Будь проклята ты, война. Продолжение3

Последние годы принесли Марфе и её семье много испытаний и несчастий. В один из холодных, ноябрьских дней прибежал во двор соседский мальчик с перепуганным лицом.
-Тётя Марфа! Тётя Марфа! Скорей бегите на речку. Там дед Никандра… Бегите быстрей!
Что, что, Витенька? Что с дедом?
Витька же, не говоря больше ничего, побежал обратно к Торцу. Марфа мигом накинув фуфайку и на голову платок, кинулась следом за соседским мальчишкой. Витька пацан шустрый, бежал быстро. Марфа не успевала за ним. Ориентировалась только по шапке с одним ухом, мотавшимся в такт движения парнишки. От быстрого бега у неё сбилось дыхание. Тяжело дыша, она подбежала к берегу. Два мужика возились с чем-то, лежащем на земле. Рядом вертелся Витька. Марфа узнала их. Это были Никандровы дружки, такие же, как и он, помешанные на рыбалке. Вот в такой день и понесла их нелёгкая на ещё неокрепший лёд. А дальше всё, как и должно быть. Двое дружков пристроились поближе к берегу, а Никандра с форсу или ещё по каким-либо соображениям, попёрся ближе к середине реки. Ну, а итог – лёд на середине реки был не такой толстый, и горе-рыбак оказался в воде по самую шею. Всё бы ничего, да течение в этом месте сильное. Пока одежда не намокла, она держала его на воде, как пузырь. Но, в большинстве случаев, в таких ситуациях человек быстро теряет самообладание. Не оказался исключением и Ликандра. Он начал бестолково суетиться и намокшая одежда стала тянуть его под лёд. Предвидя свой близкий конец, он заорал что есть мочи. Дружки быстро среагировали на его бедственное положение. В одного из них хватило ума ползком подползти к нему и подать конец палки, а там и второй подполз и кинул ему конец бечёвки. В общем, совместными усилиями вытащили его на берег. А Витьку, крутившегося на берегу по своим пацанячим делам, отослали в посёлок. Но, на беду, Марфа оказалась дома одна. Мать Маланья ушла в центр по своим делам. Молодые были все на работе. Вот и прибежала она одна, без подмоги. Всё же, с помощью дружков, Ликандру доставили домой. Маланья, вернувшаяся домой, начала причитать, за что от Марфы получила нагоняй. Ликандру переодели  во всё сухое, уложили в кровать, укутали его, как ляльку. Но, видать, пришел его час. Года и не очень крепкое здоровье, дали о себе знать. Поболев неделю, предстал он перед Создателем. Ушел тихо. Без надрыва. Марфа, дежурившая у его постели в ту ночь, задремала на короткое время. Очнувшись, увидела спокойное лицо отца, устремившего неподвижный взгляд в потолок. Закрыв ему глаза, разбудила мать. Маланья, неожиданно разбуженная, не могла понять, что случилось, что от неё хотят. Уяснив, наконец, что случилось, застыла, как мумия, не в силах даже плакать.
Все заботы о похоронах легли на плечи Марфы. Дети, хотя почти все взрослые, тем не менее, есть дети. Маланья так и просидела возле мужа до той поры, пока его не стали выносить из дома. И тут её как прорвало. Неудержимые слёзы и плач не прекращались до самого кладбища. И первые звуки бьющейся о гроб земли, привели её опять в ступор.
Так, до самой своей кончины, она не произнесла ни единого слова. Только слёзы, время тот времени, капали из её старческих глаз. Пережила она мужу всего на две недели. Похоронили её рядом с Ликандрой. Так два гроба и оказались рядом. Почти 50 лет совместной жизни давало им такое право и перед людьми и перед Богом.
Марфа со стойкостью пережила эти несчастья. Про себя твердила постоянно: «Богу - Богово, а кесарю – кесарево. А жить надо дальше». Но были и приятные моменты за эти годы. Вышла замуж Настя и уехала в село к мужу. Вскоре и первая внучка появилась на свет. Через некоторое время и Варвара обзавелась семьёй. Только Наталья  жила рядом и работала в совхозе. Ни с кем не общалась. Вела замкнутую жизнь. Несколько лет отходила от потрясения, случившегося с ней на заводе. Ксения жила теперь отдельно. Работала токарём. И у неё, как-будто, намечались перемены в личной жизни. Николай так же женился. И у него ожидалось прибавление семейства. Одна заноза оставалась в сердце – Санька. Шура, Шурик, как она его называла, не давал ей ни минуты покоя. Его постоянные драки, воровство, а последнее время приступы агрессии и жестокости озадачивали всё больше и больше. Пока Николай жил с ними – проблемы как-то решались. Он не давал младшему брату особо разгуляться. Но, женившись, переехал к жене в город, и осталась Марфа сам на сам с неуправляемым подростком. Всё чаще и чаще у неё опускались руки. Не проходило дня, чтобы она не вспоминала Михаила. Был бы муж дома, да разве же он позволил бы такой, сыновний беспредел? От всего этого, от тяжелых мыслей всё чаще и чаще стало побаливать сердце. Оставшись одна со своим горем и проблемами, потухла взором, быстро постарела. Теперь не каждый узнавал в этой хмурой, измождённой старухе ещё недавно цветущую, работящую бабу. Горе старит быстро.
         
Время шло. Горе притуплялось. Повседневные заботы не давали расслабиться. Да и Санька, после того, как арестовали директора школы и председателя поссовета, приутих немного. Только временами проскальзывала на лице звериная ярость, если кто пытался обидеть его или перечить. Этот взгляд, эта звериная ярость пугала Марфу. Но к ней он относился нежно, по сыновнему. Не грубил, но и не очень слушался её. Если что задумал – делал по-своему. На замечания или укоры Марфы только отмахивался рукой, отводил взгляд.
Как говорят в народе – горе не приходит одно. Началась война с Финляндией. Призвали и мужа Ксюши. Не вернулся он. Подстрелил финский снайпер. У Ксении от таких известий преждевременные роды. Родилась девочка очень слабая. Вскоре и её Бог прибрал. Марфа на время забрала Ксению к себе, чтобы не сама горе горевала. Вместе, всё же, легче. И она, и Наталья, как могли, утешали её, старались, чтобы она не осталась одна со своим горем. Даже Санька и тот притих на время.
Газеты и радио пестрели сообщениями о дружбе с Германией, а её войска уже стояли на границе с СССР. Уступив западную Украину и Западную Белоруссию Советскому Союзу, Германия вышла вплотную к границам с Россией. Захватив Польшу, Чехословакию, объединив свои усилия с Румынией, Венгрией, Германия теперь имела границу с СССР от моря до моря. В воздухе пахло войной.
Но мало что знал простой народ. Бравурные песни о мощи Красной Армии, о нерушимых границах успокаивали народ. А он жил своей простой, трудовой жизнью: растил хлеб, строил фабрики и заводы, рожал детей в надежде на мирное будущее. Жил, как любой другой народ, верящий, что беды обойдут его стороной.
Не сбылось. Июнь месяц сорок первого года разделил жизнь на до и после. Выпускной вечер Санька, как и сотни тысяч таких же сверстников, праздновали всю ночь. Утро с дружками встречали на берегу Торца. Пили вонючий самогон и какое-то, красное вино. Как-то, само собой получилось – собралась только мужская компания. Девчат не приглашали. Вот и вышло, что остановить, удержать, отговорить было некому. Перепились почти все. Так и уснули все на зелёной траве. И, как гром среди ясного неба, голос Серёги Деревянко:
-Пацаны! Пацаны! Просыпайтесь, пацаны! Война началась!
Суматошный крик его раздавался, как голос путника в пустыне. Не сразу все проснулись, а кто и проснулся, не сразу смог включить сознание после перепоя. А Серега всё ходил, всё тормошил друзей, стараясь, хоть как-то,  вдолбить в их пьяные головы эту ошеломляющую новость. Наконец сознание начало возвращаться к братве. Санька уже наклонился к реке, хлюпая в лицо и на голову прохладную воду.
Повернув к Серёге помятую, мокрую физиономию, остановил его жестом руки.
-Да говори ты толком, «чурбан». Что ты всё голосишь – война, война? Рассказывай по делу и медленней. Не части, как торговка на базаре.
-Да говорю же вам, идиотам пьяным, война началась. Война с немцами. Передали недавно по радио. Сказали – без объявления, вероломно, по всей границе. Бомбили Минск, Киев, Севастополь, Брест и много ещё – сразу не вспомнишь.
Гробовое молчание повисло над, сразу протрезвевшей, компанией. Некоторое время все молчали, опустив головы. Разбудил эту гнетущую тишину, Санька.
-Ну, что сидеть? Айда по домам. А ты как, «дерево» оказался дома?
-Пить надо меньше. Тебя тягал, тягал ночью, так ты, истинное дерево, только мычал. Я же тебя на себе не дотяну. Вот и пошел сам. Ночевал в кухне летней. Маманя разбудила, чтобы в магазин сбегал за хлебом. А там, возле поссовета, ты знаешь, «колокол» висит, и народу тьма. Я туда. Молотов выступал. Вот такие дела, Зуб. Погуляли, видать. Заберут на войну.
- Так мы же ещё малолетки. Да и Армия у нас, ты же знаешь, какая. Да мы не успеем и оглянуться, как наши будут в Берлине.
- Ладно, вояка, топаем домой. Там нас уже, наверное, заждались. Айда, пацаны по домам. Вечером встретимся.
Толпой направились домой. Всех как прорвало. Перебивая друг друга, обсуждали новость, рассуждали, как долго продлится война, через сколько дней или недель будем уже в Берлине. Святая простота! Никто и подумать не мог, что почти никто из них не переживёт это лихолетье. Кто падёт смертью храбрых на поле брани, кто погибнет бессмысленной смертью, кто пропадёт без вести. Кто-то покроет себя славой, а кто-то – позором и ненавистью земляков. Всё это будет ещё впереди. А сейчас они спешили домой, спешили навстречу неизвестности.
Марфа не находила себе места от волнения. Уже около суток её Шурик не появлялся дома. До утра особо не волновалась – выпускной, праздник. Но, когда прибежал соседский Витька, и ошарашил её новостью, что началась война, сердце её застучало от предчувствия неизбежной беды. « Где же его леший носит? Не учудил бы чего», - роились мысли в голове. Она своим материнским чутьём понимала, что теперь их жизнь круто изменится. Чувствовало её сердце, что это несчастье надолго, а, может быть и навсегда. Она всем сердцем хотела, чтобы в такое время вся семья была вместе.
Никто толком ничего не знал. Все знали, что война началась. А что да как? Кто говорит, что Красная Армия уже перешла границу и ведёт бои на чужой территории. Кто говорил, что наши танки уже подходят к Берлину. Некоторые говорили, что сомневаются в этом. Если внезапно, если вероломно, если без объявления… то это чревато. Но большинство людей понимало, что это – беда, и беда надолго. Но такие люди молчали и особо не распространялись. Оказаться паникёром и провокатором – это значит, подписать себе приговор.
Заскрипела калитка. Марфа кинулась навстречу. Перед ней стоял Сашка в помятых штанах, помятой, в зелени, рубашке, и с помятым лицом. От всего пережитого, от ожидания Марфа расплакалась. Нервы больше не выдержали и она начала кричать на сына, даже не понимая, что кричит и зачем кричит на него. Но виноватая его улыбка в одночасье обезоружила её.
-Мама, ну выпили немного. Самогон у Никитяихи какой-то вонючий был. Что она  в него намешала – чёрт её знает?
-Да Бог с ним, с этим самогоном. Бог ей судья. Я совсем о другом. Война началась! Ты знаешь?
-Знаю, мама, знаю. Серёга уже сообщил эту новость. Ну, а при чём здесь я? Мне нет восемнадцати. Малолеток у нас не призывают.         
-Да о тебе у меня сердце пока не болит. Пока о Коле волнуюсь.
-Мам, ну что, Колька один такой? Да и говорят, что это не надолго. Наша Армия, наверное, уже гонит немцев к Берлину. Так что, пока то да сё – война уже закончится.
- Эх, сыночек, твои бы слова да Богу в уши. Будем надеяться, он милостивый. Отведёт беду от нашего порога. Иди, гуляка, мойся. Сейчас покормлю тебя.
Санька не стал долго себя упрашивать. Через двадцать минут он уплетал картошку за обе щеки. Марфа с сожалением и упрёком смотрела на его одежду. «Вот, бестолковщина, не жалеет ни своих вещей, ни её труда. Да и откуда возьмётся уважение к чужому труду? С малых лет всё самое лучшее только Саньке, только Шуре. А дети тоже не глупые. Если не умом, так сердцем чувствуют и свою выгоду, и свою безнаказанность, и свою исключительность», - с горечь подумала Марфа, готовя одежду к стирке.
-Шура, из дома никуда. Понял?
-Мам, ну, мам! Ты чего? Сбегаю к Кольке на завод. Там, наверняка, больше знают.
-Не смей никуда ходить, я сказала.
Но Санька уже не слушал её. Натянув повседневную одежду, мигом выскочил за калитку. Только её жалобный скрип сказал Марфе, что сына уже нет во дворе. «Господи, совсем от рук отбился. Никакой управы», - с горечью подумала она.
А Санька, вскочив на подножку вагона, которого толкал маневровый паровоз-кукушка, двигался в направлении завода. Вот и станция Шпичкино. Отсюда до конторы рукой подать.
Ещё издалека он услышал, а потом и увидел толпу народа. Заполнившую площадь перед зданием конторы. Это был митинг. Митинг в связи с началом войны. На трибуне стоял парторг завода и произносил пламенную речь. В основном она изобиловала лозунгами. «Мы не допустим. Мы уничтожим. Мы отдадим все силы». И ещё много патриотической трескотни, которую положено в таких случаях произносить. Санька с интересом оглядывал всю толпу. В основном, это были работники конторы, да рабочие вспомогательных цехов. Он узнавал их и по одежде, и по спецовке. С того времени, как Кольку перевели в контору, в расчётный отдел, ему часто приходилось здесь бывать. Бывал он и в конторе, но чаще шастал по цехам. Естественно, по тем, в которые был свободный доступ. Но были и такие цеха, в которые посторонних не пускали, а были и такие, в которых имелись свои собственные проходные и свои, отдельные, пропуска. Некоторые были огорожены собственным забором. Что там производили, никто не знал. Все работники этих цехов были на подписке о неразглашении. А подписка – это не пустое слово. Конечно, все понимали, что эти цеха работали на «оборонку». Особого желания проявлять излишний интерес ни у кого не возникало. И Санька не лез туда, где запрещалось, но, ой, как хотелось. А так, вся остальная территория была для него, как своя улица.
Митинг закончился. Толпа молча расходилась по своим рабочим местам. Заметил Санька и брата. Тот, как был в нарукавниках, так и явился в них на митинг. «Во! Крыса конторская, скоро и спать будет в нарукавниках»
-Колька! Братуха! – заорал он. Тот оглянулся и повернул назад.
-Привет, Шурик. Ты чего здесь? Чего шляешься без дела? Матери помог бы.
-Так я, это, по её просьбе. Просила узнать – скоро в гости заявишься?
-Санька, не до этого сейчас. Ты же знаешь, что случилось?
-Ну, да. Война началась. Передали же по радио. Говорят, Молотов выступал.
-Да, да, Шурик. Но теперь нам объявили, что завод переходит на военное положение.
-А это как?
-Как, как! Рабочее время увеличивают, а некоторые цеха, ну те, ты знаешь, - он мотнул головой в сторону секретного цеха, - переходят, вообще, на казарменное положение.
-Ну, а ты причём? Ты же конторский.
-Так-то оно так. Короче, передай матери, что пока не могу. Как будет возможность – заскочу. А теперь иди домой. Не шляйся здесь без дела. Военное время – всё может случится.
Прошло время. Эйфория и надежда, что всё закончится в считанные дни, ну, в крайнем случае, недели, прошли. Передавали сводки с фронтов одна тревожнее другой. Немцы прорвали фронт во многих местах и двигаются на восток.
Время бежит быстро. Уже не слышно по радио бравурных песен. Заводы города стали готовиться к эвакуации. Николай так и не явился, как обещал. Марфа проведала Настю в селе. Мужа её, Павла, мобилизовали в первые дни войны. Варварин Володька, как специалист, работал на заводе, демонтировал станки, оборудование и готовил всё это к эвакуации. Николай тоже пропадал на заводе. Для помощи рабочим цехов были привлечены все, без исключения, работники. Марфа с тяжелым камнем на сердце всё думала, как жить дальше. А тут ещё горе приключилось. У Ксении умерла дочка. Родилась слабенько, недоношенной. Ксюша со своим горем тоже сюда, к матери. А к кому ещё пойдёшь, пожалуешься? С кем, как не с родной матерью поговоришь о своём горе, расскажешь, посоветуешься? Ну, кто же, как не родная мать, пожалеет и успокоит?
Так пока и горевали вместе: две дочери и мать. Саньку в расчёт не брали. Он и не жил дома. Пропадал со своими дружками в городе. Заскочит домой на короткое время, быстренько поест и опять в бега. Ночевать приходил за полночь. Марфа одного боялась, чтобы в этой, пред - эвакуационной неразберихе не натворил чего. Школу закончили, дальше было не до учёбы. Работать их никто не заставлял – малолетки, что с них возьмёшь? Вот эта неуправляемая вольница и беспокоила её.
                *          *           *
Прошло, каких-то, два с половиной месяца и в городе уже слышалась канонада. «Вот тебе – если завтра война, если завтра в поход. Любимый город может спать спокойно    - думали многие. – И где же наша доблестная и непобедимая?»
Для Саньки и его дружков настали золотые деньки. Многие уже уехали в эвакуацию. Бесхозных квартир осталось несметное количество. Что могли увезти с собой уезжающие? Минимум вещей, документы да продуктов на несколько дней. Нет – был, конечно, и другой контингент. К таким подъезжала к подъезду машина, и грузили столько, сколько могло уместиться в кузове грузовика. В этом хаосе бросали много ценных вещей. Патрули, естественно, дежурили по улицам, но разве к каждому дому приставишь патрульного? В связи с этим, воровство и грабежи процветали. Ими, практически, никто не занимался.
   
Бои уже гремели под Славянском. Марфа места себе не находила. Санька совсем отбился от рук. Теперь он уже пропадал и ночами. Всё время, пока шли бои на подступах к городу, жизнь в нём замерла. Марфа почти ни с кем не общалась, кроме Натальи и Ксении. В посёлке, на улице можно было встретить только человека, спешившего с вёдрами к колодцу. Только и новостей было, которые приносил соседский Витька. Этот десятилетний пацан был единственной связью с окружающим миром. В силу своей мальчишеской любознательности и домашней бесконтрольности, он успевал побывать везде: и посёлок оббегать с конца в конец, и в город смотаться. С его слов было ясно, что все учреждения отправились в эвакуацию. По городу ходят только военные патрули. Возле зданий горкома и исполкома полно всяких бумаг. Всё белеет от выброшенных прямо из окон, ненужных документов. Вот только кто знал – нужные или ненужные они?
В самом конце октября внезапно стихла канонада. Установилась непривычная тишина. Город затих в ожидании. Где-то в полночь, улицы посёлка стали оживать. Незнакомая речь, слышавшаяся со всех сторон, непривычно резала слух своей отрывистостью. Это были передовые части регулярной немецкой армии. Вели себя спокойно. Только беспрерывно носились с тарой, ища колодцы и воду. С рассветом опять всё стихло. Передовые части ушли из города. Немецкое наступление продолжалось.
К полудню город стал заполнять совсем другой контингент. Это были штабные колонны. Вереницы легковых машин вперемешку с грузовиками со штабным скарбом заполняли город. Следом, чуть ближе к вечеру, появилась колонна, абсолютно отличавшаяся своей формой. Это была не полевая, немецкая форма, мышиного цвета, а черные мундиры с совсем другими знаками различия. Въехала эсесовская колонна. Это были части полевой жандармерии и других карательных спецотрядов. В последствии жители узнают цену этим черным мундирам. Но в первый день все были в неведении. Кто ждал приход немцев с надеждой, кто со страхом, но действительность превзошла всё.
Новая власть – новые порядки. Законы военного времени. Вскоре на меловой горе появился концлагерь. Один из трёх. Но этот был, практически, в центре города, и являлся самым большим. Небольшой посёлочек, притулившийся на самом верху, обнесли колючей проволокой, предварительно выселив оттуда жителей.
Много народа похватали в первые же дни. И что самое интересное - заходили по конкретным адресам. А это значит, что были неплохо осведомлены о положении в городе. Хватали, в первую очередь, коммунистов и активистов. И тут же возникал вопрос – а чего ждали эти люди? Надеялись, что немцы цивилизованный народ, или надеялись на авось. А вдруг пронесёт? Наивная философия простого обывателя. Но, что поделаешь, если народ был брошен на произвол судьбы. И потом, после окончания войны, вменять своему народу в вину, что он оказался в оккупации. Какое кощунство. И каждый раз, при заполнении различных анкет, требовать заполнения пунктов: находился ли человек на оккупированной территории, есть ли родственники за границей или нет? Но это будет позже. А тогда жестокая действительность превзошла все домыслы и надежды. Установился жесткий режим, да ещё в прифронтовой зоне. Здесь руководила не гражданская администрация, как на правобережной Украине, а вся власть была в руках военной администрации с соответствующим набором карательных органов, различного назначения. Бургомистры, назначенные из гражданских лиц, особой роли не играли. Их права были минимальными. Вся власть была в руках военной комендатуры. Ей подчинялись все: и бургомистр, и полиция, набранная из местного населения. Да, это было непременным атрибутом новой власти – привлекать местное население к службе в полиции, которая номинально подчинялась бургомистру, а фактически – военному коменданту.