атлетикой, можно ли то, можно ли это. Мне хотелось спросить только одно: можно ли мне сейчас впасть в кому и очнуться ровно через два года? Я молчал.
Но вот мы выехали за МКАД и поехали по какой-то трассе в военный лагерь «Купавна». К этому времени капитан уже рассказал, что следующие двадцать дней мы проведём в учебных ротах военного лагеря «Купавна», а потом нас раскидают по «настоящим» ротам.
По трассе почему-то ехали уже молча. До самых ворот «Купавны». Подъехали. Посигналили. Капитан показал какие-то бумаги солдату в бронежилете и сфере, открывшему ворота. Солдат пропустил нас и мы заехали в лагерь.


               


                ЧАСТЬ 1.
                Двадцать дней на пути к свободе.

                ГЛАВА 1. Два дня, которые потрясли мозг.

Нас высадили из автобуса в окультуренной сосновой рощице, около ветхой армейской палатки, весьма внушительных размеров. Высадили, выстроили в ряд, завели в палатку и там снова выстроили в ряд перед длинной скамейкой. Приказали выгрузить своё имущество прямо на землю. Подчинялись мы очень неохотно. Всю собранную еду свалили в коробки, сказав, что отдадут свиньям. В это я почему-то не поверил. Потом нам выдали вещмешки, куда мы загрузили свои, ставшие теперь скромными, пожитки и начали постригать всех машинкой под ноль. Пострижены мы были на удивление быстро. Почему-то после стрижки я сразу почувствовал себя очень неуютно, особенно, когда взглянул в зеркало.
Когда все были острижены, нас вывели на улицу, к бане, стоящей неподалёку.  В баню зашли все вместе, там разделись догола, по приказу, и по пять человек отправились в душ. На мытьё отводилось десять минут. После душа сразу же выходили, но уже в другое помещение, в котором нам выдавали нижнее бельё: рубаху-белугу, с кальсонами, сапоги, китель со штанами, старые, уродливые шапки и, конечно же, портянки. Всё переодевание происходило на удивление быстро, я бы даже назвал это перевоплощением, потому что, видит Бог, именно в этот самый момент все мы наиболее отчетливо осознали простую мысль: мы в армии. Моё личное осознание усугубилось сапогами. Солдат, выдающий сапоги, долго меня не замечал, с сонным видом ковыряясь в каких-то бумагах. Когда он, наконец, меня заметил, сразу спросил:
- Размер сапог какой носишь?
- Сорок четвёртый,- ответил я. Солдат покопался где-то под столом и вытащил сапоги, со словами:
- Бери, вот тебе сорок второй, разнашивай.
Дальнейший диалог был предельно краток, солдат пообещал, что сапоги мне заменят вскоре и я был отправлен с глаз долой ко всем чертям.
Когда мы выстроились на улице, все в армейских ношеных комках, грязнущих шапках-ушанках, кирзовых сапогах, накрученных наспех портянках, от боевого весёлого духа, от смешков и шуток не осталось и следа. Всё. Конец всему.
Усталый офицер прикрикнул на нас и поделил по одному ему известным принципам на равные группы, назвав каждому его роту, взвод, отделение. Конечно же, никто ничего не запомнил, но предусмотрительные сержанты, сделали на руке каждого надпись. На моей руке написали: 2/2, что означало, второй взвод, второе отделение. После этого меня, вместе с ещё несколькими туляками отправили, под надзором сержанта, на четвёртый этаж мрачного здания, похожего на школу.
  Надо сказать, что к тому времени я уже сильно хотел спать и мне изрядно надоела вся сегодняшняя беготня. На дворе стояла глубокая ночь, но лечь спать поскорее в эти сутки, мне было не суждено. На четвёртом этаже нас снова построили и стали заводить по одному в какую-то комнату, где мы высыпали шмотки на пол и их «тщательно досматривали». После «досмотра» у меня не стало большей части конфет и ткани для подшивания. И вообще вещей резко поубавилось. Вещмешки забрали. Но из-за вещей я вовсе не переживал, мне было плевать на вещи. Я сильно хотел спать и ещё, конечно же, в туалет. Придётся сделать небольшую оговорку, дабы читатель не решил, что я намеренно делаю нездоровый акцент на справлении низменных нужд, довольно часто упоминая разные подробности, связанные с ними. На самом деле, первые дни службы в ПП были ознаменованы, наряду с множеством других глупостей, самыми разнообразными препятствиями, расставленными на дорогах, ведущих к унитазу. И препятствия эти были столь неожиданны и разнообразны, вносили в жизнь столь яркий колорит, что про туалет нельзя не упомянуть.
Итак, я хотел в туалет, но вместо туалета меня вывели из комнаты и поставили в строй посреди коридора. Мы все стояли кто как, облокотившись на что-то, опершись на стену, скрестив руки на груди, только что не сидели на полу. Напротив нас стоял стол, за которым сидел сержант, целиком и полностью погружённый в написание каких-то бумаг и лишь изредка отрывавшийся от них, для того чтобы спросить у нас имена, фамилии и прочую ерунду.
Мы довольно долго стояли так, топтались на месте, изредка шутили и пересмеивались. Один парнишка предложил:
- Пацаны, слышь, если что, друг-друга в обиду не даём, договорились? - все воодушевлённо ответили ему, дескать, конечно, никак и никогда не дадим. Как раз в этот самый момент из темноты коридора выделилась фигура в кальсонах и странной походкой приковыляла к нам. Держался этот тип в подштанниках крайне самоуверенно и следующая за его выходом из темноты реплика, исходящая из его же уст, меня очень разозлила: 
- Это что здесь за стадо?
Он каким-то мутным взглядом посмотрел на нас и обратился к сидевшему за столом сержанту:
- Слышь, Виталь, что ты их расслабил то?
- Ну, знаешь!- ответил сержант резко и возмущённо,- я вообще-то занят, мне писать ещё – во!- и он сделал движение рукой поперёк горла. После этого сержант углубился в свои бумаги, подчёркнуто игнорируя парня, столь бесцеремонно подошедшего к нам.
Мутному парню всё не понравилось и он снова обратил внимание на нас. Мы все стояли теперь посмирнее, не разговаривали, лишь меня почему-то распирала злоба и потому я продолжал опираться на стену, прекрасно осознавая всю, так сказать, неустойчивость своего положения. Отлично помню мысль, посетившую в тот момент мою голову: «если что, буду драться». Внутренне я настроился на выбитые зубы и сломанные рёбра, хотя, надо сказать, это было с моей стороны весьма наивно, простительно лишь для первого дня в армии. Самоуверенный тип окинул нас взглядом, сделал шаг ко мне, встал напротив, глядя в глаза и почти тут же перешёл к действиям.
- Ты чо, козёл, расслабился что ли? Не рановато?! - я никак не отреагировал на его реплику. В следующий момент он схватил меня за шкирку и рывком оторвал от стены. Я тотчас же ухватил за шкирку его самого и сделал ответное движение, толканув парня к противоположной стенке коридора. Не буду храбриться, признаюсь, что этот наглый тип имел весьма лёгкое телосложение, почти тщедушное, поэтому он отлетел к стене как пушинка, при этом раздался отчётливый звук удара его головы об эту самую стену. Затылком шарахнулся.
Помню, что тот сержант, сидевший за столом и ещё какой-то сержант, появившийся не знаю откуда, ухватили наглого парня за руки и оттащили от меня, а тот всё порывался кинуться в бой. У меня же решимости поубавилось, потому что мои братья по призыву проявили полное равнодушие к назревшему конфликту, несмотря на недавние слова о единстве в случае чего-то, как раз и именно только что произошедшего. На стороне же наглого парня в кальсонах был явный перевес потенциальных сил. Стоя в строю, среди притихших собратьев, я слушал его гневные вопли:
- Да я его замочу, козла! Черепа, ты понимаешь, совсем ох…ли!
- Ну он же ещё ничего не знает, баран е…тый! Два часа назад, небось, ещё свою девку лапал!- заступался за меня сержант из-за стола.
- Конечно, Серёга, что ты на него набросился? Они же все тупые, ни черта ещё не соображают! Им никто ничего вообще не объяснял!- пытался достучаться до сознания наглого крикуна второй подоспевший сержант. Я немного успокоился, так как понял, что коллективное избиение обнаглевшего меня, скорее всего не состоится.
- Да мне по х…ю, что им кто оъяснял-не-объяснял, я сейчас объясню, мало не будет! Да отпустите вы меня, за…ли тоже! Не трону я вашего е….того черепа, сами с ним займётесь, я думаю, завтра, если так его любите… - парень вроде успокоился, пришёл в себя, его отпустили. Подойдя ко мне, он спросил:
- Ты, череп, понимаешь, где ты? - я молча смотрел на него, честно признаться, растерявшись и совершенно не зная, как себя вести. Наглый тип улыбнулся, чувствуя мою растерянность, и вложив в эту ухмылку всё своё чувство превосходства, снова спросил:
- Я понимаю, что ты очень крутой и скоро уже будешь как следует опи….ляться, но ты можешь хотя бы сказать, где ты? Не игнорировать меня и просто ответить?
- В казарме…- нерешительно промямлил я, услышав в ответ взрыв хохота наглого типа и обоих сержантов.
- Да в армии ты, долбо…б! Понимаешь? Забудь про свою тёлку и мамины блины, отмахни это всё!- наглый тип проорал всё это мне в лицо и помахал рукой прямо у меня перед носом, наглядно показывая, как именно я должен отмахивать всё названное им, а затем спросил:
- Какой взвод?
- Второй,- ответил я, стараясь быть совершенно спокойным.
- Это хорошо, что второй. Второй, это не мой,- многозначительно сказал наглый тип и пошёл обратно по коридору, в темноту. Я стоял и думал, что он наверняка меня запомнил и будет мне мстить. Стоящий рядом малый прошептал мне:
- Слушай, ты больше так не делай.
- Я то не буду, но мы же только что договаривались, не давать друг-друга в обиду.
- Да ни хрена ты не понимаешь, - ответил малый.
- Ну, ты-то всё понимаешь, молодец, - сказал я с иронией.
            На этом наш разговор закончился. Тот здоровый малый, который сказал, что «мы друг-друга в обиду не дадим», молчал. Мы все стояли молча и я понял одно, одну простую истину: тот странный наглый тип прав, мы – стадо.
Заглядывая вперёд скажу, что с наглым типом у меня в будущем сложились вполне нормальные отношения. Через полгода. А в ту ночь, несколько сержантов повели нас к нашим взводам. Тот, который вёл меня, по дороге объяснял:
- Здесь кубрики, в каждом по взводу, там – туалет. Хочешь в туалет?
Я хотел в туалет. После туалета он завёл меня в один из кубриков, сказав:
- Этот кубрик, по счёту второй слева, твой. Здесь живёт второй взвод. Ты запоминай и особо не переживай, всё будет нормально. Не забывай только, что ты в армии.
Вкратце опишу нашу казарму: длинный коридор, называемый «взлёткой», в начале его туалет и несколько комнат, в центральной, самой длинной части, коридор превращается в зал, разделённый перегородками на четыре здоровых кубрика, по два с каждой стороны от «взлётки». Дальше снова несколько комнат, офицерский туалет. «Взлётка» начинается окном и кончается окном. В начале и конце – выходы на улицу.
Итак, сержант подвёл меня к одной из многочисленных двухъярусных кроватей и указал мне на свободную верхнюю:
- Пятый проход между кроватями, запомни это, - сказал сержант, - второй кубрик, пятый проход между кроватями. Вот твоя тумбочка. Видишь, на нижней полке в ней вещи? Это вещи твоего брата. Твоя полка верхняя. Вот твоя табуретка,- сержант показал мне на одну из многочисленных табуреток и объяснил, как укладывать на неё вещи. Затем, сказав мне, что голыми ногами на полу лучше не стоять, пожелал мне чего-то приятного и ушёл. Я уложил свои вещи в тумбочку, рядом с вещами своего «брата», мирно храпевшего на соседней верхней кровати, расправил  свою кровать и улёгся-таки спать. Вокруг меня были сплошь одни «братья». Все они видели десятый сон. Я взглянул на часы. «Три часа ночи»,- подумал я, - «надо спать». Засыпая, я слышал, как ещё два туляка укладываются спать вместе со мной, в моём взводе. Я посмотрел в потолок и подумал, что мои родственники наверняка думают обо мне. «А может уже спят? Нет, наверно не спят. Спокойной ночи». Я повернулся на бок и уснул.
Мне снилось, что я дома. Со мной рядом были, то мои родственники, то мой друг, Вова. Затем мне приснилось, что я на даче, как будто сейчас хороший летний день. Снилось ещё много чего, все сны были приятными. Потом мне приснилось, что кто-то орёт: «рота, подъём!!!». «Какой дурацкий сон», - подумал я. В этот момент зачем-то включили свет. Я посмотрел на часы, было шесть утра. «Ё-моё, ещё спать и спать», - решил я и повернулся на другой бок. Кто-то заорал мне в самое ухо:
- Ты что?!!! Вставай!!! Подъём!!!
Я присел на кровати. Вокруг меня все вскакивали с кроватей на пол, одевались. Причём, всё делалось очень и очень быстро. Пока я соображал, что всё это значит, какой-то сержант сильно толкнул мою двухъярусную кровать, так что я шмякнулся на пол сверху. Больно ушибся. Кое-как оделся, что-то не понятное сотворил из своих портянок на ногах, надел сапоги, шапку (задом наперед), ремень и бегом вскочил в строй.
Надо сказать, что в строю все места были заняты, но я в него всё же вскочил. Тут же, волшебным образом, со мной рядом очутился тот сержант, который вчера мне так по доброму всё объяснял. Он указал мне моё место в строю, сказал, что делать:
- Здесь твоё место! Напротив портрета, видишь, Кутузов на стене?! Сейчас – построение, потом вы все быстро бежите вниз, на улице опять построение, потом бежите к столовой! Бегом! Ты понял?! Там снова строитесь. Делай как все, понял? В столовой скажут: «Приступить к приёму пищи» - начинаешь есть, скажут: «кто не поел – руку поднять», перестаёшь есть и не вздумай поднять руку, башку отшибём, понял? Смотри, не вздумай! Делай как все, не тупи, во всё вникай и всё будет хорошо!
Я быстро всё запомнил, иначе и быть не могло. Мы какое-то время стояли, построившись на «взлётке». Затем раздался громкий крик:
- Рота, нале-во! Вниз строиться, бегом-марш!
Уже при слове «бегом», все сломя голову ринулись к лестнице. Бежали мы, действительно, как громадное стадо. Такого я ещё тогда в жизни ни разу не испытывал и не видел со стороны: толкотня стояла, уму непостяжимая! На улице собралась огромная толпа, чей-то голос орал:
- Второй взвод, ко мне!
Я побежал на этот голос. Незнакомый сержант прокричал, когда я подбежал ко второму взводу:
- Второй взвод?! Руку покажи! Отделение?
- Второе! – сказал я и показал руку с надписью «2/2». Сержант довольно грубо толканул меня в строй и подоспевший ещё откуда-то, другой сержант, ухватив меня за плечо, сказал:
- Сюда становись,- он указал мне место на плацу,- запомни, второй взвод всегда здесь. Я – командир второго отделения, – сержант ткнул рукой себе в грудь. – Встань смирно! – добавил он и встал впереди взвода.
- Рота, равняйсь! Отставить! – проорал кто-то. – Рота, по команде равняйсь, надо замереть, прижать руки и повернуть башню направо, ясно вам? – сказал незнакомый, ужасно самоуверенный на вид тип, с лычками старшего сержанта на плечах.
- Если хотите жрать, - продолжил он, - будете делать всё правильно. Рота, равняйсь! Смирно! На месте, бегом-марш!
Вся рота побежала на месте. «Долбаная рота безумцев», - подумал я, глядя на своих скачущих собратьев. Сам я стоял на месте, не зная, скакать ли мне со всеми, или стоять на месте втихаря, надеясь, что меня не заметят. «Это же чистый идиотизм, вся эта скачка на месте!»- думал я.
В этот момент сильный удар в печень разрешил мои сомнения.
- Тебе что, не бежится?! На месте бегом-марш, сука невменяемая!!
Скажу, что в душе моей творилось полное безобразие, быть клоуном не хотелось, но вид скачущей роты и удар в печень, заставили меня прыгать вместе со всеми. Было абсолютно ясно, что в драку я сейчас не полезу. Обида и ненависть захлестнули меня полностью. Стиснув зубы, я побежал.
- В направлении столовой, первый взвод направляющий! – проорал старший сержант, - бегом-марш! – и рота понеслась в сторону видневшейся неподалёку столовой.
Прибежали, построились. Забежали в столовую, где уже знакомый мне командир второго отделения, показал место на котором я всегда буду есть. Снова старший сержант проорал:
- Да смирно, ублюдки! Эй, младшИе, разрулите этим стадам баранов! – и я увидел, как жилистый младший сержант, с лицом озверевшей обезьяны, пошёл между столов, ударяя сразмаху, что есть силы, по головам моих «братьев». Это подействовало, все встали по стойке «смирно». Я тоже встал. Старший сержант, занявший место за столом посередине столовой, смотрел на нас всех молча, с видом кажущегося безразличия. Когда воцарилась тишина он спокойно, но громко произнёс:
- Вот, такая тишина должна быть всегда! Без напоминаний. Рота – садись!
Рота уселась. Старший сержант, всё так же спокойно произнёс:
- Рота, встать! Вы слишком шумно садитесь. Рота, садись!
Все уселись ещё раз. По окаменевшим лицам «братьев» я понял, что сидеть лучше тихо и не шевелясь.
- Приступить к приёму пищи!
Ели все тихо, но очень быстро. Рядом со мной за столом сидели трое ребят, двое крупных, спортивного вида и один полный с неприятным лицом. Перед каждым стояла тарелка гречневой каши с молоком и стакан. Ещё на столе имелся большой алюминиевый чайник с кофе, четыре яйца в тарелке и четыре куска масла. Парень, сидевший впереди, еле слышно прошептал мне:
- Ешь…
Но я не хотел есть. Взял чайник, налил кофе в пластмассовый стакан, где лежали четыре куска сахара, захотел намазать масло на хлеб, взял нож. Сидевший впереди малый снова прошипел:
- Не ножом – ложкой намазывай… Ложкой… - увидев, как он выпучил глаза, я понял, что намазывать лучше ложкой, положил нож, намазал ложкой масло на кусок белого хлеба, взял яйцо и стал пить кофе. Делал я это неспеша, потому меня слегка порадовало послышавшееся извещение старшего сержанта:
- До конца приёма пищи осталось две минуты! -  «две минуты, вполне достаточно, успею доесть»,- подумал я.
- Осталась минута, - снова раздался голос старшего сержанта, хотя не прошло и пяти секунд. «Странно»,- подумал я.
- Осталось десять секунд! Заканчиваем приём пищи! – заявил старший сержант. «Надо же…» - промелькнула мысль у меня в голове. Помню, меня очень удивило, как быстро все перестали есть, лишь только послышалась следующая команда:
- Кто не поел – руку поднять! По одному уборщику за столами встать!- тут же за каждым столом вскочило по одному солдату. За моим столом, словно ошпаренный подскочил тот парень, который всё время шёпотом мне подсказывал за завтраком. Подскочил и замер, как будто его только что изваяли из камня и все вокруг замерли. Однако в конце зала, в ответ на команду: «кто не поел – руку поднять»,- взметнулась одна рука.
- Посуду на мойку! - скомандовал старший сержант. Уборщики посуды сломя головы ринулись куда-то, я не разглядел куда, потому что это было у меня за спиной. Потом все так же быстро расселись на места. Уже когда рота встала, побежала к выходу, я увидел, как поднявшему руку парню младший сержант буквально запихивает в рот буханку белого хлеба.
После запомнившегося мне так отчётливо на всю жизнь завтрака, мы всем стадом построились, пробежались, снова построились перед казармой, вбежали на этаж, и там вновь построились. Отлично помню, как я встал напротив портрета Кутузова, уставившись на потолок. Краем уха я услышал чей-то шёпот сзади:
- Эй, ты, смирно встань…
Я, было, обернулся, но появившийся невесть откуда младший сержант уже подошёл ко мне:
- Ты вчера приехал?
- Да.
- Так точно, а не да, понял?
- Да.
- Да отмахни ты, я тебе сказал «так точно», а не «да», ты вникаешь?
- Так точно… - промямлил я с неохотой. Хотелось разбить ему лицо.
- В строю у нас стоят смирно, - продолжал младшой, - Антонов!
- Я! – ответил кто-то из взвода.
- Выйди из строя и покажи образцовую строевую стойку всем!
Прокричав: «есть!», из строя вышел малый, который сидел в столовой рядом со мной. Он прижал руки к бёдрам, весь вытянулся и, запрокинув голову куда-то себе за спину, совершенно неестественным и нереальным образом, замер, как какой-то полный кретин.
«Странно», - подумал я, - «почему-то никто не смеётся». Мне от этого представления стало смешно, что явно читалось на моём лице. 
- Встать в строй, Антонов, молодец! - Антонов, выпалив, «есть!», встал в строй.  Младшой, похожий лицом на лошадь, обратился ко мне:
- Твоя фамилия?
- Воробьёв.
- Воробьёв, ты мне не нравишься. Тебе смешно?
- Нет,- сказал я.
На самом деле мне было смешно.
- Никак нет, Воробьёв, понял?
Я немного замялся с ответом. Младшому это очень не понравилось.
- Я спрашиваю тебя, ты меня нормально понимаешь?!
- Так точно!- ответил я громко, решив, что лучше не нарываться на неприятности.
- Смирно встань! Жбан задери! - я попробовал встать, как Антонов, лишь бы младшой от меня отвалил и нехотя задрал подбородок. Но моего нового командира явно не устраивало это самое «нехотя», он подошёл ко мне и мощным ударом в нижнюю челюсть задрал мою несчастную голову куда-то под небеса.
- Так и стоишь, Воробьёв, руки прижми!
Я прижал руки, но голову опустил: так стоять было просто невозможно. Не знаю, что предпринял бы младшой с лошадиным лицом в ответ, не раздайся в этот момент вопль издалека: «смирно!» Тотчас все младшие куда-то испарились, а перед строем продефилировал раскормленный капитан. Следом за ним шёл, уже знакомый мне по столовой, старший сержант. Капитан скрылся из виду, а старший сержант вышел на середину взлётки и встал перед строем. Выглядел он более чем внушительно: подтянутый, спортивный, в сверкающих чёрных сапогах, с явно не армейской короткой стрижкой.
- Я – старший сержант Нехлюдов,- сказал он. – Вчера приехала Тула и Саратов. Сегодня вас всех будут учить всему. Напоминаю вам, что вы не люди, вы солдаты, Президентского Полка. Замкомвзвода, взвода в вашем распоряжении.
Нехлюдов ушёл, младшие загнали взвода в кубрики и, я помню, командир моего отделения показал всем, кто ещё не видел, как правильно заправлять кровать. Заправлять её нужно было таким образом, чтобы синее армейское одеяло было обернуто вокруг матраса, простынь и само одеяло натянуто. При этом три полосы, имеющиеся в ногах каждого одеяла, должны быть выровнены по нитке во всём кубрике. Подушка, при помощи ряда хитроумных манипуляций,  должна была стать квадратной, кровать надлежало отбить табуретом, дабы она стала идеально ровной, а по бокам, на шерстяном одеяле, при помощи специальной щетки, набить кантик, то есть сделать так, чтобы кровать стала похожей на что-то, типа могильной плиты, а подушка напоминала бы небольшой памятник. Кстати, ассоциация очень верная.
И вот, настал момент истины: моё первое армейское наведение порядка началось. Всё вокруг двигалось, сержанты орали. Все заправляли кровати, набивали подушки, делая их квадратными, отбивали кровати табуретами, ровняли полосы на одеялах…
- Быстрее, суки! Не дай бог порядка не будет!- крики младших оглашали всё помещение роты. – Ты чего, придурок, за табурет схватился? У тебя кровать не натянута, как ты её отбивать собрался?! Башню к осмотру!- по команде «башню к осмотру», как я это очень скоро понял, солдат снимал свою грязную шапку, а сержант бил его по стриженой голове табуретом. Выглядело это весьма впечатляюще, я был в шоке.
- Вы не торопитесь, суки! Антонов, гнида, ты что там пи…ш? С тыла упади, быстрее, отожмись двадцать раз! Попов, ты чего на подушку уставился? Антонов, встать! Покажи ему, как подушка набивается! Ускорились быстрее все, пи…ры вонючие! – внимательный читатель обратит внимание на странную команду «с тыла упади». В тот день я понял только, что по этой команде надлежит быстро упасть на пол, смысловое же содержание команды было мне совершенно неизвестно. Словосочетание «с тыла упади», оно же «с тыла», «вспышка с тыла» - красной нитью прошло через все два года армейской жизни. Эти слова можно было услышать в любое время суток, в туалете, на плацу, в курилке, в расположении роты, одним словом – абсолютно везде. И слышал я эту команду, звучащую в мой адрес, или в адрес других людей, десятки и сотни раз в день, а по прошествии некоторого времени – сам её подавал. Происхождением своим падение «с тыла», обязано самой обычной боевой подготовке и обозначает необходимость правильного реагирования на  взрыв атомной бомбы. Полностью и правильно это команда звучит так: «вспышка ядерного взрыва с тыла». А именно, при взрыве атомной бомбы, завидев вспышку света, либо услышав соответствующую ей команду, солдату надлежит упасть на землю, так чтобы ноги указывали в сторону взрыва, были при этом идеально выпрямлены, сомкнуты, носки ступней максимально вывернуты наружу, пятки прижаты к земле, руками необходимо прикрывать голову. Во время боевой подготовки, команда может обозначать, как вспышку «с тыла», так и «с фронта, справа, слева», соответственно, заслышав такую команду, солдат должен упасть ногами в указанном направлении…  Что же касается армейской повседневности, то чаще всего солдатам приходилось слышать команду, именно «в тыльном» исполнении, хотя и не обязательно.
Наведение порядка продолжалось, уши закладывало от сержантских криков:
- Взвод, на месте бежим, не дай бог, кто будет стоять!..
- Да что ты всё кровать долбишь, идиот е…тый?! Ты полосы выровнял? Дай тогда я твою тупую башку подравняю табуретом!
- Натягиваем нитку! Я считаю до трёх – нитка натянута! Раз, два, три – взвод, упор лёжа принять, отжимаемся под мой счёт!.. Вы х…во отжимаетесь! Вспышка с тыла! По-пластунски, под кроватями, ползком-марш, пи…ры!
Следовало ещё выровнять по нитке табуреты, тумбочки, подушки, грядушки кроватей, подмести и натереть до блеска мастичный пол.
Это первое наведение порядка оставило во мне неизгладимое впечатление. Я почувствовал себя бесправной скотиной, собакой, солдатом. Я точно понял, что с сержантами никто и никогда не станет спорить, или драться, или вообще противостоять им хоть как-то, а значит и я буду терпеть этот дикий ужас вместе со всеми. Я буду отжиматься, подставлять «башню к осмотру», падать «с тыла», терпеть молча любые унижения.  Наведение порядка прошло по моему и без того забитому самосознанию, как мамаевы полчища по многострадальной Руси.
После того, как табуреты отстучали бесконечное множество раз по солдатским головам, когда все вдоволь наотжимались, наползались под кроватями и наунижались, кто-то из сержантов моего взвода решил, что на сегодня достаточно.
- Второй взвод, строиться!- скомандовал младшой с лошадиным лицом, после чего нам было приказано взять свои табуретки и быстро («считаю до трёх», я вообще заметил, что в армии всё делается со скоростью, «до трёх») усесться перед кубриком. Признаться, в тот момент я очень обрадовался появившейся возможности спокойно посидеть на табуретке. В то же время, в голове моей, противной занозой сидела мысль: «для чего мы только что равняли эти чёртовы табуреты, по нитке, с точностью до миллиметра, если уже через минуту нам же на них и сидеть?»
После того, как мы расселись, каждому была выдана тонкая школьная тетрадь и некоторое время весь взвод вёл себя очень тихо, стараясь как можно дольше не привлекать к себе внимание сержантов, которые сидели вчетвером перед нами и довольно долго, шёпотом что-то обсуждали, с очень озабоченными лицами. Но вот один из них, тот что с лошадиным лицом, обратил своё внимание на нас:
- Я – младший сержант Забелин,- представился он. – Кто там вчера приехал, встать!
Встал я, ещё двое туляков и незнакомый толстый малый. Забелин продолжал:
- Ты –Воробьёв, тебя я помню. А ты,- он кивком головы обратился к одному из туляков, тому самому, который предлагал вчера не давать друг друга в обиду,- как тебя?
- Курбатов Толик,- сказал здоровый малый.
- И сколько же тебе лет?
- Двадцать один год,- очень грустно произнёс Толик.
- Ну ни хрена себе, двадцать один… Мне девятнадцать… А тебя как величать?- обратился Забелин к толстому пареньку. Тот смутился, весь как-то странно задёргался и мелодично представился:
- Коля Носиков.
- Коля… Что же ты, Коля, такой толстый-то?- спросил один из младших, похожий на клоуна, в ответ на что Коля снова смутился и задёргал носом. При этом его толстое лицо оставалось неподвижным. Парень явно по ошибке попал в армию, будучи таким нервным и ожиревшим, мне стало его жаль, по всему было видно: на его долю выпадет ещё много издевательств.
- Ну ничего, Коля, скоро сбросишь жирок, не переживай,- как мог утешил толстяка похожий на клоуна младшой.
Забелин побеседовал ещё с  одним моим земляком и ушёл куда-то. Беседу с нами продолжил, уже знакомый мне командир второго отделения:
- Я - младший сержант Мокряков, командир второго отделения, второго взвода. Младшего сержанта Забелина вы знаете, он командир третьего отделения. Младший сержант Сваровский (похожий на клоуна младшой, кивнул головой), командир первого отделения, младший сержант Лаврухин – заместитель командира взвода (Лаврухин тоже кивнул). Есть ещё Шершнёв, командир четвёртого отделения, но он сегодня лёг в санчасть…- при этих словах Лаврухин мрачно усмехнулся, а Сваровский странно наморщил своё придурковатое лицо.
Слово взял Лаврухин:
- Сегодня в столовой, вы вели себя, как полные бараны. Вы поймите простую вещь: из-за вас просасываем мы, а дальше обязательно просасываете вы, от нас. Обязательно, это такая цепь. Старьё нас о****…ет, мы вас. В столовой жрать надо молча, быстро и тихо. Про команды, я думаю, ничего говорить не надо? К нам обращаться только по званиям: «товарищ младший сержант, разрешите обратиться, рядовой залупа», всем ясно? Не дай вам Бог спросить что-то у старого, или бруска… Не дай Бог… тогда нам, а значит и вам – пи…ц. Ножи в столовой не брать, до х…я расслабону вам, отмахивайте, здесь вам не гражданка! Сейчас вы никто, запомните это. У нас в полку есть уши, пузыри, бруски, старые, а вы – черепа, а черепа, это ноль, пустое место. У вас вообще нет прав, ясно вам это? Уясните!- Лаврухин выдержал паузу, в течении которой у меня промелькнула в голове мысль: «как хорошо было бы разбить ему рожу за такие слова», а затем продолжил:
- Если старый или брусок что-то спрашивает, надо отвечать обязательно, как можно быстрее. Не дай Бог вам затупить и не ответить на вопрос старого, или бруска…  Не дай Бог…
- А как вы утром поднимаетесь?- спросил Сваровский, смешным голосом, изобразив на своём клоунском лице смешную гримасу.- Это не подъём, а х…ня какая-то. Вы должны вскакивать, как сумасшедшие, а вы еле елозите. За сорок пять секунд у нас поднимаются. Не за сто сорок пять, как вы, а за сорок пять, или лучше ещё скорее! У нас тут не кача. Носиков, знаешь что такое кача? Что ты сидишь, как пень гороховый, бегом ко мне, башню к осмотру!- Носиков подбежал к Сваровскому, тот три раза треснул его кулаком в темя.
-  Когда вас называют по фамилии, или по чём ещё, надо встать, сказать: «я», громко и отчётливо и ответить на вопрос, или сделать, что приказано, а потом сказать: «разрешите сесть», так же громко и отчётливо. Ясно тебе, Носиков?
- Да,- ответил тот.
- Кошачьи му..а, иди сюда, ещё раз башенку подставь. Не «да» надо говорить, а «так точно».
Носиков ещё раз получил по башке и захотел сесть, но Сваровский был неумолим:
- Ты куда, Коля? Я тебя не отпускал. Где твоё «разрешите сесть»?
- Так точно…- промямлил почему-то Коля.
- Х…й пампочно, башню к осмотру!- несчастный Носиков снова получил по башке, после чего спросил:
- Разрешите сесть?!
- Садись, садись…
- Есть!!!- проорал Носиков, немного даже сбив с толку Сваровского.
- Ну ты даёшь, блин… Так вот, кача, это обычная армия. Там одни отщепенцы, а у нас тут Президентский Полк! У нас тут и дедовщины-то нет, почти… Правда, Носиков?
- Я! Так точно!- проорал тот, подскочив, словно ужаленный.
- Садись, садись,- махнул рукой Сваровский, даже не глядя на малого.
-Есть!- проорал Носиков и снова уселся на табурет. Я в очередной раз подумал тогда, что Носикову придётся очень туго. Младшому доставляло удовольствие его унижать.
По окончании поучительной беседы, кто-то из сержантов надиктовал нам под запись статьи устава и строевую песню. И то и другое было самым редкостным бредом, намного хуже и бредовее самого бредового бреда, с которым я сталкивался когда-либо, в колледже, или даже в школе. Но мало того, что мы это записали, это следовало ещё и выучить. «Плевать»,- думал я, «пусть делают, что хотят, но я не стану это учить». Мыслил я, конечно, очень наивно.
«…От героев былых времён,
Не осталось порой имён.
Те,  кто приняли смертный бой,
Стали просто землёй-травой…»
Полностью эту песенку я не вспомню сейчас, да оно и не к чему. Пел я её много лет назад.
Названный мною выше бредом, материал представлял собой строевую песню и  статьи устава, включающие в себя обязанности дневального по роте и что-то там ещё. После занятий снова было построение, на обед, который был точной копией завтрака. Такой же бег всем стадом, бесшумное сидение за столом и вся прочая ерунда. Отличием явился компот вместо кофе и отсутствие бутербродов с маслом. Пообедав, снова построились и вся рота была загнана в курилку. Курилка стала ещё одним поводом для моего негодования. Мало того, что я не курил, так ещё загоняли туда пинками и ударами по рёбрам, сквозь узкий проход, обозначенный двумя столбиками и настолько символической оградой, что так и подмывало просто через неё перешагнуть. Однако всем уже было ясно, что переход через условные границы курилкиного забора, это очередное «до хрена расслабона». Давка при входе в курилку была просто ужасной, ещё хуже, чем при беге по лестнице, по пути в столовую. Попав-таки внутрь, я просто стоял возле дерева, угрюмо глазея вокруг и вдыхая табачный дым. Ко мне подошёл Антонов.
- Дима,- представился он. – Ты не куришь?
- Саша,- я протянул Антонов руку. – Не курю. Неясно, зачем некурящих загоняют в курилку вместе с курящими? Идиотизм.
- Не говори,- грустно согласился Димка. Он тоже был некурящим. Стоявший неподалёку и усердно дымивший парнишка, уже немного запомнившийся мне, прокомментировал наш разговор:
- Я вчера закурил. В армии все курят. Мне ещё отец на проводах сказал: в армии без сигарет не получится.
- Не все курят,- возразил я. - Мы с Димкой не курим.
- Н-у-у, вы с Димкой… У вас ещё два года впереди.
Сержант оборвал нелепый спор, прокричав громко:
- Бычки в урны, на выход строится!
Тут же всё стадо пришло в движение, побросав окурки под ноги. Я немного замешкался и этого секундного замешательства хватило для того, чтобы подгоняемый сержантскими ударами поток живого мяса, буквально вынес меня из курилки, причём спиной вперёд.
Приятным разнообразием, после череды построений и бега всем стадом, послужил поход в туалет. Во время этого долгожданного мероприятия я впервые узнал, как именно можно справить нужду за десять секунд, разделив при этом унитаз с десятью товарищами по несчастью, переполненными жизненной энергией.
После похода в туалет было «личное время», во время которого вся рота, дружно занималась наведением порядка. Я ещё раз убедился, что хуже наведения порядка сложно что-то придумать. Снова всё вокруг бегало, падало, отжималось, ползало, получало табуретом по башке и ещё много чего делало. Мне немного повезло, командир второго, моего отделения, попался почти вменяемый и во время всеобщего избиения показывал, как надо набивать кантик и ровнять стыки между кроватями, делая их идеальными и прекрасными.
Так проходил первый день, показавшийся мне невероятно длинным. Именно в этот день, не помню, как и когда, я познакомился с Чубаковым Олегом, Никишиным Димкой и Болдиным Денисом.
С Болдиным я познакомился как раз во время вот этого наведения порядка. Это был заносчивый, смотрящий на всех свысока парнишка. О нём я расскажу чуть позже.
  Чубаков Олег был спокойным, очень улыбчивым парнем, всё время вспоминающим свою девчонку Катю. С первого взгляда на него я понял, что он самбист или борец. Мы сразу нашли общий язык, несмотря на очень сильную разницу во взглядах. И сразу в наших взаимоотношениях появились определённые традиции: в первый же день, когда мы стояли и трепались, во время чего-то строго-настрого регламентированного, типа наведения порядка, какой-то младшой заставил нас отжиматься, чтобы меньше «языками чесали».  Я отжимался и весь кипел от злости, когда вдруг посмотрел на Олега и с удивлением обнаружил, что тот буквально надрывается со смеху. Глядя на него, я тоже начал ржать, не знаю почему, вероятно это было что-то типа массового мини-психоза. Добром это конечно не кончилось и доведённый до полного неистовства нашим смехом, младшой отстучал на наших головах такую дробь табуретом, что смеяться пришлось про себя. Тем не менее, традиция зародилась и редкое наведение порядка проходило без нашего весёлого отжимания. Как-то после очередного такого сумасшествия, я спросил Олега:
- Ты хоть что всё время ржёшь-то?
- Смотрю на твою злую рожу и становится очень смешно!
Вот так-то…
Никишин был молчаливым парнишкой. Он всё время держался с Чубаковым и вечером того дня я кое-что о нём узнал. Но не буду опережать события. Скажу лишь, что  он был счастливым обладателем спортивного телосложения и я мысленно причислил его к разряду борцов-самбистов, как и Чубакова.
С первого и до последнего дня в учебной роте, я и эти двое ребят держались всё время вместе.
Через некоторое время после наведения порядка, рота снова была построена. По приказанию Мокрякова, несколько солдат приволокли откуда-то кучу жутко грязных бушлатов и побросали их перед взводом. Мы стояли по стойке «смирно» ещё не менее получаса.
Дабы нам не соскучиться, стоя без дела, Забелин решил устроить очередное веселье. Он прошёлся перед строем, проверяя как мы выглядим, как у нас затянуты поясные ремни. Я был уверен, что мой ремень вполне нормально на мне сидит, но Забелин затянул его так, что кишки чуть из горла не полезли. До сих пор помню это ощущение и эти мысли: «Что же, так и ходить? Но это же невозможно!» Как только Забелин скрылся, я тотчас ослабил ремень. Это осталось незамеченным.
Помимо бушлатов, нам выдали еще трёхпалые варежки-краги, надев которые все стали похожи на каких-то чумных каторжников. Нашей задачей была подготовка лагеря к завтрашнему дню и просто уборка территории. Выдали нам ломаные лопаты, грабли, лысые мётлы, потом выгнали всё стадо на плац и под надзором сержантов мы вкалывали до самого ужина.
«Что же будет завтра, если сегодня приходится готовиться к этому «завтра»?» - думал я.
- Товарищ младший сержант, разрешите обратиться? – обратился я к Мокрякову. Тот вопросительно взглянул на меня.
- К чему мы готовимся, что будет завтра?
- Строевая будет завтра. Живей работай и меньше болтай, - ответил Мокряков.
«Да, да, конечно…» - подумал я, заскрипев сломанными граблями по асфальту.
Когда пришло время ужина, нас снова построили и я впервые в жизни прошёлся строевым шагом.
- По команде «шагом-марш», начинаем движение, с левой ноги! При слове «шагом», вес тела переносится на правую ногу. «Марш» - и пошли, ясно? – объяснил Мокряков. После этого он прошёлся перед строем строевым шагом, дабы мы поняли, чего от нас хотят.
- Ну что, попробуем? Взвод! Равняйсь! Смирно! С места, строевым, подъём ноги по обрез кителя впереди идущего товарища! Шагом! Отставить… Я же сказал, по команде «шагом», перенести вес на правую ногу… Шагом! Марш! Раз! Раз! Раз, два, три! Прижать ногу! Отставить!!! Нет, так не ходят…
Со второй или третьей попытки, когда Мокряков объяснил нам, что такое ходьба под счёт «раз, два, три», мы прошлись-таки с горем пополам, кто в лес, кто по дрова, но всё же строевым шагом.
В Президентском Полку, в отличие от других войск, сразу учат ходить, задирая ногу на девяносто градусов. И этому придаётся очень большое значение. Я же не придавал этому ровным счётом никакого значения. Меня итак уже тошнило и от президента, и от его именного полка, а тут ещё это задирание ноги под небеса…
Мокрякову в тот раз дважды не понравилось наше шествие. Я был с ним совершенно не солидарен, думая: «первоклассно же топаем, что ему не нравится? Придурок!» Соответственно, мы дважды вернулись «на исходную, бегом-марш» и лишь с третьей попытки дотопали - таки до казармы.
- Ногу, ногу прижимай, Носиков, сука ты тупая! – орал Мокряков,- да что вы дробите?! Слушайте друг-друга! Эй, ты, третий слева, ты счёта что ли не слышишь? А ты! Отмахни скорее то, что у тебя на носу висит, а то она тебе уши загораживает! Ну, вы ослы!!! – в конце – концов, мы под самую грязную ругань построились перед казармой.
-  Завтра мы с вами, пи…рами, займёмся! – пообещал Мокряков. – Справа, в колонну по – одному, наверх бегом – марш!
На тот момент я уже твёрдо уяснил, что спокойно пройтись по казарменной лестнице совсем не просто. Только бегом, бегом без вариантов. Природное же упрямство, всё время подначивало меня на рискованные эксперименты и я решил попробовать двигаться по лестнице более – менее спокойно. Конечно  же, это не ускользнуло от внимательных глаз заботливого Мокрякова: я тотчас же получил хороший удар мыском сапога в область копчика и рванул наверх, что было сил. Сержант оказался упрямым на редкость, он мчался за мной по пятам до самого четвёртого этажа, то и дело посылая короткие, сильные удары ногой в копчик. В конце – концов, он жутко разозлил меня, так что я даже обернулся, встретившись с ним лицом к лицу. Ещё бы доля секунды, мгновение и я бы точно дал ему в челюсть, я уже приготовился.
- Что, Воробьёв, ты в шизе?! Тебе наверно что-то не нравится?! Может, ты подраться со мной хочешь?! – Мокряков заорал мне в лицо. Конечно, я очень хотел подраться с ним, но решимость моя вдруг исчезла куда-то, растворившись в самых разных мыслях и сомнениях. Что же это были за мысли и сомнения? Это были, промелькнувшие в моей голове за одно мгновение мысли о том, что никто из братьев по призыву не поддержит меня, мысли об отношении сержантов ко мне, во время всего дальнейшего моего пребывания в учебной роте. Конечно же, тут была и трусость, не столько боязнь самой драки (я бы без сомнений, уложил Мокрякова одним ударом), сколько боязнь перешагнуть совершенно неизведанную границу, совершить нечто невообразимое, о чём кто-либо ещё, кроме меня, сейчас даже и не думал.
Я побежал дальше, вместе со всеми. Правда, Мокряков больше не пинал меня сапогом. Сдали бушлаты, прибыв, как оказалось, последними. Вся рота уже была построена. Мы быстренько встали на свои места и Забелин прошёлся перед строем, поправляя с кулака наши строевые стойки, если они его не устраивали. Я вовсе не хотел получить по башке, поэтому стоял смирно, изо всех сил изображая дебильного истукана. Забелин подошёл, остановился, пристально глядя на меня. Я уже понял, что нажил себе за первый день, если не врага, то уж по любому недоброжелателя.
- Знаешь, Воробьёв, ты мне не нравишься. Это у тебя строевая стойка? – он ударил меня по руке. – Руки надо плотно прижимать, а они у тебя как сопли болтаются! Воробьёв! Отмахни гражданку, ты в армии! На вот, проглоти таблетку, облегчающую понимание! – с этими словами Забелин, размахнувшись, засадил мне в кадык ребром ладони, благо голова моя была задрана самым подходящим для этого образом. Я пошатнулся и опешил от неожиданности, дыхание в горле перехватило. Я даже задрожал от злости, захватившей всё моё сознание и готовой выплеснуться на Забелина. Ещё бы один подобный жест с его стороны и драки было бы не избежать.
- Ты что это, Воробьёв, превращаешься в помидор? Ты что так покраснел, а? Ох, как ты мне не нравишься…
Я стоял перед ним, даже и не пытаясь держать строевую стойку, готовый в любую секунду кинуться, словно бешеная собака. Забелин прекрасно понимал моё состояние и не стал больше искушать судьбу, двинувшись дальше вдоль строя.  Надо отдать ему должное, он не показал какой бы то ни было нерешительности, или тем более страха. Я же возненавидел его лютой ненавистью, обозначив в своём мозгу, как врага номер один. Мои треволнения были прерваны громким криком:
- Рота, построение для следования на ужин через ДВЕ минуты! Рота, нале-во! Вниз, строиться! – мы, словно сумасшедшие понеслись вниз, а я как всегда терзался мыслями об армейских странностях: «зачем объявлять про построение через две минуты, если рота давным-давно построилась? И какой смысл говорить о каких-то мифических двух минутах, если уже через секунду подается команда «вниз, строиться»?»
Построились, пробежались, построились, пробежались, расселись. В столовой всё происходило по одному шаблону. На ужин была картошка-пюре с куском жареной рыбы, горбуши, и чай с бутербродом. На столе, как и утром, стоял чайник. Сейчас я уже знал, что напротив меня сидит Димка Никишин, слева Антонов, а возле Никишина просто толстый малый, имя которого я так и не удосужился узнать. Именно Никишин утром нашёптывал мне, что надо, а что не надо. На этот раз он быстро разлил чай по стаканам, передал чайник на другой стол и прошептал, не так тихо, как утром:
- Чай можно пить, не больше одного стакана. Если увидят, что наливаешь второй стакан, отобьют башню.
Я кивнул в ответ. Сержанта рядом не было, так что Димка позволил себе сказать ещё несколько слов, указав на сахар:
- Два куска можно бросить в чай, два размочить и намазать на хлеб с маслом.
Толстому парнишке не понравилось, что мы разговариваем, он довольно грубо вмешался:
- Хватит языками трепать, младшие услышат, дадут вам пи…лей.
Димку разозлила такая  грубость, он гневно ответил толстяку, тот тоже что-то прошипел и надо же было в этот момент, какому-то младшому глянуть в нашу сторону. Он подошёл к нам. Лицо у него было спокойное, даже доброе.
- Слышь, толстый,- обратился он к толстому парню,- ты что, не наговариваешься? – тот, исподлобья глядя на младшого, с видом полным раскаяния, жевал рыбу.
- Так ты, похоже, не наговариваешься?- снова спросил младшой. – Забей гвоздя на сто.
«Забей гвоздя»,- подумал я, - «что это такое?» Толстый быстро разрешил мои сомнения, отклонившись назад и врезав, сразмаху башкой о стол. Я ошалел: «вот это забил гвоздя, очуметь!» Но на доброго младшого это, судя по всему, не произвело впечатления. Он, улыбаясь, положил руку малому на затылок и глядя куда-то в сторону, со словами:  «нет толстый, это не на сто, в лучшем случае на десять»,- так шибанул его башкой об стол, что стоявшая перед ним тарелка  отскочила к нему на колени, а рыба вывалилась изо рта в чай.
Вид у толстяка был довольно жалкий, он весь вспотел. Младшой же, не глядя на нас добрыми глазами, вытер руку о китель парня и пошёл, не спеша за свой стол. «Лучше не задумываться»,- решил я и углубился в поедание рыбы.
В курилке, после ужина, я снова возмущался идиотскими порядками, царящими в армии. Чубаков с Никишиным слушали меня, грустно глядя на царящее вокруг задымление.
- Забелин этот, очень смелый,- говорил я,- знает, что я не смогу разбить ему харю.
- Да уж, тут нам не гражданка,- сказал Чубаков. По всему было видно, он бы тоже с радостью приложился к чьей-нибудь физиономии. Стоявший неподалёку с сигаретой во рту, незнакомый мне малый, усмехаясь присоединился к дискуссии:
- Вот приеду на гражданку, заведу себе щенка! Назову его Сержантом, буду пи…ть без конца,- изрёк он.
- Дурацкий стишок,- мрачно ответил Никишин. – Собаки, они будут поумнее тебя, про них нельзя так говорить.
- Да я просто пошутил,- возразил парень с сигаретой.
- Ну так, значит глупая шутка… - видно было, Никишину здорово не понравился стих про щенка. Что и говорить, дурацкий стих, но меня сейчас сильнее волновало другое и я старался озвучить свои переживания:
- Когда приехали вчера, все согласились друг-друга в обиду не давать. Вот стих, так уж стих. А на деле полная х…ня получается. Младшие совсем ничего не боятся, унижают нас, как им угодно. А ведь нас – не меньше двухсот человек, а их не больше двадцати. И мы всё равно будем их терпеть. Перевес сил ясен.
- Ясен то ясен,- сказал Олег,- но если мы сейчас начнём залупаться, вдвоём - втроём, все останутся тихо сидеть, как сидели, а мы опиз…лимся… вот и всё.
Антонов стоял молча, слушая нашу беседу. На лице у него было выражение мрачной решимости. Я решил было, что он целиком и полностью меня поддерживает. Наконец, он решил поучаствовать в беседе:
- Не понимаете вы, армия есть армия. Что вы, поднимете бунт?- он скептически усмехнулся. – Деды наши так служили, отцы служили, теперь мы служим. И сыновья наши будут так.
Мне сразу стало понятно, что Антонов глубоко убеждён в своей правоте. Спорить с ним было совершенно бесполезно, но я всё же парировал:
- Не отправлю своего сына в этот гадюшник. Ты, сам смотри.
- На выход, строиться! Бычки в урны!- проорал сержантский  голос. Я, надо заметить, изо всех сил готовился к этой команде и когда обезумевшая рота обступила меня со всех сторон, не стал протискиваться через выход, а незаметно, аккуратно перешагнул через ограду и встал в строй. Никто из сержантов не заметил моей маленькой шалости, а меня настигло кратковременное ощущение примитивного счастья. «Что делать»,- думал я, - «у них так и деды, и отцы служили, а я теперь вынужден приспосабливаться!» Немного неприятно стало вдруг от мысли о том, что примерно такую же радость должна испытывать, к примеру, виноградная улитка, случайно наткнувшаяся на особо вкусный кусочек съестного.
Мы снова поднялись наверх, построились на «взлётке». Некоторое время просто стояли, пока не услышали крик: «равняйсь, смирно!» Затем на середину строя вышел старший сержант Нехлюдов. Я понятия не имел, что сейчас будет. Мне было даже немного интересно и я ожидал, какую очередную нелепость сейчас выкинет этот нагловатый тип.
- Равняйсь,- потребовал он,- смирно! Слушай список вечерней поверки! Отставить!!! Эй, второй взвод, тишину наведите!!!
Мне не было видно, кто именно разозлил Нехлюдова во втором взводе, но судя по звуку удара и чьему-то приглушённому писку, раздавшемуся вскоре, он стоял где-то рядом со мной.
Само собой, всех фамилий я не помню, но первыми в списке были рядовые Свирко и Снитко. Итак, Нехлюдов взял в руки какой-то белый журнал и начал громко читать:
- Рядовой Свирко! – в ответ, из самого начала строя, раздался по-звериному дикий крик, потрясший моё воображение. Ну не подозревал я, что это в человеческих силах - издать такой громкий крик:
- Я-а-а-а!!!!!
Нехлюдов пристально посмотрел в сторону кричавшего.
- Кто это там кричит «иа»? У нас ишаки есть в роте? Рядовой Свирко!
- Я-а-а-а-а!!!!!!- послышался ещё более невероятный вопль.
- Эй, Свирко, придурок, у тебя что, горлышко болит? Рядовой Свирко!
- Я-а-а-а-а-а-а!!!!!!- последовавший крик затмил бы собой самый громкий звук, который только можно себе вообразить, но Нехлюдов не был удовлетворён.
- Переживай, Свирко. Голосок у тебя слабый. Рядовой Снитко… - ну и дальше все орали по очереди. «Дурдом»,- думал я,-«это просто сумасшедший дом, а не армия никакая. Меня обманули, сказали, что я буду служить в элитных войсках, а отправили в психушку». Когда пришла моя очередь, я тоже орал как резаный.
После вечерней поверки Нехлюдов приказал сержантам рассадить роту на подшивание. Сие незабываемое действо, то есть рассаживание на подшивание, наполненное неким таинственным смыслом, всякий раз, не говоря уж о самом первом, производило ошеломляющее впечатление. Нехлюдов проговорил:
- Сейчас командиры отделений объяснят тем, кто не знает, что такое подшивание. На первый раз я даю вам просто сказочное, волшебное время – двадцать минут. Вопросы есть? Хорошо, что нет. Тогда рота берёт свои табуреты и рассаживается на подшивание. На взлётке. Рота, разойдись! – скомандовал Нехлюдов и мы отправились за табуретами. Вернее, мы собирались направиться.
- Отставить! – раздался крик Нехлюдова. – Рота, младшие могут переживать, а остальным объясняю: по команде «разойдись», вы не должны уходить, нет. И убегать вы не должны. Вы все тут наверно ещё не отмахнули гражданку, не поняли где находитесь. Так вот запоминайте: военкомат – страна чудес, туда попал и там исчез! А команда разойдись, это волшебная команда, услышав которую вы обязаны, как в военкомате, исчезнуть. Всем всё ясно? Потренируемся. Рота. Разойдись! – никому не хотелось, чтобы младшие переживали, потому надо ли говорить, что все ломанулись, сломя голову, как гигантское стадо баранов, за своими табуретами.
- Отставить! – снова раздался крик Нехлюдова. В мгновение ока рота снова построилась на привычном месте.
- Нет, парни, так не годится. Вы просто как паралитики. Младшие могут готовиться… а вам объясняю: за две секунды необходимо взять свою табуретку и оказаться в строю. Две секунды, это много, можете поверить мне. Рота. Разойдись…- помню, как какой то малый побежал сломя голову, налетел на другого, тот упал, шарахнувшись головой о колонну. Затем оба исчезли у меня из виду. Я пролетаю мимо кроватей, стремясь к своей табуретке, кто-то падает мне под ноги, а в следующий момент я уже в строю и вся рота построилась, лишь несчастный Носиков бегает со своей табуреткой за кубриком, словно сумасшедший, выбегает на взлётку, скользит, падает прямо возле Нехлюдова, роняет табуретку и встаёт в строй. Потом, с выражением ужаса на лице, возвращается за упавшей табуреткой, хватает её и снова встаёт в строй. Я просто помирал от желания бешено захохотать, смех душил меня и готов был вырваться наружу. А Нехлюдов спокойно взглянул на Носикова и произнёс:
- Ничего, не переживай, научишься.
Меня очень удивила эта фраза. В устах Нехлюдова она звучала неправдоподобно, но вроде бы он не иронизировал.
- Неплохо, рота, неплохо. Для первого раза. Вы делаете такие успехи, что придётся показать вам ещё одно волшебство, - на этот раз Нехлюдов открыто над нами смеялся.
- С командой «разойдись» вы вроде разобрались… Но есть ещё одна команда: «съе…лись». Это не значит ушли, убежали, разошлись, исчезли. Съе…лись – это съе…лись. Всем ясно? Рота… Съе…лись!
Все снова ломанулись, не зная на этот раз, куда и зачем надо бежать, Чубаков упал, угодив под кровать головой, я тоже оказался на полу, а через некоторое время уже снова стоял в строю, с табуреткой в руках. Но далеко не все сообразили, что делать с табуретками. Дело в том, что когда коварный Нехлюдов изрекал очередное волшебство, табуреты были у всех в руках, а теперь половина роты почему-то поставила их в кубрик.
Короче, ещё пару раз Нехлюдов над нами проглумился, не буду описывать это. Читатель может сам пофантазировать, если есть желание. Для меня же тогда этот вечер стал первым вечером в армии. Отлично помню противное мерцание лампы дневного света над головой и неприятное ощущение безысходности, возникшее во время рассаживания на взлётке, когда сержанты объясняли нам, как правильно подшиваться. Сам процесс подшивания элементарен. Мне тогда Антонов показал и я всё усвоил, но кое-кто, вероятно никогда не державший иголку в руках, не успел подшиться и за двадцать минут.
Я, помниться, пришил подворотничок и решил помочь Никишину, который сидел рядом и пытался воткнуть нитку в игольное ушко. Я забрал его китель, нитку с иголкой, подшил подворотничок и между делом выведал у него кое-какую информацию.
- Ты откуда призывом,- спросил я.
- Из Пермской области, из деревни, - название его деревни я не запомнил, но понял из дальнейших расспросов, что парнишка этот жил где-то в глуши Пермского края, среди лесов, зверей и птиц.
- Из нашей деревни,- говорил он, - я первый в Президентский полк призван. – Вся деревня на проводах была. Все поздравляли,  все мной гордились.
Молчаливый обычно, Никишин разговорился, увлёкся, рассказывая о себе. Я узнал, что матери у него нет, сестёр-братьев тоже нет. Есть лишь пьяница-отец, из-за побоев которого он частенько убегал из дома, по полгода жил на улицах, бомжевал, скитался по разным злачным местам всей своей Пермской области.
В какой-то момент нашего разговора, Никишин решил, что слишком разоткровенничался и резко оборвал свою исповедь, как будто радио выключил. В моём лице он нашёл благодарного слушателя, но не имел повода доверять мне. Я не стал принуждать его к дальнейшему разговору, хотя историю своей жизни он излагал мастерски.
- А лес любишь?- спросил я у него.
- Ещё бы, как не любить? Лес – лучше всего на свете… - но и о лесе у нас с ним разговор не пошёл в этот вечер. Он заявил, что про природу сейчас лучше не вспоминать: «итак тошно», - сказал он, - «о хорошем лучше вовсе не думать!»
Вот так мы с ним и разговаривали, пока кто-то из сержантов не обратил внимания на наш разговор, после чего нам пришлось отжиматься до следующего построения. Именно я втянул Никишина в разговор, из-за которого мы отжимались. Следует заметить, что с его стороны не было и тени упрёка по этому поводу. Я отжимался и думал: «как же это он жил на улице, деревенский малый, а шить не умеет? Странно». На меня этот угрюмый парнишка произвёл впечатление, сильной, симпатичной, но всё же «неправильной» натуры.
Когда все подшились, а мы с Никишиным отжались как следует, рота снова построилась и я впервые узнал, что содержимое моих карманов будет проверяться. Новость была интересная, но в моих карманах младшие не нашли ровным счётом ничего, поэтому я не пострадал. Далеко не всем так повезло. Осмотр проходил таким образом:
- Первая шеренга, - проговорил Сваровский с улыбкой на клоунском лице, - два шага вперёд, шагом – марш! Она же кругом, - соответственно, все стоящие в первой шеренге, включая меня, шагнули вперёд и повернулись лицом к сослуживцам из второй шеренги. После этого была дана команда: «подшивочную форму к осмотру», в ответ на которую каждый должен был нагнуть голову вниз и развернуть руками воротник, так чтобы он был виден сержантам. Разумеется, сразу было выявлено множество недостатков,  многие подшились кое-как. Я впервые увидел и узнал тогда, что такое калабаха(она же черепаха, или калабашка): виновный в чём-то (или во всём) солдат, нагибал голову, придерживая при этом глаза руками, дабы они не выскочили из орбит (все уверяли всех, что от подобной меры воздействия, действительно может произойти столь ужасная вещь, но мне не удалось проверить правдивость данного утверждения), а младшой, или иной воспитующий, бил его сразмаху по загривку ладонью, сложенной в виде лодочки. При этом раздавался восхитительный звук – этакий звонкий хлопок.
Потом было приказано поместить «содержимое карманов в головные уборы». Всё лишнее (всё, кроме икон, сигарет и спичек), запихивалось в рот, нос и уши владельцу, одевалось на голову и т.д.
В принципе, многие стояли тогда, как идиоты, с катушками в носу, но мне почему-то запомнился, уже приобретающий печальную знаменитость, Носиков. В одном ухе у него была ручка, в другом, для пущей красоты, сигарета, в каждой ноздре по катушке, чёрная и белая, лицо обмотано нитками, отчего оно приобрело совершенно фантастические и страшные очертания, сверху на голове подшива, ещё один кусок подшивочной ткани обмотан вокруг шеи, как галстук, во рту медленно пережёвывается газета, про которую, на вопрос: «зачем она тебе в кармане?»- несчастный парнишка ответил: «да в туалет сходить…»
- Ты её сперва сожри, сука! А уже потом в туалет сходишь, ей! – говорил Сваровский, запихивая газету Носикову в рот. И опять смех душил меня, несмотря на испытываемую к Носикову жалость. Я сам себе поражался, раньше я даже не знал, что я такая скотина. Мой смех был определённо заметен, а сержанты не миловали за подобные вольности в строю, но на моё счастье Сваровский, по невыясненной причине, симпатизировал мне с первого дня, поэтому мне сходили с рук многие вольности, если подобные поблажки были в его компетенции.
После этой «проверки внешнего вида», было ещё одно построение, затем была дана команда: «принять форму одежды номер раз», то есть раздеться до нижнего белья и нас всей ротой погнали в умывальник. На умывание отводилось, по-моему, десять минут. Толкотня у раковин стояла уму непостижимая. Я кое-как помылся, но выйти из умывальника не мог, потому что, во-первых, из-за толкучки это было невозможно, во-вторых, я не знал, как отреагируют младшие на мою попытку самовольной отлучки с места общей дислокации. По истечении нескольких минут, явно уж не десяти, кто-то из младших скомандовал:
- На выход! – но все не торопились, тогда этот младшой просто взял шланг и, подключив его к какому-то крану, включил воду на всю катушку, направив струю в середину скопления тел. Ледяная вода помогла роте покинуть умывальник в рекордно короткие сроки…
Перед отбоем мы построились ещё раз. Не помню кто, но кто-то объяснил нам, каким образом можно подсушить отсыревшие за день, вонючие портянки. Для этого требовалось просто обмотать их поверх голенищ сапог.
Но вот, наконец кто-то проорал диким голосом: «рота, отбой!» - и я, не веря своему счастью, с наслаждением, которому нет равных, запрыгнул на свою койку. Ложились мы явно очень шумно, запрыгивая в кровати и одновременно расправляя их, поэтому я уже начал переживать, что младшие, в связи с этим, изобретут сейчас какой-нибудь оригинальный способ глумления над нами.
- Тишину наведите, ублюдки! – страшным голосом проорал Забелин, выключая в кубрике свет. Затем он помолчал немного и вдруг произнёс громко:
- Второй взвод!
«Неужели не даст нормально отдохнуть?!»- мелькнула в голове мысль. Но тут взвод вдруг дружно откликнулся:
- Мы!!!
- Вот и день прошёл, второй взвод! – требовательно объявил он. Я понятия не имел, как реагировать на эту странную реплику, но взвод вдруг дружно откликнулся:
- Ну и х…й с ним!
- Завтра новый день опять! – настырно продолжал Забелин и взвод снова отвечал, дружно и со смехом :
- Ну и в рот его е…ть!!! – откликнулись все, кроме меня.
- Спокойной ночи, второй взвод! На горшок можно вставать только после двух часов ночи, иначе башню отобью!- объявил Забелин, чем изрядно меня порадовал. Я завёл будильник на своих наручных часах на половину третьего.
Некоторое время я лежал и думал обо всех тех днях, что мне предстояло провести в армии. Ноги у меня гудели: сказывался сорок второй размер сапог, вместо нужного мне сорок четвёртого. Голова моя тоже гудела, от мыслей. Я думал и мне становилось страшно! «Два года…два года…два года…» - крутилась в голове мысль. «Два! Целых два года!» В голове, как сцены из кинофильма, проносились картины моей прежней жизни, которая продолжалась теперь без меня, где-то очень далеко и казалась нереальной, выдуманной, хотя привычные образы то и дело настойчиво вспыхивали в моём мозгу. И в тот самый момент, когда я предавался столь лирическим настроениям, кто-то толкнул меня в бок, спросив:
- Ты о чём задумался?
Я посмотрел на соседнюю шконку и увидел, кажется впервые, худое улыбающееся лицо, с явной примесью кавказских черт.
- Да дом вспомнился, - ответил я. Парнишка понимающе мотнул головой, снова улыбнулся и поинтересовался:
- Тебя как звать-то?
- Саша, Воробьёв, а тебя?
- Денис, Колосов, - ответил парень и с улыбкой протянул мне руку.
Содержание нашего разговора стёрлось из моей памяти, помню лишь, что в Денисе мне сразу не понравились некоторые черты, такие как чрезмерная улыбчивость, непонятное, радостное и доброе настроение. Когда он говорил о службе в армии, возникало такое впечатление, что речь идёт о каком-то необыкновенно увлекательном и экстремальном месте… Мне такое восприятие окружающей среды было точно не по душе.
Потом я поделился с Денисом своими идеями, относительно ночного похода в туалет и благополучно заснул. Мне снова приснилось, что я дома, гуляю по лесу летним днём, но лес какой-то странный, то ли искусственный, то ли ещё какой-то, совсем непривычный и не родной. Ночью я встал ровно в два часа, до звонка будильника, разбудил Колосова и мы сходили в туалет. Потом я снова заснул и увидел настолько реальный сон про дом, что проснувшись из-за чего-то,  долго не мог опомниться, прийти в себя, ощутить себя в армии. Я взглянул на часы, до подъёма оставалось ровно 30 минут. Спать почему-то не хотелось, в роте была совершенно непривычная тишина. За прошедший день шум и крики успели стать обыденными. Я попытался разбудить Колосова, решив, что лучше проснуться до отбоя и быть готовым к нему, так сказать, во всеоружии, но Денис лишь пробурчал что-то невнятное и растолкать его явно не было никакой возможности.   
В разных уголках кубрика уже вставали и одевались младшие, опухшие ото сна. Забелин стоял близко ко мне и лицо его было обычным человеческим лицом. По крайней мере, казалось таковым. Лицом уставшего, не выспавшегося человека.
Я долго-долго, кажется целую вечность, лежал и думал о чём-то, пока не услышал голоса сержантов:
- Ну что, надо поднимать роту…
«Начинается»,- подумал я.
- Дневальный, поднимай роту! – раздался голос Нехлюдова. И в тот же момент послышался дикий крик:
- Рота!!! Подъём!!! –  сержанты зажгли свет, заорали на все лады и с кроватей посыпались совершенно обезумевшие солдатские тела. Тела – это самое подходящее слово в данной ситуации.
- Сорок пять секунд времени, сука, ублюдочная, вонючая!!! Ты слышишь меня?! Ты понимаешь?! – орал Сваровский на какого-то замешкавшегося паренька, сажая удар за ударом ему по рёбрам.
- Наматываем левую портянку! Наматываем правую портянку! Обуваем сапоги, надеваем шапку! Китель, ремень в руки! Все в строй, бегом-марш!!! – орал Забелин, словно безумный.
- Я сказал строиться! Второй взвод, строиться!
- Бегом-марш, твари помпезные! Вы медленно! Я тебе этот ремень в пасть вобью, сука! В строю наденешь!
Всех замешкавшихся младшие пинками выгоняли из кубриков, кого в одном сапоге, кого на ходу накручивающего портянку. Я же в этот раз встал в строй одним из первых, потому что не спал в тот момент, когда скомандовали «подъём» и имел возможность просто быстро одеться в то время, когда другие только просыпались и пытались определить своё местоположение во вселенной.
- Рота, равняйсь! – крикнул незнакомый мне младшой с большим значком на груди, вышедший на середину строя.
- Смирно! – продолжил он и рота замерла, пребывая в совершенно идиотском, полуодетом виде. Я подумал было, что подъём совершенно не удался и сейчас начнётся очередное сумасшествие, ведь все кругом не проснувшиеся и растрёпанные, но младшой со значком снова скомандовал:
- Вольно, заправиться! – все начали лихорадочно заправляться, я же просто стоял, глядя в потолок и почему-то меня шатало из стороны в сторону. Мокряков вдруг сильно стукнул меня в спину, прошипев при этом на ухо:
- Ты что, Воробьёв, ремешок завернул, а? – он ещё раз саданул меня в спину кулаком и расправил мой поясной ремень, кончик которого я подвернул для удобства, чтобы тот не  болтался. На тот момент я не видел ни единой причины для того, чтобы не подвернуть ремень: ведь так было удобнее. И снова во мне проснулась злоба, захотелось расквасить Мокрякову лицо.
- Ещё раз увижу…- продолжал злобно шипеть мне на ухо Мокряков, - можешь сильно переживать!
- Надо было ему просто объяснить, - сказал Лаврухин. – Слышь, Воробей, ремешок подвернёшь через год, может быть, понял? Запоминай крепко, а то ты ещё начнёшь сапоги крем-краской мазать, или подшиваться паутинкой, - из сказанного я сделал простой вывод: ни в коем  случае нельзя подворачивать ремень и делать всё перечисленное Лаврухиным. Конечно, это очень сильно попахивало бредом…
Тем временем, младшой со значком снова заровнял роту и подойдя строевым шагом к Нехлюдову, громко протарабанил:
- Товарищ старший сержант! В четвёртой учебной роте подъём произведён! Все люди налицо, лиц незаконно отсутствующих нет!
- Хорошо,- сказал Нехлюдов, - пять минут на умывание и туалет, наведение порядка в расположении роты…
- Рота, равняйсь! Смирно! – снова проорал значкастый младшой, - сейчас у вас ровно пять минут на туалет, после чего наводим порядок в расположении роты! Замкомвзвода, взвода в вашем распоряжении!
Само собой, после этого рота была самым ужасным образом загнана в туалет, где страшно толкаясь, пихаясь, спасаясь от ударов младших, все пытались справить нужду. Я же только отметил про себя, притаившись в углу и стараясь по возможности не участвовать во всеобщем безумии, что ходить в туалет по ночам, это правильная идея. После туалета началось уже знакомое мне безумное действо – наведение порядка. Как обычно, началось оно с крика:
- Второй взвод, порядок наводим! – тотчас все кинулись к своим кроватям, заправляя их с немыслимой скоростью.
- …У вас мало времени, ублюдки!..
- …Резче шевелись, воин-кремлёвец!  Сука помпезная!..
- …Да отмахните вы гражданку, козлы!..
-…Вспышка с тыла, придурки! Отжимаемся!..
Забелин вдруг выпучил глаза и страшным голосом проорал, прямо мне в лицо:
- Ты и Антонов! Съе…лись за щетками! У вас десять секунд, вы уже здесь, с мокрой газетой и щётками! Вы ещё здесь?! Я не вижу, как кубрик подметается!!! – надо ли говорить, что мы с Антоновым бегом ринулись в направлении туалета. Я бежал и надеялся, что Антонов всё знает про мокрую газету: что это за такая газета, где её взять, а так же где взять щётки и как всем этим подметать кубрик? Антонов действительно всё это знал. Прибежав в туалет, он достал несколько газет из-за пазухи и попросил меня:
- На, намочи, я щётки беру, - после чего сунул мне половину газетной кучи и, схватив две щетки из стоящего рядом шкафа, сам приступил к намачиванию газет. Честно говоря, я не совсем понимал, что от меня требуется, потому некоторое время наблюдал за действиями парня. Тот сунул газету в раковину, открыл кран на всю и начал полоскать газеты под водой. Несколько удивившись столь  загадочным действиям Антонова, я тем не менее присоединился к нему, спросив только:
- Что мы делаем? Зачем газеты мочим?
- Не знаешь что ли? –  вопросом на вопрос ответил он. Я отрицательно помотал головой.
- Просто – сперва намочим, потом будем их рвать, кидать на пол и мести. А когда посылают за щеткой – бери её сразу, как в туалет зашёл, а то её кто-то ещё возьмет! – словно подтверждая слова Антонова, в туалет залетел совершенно ошалевший, незнакомый солдат.
- Мужики! Газета есть?!
- Извини, - сказал Антонов, - нам самим мало, - парень не ответил и бросился к шкафу за щёткой, которой там, судя по всему не оказалось.
- А щёток? Тоже что ли нет? – спросил взволнованный солдат, глядя на те, что Антонов держал в руках. – Дайте одну, мужики, погибаю! Буга убьёт на х…р!
- Извини, - сказал Антонов, - знаешь же, что нам самим надо, нас тоже убьют!
- Бля, мужики, одну дайте! Мне же п…да будет! – мне стало жаль парня, но я не вмешивался, так как не знал всех особенностей ситуации. Антонов знал:
- Приходи во второй взвод через десять минут, отдадим только тебе. Извини, - снова ответил он, а затем обратился ко мне:
- Всё, побежали, а то Забелин убьёт! – и мы побежали, оставив в умывальнике несчастного парня, который только произнёс нам вдогонку, очень убитым голосом:
- Ладно… Не отдавайте никому…
В расположении взвода, к моменту нашего прибытия, как раз начиналось одно из самых загадочных таинств Купавны, увиденных мной на тот момент: подгоняемый ударами и дикими воплями младших, совершенно очумевший и забывший себя, второй взвод занимался сдвиганием двухъярусных шконок в один конец кубрика. Процесс этот мало с чем может сравниться, по степени оказываемого на мозги воздействия, разве что с бомбёжкой Сталинграда во времена военные, хотя я могу и преувеличивать. Крик стоял совершенно дикий, он подкреплялся оглушительным грохотом падающих на пол и разлетающихся при этом на множество частей тумбочек, кто-то бился головой об стену, кому-то сержант с таким упорством стучал по башке табуретом, что казалось – голова наказуемого сейчас станет совершенно плоской. Кричали младшие так, что если бы в нашем кубрике мог появиться кто-то из составителей книги рекордов Гиннеса, он обязательно зарегистрировал бы какого-нибудь рекордсмена по диким воплям.
- Что встали, пи…ры?! Газету скорее швыряйте! – орал Сваровский и Антонов начал лихорадочно рвать  мокрую газету, разбрасывая клочки во все стороны. Я вспомнил, что Антонов уже говорил мне об этом разбрасывании газеты (хотя смысл данного действа, признаюсь, дошёл до меня не сразу), потому присоединился к нему. Набросав газетных клочьев, мы с Антоновым начали их подметать и я долго удивлялся, что это за процесс такой -  сперва нарвать газеты, раскидать по полу, а потом подметать? Признаться, я сперва даже разозлился, приняв этот процесс за очередную армейскую, неописуемую тупость. На деле секрет был прост: мастичный пол именно так и подметается - вместе с мокрой газетой с пола сметается пыль, а затем он натирается до блеска.
Пока мы с Антоновым орудовали газетами и щетками, Сваровский всё время бегал вокруг, не переставая при этом вопить на нас:
- Быстрее двигайтесь, уроды вонючие! Вы медленно подметаете, помпезные твари! – однако, никакой другой активности с его стороны, в отношении меня, или того же Антонова, я отметить не мог, потому решил просто стараться подметать быстрее и не обращать, по возможности, внимания на Сваровского. Пусть себе бегает и орёт, сколько ему влезет, лишь бы не трогал. Тактика поведения определённо была правильной. Сваровский вопил и бегал, мы подметали, никто никому не мешал.
Но вот полы были прометены, шконки поставлены на места, тумбочки подняты и собраны, при помощи гвоздей и всяких подручных реечек-брусочков, принесённых кем-то откуда-то. Я с Антоновым занялся натиранием пола, используя для данного процесса так называемую полотёрную щетку, напоминавшую обычную щетку для подметания пола, но широкую и с короткой щетиной. Остальной взвод наводил порядок в кубрике, равняя всё вокруг, набивая подушки и т.д. А на взлётке готовилось очередное таинство, из числа ежедневно творящихся в Президентском Полку, но пока ещё не знакомых мне. Для совершения ритуала, из туалета было принесено огромное пластмассовое ведро, литров на сорок, наполовину наполненное горячей водой и называемое почему-то ракетой. Под дикие крики младшого, которые вполне могли сойти за  ритуальную песнь какого-нибудь шамана, в это ведро-ракету было покрошено ножом несколько кусков хозяйственного мыла, после чего, при помощи деревянной швабры, вода и мыло были тщательным образом взбиты и превращены в мыльную пену. Пена, в свою очередь, была разбросана по взлётке теми же швабрами и щетками. В течении нескольких минут эта пена растиралась щетками, а затем собиралась тряпками обратно в ведро. Собирание пены тряпками, называлось стягиванием пены.
Я спросил Антонова:
- Это что, такое вот делается каждое утро?
- Да, - ответил тот, - каждый раз по утрам. Вчера почему-то без газет и без пены, не знаю. Но вообще каждый раз, - Антонов посмотрел на меня, мрачно усмехнулся и спросил:
- Понравилось тебе, да?
Надо сказать, я очень огорчился от такого известия. Никаких слов не хватит для того, чтобы передать мои тогдашние ощущения! Больше всего на свете тогда мне хотелось, чтобы вся эта армия стала обычным кошмарным сном. Сегодня, когда я просыпаюсь иногда, вздрагивая от жутко реального армейского сюжета, бывает очень приятно: всего лишь сон!
После наведения порядка был завтрак. Давали какую-то молочную кашу, чай с бутербродами и есть совершенно не хотелось. В тишине столовой раздавался хохот старья, перестук ложек о пластмассовую посуду, жадное солдатское чавканье. Я кое-как осилил чай с куском противного, пресного и сухого белого хлеба, намазанного маслом.
После завтрака снова была ненавистная курилка. После курилки все, как и вчера, забежали в расположение роты, построились на взлётке и долго стояли по стойке смирно. Забелин снова проверял у всех затяжку ремней и строевые стойки. Моя стойка его вполне устроила, но проверив мой ремень, он с силой затянул его и, приблизившись ко мне вплотную, громко сказал:
- Воробьёв, ты ё…ный долбо…б! Думаешь, ты самый хитрый?  Тебе ремешок затягивать не положено?! А ты в курсе, что после трёх часов строевой, такие же как ты долбо..бы-хитрецы начинают кровью ссать?  - с этими словами Забелин врезал мне кулаком в темя и громко скомандовал:
- Второй взвод! Сейчас всем затянуть как можно туже свои поясные ремни, чтобы они не болтались, как у Воробьёва! Иначе после строевой, такие вот дебилы начнут ссать кровью из своих отбитых почек! Если кто не верит, может расслабить свой ё…ный ремень и топать по плацу потом в своё удовольствие! Заправляемся скорее, второй взвод! – подобная угроза подействовала, и на меня в том числе. Почки отбивать совсем не хотелось.
Наконец откуда-то появился Нехлюдов и объявил в торжественной манере:
- Сейчас из вас начнут делать настоящих мужиков. Вы все – воины-кремлёвцы, а не стадо пидарасов, помните об этом! Сегодня первое занятие строевой. В течении всех последующих дней в Купавне, вы только и будете заниматься строевой, чтобы выйдя на присягу, не опозориться перед своими матерями, отцами и девушками! 
Речь Нехлюдова, наполненная столь своеобразно-патриотическими интонациями, не произвела на меня впечатления. «Строевая», - думал я, - «но зачем же мы поднимались наверх после курилки? Чтобы снова пробежаться по лестнице? Ведь строевая же на плацу!» Меня почему-то совершенно не заботило, как я буду срамиться, или не срамиться, перед отцами, матерями и девушками. И дедушками. Я стоял и злился, терзаясь непонятными сомнениями, которые как всегда успешно разрешил крик:
- Рота, нале-ВО! Вниз строиться! Бегом-марш!
На плацу, охрипшие от крика младшие выстроили нас в привычном порядке. Откуда-то снова появился знакомый мне раскормленный капитан и ещё какие-то лейтенанты. Вся эта братия долго втирала что-то Нехлюдову. Потом к дискуссии присоединился совершенно незнакомый мне здоровенный солдатище, с лычками старшины на погонах. Он с крайне ленивым видом кивал головой, в ответ на жестикуляции раскормленного капитана.
После этого таинственного совещания, роту разделили на взвода, взвода на отделения, расставив всех по квадратам, нарисованным на плацу. Командирам отделений и замкомвзводам предстояло сделать из нас чёрт знает кого.
Занятие началось с движения строевым шагом в составе отделения и взвода. Я, признаться много не помню, но кое-что постараюсь воскресить в голове.
Мокряков оглядел наши строевые стойки и начал объяснять:
- Движение начинаем по команде «шагом-марш». «Шагом», - это команда предварительная. Когда слышите это слово, вес тела переносится на правую ногу, тело подаётся вперёд. Вот так, - Мокряков показал, как. – Строевая стойка сохраняется, подбородок поднят… Слышишь, ты, последний там, придурок? Башня задрана, а то я сам её тебе задеру…По команде  «марш», начинается движение – всегда с левой ноги. При этом руками совершается отмашка, вот так, - он прошёлся взад-вперёд перед строем. – Соответственно левая нога вперёд, левая рука назад, правая нога вперёд, правая рука назад. По уставу нога задирается на пятнадцать сантиметров, но у нас – Президентский Полк, так что девяносто градусов и хоть ты обосрись! Ну, воины-кремлёвцы! Равняйсь! Отставить! По команде равняйсь, башня поворачивается направо, правое ухо выше левого! – Мокряков не стеснялся показывать на себе, как именно мы должны себя вести и как выглядеть при исполнении разных команд.
- Вы должны видеть третьего товарища справа. Равняйсь! Сука, первый башку не поворачивай, Болдин! Отставить!!! Равняйсь! Смир-НА! Вы как пидоры! Шагом, марш!.. – одним словом, строевая началась. Я не знал до этого момента, что ходить может быть так сложно.
- Шагом! Марш! Суки, в исходную, бегом-марш!..
- Ногу задери, Никишин, пока я тебе не задрал!.. 
- Вспышка с тыла! Отжимаемся суки все!..
- Это у тебя, Антонов, отмашка такая, или ты мух гоняешь?!
- Вы не мужики, вы пидоры, вы даже пройтись нормально не можете!!! Я же счёт вам даю – раз, два, три! Три, раз и три – левая! Два – правая! Неужели не ясно? Давайте тогда, как при царе горохе! Сено, сено, сено, солома, сено! Сено, сено, сено, солома, сено!
Необходимо уточнить простую вещь: Мокряков был добряком, как и Сваровский. Хотя, Сваровский был пожёстче. Младшим положено быть злыми, но далеко не каждому удавалось сделать так, чтобы его боялись. По Мокрякову всегда было видно, что он злится для вида.  Лицо у него вечно было какое-то печальное, большие и влажные глаза всегда спокойные и грустные. Причины этой грусти на тот момент мне были не ясны и мало интересны. У меня была своя грусть и я не обращал внимания на его начищенные до блеска гуталином сапоги. Мои были такими же блестящими. Его белая, выстиранная подшива была для меня совершенно незаметна, лишь много позже я узнал, что гуталин на сапогах, для бруска, старого и пузыря – верный признак махровой убогости. Уверенные бруски сапоги гуталином не мажут, только крем-краской. И подшиваются уверенные, каждый раз новой подшивой, не стиранной.
Не буду торопить события и приоткрывать завесу тайны, рассказывая про эти нюансы армейской жизни, потому что тогда для меня самого эта завеса была плотно задёрнута. Да и смешной бы мне показалась гуталиновая проблема, потому и грусть Мокрякова, хоть и была для меня заметна, но оставалась загадочно-весёлой. «Глаза поэта», - думал я, смеясь мысленно над ним, - «у вас, юноша, глаза поэта!»
В тот день мы занимались долго, топали по плацу в составе отделения, прижимая ногу, задирая её, эту ногу, по обрез кителя впереди идущего товарища. Сначала было холодно, без бушлата-то, но уже через несколько кругов, нарезанных по нашему квадрату, стало жарко, изо рта повалил пар, вонючая сальная шапка на башке вспотела. По истечении же нескольких часов мы и вовсе были взмылены, как скаковые лошади. К тому же, давали себя знать мои сапоги, которые как помнит читатель, были на два размера меньше положенного: ноги страшно гудели, сильно болели большие пальцы.
Незадолго до обеда Лаврухин собрал весь взвод, имея намерение запустить его строевым шагом в обход, по периметру плаца. Легко ли это, прошагать взводом в обход по плацу? В тот раз бедный Лаврухин потерял голос от крика, но мы так и не поняли, чего он от нас добивается, ничего дельного не вышло. Шеренги ломались, колонны растягивались, удара не было, а была сплошная дробь и каша – это я понял из криков в наш адрес.
  После строевой был обед, после обеда курилка, потом построение в роте. Всё проходило по одному шаблону, равно как и каждый приём пищи, каждое посещение курилки, каждое построение. После построения в казарме, рота снова отправилась на строевую, но мне выпала иная судьба, потому что часть солдат  второго взвода, включая меня, была отправлена на хозработы. Когда я узнал об этом, то обрадовался, потому что занятие строевой мне успело осточертеть. Характер работ был мне не известен, да если бы и был известен, что с того? Хоть на урановые рудники – надо было идти работать.
Начальствовал над нашей рабочей командой, Сваровский. Он приказал нам построиться, а затем строевым шагом двинуться в неизвестном мне направлении. Я даже сперва огорчился, потому что кричал на нас младшой точно так же, как на строевой, заставляя топать и прижимать ногу. Вот мы протопали к каким-то постройкам, сараям, воротам. Сваровский приказал остановиться, завёл в имеющуюся тут курилку и разрешил даже сесть на скамейки. Сидели мы довольно долго, отдыхали и наслаждались столь редким, спокойным времяпровождением. Сваровский расслабил нас по полной программе, расспрашивал о всякой ерунде, смеялся своим беззлобным, придурковатым смехом.
- Что ты утром свалил тумбочку, Попов? Не мог что ли без этого? – скорчив смешливую рожу, спрашивал он малознакомого мне парня.
- Да я её случайно задел, эту тумбочку… - пытался оправдаться солдат.
- Тумбочку! – громко и со странным смехом перебивал его Сваровский, - это дома у тебя была тумбочка, а здесь – х…йпампумбочка, поняла твоя глупая голова?
- Поняла, - мямлил незнающий чего ожидать солдат и тут же осознавал, что разговаривает со Сваровским неправильно, не по уставу:
- Так точно, поняла! – кричал он, а Сваровский чуть только не падал со смеху и орал:
- Х…йпампочно! Дурила! Вспышка с тыла! Отставить! Вставай, я сегодня добрый… 
Наше весьма своеобразное веселье было прервано появлением некоего, доселе незнакомого мне лица, имевшего на плечах лейтенантские погоны, а на лице – спокойное, рассудительное и слегка нагловатое выражение. Сваровский спокойно приветствовал лейтенанта, без каких бы то ни было уставных примочек, а тот в свою очередь, поинтересовавшись, покурили ли мы и не дождавшись ответа на этот, чисто риторический вопрос, повёл нас всех к одному из множества сараев, пообещав выдать нам лопаты для каких-то работ…
Слово своё лейтенант сдержал, хотя вместо лопат он извлёк из сарая какие-то жалкие обломки, возразив на наши слегка возмущённые возгласы, что «это ещё вполне исправный инвентарь» и что мы «ещё не видели, что такое плохой инвентарь». Когда все были вооружены до зубов, лейтенант повёл нас к… мусоросборнику – так он назвал место проведения таинственных работ. «Надо же», - подумал я, «что же это ещё за такое дерьмо – мусоросборник?» Дурные предчувствия закрались мне в душу и по мере того, как лейтенант подводил нас к старым, огромным и страшным, металлическим воротам, предчувствия эти с каждой секундой усиливались. Когда же ворота открылись, нашим глазам предстала огромная, отличная, прекрасная в своей ужасности куча самого разнообразнейшего мусора.
Об этой куче стоит рассказать особо: это была самая выдающаяся куча из всех, виденных мною доселе, чего там только не было! Куча вздымалась над нашими головами, куча состояла из бумажек, склянок, объедков, старых сапогов,  аудиокассет, деревянных обломков и чего-то ещё, поддающегося и не поддающегося определению.  Всё это вместе и по отдельности, не просто воняло, нет, это смердело! Невыносимая вонь сшибала с ног, накрывала с головой! Громадные стаи мух вились над кучей, ежесекундно отвлекаясь от неё для того, чтобы уделить своё жужжащее внимание нам, черви копошились в глубине и на поверхности кучи и нам, судя по всему, предстояло влезть во всё это…
Сваровский стоял и улыбался, глядя на наши кислые рожи, а лейтенант, представившийся как Шелапупин, поставил нам боевую задачу:
- Насчёт работы всем всё ясно? – спросил он и сделал из нашего молчания, послужившего ему ответом, вывод в пользу того, что нам не всё ясно. – Эту кучу дерьма, следует перекидать в контейнер – вот и вся работа, - пояснил Шелапупин. Кто-то из нас задал вполне резонный вопрос:
- Какой контейнер, товарищ лейтенант? Где контейнер-то?
- Ну, так он там, под мусором, в глубине этой кучи – контейнер, ясно? Надо чтобы в него вся куча закидалась и утрамбовалась! – лейтенант объяснял нам эти простые истины с таким недовольным видом, как будто мы были глупыми детьми. Мы, на самом деле, задавали слишком много вопросов, просто никому до конца ещё не верилось, что солдат Президентского Полка должен нырять в дерьмо, время от времени. Терпение и выдержка у Шелапупина были завидные, просто на редкость, он готов был объяснить всё: как трамбовать? Элементарно – трое кидают, трое утрамбовывают, по очереди, чтобы никому обидно не было. Чем утрамбовывать? Да это ещё элементарнее – сапогами, проще пареной репы. Сапоги? А что сапоги? За них вообще не надо переживать, нам же скоро новые дадут, через полгода…
- Ну, ладно, хватит вопросы спрашивать, - сказал Шелапупин нетерпеливо, - сержант, рули! Вперёд и с песней, да побыстрее, скоро уже мусорка приедет!
Мусоросборник произвёл на меня огромное впечатление. Я махал лопатой, топтал сапогами, пребывая в странном состоянии духа, близком к полному внутреннему параличу, оцепенению. Среди моих собратьев  не было никого, кому бы нравилась, или хотя бы не была отвратительна эта работа, но меня мусоросборник просто оглушил. Униженное достоинство моё смешалось с глухой неистовой злобой, не имевшей возможности выплеснуться и потому приглушаемой воспалённым сознанием. Эта смесь породила ощущение безысходности, которое подпитывалось навязчивыми воспоминаниями, совсем свежими и давнишними, уже поутратившими связь с реальностью, вполне объективной реальностью, которая вдруг показала себя во всей красе, сперва состроив страшную гримасу, а потом вывернувшись наизнанку, выставив напоказ своё нутро, в виде кучи дерьма, лопат и контейнера. Каким-то образом всё это образовывало моё состояние духа, хотя к духу не имело прямого отношения.
По прошествии многих лет, я отлично помню эту вонючую жижу, от которой почти невозможно было потом отмыть насквозь пропитавшиеся ею сапоги. В воздухе – вонь, жарко, не смотря на позднюю осень, чахлая травка пытается расти вокруг кучи, но ей с трудом это удаётся и потому она стремится отодвинуться от кучи подальше, к забору из бетонных плит, по верху которого тянется колючая проволока и металлическая сетка. На заборе, с другой стороны, развешены предупреждающие таблички: «Стой! Запретная зона!», а за забором - осенний лес притих в ожидании первого снега. Этот забор, со своими табличками, весьма правдив, ведь за ним действительно притаилась «запретная зона», маленький клочок  ада, с самым настоящим злом, которое не тратит время и силы на ненужную здесь маскировку, а проявляется полностью, во всей своей уродливой прелести, находя отражение в каждой живой душе, из числа собранных здесь – в запретной зоне. 
Когда хождение по мухам закончилось, вся наша «рабочая команда» (люди, отправляемые на хозработы, назывались – рабочей командой) некоторое время долго и безуспешно отмывалась, после чего, воняя помойкой и хозяйственным мылом, отправилась прямиком на плац, заниматься строевой вместе со всей ротой. «Неужели, суки, даже отдохнуть не дадут?», - думал я, но ещё часа четыре мы топали, изредка прерываясь для того, чтобы вбежать в вонючую курилку и через пять минут выбежать обратно. Впрочем, мне со Сваровским, было всегда легче, чем с другими младшими, несмотря на то, что многим, например Носикову – приходилось терпеть от него самые разнообразные издевательства. Этот придурковатый младшой с первых дней начал относиться ко мне со своеобразной симпатией. Спросив меня в первый, или второй день, где я учился, чем занимался на гражданке, он так и повторял потом всё время: «сантиком будешь, ты же медбрат?» Я конечно же, всегда говорил, что я действительно медбрат, а он меня за это любил и уважал.
Занятия строевой в тот день продолжались почти до самого ужина. Оказалось, что когда чем-то таким вот занят, время летит очень быстро. Час строевой, десять минут перерыв, час строевой, десять минут перерыв и т.д. И всё это время ощущаешь исходящий от тебя запах мусоросборника.
Каждый перерыв я использовал для перемотки портянок. Далеко не все были столь сообразительны и к концу дня у многих были мозоли. Особенно отличился в этом плане Носиков. Когда вечером наш санинструктор роты прошёлся перед строем, с лекцией о мозолях, а затем, уже после сумасшедшего отбоя, с пузырьком зелёнки и какой-то мазью, он был поражён грандиозными дырами в ногах Носикова. Именно дырами: это невозможно было назвать мозолями. По правде сказать, мои ноги тоже были в незавидном состоянии: мозолей почему-то не было, но ноги очень сильно гудели. Сорок второй размер вместо сорок четвёртого - это очень даже ощутимое испытание.
После отбоя я долго беседовал с Денисом Колосовым. Тот снова без конца рассказывал о себе, мечтательным тоном, а я слушал, по большей части из вежливости, ведь Денис был дружелюбен и приветлив. Из этого рассказа я узнал о том, что родом этот парень из Рязани, хотя внешне он смахивал на кавказца. Отец его когда-то давно служил в Кремлёвском Полку и вот теперь он, воспользовавшись своими связями, отправил сына служить в Президентский Полк. Помимо всего этого, Денис понарассказывал мне кучу всякой ерунды, то и дело смеялся, вспоминая произошедшее в этот день, от чего ещё несколько дней назад волосы встали бы дыбом. Я улыбался, слушая Дениса, но от этих разговоров мне становилось немного грустно: не видел я ничего забавного и интересного в своём новом положении. Конечно, когда я шёл в армию, то не питал особых иллюзий, но всё же теория теорией, а на практике грязи, дурости и скотства оказалось слишком много для того, чтобы это показалось мне забавным.   

                ГЛАВА 2. Привычка ко всему.

Я не заметил, как уснул. Мне снова приснился дом, друзья, родственники. Я снова гулял по лесу, по старым знакомым местам, где гулял недавно, наслаждаясь свободой. Я очень хорошо помню, что именно это мне и снилось, так как это происходило каждую ночь, в течении двух лет моей армейской жизни. И каждый раз, просыпаясь, я долго не мог понять, где я, как и почему я здесь очутился. Когда же ощущение реальности и времени возвращалось, на душе становилось очень плохо, безысходность становилась почти физически ощутимой.
Вернувшись к реальности в ту ночь, я взглянул на часы, убедился в том, что до подъёма ещё полчаса. Я попробовал было разбудить Морозова, но тот не вставал, тогда я по быстрому сбегал куда надо, хотя дневальный, солдат, дежуривший около входа на наш, четвёртый этаж, предупредил меня, что у меня есть на всё про всё десять секунд. Десяти секунд мне вполне хватило, хотя на лишние пару минут дневальный глаза закрыл.
Вернувшись к своей кровати я увидел, что все ещё спят, в том числе  сержанты. Я тоже захотел было завалиться в постель, но подумав немного, прежде надел штаны, решив что эта маленькая хитрость позволит мне сэкономить время при подъёме. Потом я долго лежал и думал о чём то, глядя в окно, на мчащиеся куда-то машины. Сами они видны были плохо, хорошо был виден свет фар и слышен шум Горьковского шоссе. Почему то очень странно было осознавать, что кто-то там, едет в машине куда-то, думает о чём-то, занимается привычными человеческими делами и даже не подозревает, что тут, за забором, в казарме, на кровати лежу я и смотрю на него. Они там – за забором, и я тут – за забором. Необычное ощущение.
Через несколько минут снова был сумасшедший подъём, во время которого я встал в строй одним из первых, при этом даже не торопясь слишком сильно. Снова были крики, вопли, портянки, намотанные кое-как, удары по сонным телам из ниоткуда, лихорадочная заправка в строю и стояние в идиотской позе, с подбородком, задранным в небеса. Затем обычный утренний ритуал, с криками «равняйсь, смирно!», и как обычно – утреннее наведение порядка, к которому я так и не привык до самого последнего дня в армии, когда сам уже командовал ротой и орал на всех дурниной…
Но на тот момент я вовсе не командовал ни кем, наоборот – командовали мной. И мне досталась боевая задача – набивка и стягивание пены. Мокряков  послал меня бегом, «считаю до трёх»,  за ракетой и полотёрами, а тому толстому пареньку, что сидел рядом со мной в столовой с вечно недовольным лицом, дал несколько кусков мыла и показал, как его накрошить при помощи столового ножа. Первый раз в своей жизни я набил в ракете пену, раскидал  её по взлётке и собрал при помощи тряпки. Мокряков орал благим матом, с ног до головы я был покрыт пеной, вперемешку с собственным потом, но в кубрике положение вещей обрело такой оборот, что я про себя даже радовался собственной участи. В кубрике падали тумбочки и солдаты, взвод бежал на месте, одновременно с этим отбивая кровати и набивая подушки. Очень плохо было в кубрике. Свет ламп дневного света был плох, воздух, наполненный криками, вперемешку с запахом мыла – тоже был плох. А я бегал себе с бешеной скоростью по взлётке, с тряпкой в руках и радовался. Красота!
Вся эта канитель мне жутко надоела, хотя, как говорится, не прошло ещё и полгода. Каждый день, каждый час и минуту я старался расслабиться всеми силами, как только мог. Я следил за сержантами и когда их внимание не было направлено на меня, стоял в строю кое-как, в столовой ухитрялся выпить лишний стакан чая. Я даже наловчился сушить по ночам портянки и сапоги, которые за день пропотевали, буквально насквозь. Для этого я вставал через пару часов после отбоя, пихал портянки и сапоги в батарею. Если бы про эту мою поведенческую хитрость узнали сержанты, то я наверняка сожрал  бы свои портянки, вместе с сапогами, но никто ни о чём не узнал. За полчаса до подъёма я просыпался, снимал барахло с батареи и шёл в туалет. Братья по призыву были либо слишком ленивы, либо не слишком догадливы, я жутко им сочувствовал, потому что мокрые портянки и сырые сапоги, воняющие на все лады – это одна из самых поганых вещей на свете.
За первые дни, проведённые в армии, я быстро ко всему привык, вот только спать хотелось жутко. Сон одолевал, стоило только сесть, а уж когда я ложился – выключался сразу. Возникало пугающее, правдивое ощущение того, что в ближайшие полгода-год, мне не удастся выспаться и это ощущение очень угнетало. Не совсем понятно было, какие внутренние резервы-будильники помогали мне встать за полчаса до подъёма…   
Один день сменялся другим, занятия строевой перемежались занятиями по заучиванию служебной документации. Кстати сказать, я просто охренел, когда узнал, что стати из устава надо учить наизусть, слово в слово, буква к букве.  Господа офицеры в тот момент показались мне страшнее Гитлера.
Учили мы и песню. Хождения по плацу просто убивали. Топаешь, топаешь, на тебя орут и орут. Но топать по плацу, это одно, а топать с песней – совсем другое.  Петь надлежало очень громко, но в то же время не орать, так то… Начиналась песня с третьего шага, после команды: «Рота! Песню, запевай!» Петь надо в такт ударам левой ноги и сделать это на практике очень непросто, особенно когда делаешь это впервые. Иногда наша четвёртая и ещё какая-нибудь рота, выходили на плац, для прохождения с песней, одновременно и тогда необходимо было переорать «враждебную» роту. Чаще всего такое действо происходило перед вечерней поверкой…
- Рота, равняйсь! Отставить! Равняйсь! Смирно! С места строевым, подъём ноги по обрез кителя впереди идущего товарища, ШАГОМ, МАРШ!!! Песню, запе-ВАЙ!!!
Я по началу удивлялся, как сержанты ухитряются, подавая команды, перекричать поющую роту? Но потом я привык и перестал удивляться.
- Я вас не слышу, девочки!!! Громче, стадо кастратов!
- Удар слушайте, ублюдки!!! Хор мальчиков-зайчиков!!!
  Ноги по ночам гудели после многочасовых хождений по плацу. После отбоя, когда рота только укладывалась, санинструктор заставлял закидывать ноги на грядушки(обычные люди называют грядушки, спинками) кроватей, во избежание отёков. Надо сказать, несмотря на все мои ухищрения с сушкой и перемоткой портянок, сапоги сорок второго, вместо сорок четвёртого размера, скоро дали о себе знать: я натёр себе большие пальцы на ногах, до кости. Для этого достаточно было несколько раз позаниматься строевой подготовкой без перерывов, когда старшина «шизанул». Кстати, армейский сленг я поначалу просто возненавидел, равно как и всё армейское. Читателю интересно будет узнать значение таких словечек: шиза – злость, шизануть – разозлиться, ты в шизе – ты взбешён, щемать –  спать, щематоз – глубокий сон, щемилово – бесстыдный, наглый сон, то же самое, что втыкалово(говорится с оттенком шутки).
Уже в первые дни службы я уловил интересную закономерность, которая прошла красной нитью через всю мою службу: ни от кого из начальников, прямых и непрямых, я ни разу не слышал патриотических речей. Вообще, слова «родина», «долг», и т.д., в армии я пожалуй ни разу не слышал, за исключением нечастых случаев выступления перед солдатами больших кремлёвских начальников, но такие выступления – не считаются. Наверно, высокие слова прозвучали бы в нашем бардаке слишком глупо.  Вот про отцов-матерей-девушек, якобы гордящимися нами, это было.   
По прошествии нескольких первых дней службы, младшие применили к нам интересную меру воспитательного характера. Вообще то, эта мера была не такой уж прямо и мерой, а являлась обычной частью распорядка дня, но эта часть была настолько колоритной, что о ней нельзя не упомянуть. Речь идёт, конечно же об утренней зарядке. Проводилась зарядка, как правило, сразу после подъёма и утреннего посещения уборной, перед наведением порядка. С первого дня зарядка не проводилась по одной простой причине: сержантам самим было мыторно выходить с нами по утрам на улицу. Но в одно прекрасное утро, в роте раньше обычного появился кто-то из офицеров и выразил недовольство, в связи со столь грубым нарушением солдатских прав: как это так – старослужащие не позволяют молодым поддерживать хорошую форму! Само собой, офицеру (по-моему, это был командир роты, капитан Королёв) удалось восстановить справедливость и с этого момента, каждое утро наша учебная рота выходила на зарядку.
Когда нас вывели в первый раз, в душе у меня теплилась надежда на то, что зарядка эта будет всё же именно зарядкой, а не чем-то другим. Как и следовало ожидать, надежда эта быстро угасла. Каждый взвод выходил на зарядку отдельно, младшие заставляли всех раздеться по пояс, а затем, подобно стаду баранов, гнали вниз по лестнице, на плац, отвешивая пинки и ругаясь самыми жуткими словами. Сама по себе, пробежка по лестнице не представляла из себя ничего странного: я писал о том, что лестница была волшебной и молодые солдаты-черепа никогда не ходили по ней обычным шагом, потому надежда на благополучный исход во мне ещё тлела. И даже после построения на плацу, когда всем было объявлено, что зарядка начинается с трёхкилометровой пробежки, надежда всё ещё не угасла. Мало того, я даже немного обрадовался такой зарядке, ведь на гражданке я занимался бегом и возможность посвятить несколько утренних минут любимому занятию, представлялась мне привлекательной.
Надежда окончательно угасла тогда, когда после первого километра, Забелин, проводивший зарядку в тот день, приказал роте остановиться и объяснил, что дальше мы все пойдём гусиным шагом. Я не знал, что это за хрень такая – гусиный шаг, да и мало кто знал, но Забелин объяснил: садишься на корточки и идёшь, всё просто. Оказалось, что такая ходьба на корачках – совершенно невыносимое, гнусное и тупое занятие. Во-первых, неясен сам смысл такой ходьбы, во-вторых, можно и к такой ходьбе отнестись нормально, если она продолжается метров пятьдесят-сто, но когда идёшь по-гусиному километр-полтора,  в конце-концов просто охреневаешь, младшого хочется убить, ноги болят и затекают. В первый раз мы прошли гусиным шагом примерно полкилометра. Затем пробежались немного  и Забелин придумал новую забаву: лягушачие прыжки. Лягушачие прыжки представляли из себя следующее: солдаты снова садились на корточки, но после этого не шли, а прыгали вперёд, при этом хлопая в ладоши над головой. Младшие ревностно следили, чтобы прыжки были высокими а хлопки звонкими. Попрыгав таким образом ещё с километр, мы пробежались до плаца, после чего рота была снова построена и ещё в течении минут десяти-пятнадцати все отжимались, приседали с выпрыгиваниями и всячески крутились-разминались. Такие зарядки бывали каждый день. В том случае, когда проводил зарядку Мокряков, Сваровский или Лаврухин, было более-менее терпимо, потому что с ними не приходилось два километра подряд идти по гусиному и по лягушачьи. С Забелиным было ужасно, причём чаще всего зарядку проводил именно он, как самый опытный и отъявленный садист.
Заниматься наведением порядка, после такого вот послеподъёмного безумия, было конечно совсем невмоготу.
В один из первых дней службы, мы познакомились со старшиной Бубенцовым. Помнится, младшие только и говорили, что про приезд этого самого старшины. Как выяснилось, приехать он должен был с вступительных экзаменов в личную охрану президента. Вечером одного дня, Бубенцов приехал.  Это был не слишком высокий человек, очень спортивного телосложения. Он прошёлся перед ротой и все могли наблюдать его разбитое вдребезги лицо, говорящее о том, что экзамены прошли успешно. Позже я узнал, что критерии отбора в личную охрану президента примерно такие же, как и в краповые береты.
Для нас, черепов, приезд Бубенцова ознаменовался довольно-таки приятным событием: этот человек был очень увлечённым спортсменом, потому отлежавшись пару дней после экзаменов, он принялся ежедневно, самостоятельно проводить утреннюю зарядку. Само собой, остальным сержантам это не слишком понравилось, так как Бубенцов настаивал, чтобы во время зарядки присутствовали все, без исключения. Так что, на зарядку мы выходили не по взводам, а сразу всей ротой. Начинал Бубенцов всегда с пробежки, причём всякого рода гусино-лягушачии хождения он не приветствовал. Сам старшина бежал впереди всех. После того, как мы прибегали на плац, он выстраивал роту и все должны были повторять те упражнения, которые делал он. Так например, он мог отжиматься, при этом громко считая вслух: «раз, два, три, четыре и т.д.», соответственно, все должны были повторять за ним.
Примерно в эти же дни, во время теоретической подготовки нам дали под запись конспект по стрельбе и тактико-техническим характеристикам автомата АК-74. Необходимо было наизусть выучить в первую очередь меры безопасности при стрельбе. «… Не приобретать привычки целиться в людей и не позволять, чтобы целились в вас…» Помню, два сержанта всерьёз поссорились, один утверждал, что говорить надо: «шутя целиться в людей», а другой считал, что говорить надо просто: «целиться в людей».
Вообще, скоро я заметил, что сержанты живут друг с другом кое-как. Так младшой из соседнего взвода, по фамилии Бугорков, по кличке Буга, третировал всех без исключения, в том числе и многих младших. Правда, младшие старались устраивать свои разборки с глазу на глаз, так чтобы ни мы, ни старые не видели. Но утаить всё им конечно же не удавалось.
Раз уж я упомянул Бугоркова, значит стоит немного описать эту колоритную личность. Этого младшого терпеть не могли почти все, в том числе и другие младшие, что же до нас, самых молодых – мы его просто ненавидели. Я даже сегодня, по прошествии десяти лет, благодарю Бога за то, что в первые мои 20 дней, Буга был не в моём взводе. Это был, а скорее всего где-то есть и сейчас, совершенно аморальный, патологически грубый и злобный тип. Весь второй взвод сошёлся во мнении, что этот человек воспитывался в конюшне, а может  и в свинарнике. Грубое, свирепое лицо Буги, без малейших признаков интеллекта, я не забуду никогда. Лицо той девушки, первой юношеской любви, давным-давно стёрлось из моей памяти, за ненадобностью, но эта харя, с выдающимися вперёд челюстями и носом, низким, скошенным лбом, ещё не скоро покинет просторы моего мозга. Буга был похож на злобного, карикатурного бабуина, на которого напялили военную форму… Если ему что-то в ком-то не нравилось, то он подходил к несчастному, неугодному ему человеку, весьма своеобразно кривляясь, переваливаясь с ноги на ногу, раскачивая из стороны в сторону своей тупой башкой, при этом злобно пыхтя и проводил жестокую экзекуцию. По сравнению с Бугой, Забелин был нежным мальчиком, с ангельским характером.
Прослужив  в армии всего несколько дней, я стал замечать за младшими из своего взвода, что те часто и встревожено шепчутся о чём-то между собой. Конечно, мне всегда были интересны секреты младших, я пытался прислушиваться к их перешёптываниям, впрочем совершенно безрезультатно. Из разговоров младших я понял лишь одно – чаще всего обсуждают Нехлюдова и Бугу.  Мало того, как то раз, отпросившись в туалет во время изучения строевой песни и обязанностей дневального(Лаврухин часто в качестве поощрения, за хорошо выученную писанину, отпускал солдат в туалет на три минуты), я стал свидетелем сцены избиения Сваровского Бугой. Буга зажал несчастного в углу возле раковины и повторяя без конца:
- Что, пи…р, любишь черепов расслаблять, да? Жалеешь черепов, да, пи…р? – сажал ему удар за ударом в печень.
Я сделал вид, что ничего не вижу и проскользнул мимо младших к унитазам, благо те находились в отдельной от умывальников комнате. Когда я шёл обратно, Буги в комнате для умывания не было. Там стоял только Сваровский, полоща рот в раковине и умываясь. Я снова захотел проскользнуть мимо, «ничего не видя», но младшой окликнул меня:
- Воробей! Поди сюда… - я подбежал к Сваровскому и собирался уже отрапортовать привычным образом, но тот сморщился и замахал на меня рукой.
- Не надо… не надо… При всех и во взводе – чтобы всё по уставу, а то п…ды получишь, а наедине можешь нормально со мной говорить. Ты короче, о том, что видел – никому чтобы ни слова, понял? Буга у нас считает себя самым уверенным, пи…р вонючий, здоровый сука, бычара вонючий!!! Я на него срать хотел, если я вижу, что ты нормальный пацан, делаешь всё чётко, я тебя лишний раз опиз…лять не буду, без причины. Ты только х..р не забивай, на то что я тебе говорю, делай всё побыстрее и всё будет хорошо…
- Да, - ответил я, - я заметил, у тебя всё по справедливости.
- Ну вот, - продолжил Сваровский, - а этот вонючий Буга, считает что я должен быть таким же пи…ром, как он. Короче – никому ничего не говори. Это наши разборки.
Я уверил Сваровского, что никто не узнает о том, что я видел и побежал во взвод.
Итак, по прошествии нескольких дней службы, я начал осознавать истинное положение вещей и особенности армейской жизни. Мне на многое было плевать, но одно я понял хорошо: надо налаживать отношения с нормальными ребятами. Благо, с Чубаковым, Никишиным и Антоновым я быстро сдружился и мы всегда старались держаться вместе. Не могу сказать, что наш союз сильно помогал физически, но морально вместе было легче. Правда, Антонов немного злил меня своим стремлением оправдать армейские извращения какими-то патриотическими мотивами, зато он был очень смышлёным парнем и часто умело выкручивался из неприятных ситуаций.
С Чубаковым и Никишиным я просто чувствовал себя увереннее, потому что эти ребята были сильными, во всех отношениях, по крайней мере – гораздо сильнее большинства. Мне хорошо запомнился один случай, когда младшие, утомившись от постоянной муштры, побоев и воплей, как-то вечером изрядно расслабили всех молодых, рассадив нас в кубрике на табуретах и устроив «разговор по душам». Всех расспрашивали про жизнь на гражданке, все слушали друг-друга, веселились, вспоминали самих себя две недели назад… Лично я пробормотал что-то о себе и сидел потом скучая, мне было совершенно неинтересно слушать собратьев, тем более что рассказывали все примерно одно и то же: пьянки, гулянки, девушки лёгкого поведения, танцы-шманцы-обниманцы. Интересно мне стало только тогда, когда очередь рассказывать дошла до Чубакова, вернее сперва мне было не слишком интересно, потому что первым делом Олег принялся живописать свои взаимоотношения с девушкой Катей. Не могу сказать про эту девушку ничего плохого, просто за несколько последних дней я изрядно наслушался историй про неё. Но вот Чубаков рассказал о том, что занимался на гражданке борьбой и беседа обрела интересный оборот. Нашлось в нашем взводе ещё несколько драчунов-каратистов и кому-то из младших пришла в голову идея, устроить небольшой спарринг-турнир. Одного из молодых солдат посадили на «чику»(сидеть на чике – выполнять роль сторожевого пса, высматривая опасность, в данном случае старьё и офицеров), всех нас выстроили кружком, отобрали драчунов и началась «битва». Младшие оговорили только одно условие: без синяков и увечий. Чубаков быстро и легко, буквально шутя завалил всех братьев по призыву, вызвавшихся состязаться с ним. Потом на «ринг» вышел Забелин и за полминуты оказался на лопатках. Посовещавшись, младшие позвали ещё нескольких бойцов из соседних взводов, в числе которых были «чужие» младшие и сам Буга. Чубаков легко, быстро и красиво положил всех. Особенно мне понравилась драка с Бугорковым: он быстро лёг на лопатки и жутко разозлился по этому поводу, но сделать ничего не смог. В конце концов для Чубакова нашёлся достойный соперник, поединок с которым закончился ничьей. Как ни странно, но этим соперником оказался Никишин, с самого начала не вызвавшийся участвовать в мероприятии. Однако по мере развития событий, глаза его загорелись азартом и   он вызвался побороться с Чубаковым. Долго, не менее десяти-пятнадцати минут, Чубаков и Никишин пытались повалить друг друга, но ничья в конце концов стала очевидной и на этом спарринг закончился.
Позже я спросил Димку, где он научился бороться так красиво? «Нигде», - пожав плечами сказал он, - «на улице»…
Я мечтал о том, как бы попасть после учебки в одну роту, мне, Чубакову и Никишину. В голове зрел дерзкий план безбедной, хоть и нелёгкой жизни втроём. Не могу сказать, оправдался бы мой план, или нет, ведь в конце концов нас раскидали по трём разным ротам.
По прошествии нескольких дней службы, я близко познакомился с интересным парнем. Звали бойца Белковым Денисом. Знакомство произошло во время утреннего наведения порядка. На тот момент я уже знал, как звать-величать этого малого, но пообщаться до сих пор не удавалось. И вот, во время очередного утреннего безумия, Мокряков решил, что я очень плохо набиваю подушки. Дабы исправить сей пробел армейского воспитания, младшой приставил меня в ученики к настоящему профессионалу в деле набивания подушек, коим и был Белков.  Расскажу о нём немного. Это был высокий, щуплый, невероятно заносчивый и гордый малый. Высокомерие его было вызвано тем, что в учебную роту он прибыл одним из первых и лучше других знал, как набивать подушки, как отбить кровать, как себя вести и т.д. Держался Белков так, что всем сразу становилось понятно: это довольно старый солдат, которому до смерти надоело всем всё объяснять и показывать. Этот забавный тип даже утверждал, что знает, зачем в армии нужна дедовщина: мол, все вокруг тупят очень сильно, так что на практике без рукоприкладства обойтись невозможно.
Надо сказать, манера поведения Белкова приносила определённые результаты, к нему и впрямь все относились с уважением. Братья по призыву считали его весьма опытным, умудрённым жизнью наставником, а сержанты держали его за младшего помощника в организационных вопросах. Сам он, разумеется избегал многих неприятных моментов, благодаря своему статусу, младшие расслабляли его по мелочам, а в те далёкие дни любая мелочь имела чрезвычайное значение.
Что до меня, так я потешался над Белковым от души, хотя и не афишировал свою точку зрения. Умение набивать подушки, делать их квадратными, вовсе не казалось мне признаком развитого интеллекта и какой-либо значимости.
В то памятное утро Белков, издавая шипящие, недовольные звуки, с унылым видом разъяснял мне особенности набивки подушек. Своим дурацким поведением он изрядно разозлил меня, так как мне хотелось, чтобы этот тип нормально объяснял, как правильнее набивать эти идиотские подушки. Я некоторое время слушал его молча, а затем напрямую спросил:
-  Слушай, ты можешь нормально показать, как и что делать, а не выё…ться? – сперва Белков изобразил обиженную гримасу, но через пару минут дело пошло на лад и он, прекратив своё шипение, принялся мне всё по-человечески объяснять и показывать. В дальнейшем мы с ним нормально общались, он явно стал выделять меня из толпы сослуживцев: такое благотворное влияние оказала моя мимолётная грубость.
       Я даже как-то попытался вызвать Белкова на откровенный разговор, так как на тот момент мне было всё про всех интересно знать. Он кое-как, нехотя поведал мне скучную историю своей жизни, рассказал про друзей, про девушку, про школу, где он был отличником. Особо я отметил для себя то, что Белков интересовался на гражданке разведением аквариумных рыб. Дело в том, что я дома тоже держал аквариумы, но даже на этом рыбоводческом поприще мы с ним нашли мало общего: Белков разводил экзотические виды рыб, тогда как я держал всегда самые заурядные отечественные виды. Узнав об этом, Белков сразу сделал скучное лицо и не пожелал развивать аквариумную тему.
Тогда я спросил, что он может сказать об издевательствах, например над Носиковым?
-Тупит он постоянно, вот младшие его и дрочат, по заслугам, - заявил Белков и я не стал больше ничего уточнять, потому что мне всё итак стало ясно.
Оживился он только тогда, когда начал рассказывать про свой родной город, Волгоград.
Рассказанное  Белковым, окончательно убедило меня в том, что вся значительность этого парня имеет абсолютно напускной характер и базируется исключительно на умении хорошо набивать подушки. О подушках он мог даже немного порассуждать и рассуждения эти были полны мрачной решимости и готовности, если страна прикажет, сделать квадратными десять, двадцать, да что там двадцать – хоть сотню подушек! Несмотря на то, что общались мы с ним на равных, он постоянно переходил в разговоре на высокомерный тон, из которого следовало, что он – солдат Президентского Полка, человек, а я – дерьмо.
По прошествии нескольких дней службы, наша учебная рота наконец-таки изучила устройство автомата и правила техники безопасности при стрельбе. Само собой, процесс изучения был очень колоритным и своеобразным. Солдаты постоянно отжимались и поминутно «забивали гвозди» в самые неожиданные места(Носиков забивал гвоздя мне в живот, например). Помимо ставших привычными гвоздей, я испробовал на себе во время этой учёбы много нового, например, как «забивать лося». По команде «лося», следовало скрестить ладони и положить их на лоб тыльной частью, после чего младшой бил кулаком по этим самым ладоням. Было ещё несколько команд, близких по значению: команда «безрогого лося», обозначала собой подставление лба для удара, без ладоней. По команде «лось-самоубийца», надлежало приложить ладони ко лбу вышеуказанным способом и, разбежавшись, стукнуться лбом об стену. Команда «безрогий лось-самоубийца», означала, как вы наверно уже догадались, готовность солдата шмякнуться башкой о стену, без предварительного прикладывания к голове ладоней.
Но все эти лоси показались нам детсадовскими шутками, когда мы узнали, что такое «сидеть в электроне». Электрон представляет собой своеобразную позу: солдат сгибает ноги в коленях, как будто сидит на воображаемом стуле, руки при этом вытянуты вперёд и держат за ножки тот самый стул, на котором следует сидеть. Сверху на стуле стоит спичечный коробок. Задача солдата вроде бы проста: максимально долго пребывать в указанной позе, так чтобы спичечный коробок не упал со стула, зажатого в руках.  Но простота задачи кажущаяся, на самом деле, в такой позе начинаешь охреневать уже через минуту. Через пять минут понимаешь, почему эта поза так странно называется – «электрон». Дело в том, что по прошествии нескольких минут, сидящий в этой позе начинает трястись мелкой дрожью, как будто к нему приложили оголённый электропровод.
Стоит уточнить, что наш тогдашний вариант электрона немного отличался от классического: провинившийся, который не мог пересказать содержимое конспекта, приподнимал зад над табуреткой и, держа перед собой учебную тетрадь, должен был в этой позе учить записи. На табурет под его задом ставилась сигарета, спичечный коробок, пачка сигарет или что-нибудь в этом стиле. Задача провинившегося была простой и понятной: выучить неусвоенный материал, находясь в электроне и не плюхнуться на табурет, соответственно, не раздавив при этом то, что находилось под его задом. В том случае, если провинившийся не выдерживал испытания, либо слишком долго не мог выучить конспект, его сажали перед взводом, просто на стул и заставляли учить в обычной позе. При этом весь остальной взвод принимал позу электрона и пребывал в ней до того благословенного момента, покуда провинившийся не пересказывал сержанту содержимое конспекта. Пока взвод пребывал в электроне, все должны были изучать конспект, потому что к тому моменту, когда изначально провинившийся выучивал-таки свои записи, сержанты начинали спрашивать остальных и вышеописанный процесс повторялся, снова и снова… Называлось  это действо, воспитанием через коллектив.
Следует особо отметить один момент, о котором я упомяну в дальнейшем: пока мы сидели за изучением конспектов, сержанты несколько раз проводили анонимное тестирование: нам выдавали листочки и мы должны были отвечать на простые вопросы: нравится ли служить, хотим ли домой, готовы ли пожаловаться на сержантов, применяются ли по отношению к нам неуставные методы воспитательного характера?..
Само собой, строевую подготовку тоже никто не отменял. Конечно же, после сидения в электроне, строевая подготовка представлялась не такой уж и тяжёлой. А когда младшие объявили, что мы достаточно подкованы теоретически для практического ознакомления с автоматом и мало того – для первых стрельб, рота прямо-таки воспряла духом, всё-таки стрельбы – хоть какое-то разнообразие. Впрочем, как и следовало ожидать, всё оказалось не так просто, как нам бы хотелось.
На первых стрельбах нам надлежало палить холостыми патронами. Каждому предварительно был выдан автомат, номер которого надлежало запомнить так, чтобы отлетал от зубов(после изучения конспектов, это казалось полной ерундой!). И вот, когда все формальные мелочи были позади, рота была построена, оружие с бушлатами выданы и все мы, обычным шагом, не строевым, но в ногу, выдвинулись на стрельбище. Дорога шла через весь военный лагерь, а затем надо было идти по лесу ещё около трёх километров. Поход на стрельбище, как я уже писал, крайне воодушевил всех: очень приятно пройтись по лесу, почти простым, почти человеческим шагом, после нескольких абсолютно сумасшедших дней.
Перед стрельбой мы долго тренировались, причём во время этой тренировки основное внимание уделялось не приёмам стрельбы, а строевым элементам, как бы странно это не прозвучало. Занятие проводил старший сержант Бычков. Это был не злой, совершенно апатичный человек, выглядевший смертельно уставшим. На вид ему было не менее тридцати пяти лет, на самом же деле он был всего на год старше меня. До первых стрельб мы почти не сталкивались с этим человеком, потому что он был очень уверенным, очень авторитетным и его глазам следовало как можно меньше созерцать нас – тупых, молодых солдат. И боялись его все, куда сильнее, чем младших. Для младших же Бычков был олицетворением ужаса, в полном смысле слова. Нам они объяснили, что к Бычкову ни в коем случае, ни за что, нельзя обращаться с вопросами. Если же Бычков вдруг что-то спросит сам, надо отвечать в ту же минуту, ту же секунду, одним словом - незамедлительно и вообще, с Бычковым следовало вести себя, как с Богом, потому что он был очень уверенным и ещё – ему оставалось всего двадцать дней до дембеля. Я очень завидовал полубогу в тот момент…
 Во время тренировок Бычков не кричал, не грубил, но тренироваться с ним было невероятно сложно. Он мог очень долго и нудно, сохраняя спокойствие, без каких-либо эмоций, отрабатывать строевые приёмы, требуя от нас правильного выполнения. У этого человека всегда получалось добиться от нас того, что ему было нужно.
К тому моменту, когда у нас состоялись стрельбы, как раз стукнули первые заморозки. Стояла серая, промозглая погода, осенние лужи сковал тонкий ледок, замёрзшая грязь похрустывала под сапогами. Я всегда любил такую погоду и вообще, всегда любил  осень. Но в тот день, осень и первые заморозки предстали передо мной в новом, непривычном свете. Дело в том, что во время тренировки, перед стрельбой, нам надо было по команде, правильно взять автомат, правильно встать и правильно плюхнуться на землю к особому упору для стрельбы. Всё это учебной роте надо было проделать синхронно и красиво, добиться же от нас правильного исполнения команд, было нелегко. Поэтому Бычков не менее десяти раз подавал нам команды и мы, опять-таки не менее десяти раз, вставали и красиво падали к упорам для стрельбы. И всё бы ничего, но во время тренировки возникла, мягко говоря, ощутимая проблема: возле большинства упоров для стрельбы были покрытые первым льдом лужи, так как от многолетнего падания к этим упорам,  многие поколения солдат своими телами проделали довольно глубокие ямы. Возле моего упора для стрельбы была по-настоящему глубокая лужа. Когда Бычков скомандовал первый раз: «к бою!», приказывая тем самым лечь к упорам, все мы наивно легли рядом с упорами, каждый неподалёку от своей лужи… Бычкову не понравилась такая самодеятельность. Спокойно и рассудительно, он объяснил, что если солдату приказано лечь к упору для стрельбы, то это значит только одно: лечь надо именно к упору, а вовсе не туда, куда захочется. Если же солдат будет обращать внимание на какие-то жалкие лужи, то он почти наверняка погибнет в бою от вражеской пули, уже после тренировки.  Со второй попытки, Бычкову снова не удалось добиться от нас красивого падения в лужи, поэтому младшим пришлось пройти через  строй и ударами прикладов по головам объяснить, что мы неправы, пообещав при этом, что ещё одно ослушание обеспечит нам весёлые будни в роте. Так как будни и без того были не скучными, мы принялись падать прямо в лужи. Промокли все ужасно и стали грязными, как поросята. Я, когда лежал в луже, старался как-то приподняться над водной гладью, но всё равно промок до костей и вскоре замёрз, как бродячий пёс. К тому моменту, когда младшие раздали всем холостые патроны, лично мне было абсолютно плевать на проклятый автомат, на стрельбище, на патроны – мне хотелось только, чтобы это падение в лужи как можно скорее закончилось. Но как назло, стрельбы длились на удивление долго, все мы великое множество раз падали в лужи и всем нам надлежало вести огонь холостыми патронами по воображаемому противнику.
Я правда не знаю, может в боевых условиях именно так и надо. В таком случае, любой желающий может потренироваться ведению стрельбы, используя вместо оружия что угодно, или взяв вместо автомата какое-нибудь охотничье ружьё. Для такой тренировки даже в армию не надо идти: достаточно найти лужу поглубже и – тренируйся хоть до посинения. Главное при этом сделать всё красиво. Подойти строевым шагом к луже, повернуться к ней лицом и шарахнуться в неё с размаху.  Всё как в бою.
Наверняка кто-то сейчас осудит меня и скажет про себя: армия есть армия, нечего сопли распускать, плакаться про падение в лужи и т.д. Но ведь вот в чём секрет: если бы мы просто тренировались, имитируя бой с воображаемым противником, бегали бы, прыгали, стреляли и во время этого пришлось бы плюхнуться куда-нибудь в грязь, то никто бы и слова против всего этого не сказал, такое падение в грязь выглядело бы естественно, по-армейски, так сказать. Но подход строевым шагом к луже, падение в эту лужу по команде (причём падение следовало выполнить правильно: откинуть в сторону левую ногу, вовремя вытянуть вперёд правую руку с автоматом, чтобы выглядело всё покрасивее), представлялось нам тогда, да и представляется мне сегодня, обычным армейским идиотизмом, не несущим в себе никакого смысла.
В тот день, вдобавок ко всему, погода вскорости ухудшилась, запорошила снежная крупка. Все ужасно замёрзли и устали. После стрельб вся рота час занималась чисткой оружия,  а ещё через день или два, мы снова пошли на стрельбы, но в этот раз стреляли уже боевыми, по мишеням. Я узнал тогда, что стреляю хоть и не снайперски, но вполне сносно.
Стрельбы обозначили собой необходимость постоянной чистки оружия. Этим не хитрым делом мы занимались в течении нескольких дней и я почти полюбил этот процесс: сидишь себе, трёшь автомат тряпками и больше ничего не делаешь! Здорово! Я до сих пор питаю некоторую слабость к оружию, хотя с учётом тех требований, которые предъявляются к чистке армейскими начальниками, это действо становится геморройным  и заниматься им можно сутками, а по неопытности – неделями.
Как раз после стрельб и чисток оружия, в одно из утренних наведений порядка, Лаврухин собрал меня и ещё двух туляков из второго взвода, предварительно уточнив:
- Вы все из Тулы? - получив утвердительный ответ, он объявил:
- Вы все земляки Бычкова, он собирает вас, хочет поговорить!
Само собой, всем нам стало очень интересно, что же такое задумал Бычков? Лаврухин сказал только, чтобы мы особо не парились, помнили, что перед нами уверенный старый, но раз он позвал нас «на поговорить», значит он и впрямь, просто хочет поговорить и ничего более. Короче, нам следовало «чувствовать себя, как дома, не забывая, что мы в гостях».
Бычков сразу сказал, чтобы мы забыли про молодых и старых, правда только на то время, пока мы с ним. Затем он повёл нас в местную кафешку, расположенную на территории лагеря и называемую странным и непривычным словом «чипан». В чипане Бычков накупил печенья, рулетов, взял несколько пачек сока и устроил разговор по душам. Он расспрашивал про Тулу, как там и что изменилось за два года. Как ни странно, несмотря на то, что большинство моих земляков были из пригорода и областных городов-посёлков, им нашлось о чём поговорить с Бычковым, а мне, коренному горожанину, особо нечего было рассказать, ведь наш уверенный старый расспрашивал про клубы, про разные злачные места, а я ничего об этом не знал.   Но, по крайней мере, я что-то промычал и поел печенья с соком.
Когда прошло около десяти дней службы, выпал первый снег, уже похожий на настоящий. Конечно же, этот снег надо было убрать. За каждой ротой была закреплена определённая территория, на которой надлежало поддерживать порядок. Нам достался плац и несколько прилегающих к  нему участков. Снег шёл в течении нескольких дней, а строевую подготовку никто не отменял, поэтому нам приходилось по нескольку раз в день чистить снег, чередуя чистки с занятиями строевой. Сейчас, когда я вижу медленно падающий снег, в душе начинается настоящий праздник, я обожаю все эти обыденно-прекрасные явления природы.  В то далёкое время, снег означал одно – чистку плаца, дикую усталость, отсыревшие сапоги, мокрые бушлаты, вонючие, поганые портянки. После чистки плаца, бушлаты и перчатки просто сваливались в одну большую, мокрую кучу, так что они никогда не высыхали и с каждым днём становились все мокрее и мокрее.
  Надо ли уточнять, что во время этих чисток снега, все мы бесчисленное множество раз вспотели, промокли, высохли и буквально покрылись коростой и грязью. Меня это обстоятельство сильно напрягало, поэтому я, вместе с Чубаковым, попросил у Лаврухина и Мокрякова разрешения, помыться ночью в умывальнике и постирать вонючие, ставшие невообразимо ужасными, портянки. Лаврухин отнёсся к нашей просьбе с пониманием и всё разрешил, тем более что как раз на следующий день после нашей просьбы, он заступал дежурным по роте, а вместе с ним – Белков, как самый опытный из черепов, заступал дневальным. К тому времени весь второй взвод уже выучил обязанности дневального по роте и теперь многие готовились к первому дежурству.
 Все остальные братья по призыву ничего не предпринимали в этой ситуации и продолжали ходить в черно-красно-сине-коричневых, затвердевших портянках, которые воняли так, что даже писать об этом не хочется. Каждый раз, когда санинструктор роты после отбоя заходил в кубрик, он ругался и утверждал, что тут «воняет хомячками». Не знаю, откуда взялось это забавное выражение, но оно довольно точно соответствовало реальному положению вещей.
Жизнь коварна: буквально через два дня после того, как мы с Чубаковым привели себя и своё бельё в порядок, всю роту отвели наконец в баню. Омовение происходило по интересной схеме: в душевой было, если я не ошибаюсь,  семь кабинок, из которых четыре заняло старьё и мылось там не спеша, явно наслаждаясь процедурой. Всем черепам надлежало использовать оставшиеся три кабинки, причём времени на мытьё отводилось катастрофически мало, в стиле «до трёх». Помню, войдя в раздевалку,  я пихнул куда-то свою одежду и обувь, кто-то из младших отвесил мне пинка, приказав ускориться и я влетел в душевую. В отведённых черепам кабинках, творилось нечто невероятное: в каждой столпилось по пять-семь человек одновременно, пытаясь намылиться и помыться. Меня совершенно не прельщала такая перспектива: не хотелось лезть в это скопище грязных солдатских тел. Думая об этом, я не сразу заметил, что одна из трёх отведённых черепам кабинок, практически пустует: в этой кабинке мылся всего один солдат. Разобравшись в ситуации, я выяснил, что в этой кабинке нет горячей воды. Всего-то! Это обстоятельство сильно меня обрадовало, потому что на гражданке я постоянно мылся холодной водой, просто для закалки, с целью укрепления здоровья. Таким образом,  я спокойно дождался, пока кабинка освободится и начал не спеша мыться. Изредка кто-нибудь из собратьев пытался пристроиться ко мне. Само собой, я готов был подвинуться, но этого так и не потребовалось: никто не хотел лезть под ледяные струи. Был смешной момент: когда я решил намылиться и отошёл немного от душа, дабы с меня не смывалась мыльная пена, в душевую зашёл незнакомый младшой. Увидев, что я в гордом одиночестве стою и намыливаюсь возле пустой кабинки, младшой грубо отпихнул меня в сторону, приказав лезть к остальным, после чего решительно встал на облюбованное мной место. В следующее мгновение он с громким криком выскочил оттуда, обозвал меня каким-то матерным словом и пошёл к своим.      
Помывшись, я вышел обратно в раздевалку и обнаружил, что не нахожу своей одежды. Судя по непрерывной матерной ругани, звучащей отовсюду, такая же участь постигла многих. Порывшись немного в груде разных и вместе с тем одинаковых вещей, я вроде как опознал своё барахло, получил у дежурного по бане(в тот момент я узнал, что существует и такой дежурный) положенное мне нижнее бельё, портянки, после чего принялся одеваться. Торопиться, как ни странно, не требовалось, потому что большинство моих собратьев всё ещё пыталось навести мало-мальский марафет в душевой. Когда очередь дошла до сапог, я долго вертел их в руках и матерился: до смерти не хотелось снова напяливать эти колодки сорок второго размера, на свои разбитые в пух и прах ноги. Конечно,  за десять дней сапоги немного разносились – постоянное отпотевание и  сырость сделали своё дело, но тем не менее, иначе как колодками их нельзя было назвать. В этот самый миг я услышал совершенно случайно, как один солдат жалуется другому:
- Опять эти грёбаные калоши одевать! Сука!
- А что, в кроссовках удобнее? - со смехом спрашивал другой солдат. Первый отвечал ему:
- Да ладно, б..я, кроссовки – скажешь тоже! Мне велики эти калоши, на два размера больше! Это просто пи…ец, как неудобно! – другой солдат соболезновал для вида своему товарищу, а я лихорадочно обдумывал услышанное. С одной стороны, мне не хотелось одевать чужие сапоги, непременно снятые с вонючих, поганых и потных ног. К тому же, всегда оставалось довольно большая вероятность подцепить какой-нибудь грибок. С другой стороны – страшные мозоли на моих ногах становились с каждым днём всё страшнее и страшнее, так что я опасался, что вскоре просто не  смогу, ни маршировать, ни даже просто ходить.   Короче говоря, я поменялся сапогами с этим малым и впоследствии не пожалел об этом: через неделю все мои ужасные мозоли затянулись, ноги перестали болеть. Оставалось только поражаться тому, что все обстоятельства совпали столь удачно.  В армии такое случалось редко.   
День сменялся днём, я на удивление быстро ко всему привыкал. Меня уже не слишком удивляло наведение порядка, стояние по стойке «смирно», кричаще-вопящее исполнение строевой песни и т.д. Можно всё это ненавидеть, но невозможно вечно всему этому удивляться. Единственное разнообразие, которым можно было отметить эти дни, заключалось в том, что во мне вдруг совершенно неожиданно проснулся зверский аппетит. Именно, это случилось неожиданно. Если в первые армейские деньки, кусок не лез мне в рот, то теперь, казалось, я мог сожрать слона, равно как и всё что угодно, находящееся в тарелке, будь то баранина, картошка, хлеб, свинина, да хоть черпак квашеной капусты – всё пошло бы на ура.
Внесло разнообразие в жизнь такое явление, как строевая подготовка с оружием. На присягу нам предстояло выйти с автоматами в руках и не просто выйти, а красиво выйти. Помимо этого, существовало очень много строевых упражнений с оружием и все эти упражнения нам надо было изучить. Само собой, во время такой строевой у каждого молодого солдата появилась прекрасная возможность узнать получше, что такое удар прикладом по башке.
Как мне казалось, на тот момент я уже познакомился со всеми более-менее интересными ребятами и теперь не стремился познакомиться с кем-то. Однако нашёлся один тип, который сам пожелал познакомиться со мной, чем изрядно меня удивил. В один из вечеров, младшие заставили роту заниматься наведением порядка. Я к тому времени присмотрел замечательное местечко в кубрике, находясь в котором можно было с большим успехом изображать активную деятельность и совершенно ничего не делать. Как раз был самый разгар моего ничего-не-делания, когда ко мне подошёл вдруг один малый. Этот парнишка был немного знаком мне, я даже знал, что его зовут Сергей, а родом он из Курска. Больше я о нём не знал ничего.
- О чём ты всё время думаешь? – спросил Сергей. Признаться, я несколько опешил от такого вопроса.
- О чём?.. Да мало ли…о многом, бывает, думаю, - промямлил я.
- Вот я на тебя смотрю уже давно. Ты постоянно думаешь о чём-то, вот о чём можно столько думать? На тебя посмотришь – сразу ясно, что ты не как все. Так нельзя себя вести, это бросается в глаза.
- Почему нельзя? Да ладно тебе, ты преувеличиваешь, - я не до конца понял, к чему клонит Серёга и почему он считает, что нельзя быть собой. Хотя, на самом деле мысль была вполне понятной.
- Тебя заклюют здесь, вместе со всеми твоими мыслями. Забудь про размышления. Приедешь домой, там и размышляй, сколько влезет.
Поговорив с Серёгой, я понял, что он считает меня «натурой утончённой, Достоевским увлечённой». С одной стороны, я никогда не считал себя таким же, как все вокруг. С другой стороны, я старался не заостряться на размышлениях и связанных с ними переживаниях. В двух словах я постарался растолковать Сергею свою мировоззренческую позицию, объяснив, что не страдаю депрессиями и т.д., от способности мыслить отказаться не могу и в обиду себя постараюсь не давать.
После этого разговора, я часто общался с Серёгой. Это был интересный человек. Единственный из всех моих однополчан, за все два года службы, он решил познакомиться со мной на почве моих мыслей, что само по себе весьма интересно, по крайней мере мне.
Этот парень был абсолютно откровенным, по крайней мере гораздо откровеннее, чем подавляющее большинство знакомых мне людей. В дальнейшем мне самому приходилось указывать на его излишнюю прямоту, напоминая, что «не стоит разбрасывать жемчуга перед свиньями, ибо потопчут», а так же напоминая ему его собственные слова, о необходимости умеренной «мыслемаскировки». На тот момент, этого весёлого и открытого парня уже не любили практически все, дружно и всем взводом.  Странно было, со стороны Серёги, что он указывал мне на «бреши в обороне», а сам вёл себя крайне вызывающе и был совершенно беспомощным при этом. Он не пытался хоть как-то встроиться в армейскую систему существования, строевой владел очень плохо, от наведения порядка отлынивал. Если остальные мои товарищи тех первых армейских дней, Антонов, Чубаков и Никишин, были популярными и «правильными» ребятами, то Серёга, напротив, с каждым днём опускался всё ниже и ниже, но мои отношения с ним от этого хуже не становились. К сожалению, после того как через 20 дней нас раскидали по разным ротам, я больше никогда не видел этого парня.
Мне, напротив, служить стало полегче. По прошествии половины срока службы в учебной роте, я вдруг заметил, что младшие перестали уделять мне пристальное внимание. Мокряков вообще не замечал во мне недостатков. Чем ближе становилось до принятия присяги, тем отношения мои с этим младшим становились всё более «тёплыми». Сваровский держался со мной, как с равным.  Лаврухин же очень симпатизировал Чубакову, а так как я, Чубаков и Никишин всё время были вместе, то он симпатизировал всем нам. Даже с Забелиным отношения у меня как-то отрегулировались, несмотря на то, что нервов мы друг-другу попортили достаточно. Был например такой момент, когда он довёл меня до белого каления командой «вспышка с тыла». Я очень много раз упал-встал, и вероятно ненависть моя к Забелину была столь заметна, что он спросил даже:
- Воробей, ты ведь меня готов убить сейчас? Ты меня ночью подушкой не задушишь?
- Нет, даже не собираюсь, - ответил я, подумав про себя: «хорошая, блин, мысль – подушкой…»
Но скоро и Забелин от меня отстал, так что мне оставалось только смотреть на собратьев, сочувствовать и удивляться: почему многие беды обходят меня стороной? Например, я прекрасно знал, что в президентском полку принята такая форма наказания, как нанесение ударов по голове табуретом. Само собой, такой беспредел, как только я столкнулся с ним, шокировал меня и поверг в уныние, но я отметил, с облегчением, что на моей голове младшие ни разу не проверили крепость армейского табурета. Я не знал,  чем объяснить такую благосклонность младших, потому решил, что все просто считают меня сообразительным и относятся с уважением, у меня даже появилось ложное впечатление, якобы в армии можно спокойно жить, имея голову на плечах. На самом  деле, истинная причина благосклонности сержантов, заключалась вовсе не в моей уникальности. Мало того, вполне возможно, что я был не единственным счастливчиком в то время и младшие отстали не только от меня, но и от кого-то ещё, но точно я сказать не могу, ведь в то время я не заострял внимания на таких мелочах, как взаимоотношения собратьев с сержантами. Лишь по прошествии полугода службы, я узнал-таки, чисто случайно, почему в те дни меня перестали доставать, но я раньше времени не буду об этом рассказывать, оставив в повествовании лёгкую интригу…
Почувствовав облегчение, я несколько осмелел и решил, что в некоторых ситуациях можно позволить себе определённые вольности: высказывать своё мнение по самым разным поводам, если это представляется возможным; игнорировать некоторые сержантские указания и т.д. Например, Носикова я откровенно жалел, совершенно не понимая, по какой причине все решили, что над этим человеком можно издеваться и смеяться без зазрения совести? А издевательства над этим парнем приобрели умопомрачительные масштабы. Заводилой чаще всего выступал Сваровский. Казалось, как только выпадало свободное время, этот младшой тотчас же вспоминал про Носикова и начинал над ним издеваться. Несчастному парню приходилось отжиматься, кривляться, сидеть в электроне гораздо чаще остальных, а так же трясти щеками(Сваровский уверял, что в силу своей полноты, Носиков очень похож на бульдога, или мопса, а тряска щеками делает это сходство ещё более очевидным) и делать ещё много чего дурацкого. Впрочем, каким бы странным это не показалось, Носикову доставалось не только от младших, но и от братьев по призыву. К примеру, в нашем взводе был солдат, по фамилии Рябчиков, по кличке Рябчик, который был таким же толстым увальнем, как и Носиков, но при этом наглым и заносчивым, то есть – не таким, как Носиков. Благодаря  наглости и грубости, Рябчиков быстро снискал уважение к своей персоне, как со стороны собратьев, так и со стороны младших.   Дело дошло даже до того, что младшие доверили Рябчику выбор издевательства над Носиковым. Рябчик проявил чудеса изобретательности и придумал что-то очень забавное, подробностей чего я не помню, но суть заключалась в следующем: Носикову надлежало ползать по полу под кроватями, вокруг всего кубрика. Смеялись при этом все, кроме меня. Смеялся Чубаков с Никишиным, смеялся Антонов, смеялись младшие, даже сам Носиков хихикал, чем совершенно выводил меня из себя: я не понимал, как можно смеяться над тем, что тебя унижают при всех? Я ненавидел эти забавы, смотреть на них спокойно было невозможно. Я, как и все, считал Носикова не симпатичной личностью, но всё же – именно личностью, человеком, у которого есть достоинство, которого нельзя опускать ниже плинтуса, пусть даже он сам этого не может понять.
И вот как-то раз, когда хихикающий Носиков, жутко грязный и потный, вылез из-под кроватей, Забелин обратился ко мне:
- Воробей!
- Я! – воскликнул я и быстро встал с табурета.
- Тебе что-то не нравится, да Воробей? Не смешно?
- Так точно, товарищ младший сержант, это совершенно не смешно!
Моё восклицание прозвучало, как совершенно неслыханная дерзость, так что весь взвод притих, а я внутренне содрогнулся, ожидая сиюминутного наказания, но Забелин просто усадил меня на место и больше не спрашивал ни о чём таком. К Рябчикову же я начал испытывать открытую неприязнь, равно как и он ко мне.
Отойдя от сути повествования, расскажу про ещё один случай, смешной и грустный одновременно, связанный напрямую с Рябчиковым. Как-то раз ночью, младшим захотелось поразвлечься. Они придумали следующее: подняли Носикова и заставили его ложиться в койки ко всем подряд. Начали с кого-то из младших, уснувшего раньше остальных, но реакция этого сержанта хоть и рассмешила всех очень сильно, но вместе с тем была слишком жестокой и решительной, так что Носикова пришлось буквально спасать от избиения. Тогда младшие решили ограничиться следующим сценарием: Носикову надлежало залезать в кровати к спящим собратьям, тесно к ним прижиматься и настойчиво предлагать сходить вместе в туалет, для того, чтобы справить нужду вдвоём. Само собой, реакция солдат, увидевших
спросонок перед собой рожу Носикова, всегда  была матерной, смешной и ошалелой, так что младшие оставались очень довольными. Веселье достигло своего апогея, когда Носикову приказано было влезть в кровать к Рябчикову. Носиков сперва даже замялся, но младшие, само собой были совершенно непреклонны, потому он полез к Рябчику и принялся вкрадчивым голосом говорить:
- Рябчик… Рябчик, вставай! Давай вставай, Ря-ябчи-ик, - Рябчик ошалело продрал глаза, уставился на Носикова и долгое время молчал, соображая что к чему. Носиков продолжал канючить:
- Что смотришь? Вставай – в туалет пойдём.
- Тебе чего надо, Носиков? Зачем мне вставать? – Рябчик сперва даже не разозлился, а как будто бы испугался, вероятно вспомнив, что все последние дни унижал Носикова и ожидая теперь от него чего-то… Но Носиков продолжал уговаривать Рябчикова:
- Как это, зачем? Надо. Вставай, вместе сходим в туалет, поссым там. Вставай, давай!
- Ты что, придурок? Отвали от меня на х…р! Пошёл в ж…пу, идиот! – заорал вдруг Рябчик на всю роту. В этот момент младшие начали громко смеяться, не выдержав комичности ситуации, так что до Рябчика дошла истинная суть происходящего и он успокоился.
Время между тем шло быстро. Каждый отдельно взятый день пролетал, словно пять минут, тогда как все вместе, прожитые дни казались вечностью. Был такой эффект: уже через неделю строевой, порядка, чистки плаца, приёма пищи за минуту, подъёмов, отбоев – гражданка представлялась мифом. Казалось невероятным, что всего несколько дней назад мы все ещё жили размеренной жизнью, могли заниматься любимыми делами, есть, пить, спать тогда, когда нам этого захочется.
Чем меньше времени оставалось до принятия присяги, тем меньше мы занимались строевой подготовкой. Ничего удивительного в этом не было: снег валил постоянно и мы чистили плац чаще, чем топали. Настроение моё от этого улучшилось: чистить плац было проще, чем заниматься хождениями. К тому же, моё настроение улучшилось ещё и от того, что от родственников и друзей начали приходить ответы на мои письма. Может быть кто-то упрекнёт меня в излишней сентиментальности, но я всё же скажу, что письма от близких людей очень помогали мне служить, дожидаться возвращения домой. И тут нет ничего необычного, сентиментального или странного: когда тебя окружают полудурки, приятно осознавать, что есть где-то далеко, даже не просто хорошие люди, а те, кому ты не безразличен, кто ждёт твоего возвращения домой. Каждый раз после получения писем, отступало ощущение, что дибилы – всюду, они – кругом и нет кроме них никого на всём белом свете…
Так получилось, что я оказался в числе отличников теоретической подготовки: просто мне не хотелось отжиматься, сидеть в электроне и я выучил всё то, что мы конспектировали последние дни. В числе выученного была инструкция дневального по роте. Наверняка, многим неизвестно, что это за зверь такой – дневальный? Если сказать кратко, для поддержания порядка в расположении роты и на прилегающей территории, а также для соблюдения распорядка дня и кое-каких других мелочей, назначается суточный наряд по роте, в состав которого входит сержант и двое дневальных. Сержант командует дневальными и координирует деятельность роты, выполняя указания старших начальников.
Итак, вызубрив упомянутую выше инструкцию, я был поставлен в наряд дневальным. Кто был вторым дневальным, я не помню. Дежурным заступил Лаврухин и ему пришлось со мной немного помучиться. Ведь одно дело – вызубрить инструкции, другое дело – понять простую вещь: если в уставе написано, что при заходе в помещение командира роты, когда старших по званию нет, подаётся команда «смирно!»,  а при заходе младшего по званию офицера, подаётся команда «дежурный по роте, на выход!», значит при возникновении данной ситуации, надо выкрикивать вышеназванные команды во всё горло. Я был слишком молодым солдатом в то время, поэтому мне сложновато было всё это осмыслить. Попытайтесь меня понять: представьте, что вы в глубине души всё ещё считаете себя нормальным человеком, а тут каждый раз, когда в помещение заходит офицер, обычный в принципе мужик, хоть и капитан, но всё равно вроде человек, вам надо, выпучив глаза, орать во всё горло аляповатые команды… Ну, не знаю кому как, но мне вот казалось тогда, что это как-то всё несерьёзно, слишком похоже на розыгрыш. Одним словом, я всерьёз подозревал, что если я так заору, то бедный офицер непременно испугается и убежит из роты,  куда глаза глядят. Я даже попытался высказать свои сомнения Лаврухину, но тот надо мной только посмеялся. В итоге, когда встреча с долгожданным офицером состоялась-таки, я решительно и громко выкрикнул: «дежурный по роте, на выход!» Офицер же, к моему удивлению, сделал замечание Лаврухину, указав на то, что я слишком тихо подаю команды. Я был удивлён и ожидал наказания, но его не последовало, мой дежурный только сказал мне со смехом:
- Ну вот, а ты боялась, даже юбка не помялась! Ну что, будем мы орать громко-громко? – само собой, я сказал, что орать будем. А Лаврухин рассказал мне, как сам когда-то впервые стоял на тумбочке и терзался точно такими же сомнениями.
- Кто в армии служил, Воробей, тот в цирке не смеется! Запомни это.
Само собой, я всё запомнил и целый день потом во всё горло выкрикивал команды с тумбочки. Мне отлично были слышны такие же крики, доносящиеся с нижних этажей(тумбочка дневального располагалась около входа в расположение роты).
В тот далёкий день мне впервые довелось обычным шагом, без криков, ударов и беготни, пройтись по волшебной лестнице: в мою обязанность входило поддержание порядка на ней, до нижнего этажа. Лаврухин предоставил мне возможность спокойно выполнять свои обязанности, уточнив только, что всё надо делать быстро и чётко. Быть дневальным мне понравилось: можно было просто стоять на тумбочке два часа, а потом «наводить порядок», то есть бродить со щёткой по расположению роты, изображая бурную деятельность.
Всё то, о чём вы прочли, казалось мне тогда самым серьёзным испытанием в жизни. Да это и было самым серьёзным испытанием, на тот момент. Конечно же, от дальнейшей службы я ожидал только худшего и это ожидание было единственно верным: глупо было надеяться на облегчение в ближайшее время. Такой настрой я считал самым правильным, в данных обстоятельствах. Но как обычно это бывает, когда от жизни нельзя ждать ничего хорошего, никакой настрой на худшее не сможет предвосхитить всех ужасностей жизни. Так и в этот раз, в один прекрасный день, моё мрачное существование ещё сильнее омрачилось одним крайне печальным известием. Произошло всё это «омрачение» при самых обычных обстоятельствах, а именно во время хозработ,  на которые я был направлен в составе рабочей команды, вместе с Носиковым, Рябчиком, Антоновым, Чубаковым и другими ребятами. Начальствовал над нами Сваровский  и задача перед нами стояла простая: убрать снег и листву вокруг КПП. Как говорится, ничто не предвещало беды.
Предзимье – интересная пора в Купавне, когда убирать приходится всё сразу: и снег, и листья. Работали спокойно, без лишних нервов, как это всегда бывало со Сваровским, по простому плану: час работаем, десять минут отдыхаем, перекуриваем. Во время перерывов я стоял вместе с некурящими, мы разговаривали спокойно, благо наш младшой не заставлял всех, курящих и не курящих, лезть в вонючую курилку, как это было принято. В один из таких перерывов-перекуров, у всех желающих появилась возможность от души посмеяться и повеселиться, чем и занялись все, кроме меня. Предметом насмешек, как уже наверно догадался проницательный читатель, стал конечно же Носиков, над которым решил проглумился Сваровский, взяв Рябчика в  ассистенты. Носикову пришлось падать с тыла, отжиматься, сидеть в электроне, ползать по-пластунски и заниматься чёрт знает чем ещё, но коронным номером стала идея Рябчика, а именно тренировка «подъёмов-отбоев». Всё дело в том, что Носиков был неуклюжим и неповоротливым парнем, поэтому он всё делал очень медленно, в частности, очень медленно вставал в строй по утрам и столь же медленно укладывался по вечерам. На самом деле, Носикову просто нечего было делать в армии, но разговор сейчас не об этом… Итак, была придумана весёлая игра: по команде «отбой», Носикову надо было очень быстро раздеться и упасть в кучу грязных, мокрых листьев. После этого, Носиков должен был изображать сон. Затем следовала команда «подъём» и несчастному парню надо было быстро подскакивать и лихорадочно одеваться. Такие тренинги могли продолжаться долго, всем было очень смешно на это смотреть, благо во время весёлых игр можно было стоять и ничего не делать. Само собой, я просто потерял дар речи, глядя на такое безбашенное веселье. Мне не хотелось отдыхать, работать, стоять в стороне, веселиться, или грустить. С одной стороны, Сваровский и компания ужасно злили меня своей жестокостью, тупостью, бесцеремонностью и беспринципностью. С другой стороны – меня ужасно злил сам Носиков, потому что он не то чтобы не пытался постоять за себя, он вообще ничего не пытался! Он даже не удосуживался изобразить на лице недовольное выражение, не смотрел на всех злобными глазами, не огрызался на Рябчика, которого ему совершенно не следовало бояться. Таким образом, с одной стороны я сочувствовал Носикову и ненавидел всех остальных за их поведение, с другой стороны – я ненавидел и самого Носикова, за его глупую бесхребетность.
К счастью, испытание моих нервов проходило довольно быстро, потому что покурив, поглумившись от души, все снова брались за лопаты-грабли-мётлы и принимались работать дальше, по плану. После второго или третьего перерыва, получилось так, что я изрядно разозлился на всех и решил поработать в одиночестве, отбившись от компании собратьев. Не знаю, может Сваровскому просто захотелось поговорить, а может он уловил моё душевное состояние и почувствовал что-то, типа чувства вины, но он решил подойти ко мне и заговорить:
- Да-а, Воробей, ну и урод этот Носиков-пердосиков! Надо же быть таким придурком!
В ответ на это высказывание я просто пожал плечами и продолжил махать граблями, как ни в чём ни бывало. Сваровский не унимался, продолжая ругать и поносить Носикова самыми грязными словами, так что я в конце-концов не вытерпел и сказал, что мне жаль несчастного толстяка и не понятно, для чего все смеются над ним и унижают? Сваровский, в ответ на моё заявление, сперва даже несколько опешил, а затем, будто решив, что настала его очередь удивлять, сказал:
- Жалко, значит?.. Угу. Только знаешь, мне-то его вроде как тоже жалко, но понимаю я  побольше тебя, потому и дрочу его. На самом деле, да. Готовлю этого пи..ра к службе.
Я недоумённо посмотрел на Сваровского. «Надо же, ты подумай – какой жалостливый, сердобольный», - мелькнула мысль в моей голове.
- А ты думал, как? – продолжал младшой, - вот по ротам разъедетесь, будете вспоминать Купавну, как райское место! Это сейчас вы ещё не шарите, не понимаете ни х..я и вам кажется, что тут плохо. Ха! Тут не плохо. В ротах – вот  где вам будет плохо. Рожать там начнёте, х..ня всякая начнётся… Вот тогда и увидите.
- Что значит, рожать начнём? – спросил я.
- Да очень просто значит, Воробей! Рожать – значит рожать. В муках! Как баба, рожает ребёнка, так и вы – будете рожать всё, что нужно будет старью. А ему нужны деньги, телефоны, сигареты, чай, жрачка, шмотки… В долги все залезете… Носикова вашего опустят и будут драть, как сидорову козу. Да, этот придурок должен быть мне благодарен, за то, что я его учу, к поганой армейской жизни приучаю. У него же, сам знаешь, что голова, что жопа – всё равно.
Я слушал Сваровского и на время отвлёкся даже  от Носикова. В этот момент я впервые, за все два года службы узнал, что в Президентском Полку принято такое явление, как рожание. Уже тогда во мне что-то всколыхнулось, но я сперва не понял, что речь идёт о наибольшем зле из всего того, с чем мне доведётся встретится в армии. Но, не буду забегать вперёд, скажу лишь, что я узнал в тот день. Сваровский увлекся, разоткровенничался на всю катушку и поведал мне много, мягко говоря, интересного. Из его слов выходило, что причиной всех солдатских бедствий в Президентском полку было рожание. Рожание – это такое явление, когда старьё требует деньги, сигареты, копчёных кур, копчёную рыбу, алкоголь, сгущёнку, шоколад, словом – абсолютно всё, а молодые солдаты, в течении первого года службы, всё это предоставляют. Осмыслить слова Сваровского было не просто.
- Слушай… А если на всё это просто забить, а? – спросил я, как мне казалось, разумно и смело.
- Забьёшь… Конечно забьёшь. А потом тебя твои же братья, такое бычьё, как Буга, зачмырят и опустят, будешь у них члены сосать, - по выражению моего лица Сваровский понял, что своими словами поверг меня в шок.
- Да не ссы ты, про члены, это я для красного словца. Сосать не заставят, просто опустят, -  сказал Сваровский и громко рассмеялся, считая свои слова очень смешными, а затем продолжил:
- Не ссы. У Буги есть бабло, у него родаки крутые, а у меня вот, мать раз в месяц триста рублей мне посылает – у меня всё хреново… Ты вот сюда с братвой ехал, тоже небось все храбрые были, вот и сейчас вы храбрые все, но скоро вы все разъедетесь по ротам, там вас закозлят и начнут трахать. Будут и любимчики у старья среди вас, конечно, это те, у кого на гражданке бабла до х..я.
- Да-а, у моих родителей нет денег…
- Не парься пока, забей х..й. Научишься ещё рожать: в самовол сбегал, бабла родил, бабу вые..ал – и всё! Забей, не парься… В долги понаберёшь, но главное много не бери, а то отдавать устанешь, всю башню отбьют.
- Ты залазил в долги?
- Я-то? Ха, да я и сейчас пять тысяч должен, но мне на это насрать, мне не впервой по башне получать.
Помниться, я пришёл в ужас от услышанного! Пять тысяч! Мой домашний быт был более чем скромен, мама получала зарплату – две с половиной тысячи, папа немногим больше и я совершенно не представлял, как я буду качать из дома такие суммы, как пять тысяч! Пять! А если не качать деньги из дома, то где ещё взять их в армии?! Вся эта информация обрушилась на мои несчастные мозги, как кирпич с крыши высотного дома. Я слушал Сваровского и начинал понимать, что вот оно – передо мной открылось нечто, очень хреновое, о чём я до сих пор не слышал. Я понял, что не сержантов, не отжиманий и не избиений надо бояться солдатам президентского полка, а именно этого – рожания.
Вся армейская жизнь, во многих её неясностях, сложилась перед моими глазами в ясную картину, как собирающийся пазл. До меня начал доходить смысл явлений, на которые я раньше не обращал внимания. Стало ясно, почему Мокряков мажет сапоги гуталином, а Буга – дорогой крем-краской, почему Сваровский подшивается старой, стираной подшивой, а Лаврухин – каждый раз новой. Стала понятной постоянная задумчивость Мокрякова, отчаянное наплевательство Сваровского. Ещё бы Мокрякову не задумываться, не ходить с грустными глазами, если он должен старью десять тысяч и проценты тикают! Ещё бы ему не печалиться! Каждый раз после отбоя, Буга с дружками, или кто-то из старья, ведёт его в туалет и проводит экзекуцию.
Как только я узнал о «рожании», так сразу обратил особое внимание на некоего рядового Свирко. Я уже упоминал этого типа, когда описывал первую для меня вечернюю поверку. Возможно читатель помнит: Нехлюдов заставил этого солдата вопить изо всех сил и остался недовольным воплями. Тут стоит заметить, что орать самым невообразимым голосом Свирко приходилось на каждой вечерней поверке – громкие крики парня, были слаще самой лучшей музыки, для ушей Нехлюдова.
Свирко прослужил полгода, состоял на должности каптёра(каптёр – солдат, в ведении которого находится имущество роты) и, как я понял, рожал постоянно, очень сильно, как говориться, с полной отдачей. Этот человек не находился на одном месте более трёх минут, он вечно что-то затевал, всё время что-то соображал. На его лице не было места даже мимолётной улыбке: он был всё время мрачен, вечно озабочен чем-то. Старьё не церемонилось с ним, все на него постоянно орали, он от каждого старого получал по башке и в то же время  его постоянно ставили нам всем в пример: «кремнёвый чувак, будьте такими же».
Быть таким, как Свирко, не хотелось никому. Пару раз мне удалось с ним пообщаться наедине, когда меня приставляли к нему в помощники, например, для сортировки бушлатов и т.д.  Я сразу проникся симпатией к этому парню. Нормальный был малый, добрый, никогда по настоящему не подгонял никого и выглядел ужасно замученным. Казалось, что ему жизнь в тягость. Помню, кто-то сказал мне, что старьё, недовольное рожательными способностями Свирко, запретило ему отдыхать, потому он спит только тайком, в туалете, на подоконнике. Я сперва не поверил в эту историю, но некоторое время спустя, зайдя ночью в туалет и обнаружив горе-каптёра спящим на подоконнике, убедился в правдивости тревожных слухов.
Как то ночью, незадолго до присяги, Свирко разбудил меня(я понравился ему, когда помогал сортировать бушлаты) и спросил судорожным шёпотом:
- Санёк, у тебя лезвия, для бритвы, есть?
- Да, два вот осталось, - сказал я, немного переживая за то, что лезвий может совсем не остаться.
- Слушай, отдай их мне, а? Пожалуйста, а то мне крышка – Нехлюдов меня просто убьёт сейчас, - попросил он и я с готовностью отдал последние лезвия, так как ясно было, что Нехлюдов действительно убьёт. Позже я узнал, что два лезвия могут быть использованы для изготовления самодельного кипятильника, элементарной конструкции, именуемого в просторечии «бульбулятором»: два лезвия кладутся, одно на другое, между ними вставляется деревяшка( несколько спичек, кусок канцелярской линейки и т.д.), затем всё это скручивается нитками, к концам лезвий прикручиваются два провода, которые вставляются в электрическую розетку и  при погружении данной конструкции в воду, последняя начинает закипать.
В тот раз, схватив лезвия, он побежал в сторону своей каптёрки, а через несколько секунд я увидел, как Бычков ведёт его, держа за ухо, видимо поймав как раз тогда, когда он нёсся с лезвиями в руках(изготавливать «бульбулятор» следовало так, чтобы никто, ни старьё, ни офицеры(не дай то Бог),  не застукали тебя за изготовлением данного гаджета – такое рассекречивание считалось признаком дурного тона).
- Ты куда бежишь, ссучёныш? – спросил его Бычков.
- Нехлюдову супы заварить, - пролепетал Свирко(речь шла о вермишели быстрого приготовления).
- А-а, ясно, - сказал Бычков с пониманием, - мне тоже сделай тогда, а за то, что спалился – с тебя пятихатка,  - и несчастный Свирко побежал дальше, ещё быстрее. «В старости на него будут рожать», - подумал я, - «если только он доживёт до старости».
Стоит заметить, что через пару месяцев после этого эпизода, Свирко сбежал из Купавны, но был пойман и отправлен для прохождения дальнейшей службы в кремль.
В тот день, во время уборки территории, Сваровский сказал, что младшим запрещено до поры, до времени, посвящать нас в во все эти дела, дабы мы не «чухнули»(слово «чухнуть» означало – сбежать из армии), поэтому я в течении нескольких дней не делился ни с кем своими «тайными» знаниями. Однако вскоре уже весь взвод откуда-то узнал про рожание. Как-то незаметно и постепенно случилось так, что незадолго до присяги тайное стало явным. Солдаты узнали подлинную цену службы в Президентском Полку!
Николаев, Чубаков, Антонов и я – все мы твёрдо решили не рожать. Просить из дома деньги? Да не бывать этому! Хрена лысого – не дождаться старью от нас сигарет со сгущёнкой, так мы решили. А как бы решили вы? Как бы отреагировали, узнав, что надо рожать деньги для кого-то? На гражданке я был уверен, что если в армии ты носишь старью сигареты – значит ты шестёрка, половая тряпка. Я был уверен, что это позорное дело, а тут мне заявляют, что Буга добился своей уверенности за счёт того, что подносил старью жратву, деньги и сигареты.
«Ну и что», - объясняли младшие, - «сперва ты рожаешь, потом будут на тебя рожать». Но такие объяснения меня не успокаивали, ведь я не хотел, чтобы кто-то на меня рожал, мне было это абсолютно параллельно. 
Несмотря на все переживания, делать оставалось только одно – служить дальше. Присяга была уже не за горами, строевая подготовка, хозработы и прочие прелести армейской жизни успели стать привычными, а разговоры про рожание пока были только разговорами. Младшие прекрасно знали, что на присягу к нам приедут родители, потому обратились к нам, молодым солдатам: не дадим ли мы им, младшим, деньжат? Тем более, что нам сейчас деньги всё равно пока ещё не нужны…
Ко мне с просьбой подошёл Мокряков, спросил у меня денег, сказал, что понимает всё, что много не просит. Я обещал помочь, чем смогу, но сразу предупредил, чтобы он не рассчитывал на какие-то крупные суммы.
Попросив деньги, младшие совсем заскучали, почти не трогали нас, расслабляли изо всех сил. Само собой, мы не стеснялись пользоваться своим новым положением. Порядок в последние дни перед присягой наводился кое-как, в личное время мы отдыхали, сидели на табуретах! Правда, строевой занимались очень много, постоянно приходилось убирать территорию, но разве после всего пережитого за эти несколько дней, строевая и уборка могли показаться чем-то тяжёлым?
До принятия присяги оставалось три дня, когда все получили новую форму: парадку и повседневку. Получили мы её быстро, но после этого не спали до четырёх часов ночи: пришивали погоны, пуговицы, шевроны, а так же гладили, утюжили… Измятые шинели надлежало отбить: шинель мочилась водой, растягивалась двумя солдатами, а третий лупил по ней палкой, вскользь, сверху вниз. Только так шинели можно было вернуть надлежащий вид. К тому же, всю форму необходимо было проклеймить: при помощи специальной печати, нанести на подкладку номер своего военного билета.
На следующий день, рота получила оружие, парадку, и до вечера занималась строевой. Так мы готовились к генеральной репетиции присяги. Атмосфера в учебной роте была какая-то странная, тревожная, но вместе с тем праздничная. Понятно было, что через три дня закончится наша безумная Купавна и начнётся настоящая служба. Никто не ждал от будущего приятных сюрпризов, но всё равно настроение у роты было приподнятое. Ведь почти ко всем на присягу должны были приехать родители.
Младшие рассказали про очередное таинство Президентского Полка: перевод из «черепов» в «уши». Ничего сложного в этом процессе не было: младшой ударит кулаком в грудь(это называется – «пробить душу») и перевод можно будет считать состоявшимся. А после перевода младшие обещали нам устроить праздник, так называемую «ночь живота». Ночь живота – очень старая традиция, суть которой проста: на присягу приезжают родственники, привозят очень много жратвы, вся эта жратва собирается в кучу и прячется, а ночью вся рота, повзводно, собирается в кружки и начинает пожирать всё то, что удалось собрать… 
Но вот наконец,  генеральная репетиция осталась позади, настал долгожданный день принятия присяги. В пять утра, вся рота, одевшись в парадку,  дружно чистила плац, ожидая долгожданной встречи с друзьями и родственниками.
Наконец, вся рота была построена и долго стояла на плацу по стойке «смирно», пока огромная толпа родственников проходила на территорию лагеря. Когда все заняли свои места, на трибуну перед строем вышел незнакомый нам генерал и прокричал в микрофон:
- Здравствуйте товарищи, воины-кремлёвцы!!! – четыре учебные роты мощно, дружно поприветствовали генерала, после чего прошлись строем, спели песню, одним словом – проделали всё то, к чему готовились две недели. После прохождения строем, все приняли присягу и вот, наконец, настал долгожданный момент – встреча с родственниками.
На встречу с роднёй нам дали два часа. По истечении двух часов, надо было зачем-то сходить в столовую, затем подняться в роту, построиться и снова выйти, пообщаться с роднёй.
 Ко мне приехали мама, сестра и друг. Как и все остальные, приехавшие к солдатам  родственники, они были просто поражены устроенным нами представлением: топанье по плацу и прохождение с песней поразило всех. Мама говорила, что за две недели мы все стали очень солдатскими солдатами… Вообще, все собравшиеся на присягу отмечали одну закономерность: когда на плацу стоит строй, очень сложно узнать «своего» в толпе: все солдаты на одно лицо.
Мой друг был очень впечатлён присягой, патриотический настрой накрыл его с головой, да настолько, что он даже побеседовал с каким-то, то ли полковником, то ли генералом. Само собой, полковник-генерал понарассказывал ему историй про почётнейшую службу в полку, про дань родине, элитные войска и т.д. Не забыл упомянуть, что солдатам деньги не нужны.  После этой беседы, патриотический настрой засосал моего друга в свои глубины полностью, слова «Президентский Полк, Комендатуры Московского Кремля, Федеральной Службы Охраны Российской Федерации», впечатались ему глубоко в сердце. Конечно, я не стал упрекать друга в наивности, не стал никому ничего рассказывать: какой смысл в рассказах про армейские страсти-мордасти, если всё равно ничего не изменится?
Два часа мы ходили по лагерю, разговаривали, фотографировались. Друг не стал надолго задерживаться и скоро уехал. Мама пыталась меня накормить всякими вкусностями, но мне было не до таких мелочей. Хотелось пообщаться, обо всём расспросить: как там папа, кот, дача, всё и все.
Через два часа роту собрали и отвели в столовую, где никто ничего есть, конечно же не стал, ведь всем не терпелось поскорее выйти, ещё немного пообщаться с родными. Но кто-то из больших кремлёвских начальников решил: два часа пообщались и хватит. Помнится, даже сам командир роты усмехнулся, посетовал на чей-то идиотизм и объявил:
- Дана команда рассадить вас всех на чистку оружия. Я понимаю, что всем вам хочется побыть с родными, поэтому пока стойте и ждите. Мы постараемся всё уладить, - после этого командир ушёл и вся рота целый час стояла, ожидая дальнейших указаний. Все были ужасно возмущены, даже младшие удивлялись. Родители штурмом брали казарму.
Всему есть предел, в том числе и дибилизму кремлёвских начальников: нам разрешили-таки пообщаться с родными ещё один час. Я погулял с мамой и сестрой по спортивному городку, взял сумку с едой и тысячу рублей, после чего Забелин пришёл за мной, сказав, что время вышло. 
Присяга прошла успешно, все переоделись из парадки в новые, чистенькие «комки»(повседневная форма именно так называется, на армейском жаргоне – «комок»). Очень приятно было напялить на себя чистые шмотки, особым шиком казалась чистая шапка, не пропитанная грязью и потом прошлых поколений.
Проводив родственников, все только и ждали, что пресловутой церемонии переведения черепов в уши и ночи живота. Младшие рассказывали истории о том, как год или два назад, где-то кого-то переводили в уши и так пробили душу, что у несчастного переводимого остановилось сердце. Не могу упрекнуть кого-то из младших во лжи, но и за правдивость этой истории не возьмусь поручиться.
И вот, после команды «отбой», Нехлюдов совершенно непривычным образом объявил о переводе черепов в уши, а так же сказал, что Ночь живота можно считать открытой. С шутками и смехами, младшие начали переводить всех в уши. Сильно никого не били, смеялись без конца. Меня в уши переводил Мокряков. Он ощутимо, но всё-таки чисто для вида ударил меня в грудь и сразу поинтересовался, не дам ли я ему обещанных денег. Я дал ему пятьсот рублей и сказал, что больше у родителей не было(это было почти правдой), Мокряков вроде бы искренне поблагодарил меня и мы разошлись друзьями. Началась  «ушань», первое, самое бесправное, бестолковое и беспомощное полугодие.
Ночь живота проходила именно так, как я упомянул чуть ранее: вся рота, повзводно, расселась кружками, вокруг огромных куч самой разнообразной жратвы, каждый брал то, что ему хотелось съесть и – поглощал. Надо сказать, горы разнообразной снеди исчезали очень быстро. Большинство из новоиспечённых ушей, покушали немного, да пошли спать. Я съел колбасы, сыра, выпил соку, прихватил апельсин, шоколадку про запас и затем просто сидел в общей компании, слушая разговоры сержантов и братьев по призыву. Помню, все смеялись, кричали что сейчас будут пить водку, но кроме полторашки пива, ничего алкогольного не нашлось. Потом все принялись смеяться над Носиковым, якобы тот может съесть всю кучу жратвы сразу. Я сидел рядом с Носиковым, поэтому хлопал его по плечу и говорил, чтобы он не принимал эти шутки близко к сердцу. Впрочем, Носиков, как всегда, даже и не думал огорчаться и обижаться на кого-то. Посидев немного вместе со всеми, я отправился спать, понимая, что несмотря на все кажущиеся послабления, подъём никто не отменял, тем более, что усталость, накопившаяся за несколько последних дней, давала о себе знать.
Так прошла Ночь Живота и она не запомнилась бы ничем выдающимся, если бы не два солдата, один из которых так объелся, что его вырвало прямо на голову Сваровскому, с верхней шконки. Сваровский ужасно взбесился и чуть не убил несчастного обжору. Другой такой же любитель покушать, почувствовав, что сейчас обгадится прямо в штаны, решил в панике бежать в туалет, но пока прыгал с верхней шконки, навалил кучу прямо на несчастного собрата по призыву, невинно спящего внизу. Да простит меня читатель за столь поганые, дикие подробности  армейской жизни, но я пишу обо всём этом лишь с одной целью: дать возможность читателю, ощутить атмосферу армейской жизни, повседневного армейского безумия.
Мы провели в Купавне ещё один день, который прошёл в атмосфере полного расслабона. Все сидели на кроватях, слонялись из угла в угол, я даже пытался подремать. Не было ни занятий, ни строевой подготовки, сержанты были чем-то заняты и никому не было до нас дела. Так мы и слонялись до самого отбоя, не зная, чем себя занять, прерывая своё безделье только на походы в столовую. Это был классный, спокойный день, но лично меня не покидало ощущение того, что всё это спокойствие – не более, чем затишье перед бурей.
Вечером Нехлюдов провёл последнюю вечернюю поверку. Вёл себя Нехлюдов очень спокойно, ни на кого не орал, поздравил всех с принятием присяги. Почему-то он подошёл ко мне и спросил:
- Ну что, завтра в Кремль поедешь? – меня порядком озадачил такой вопрос. Я тогда не понял, по какой причине из ста пятидесяти солдат, Нехлюдов именно мне задал свой вопрос?.. Впрочем, я долго не ломал голову над этим феноменом и ответил ему:
- Так точно, поеду, - в ответ Нехлюдов кивнул и пошёл в канцелярию роты.
Стоит заметить, что этот разговор с Нехлюдовым, был для меня первым и последним. Типичным для этого сержанта, было хождение с высоко поднятым носом. Что там говорить, был он порядочной скотиной, строил из себя кремлёвского патриота. Впоследствии я узнал о нём очень много разных гадостей, причём показания самых разных людей, плохих и хороших, убогих и уверенных, сводились к одному: Нехлюдов злой, жестокий и заносчивый придурок. У меня сложилось такое же  впечатление.
Наконец, наступил последний день моего пребывания в учебной роте. Честно признаться, мне не очень то хотелось уезжать из Купавны: к этому месту я уже привык, а каково будет в новой роте, мог только догадываться. Но выбирать в этой ситуации я ничего не мог, потому просто ждал распределения, как и все остальные.
До самого последнего момента я не знал, где буду проходить дальнейшую службу. Мне было известно, что из учебной роты  можно попасть либо в Кремль, либо в Тарусу, либо в Завидово, либо в Алабино, причём именно из Завидово родом были все младшие моего взвода(на полковую школу отправляли солдат второго полугодия, из всех батальонов). Конечно, все хотели ехать именно в Кремль, хотя сержанты всячески нахваливали Завидово, уверяя, что там можно служить спокойно  и без геморроя. Я не знал, куда мне хочется поехать, наверно мне хотелось домой. Хотя, кое-какие планы относительно службы в Москве, строились в моей голове. Само собой, эти планы были довольно призрачными: я полагал, что за время службы в кремле, можно будет каким-либо способом закрепиться в Москве, например, остаться служить в Москве по контракту.
В конце концов Мокряков сказал что меня отправят в Завидово, в роту обеспечения. Я уже имел представление о том, что Завидовский батальон расположен в самом сердце национального парка, на границе  Московской и Тверской областей. Этот факт меня сильно обрадовал, так как я всегда любил и люблю природу  вообще и лес в частности. Конечно, я понимал, что одно дело служить в армии посреди леса и совсем другое дело гулять по этому самому лесу, но всё же сам тот факт, что вокруг будет природа, грел мне душу. 
В последний день четвёртая учебная рота позавтракала, навела порядок в расположении, затем каждый получил вещмешок, куда была сложена форма и прочее барахло, все сходили на обед и начали прощаться друг с другом. Большим огорчением было  узнать, что Чубаков, Антонов, Никишин и я – будем раскиданы по разным ротам. Всех молодых выстроили на плацу, по простому принципу: офицер называл фамилию, батальон и указывал, куда идти. Меня направили в толпу Завидовцев, где здоровенный старший сержант, представитель роты обеспечения, уточнив ещё раз фамилию, и проверив вещи, указал мне на автобус, который должен был доставить меня к месту службы.
К моему огромному сожалению, среди всех отправляемых в Завидово, не было ни одного хорошо знакомого мне солдата, даже поговорить было не с кем. Правда, недалеко от меня шмыгал носом Носиков, но его присутствие не слишком грело мне душу, тем более что отправлялись мы в разные роты. Уже сидя в автобусе, я познакомился с двумя парнями, которые направлялись вместе со мной в роту обеспечения. Первого звали его Андрей Чураков. У нас нашлось много тем для разговоров, так как оба мы закончили медицинский коллежд, правда, я в Туле, а он в Саратове. Андрей был хорошим парнем и я поддерживал с ним отношения до самого дембеля.
Второй парнишка был накачан до беспредела, у меня нашлось с ним много тем для разговоров, на разные спортивные темы. Звали его Серёгой, был он миролюбивым, добрым, правда, слишком уж простым, с очень узким кругозором.
Дорога до Завидово была долгой, я разговаривал с новыми знакомыми, здоровенный детина-сержант, сидевший на переднем сидении, расспрашивал нас о разных разностях. Мне очень понравилось всё это общение и я решил, что на новом месте надо обязательно заводить новые знакомства, укреплять связи. Ещё я решил, уже по дороге в Завидово, что по наступлении второго полугодия службы, буду проситься обратно в Купавну, в школу сержантов. У меня зародилось убеждение, что будучи сержантом, я смогу как-то повлиять на устоявшуюся армейскую ситуацию.
В Завидово мы приехали уже затемно. Всё в этом батальоне сразу показалось мне каким-то слишком простым, привычным. Строгость и порядок Купавны, явно остались позади. Даже большое здание, в котором располагались четыре завидовских роты, было старым, пришедшим без изменений из шестидесятых годов прошлого века. В этом здании мне предстояло провести полтора, а то и два года. «Будь что будет», - решил я и махнул рукой на бесполезные размышления, - «раньше смерти не умрём».