Страна снов

Прежняя жизнь кажется далёкими глупостями в стране снов. Я вижу в несовершенстве бытия лишь неуловимое очарование, а в смерти только начало другого пути. Об этом я и написал своё первое и последнее стихотворение:

Пятьдесят раз я смотрел на приход весны,
Но видел только двадцать пять из них.
Гусеница свой плен оставит, чтобы бабочкой вспорхнуть, -
Смерть мои глаза закроет, и я выйду крылатым из кокона.

Я родился в 1980 году. Мои родители погибли, когда мне было несколько лет от роду. Сестра матери Анна Викторовна благородно взяла меня в свою семью, состоящую из неё и её дочери, Аделаиды. Двоюродная сестра оказалась на два года младше меня. Наш двухэтажный дом стоял особняком в пригороде около леса. Мимо в тени раскидистых ив протекала узкая речка. Вдали возвышались меловые холмы, покрытые щетиной густого леса, подходящего широким полукругом почти к нашему огороду. Место было очень живописное, окружённое со всех сторон дикой природой.
Мы с сестрой росли здоровыми, веселыми детьми в том причудливом волшебном мире, который могут создать два юных развитых воображения, одиноко предоставленных самим себе. Анна Викторовна была умиротворённой глубоко верующей женщиной со старомодными замашками. После рождения Аделаиды муж тёти некто Алексей Петрович - угрюмый мужчина с неряшливой, растрёпанной бородой - ушёл от неё к другой женщине и давал о себе знать только ежемесячными платежами. Где он жил и кем работал - было неизвестно, но суммы, достаточные для безбедного проживания одной женщины и двух детей, приходили вовремя, - и это было единственным напоминанием о моём дяде. Впрочем, он так ни разу и не приехал. Бедная женщина тяжело пережила разрыв: она ушла в себя и стала молчаливой; только следила за огородом, ухаживала за домашними животными, ездила на электричке в город, чтобы рынке продать овощи и фрукты; а также читала по вечерам библию и по воскресеньям посещала церковь.
Анна Викторовна мало интересовалась нашим с сестрой воспитанием, поэтому мы с детства были предоставлены самим себе. Нашу изоляцию усугубило полное отсутствие детей в округе. Рядом с нами по соседству стоял только один заросший травой домик, но в нём давно никто не жил. Школа была единственной связью с цивилизованным миром. Но и её мы посещали не слишком прилежно: могли уйти с портфелями утром, но, не доходя до железнодорожной станции, свернуть к реке, на луг, в лес и провести там весь день вдвоём, валяясь и нежась на свежей траве. Мы любили друг друга, причем даже больше не как родные, а как настоящие влюбленные.
Возвращаясь памятью в то далёкое время, я до сих пор не могу отдать себе отчёт, как затеплилась в нас изначальная искра этого чувства, как вспыхнула и создала пожар в наших юных сердцах. Сколько помню себя – всегда испытывал к сестре нечто намного большее и невыразимо прекрасное, чем обычную теплоту и привязанность обыкновенных родственников. С каждым годом наша близость росла и крепла, так что, в конце концов, привлекла внимание Анны Викторовны, которая с неудовольствием отреагировала на эту связь, посчитав её неправильной и противоестественной. Но она надеялась, что это пройдёт, как только мы вступим в более сознательный возраст. По её мысли, с годами к нам должно было прийти осознание того, что у брата с сестрой не может быть иных чувств, кроме родственных. Но ситуация не изменялась. Мы были вместе, нуждались друг в друге и нашу любовь не могли уничтожить ничьи уговоры, запреты и наказания, которые, впрочем, никто и не применял. Тётя была слишком мягкой и добросердечной, чтобы строить  преграды и давить. Осознав, что дети счастливы и непоколебимы в своём добровольном выборе, Анна Викторовна махнула рукой и отстала от нас.
Как только мы достаточно подросли и захотели уединения своим чувствам, я построил в укромном месте ближайшего леса шалаш из веток и листьев, где мы жили с конца весны и до поздней осени каждый год, скрываясь от лишнего внимания Анны Викторовны. Я ловил рыбу в мелкой извилистой речушке ореховой удочкой, делал ловушки для лесных животных, подкапывал картошку на теткином огороде, а Аделаида собирала грибы, травы и ягоды. Так мы и жили почти первобытной жизнью обособленно от всех в своём удивительном мире, как дети природы: лесной фавн и речная нимфа.
Густой безлюдный лес был полон таинственными звуками и запахами. Сквозь густые кроны столетних деревьев едва пробивались солнечные лучи, не нарушая постоянства влажного сумрака. Дикие животные часто проходили мимо нашего шалаша, и мы могли любоваться юркими красноглазыми зайцами, шмыгающим по кустам, которые иногда так мило поднимались на задние лапы и прислушивались; назойливой лисицей, норовившей украсть нашу еду и которая вскоре попалась в мою ловушку; большой лосихой и неуклюжим лосенком, обдирающим толстыми губами древесную кору.
Мы были не одни в солнечно-изумрудном мире нашего детства. С нами была Пушинка – добрая веселая дворняга, которая таскалась за нами всюду и была единственной живой свидетельницей нашей любви. Нам нравились её игривый нрав и нежность, с которой она умела ласкаться. Мы скрывались от полуденного зноя в горячей тени шалаша, сквозь ослепительно-зеленую листву которого пробивалось солнце и качалось пятнистыми бликами на наших румяных от жары лицах, голых руках и коленях. Собака сворачивалась клубком и, высунув длинный гибкий язык, томительно дышала. Там, одним пасмурным днём, когда дождь минорно барабанил по листьям, а мы с головой были укрыты старым дырявым пледом, я преподнес сестре маленький подарок – нашейный кулончик в форме сердца, - недорогой сувенир. Медальон был внутри полый и при лёгком нажатии открывал обе створки; я вложил в него свою фотографию вместе с прядью волос. И не забыл купить себе такую же копию, чтобы сестра на память поделилась своим снимком и колечком шелковистого золота.
В памяти красочным калейдоскопом всплывают милые мне картины. Ярко помню смеющуюся ямочками сестру в голубом ситцевом платье, перепачканном клубникой, которая тащит меня за руку показать большого жука, найденного ею в зарослях. Помню её кудрявые золотистые волосы, которые так обворожительно развевались на ветру, когда мы с ней бежали наперегонки; помню её чудесные медового оттенка ноги, которые она, моя речная нимфа, полоскала в сверкающей воде, сидя на деревянной кладке, а я в это время стоял с удочкой и просил её прекратить, иначе она распугает всю рыбу, и у нас не будет ужина; помню её спину с белесым пушком вдоль позвоночника, которую она просила погладить ей перед сном, и только я успевал несколько раз провести руками от шеи до бёдер, как моя дорогая сестра уже успевала заснуть. Аделаида была красива какой-то славянской лубочной красотой. Особенно это было заметно, когда она заплетала косу и надевала расшитый красным орнаментом сарафан. Её веснушчатое лицо со вздёрнутым носиком в обрамлении русых волос казалось мне самым прекрасным в мире.
Она была чрезвычайно веселая и интересная, все время выдумывала какие-нибудь игры, забавы, соревнования. По её игре, которую я охотно поддерживал, мы уже были муж и жена, собака оказывалась нашим ребёнком, а листья на деревьях – деньгами, так что мы были богатой семьёй!
Что может быть интереснее соревнования на велосипедах, когда летишь по густой зелени леса, ветер надувает пузырём на спине твою рубашку, впереди трепещутся волосы сестры, горячая солнечная листва ударяет по глазам; и в этом азарте Аделаида через плечо поворачивает раскрасневшееся лицо, и сначала губы дарят тебе очаровательную улыбку, а потом посылают воздушный поцелуй! Ради её детского удовольствия я всегда намеренно проигрывал, на всём протяжении заезда любуясь тем, как сквозь голубое платье двигаются лопатки на миниатюрной спине и как мелькают голые икры, напряженно вдавливая педали; утешительным призом за проигрыш был для меня её победный танец на вершине холма, с которого открывался вид на всю округу. Как-то во время такого состязания она не заметила на своём пути выступающий корень дерева и упала с велосипеда, ободрав до крови колено. Заклеив рану подорожником, я нёс её несколько километров на руках, прижимая к себе спящее горячее тело, и подпитывая свои силы поцелуями голого плечика, с которого соблазнительно спала бретелька.
Трепетные языки ночного костра плясали отблесками на наших прижатых щека к щеке лицах, когда мы лежали, обнявшись, в росистой траве под знойным летним небом и изучали звезды, пытаясь найти созвездия по детскому атласу. Я говорил, что нет смысла искать, ведь звёзды вселенной отразились на её лице милыми веснушками, и принимался целовать каждую такую звёздочку. Она задорно хихикала и ловила мои губы своими. Вот по небу движется сверкающая точка, и сестра, приоткрыв на миг глаза в продолжение поцелуя, отталкивает моё лицо и заговорщически шепчет, что там вверху НЛО с других планет. Я переворачиваюсь на спину, и мы вместе следим за точкой, рассуждая и пытаясь представить, какие они, пришельцы. Нашей фантазии не было предела. И так приятно было смотреть слезящимися глазами в небо до того часа, когда звезды блекли, а восток начинал золотиться, обнимать друг друга и засыпать в туманной дымке сумрачного рассвета.
Соседский домик был заброшен вот уже несколько лет, и мы придумали про него столько суеверно-страшных историй, что долгое время обходили его стороной. Он представлял собой заросшую со всех сторон глухой крапивой покосившуюся избу с темным шифером в желто-зеленом мохе. Это было единственное неисследованное место в округе. Прошло много времени, прежде чем наше любопытство победило страх.  Мне стоило немалых усилий сделать отмычку для большого амбарного замка, охранявшего дверь. Убедившись, что ничего ужасного внутри нет, кроме затхлого мрака и пыльного запустения, мы немедленно решили сделать это место нашим вторым тайным убежищем после лесного шалаша, чтобы проводить здесь холодные дни. За несколько дней мы навели порядок, поработав веником, щеткой и тряпкой. Я прочистил печь и дымоход, а также вынул фанерные заслонки на окнах и впустил в темницу солнечный свет, который радужно заиграл на лоснящемся полу и гладкой поверхности стола. Аделаида украсила дом букетами полевых цветов. В комнате оказалось много книг, шаткими пирамидами стоявших друг на друге и беспорядочно сваленных кучей на полу. Тут же мы обнаружили старинное пианино. Какую умиротворённую гармонию и душевное равновесие доставляли мне чудные вечера, полные музыки и поэзии, когда сестра на пианино разучивала партии в помятых брошюрах (невольно аккомпанируя лаю Пушинки), а я сидел с книгой стихов у окна, - и это самым приятным временем моего детства.
Так дни перетекали в недели, а недели в месяцы, будто аквамариновые волны реки, качающие розовыми утрами мой самодельный поплавок, будто клавиши пианино, излучающие волшебные звуки под гибкими пальцами моей сестры.
До того, как мне стукнуло 16 лет, школа мало вторгалась в мою жизнь: мы с Аделаидой не отдавали ей ни одной крупицы души, хоть и посещали уроки, как того требовала Анна Викторовна. Каждое утро мы неохотно просыпались, плелись километр к железнодорожной станции, чтобы поспеть на электричку, потом зевали до обеда, тяготясь учебной рутиной, и с последним звонком, возвещавшим конец занятий, неслись домой, чтобы поскорей стряхнуть с себя вместе с тесным пиджаком образ скучного школьника.
В нашей школе работал учитель математики по имени Алексей Иванович. Это был молодой мужчина спортивного телосложения с чёрными красивыми волосами. Надо сказать, что он был популярен в школе среди девчонок: в него были влюблены все старшеклассницы. Я относился к нему равнодушно до одного судьбоносного случая, перевернувшего мою доселе счастливую жизнь. Однажды одноклассники передали мне слух о том, что математик тайно ухаживает за моей сестрой. Я потребовал доказательств, но они не смогли предоставить их. Я понял, что меня провоцируют, пытаясь вывести на эмоции, и проигнорировал этот случай. Во второй раз об этом шепнул проходящий мимо старшеклассник, сопроводив всё пошлым жестом. Ну вот, и этого придурка подговорили, подумал я. Мне было известно, что в школе постоянно ходили всякие грязные сплетни про всех подряд, большая часть из которых была вымышлена. Но потом я стал слышать всё чаще от незнакомых школьников двусмысленные намёки, шутки и смешки, касающиеся моей сестры. Меня начали одолевать сомнения. Я хотел сам всё выяснить. В школе был только один человек, которому я мог верить – Михаил Юрьевич, учитель русского языка и литературы, благообразный старичок в роговых очках. У меня с ним были почти приятельские отношения. Я ждал, что он рассеет мои сомнения. Но этого не случилось. Глядя на меня сквозь толстые стёкла очков, он рассказал мне слух в среде учителей, подтверждённый свидетельством очевидца - уборщицы, что примерно неделю назад техничка ясно видела, как после уроков математик вместе с Аделаидой зашёл в кабинет и закрылся на замок, попросив женщину отложить уборку его класса на час. Я припомнил тот день. Значит, это всё происходило, пока я ждал Аделаиду в школьном дворе, пока она была на "дополнительном уроке" (как она объяснила тогда свою задержку). Я был парализован, уничтожен, раздавлен. В глазах помутилось, ноги подкашивались, и я вынужден был опереться о стену, чтобы не упасть. Едва вымолвив вежливую благодарность, я ринулся бежать по коридору, врезаясь в толпу учеников. По оконным стёклам струились капли дождя.
Какое коварство и предательство! Ведь Аделаида никогда не давала поводов сомневаться в её верности. Жестокая, она пользовалась моей слепотой и бесконечным доверием. Я никогда не помышлял, что рядом с ней мог быть кто-то, кроме меня. Что это животное делало с ней в пустом классе? Неужели она так искусно лгала и лицемерила, работая на два фронта, пока я сгорал от любви в её объятиях? Как она могла так поступить со мной, самым близким человеком? Видимо, мои наивные чувства и простые ухаживания постыли ей. Кто был я в сравнении с взрослым, сильным, состоявшимся мужчиной? Нелепым мальчишкой, витающим в романтических грёзах. Я вспомнил, как перед учителем математики на каждой перемене вертелись девчонки, пожирая его глазами и кокетничая. И вдруг ясно представил себе Аделаиду среди этой толпы. Чёрная волна ненависти поднялась внутри. Ревность и жажда мести парализовали рассудок.
Это случилось 3 мая 1996 года после беседы с Михаилом Юрьевичем. Не в силах контролировать нарастающий гнев, я побежал по коридору, расталкивая всех на своём пути. Несчастный, обезумевший, съедаемый дикими мыслями, я мчался под проливным дождём в лес, где в тайнике был спрятан охотничий нож. Изо рта вырывались проклятия небу, извергавшему потоки воды. Яростные раскаты грома выражали моё внутреннее состояние. Яркая и извилистая полоска молнии, кромсающей небо, предвещала скорое рассечение тела моего недруга.
Одежда была насквозь мокрой, капли дождя струились на крашеный школьный пол. У учителя математики был урок. Я нашёл в себе терпение постучаться и вызвать его в коридор, чтобы не делать это при детях в классе. Когда он вышел, изумлённо глядя на меня (что было написано в тот момент на моём лице – остаётся только догадываться), я резко выхватил из-за пояса нож и глубоко, по самую рукоятку всадил ему в живот холодную сталь. Алексей Иванович громко ёкнул, широко распахнув глаза, побагровел, схватился обеими руками за мою кисть и прошептал: «Кровосмеситель». Когда я провернул и резко вытащил лезвие, учитель тяжело рухнул на пол, беспомощно раскинув руки. Окровавленный нож как-то особенно звонко упал на пол из внезапно ослабевшей руки. Я медленно опустился на колени рядом с жертвой. Слезы вперемежку с дождевой водой потекли по лицу. Вот и всё. Внутри звенела пустота, бесконечно резонирующая звук падения ножа. В коридоре многократным эхом повторялся шум, с которым грохнулось тело. Я не думал ни о чём. Только где-то на окраине сознания, едва освещая темноту, маячил светлый лучик – Аделаида. Одна за другой начали распахиваться двери, из них посыпался народ; дети подбегали и шарахались, шокированные увиденным. Чьи-то крепкие руки сзади обхватили меня. Сквозь мутную пелену слёз я видел перед собой обездвиженного человека, лежащего в луже крови с перекосившимся от муки лицом в обрамлении чёрных волос. Густая лужица медленно подтекала ко мне. Вокруг поднимались шум и суета; дети бегали и вопили. Эти звуки создавали нестройную дисгармонию, резавшую смычком по моим натянутым, воспалённым нервам. Голова разрывалась от болевого шума, а в мозге пульсировало одно имя: Аделаида.
Тогда, когда меня оттащили и держали, заломив руки, ожидая прибытия полиции, ко мне вдруг пришло осознание произошедшего. Я понял, что совершил чудовищное преступление, за которое ждёт серьёзная расплата. И решил попробовать сбежать. Молниеносно прокрутив в уме возможные сценарии дальнейших событий и, казалось, выбрав единственно верное решение, я стал собираться с силами. Все носились вокруг жертвы, кидая на меня боязливые и свирепые взгляды, но, судя по моей недвижимости и стеклянному взгляду, видимо, были убеждёны в том, что я сам нахожусь в шоке от случившегося. Однако я уже пришёл в себя и лишь внешне продолжал изображать кататоническое отчаяние. Так как убийца не сопротивлялся, хватка была не слишком напряжённой, и это помогло мне. Я приготовился, выбрал момент, набрал воздуха; и вдруг резко дёрнулся, вывернулся, рванулся и прыгнул в окно. Небо и земля замелькали в глазах. Оглушительный треск разбитого стекла ещё звенел в ушах, пока я кое-как бежал, прихрамывая, но не снижая быстрого темпа. Благо, падать пришлось со второго этажа, поэтому за мной никто не отважился прыгнуть вдогонку сквозь оконную раму, полную торчащих осколков. Преследователи ринулись к лестницам, а оттуда к центральному входу. Это дало мне преимущество во времени. Казалось, так быстро я ещё никогда не бегал. Дождь закончился, но вдалеке на горизонте за свинцовой завесой туч всё ещё вспыхивали молнии. Я чувствовал, как горят порезанные стеклом лицо и руки. Ногу простреливало болью, но останавливаться было нельзя. Мною двигало желание только спрятаться, захорониться, уйти от погони. Я знал, что преследователи разделятся: часть людей отправится на станцию, чтобы задержать и проверить электричку, другая часть будет прочёсывать лес. К тому же следовало опасаться милиции с собаками, которая, скорее всего, в самое ближайшее время будет извещена о преступлении. Обдумав всё это на бегу, я решил через лес свернуть к железной дороге, где, вследствие задержки поездов, у меня будет возможность безопасно и незамечено двигаться по рельсам в сторону дома.


Полежав с час в сумрачной полости из листвы и веток и, перевязав рану, я понял, что выбрал не самое надёжное укрытие, ведь на сестру уже нечего было рассчитывать. Но если мне и суждено было попасть в тиски правосудия, то лучше здесь, чем где бы то ни было. Всю ночь я проплакал, сжимая в кулаках колючую траву и умоляя кого-то помочь мне, сделать всё страшным сном и разбудить. Изредка в верхушках деревьев тяжело пролетали совы, как-то страшно и жалостливо ухая. Как мучительно я желал смерти! Помню, как нащупав случайный камень, стал бить себя им по голове в надежде проломить череп, но боль обожгла макушку и отрезвила меня, привела в чувства. Я вытер слёзы и невольно провалился в сон.
Под утро меня разбудила Аделаида, дрожащая, заплаканная, со слипшимися ресницами и вспухшими губами, - и оттого ещё более прекрасная, чем всегда. Она стояла на голых коленях в голубом ситцевом платье, молитвенно сжав руки и умоляя простить её. Клялась, что учитель математики пытался ухаживать за ней, но она отказала и он, посчитав себя уязвлённым, очевидно в отместку, распустил в среде учеников грубую клевету, грязные слухи о том, что она предлагала ему сексуальные услуги за хорошие оценки. Сестре давно было об этом известно, но она не хотела меня понапрасну расстраивать этой неприятной историей, которой и сама не придавала значения. А недавно он заманил её в кабинет и не выпускал, признаваясь в любви, и обещал в случае отказа поведать всей школе о том, что она состоит в кровосмесительной связи со своим братом. Тогда она в ответ пригрозила объявить о том, что он домогался её и изнасиловал. Этот опасный контраргумент отрезвил учителя, который после этого разговора прекратил свои преследования. Я знал её, знал искренний тон её голоса, видел непритворные слёзы, застилающие покрасневшие глаза, в которых сквозило неподдельное раскаяние и любовная мука, - и она не лгала. Она не лгала. Что же мы наделали…
Решено было бежать. Мы уже никак не могли быть вместе, потому что я был в розыске и, зная о нашей близости, меня бы искали больше всего не где-то, а вокруг Аделаиды. Так мы и решили расстаться, по крайней мере, на несколько лет, затаиться и подождать, пока утихнет шумиха, расследование, слежка за ней, розыск за мной (так наши юные умы представляли оперативно-розыскные мероприятия) и пожить самостоятельно, чтобы потом вновь встретиться и соединиться навсегда. Решение было принято с испуганной поспешностью первой реакции; план веял наивной безрассудностью, но тогда мы были уверены в силе своей любви, которая преодолеет любые испытания, а в том числе испытание временем. Прощание было пылким и обречённым. Меня терзало дурное предчувствие того, что мы теряем друг друга навсегда. С тоской отчаяния глядел я из окна электрички, увозящей меня в большой город, на трепещущее от ветра голубое платье, подчеркивающее каждый изгиб стройного миниатюрного тела Аделаиды. Нужно ли говорить о том, как мучительно я страдал, и сколько раз на улицах мне мерещилось её платьице?
После жестокого убийства я не стал ей отвратителен: она понимала, что мной руководила только любовь к ней и ревность, а также чувствовала и свою вину в случившемся. Эта неприятность ещё больше сблизила нас, связала страшной тайной, как соучастников одного преступления. Около трёх лет мы активно, но осторожно переписывались. Для конспирации нами был придуман шифрованный язык. Я отправлял письма с разных адресов, чтобы меня не вычислили. Наши длинные послания были трогательны, нежны и полны того трепетного чувства, которым мы жили до злополучной трагедии. Но постепенно временные интервалы между письмами возрастали, а количество страниц в них убывало. Тысячу раз было сказано о том, как мы любим и скучаем друг без друга, тысячу раз были припомнены в деталях самые приятные моменты прошлого, тысячу раз мы клялись любить друг друга вечно, - и писать стало не о чем.
Часто меняя место города, чтобы замести следы, проживая там, где была работа, и, изучая мир вокруг себя, я стал задумываться, как может свет клином сойтись на одной девушке, ведь вокруг их было так много, и одна прекраснее другой. Зачем жить прошлым и страдать от вечной неудовлетворённости, если можно всё начать с чистого листа? Убийство как тяжкий грех, как пятно на совести не особо тревожило меня. Мне не снилось кровавые сцены, призрак учителя не заставлял вскакивать по ночам в холодном поту. Да, это были неприятные воспоминания, но не настолько, чтобы мучить и вынуждать пойти добровольно сознаться в содеянном, как Раскольникова. Гораздо чаще мне снилась Аделаида и её голубое платье.
Сразу после бегства в город я устроился подсобником на стройку, где жил с ребятами в вагончике. По каким бы городам ни ездила наша бригада, везде я находил библиотеки и книги, чтобы постоянно читать, духовно развиваясь и напитываясь знаниями. Я заботился о самообразовании, потому что не хотел мириться со своим социальным положением. Мне нужна была высокооплачиваемая умственная работа и уверенность в будущем. Скопив достаточно денег, и, зная продажность нашей образовательной системы, я без особых затруднений купил школьный аттестат с хорошими отметками. Моей мечтой стало поступление в университет. Но для этого требовались деньги и знания. И чистое прошлое, которое в моём случае уже невозможно было отбелить: я был обречён пожизненно скрываться от правосудия. Эмиграция казалась единственным выходом из ситуации. С артелью рабочих я отправился на север, где на буровой установке посреди открытого моря мы добывали нефть для финской компании. В промежутках между работой, да и вообще в любое свободное время я изучал финский язык. Прошло как раз три года с моего отъезда из деревни. Уже не было ни времени, ни желания писать письма сестре. Я сосредоточился только на настоящем, полностью зачеркнув прошлое. Два года в суровых условиях севера я проработал на буровой вышке и скопил достаточно денег, чтобы несколько лет не нуждаться ни в чём.
Наша страна предоставляет большие возможности для благополучного существования преступных элементов. Мне потребовалось всего пару недель, чтобы в Петербурге выйти на человека, торгующего поддельными паспортами. Теперь у меня было новое имя и новая жизнь. Но чтобы не нарваться рано или поздно на милицейских ищеек, я решил привести в исполнение планы по эмиграции - и переехал в Хельсинки. С первого раза мне не удалось поступить в университет: слишком скудны оказались знания и словарный запас чужого языка. Поэтому я был вынужден трудиться целый год официантом в кафе, чтобы подтянуть в живом общении свой финский язык и не испытывать затруднений в точной передаче мыслей. Поддавшись напору молодого целеустремлённого человека, Хельсинкский университет со второго раза открыл для меня двери.
В вузе оказалось много богатых русских ребят, с которыми я сразу подружился. У нас была большая и дружная компания. После учёбы мы веселились: катались по городу и таскались по ночным клубам. Жизнь переливалась всеми красками радуги, пенилась шампанским и звучала чмоканьем поцелуев под новомодные музыкальные хиты. Огни выхватывали неясные, размытые силуэты в тумане дым-машин, стаканы блестели гранями, обольстительные улыбки скрывали секреты, ресницы опускались в приближении губ. Бокалы чокались и приникали к губам, обрывочные речи тонули в танцевальном бите, сигаретный дым клубился и вибрировал в неверном свете ламп, а красивые девушки сменялись на коленях, обдавая запахом дорогих духов. Я флиртовал с легкодоступными особами и вёл беспорядочную половую жизнь. Сексуальные победы были предметом гордости и постоянных обсуждений. Наркотиков я тогда избегал, но мои друзья их не чуждались и считали белый порошок атрибутом успешного образа жизни наравне с дорогой одеждой и шикарными машинами. Зная цену деньгам, я берёг свои сбережения в отличие от моих приятелей, детей состоятельных русских бизнесменов, которые часто тратили за вечер столько, сколько я зарабатывал за месяц на нефтяной вышке. Но мне и не нужно было тратиться: меня везде угощали бесплатно, потому что я был всеобщим любимчиком. Девушки питали ко мне нежные чувства за смазливую внешность и искусные комплименты, которые я щедро рассыпал в их адрес, чтобы затащить дурочек в постель; друзья ценили во мне остроумного собеседника и бесшабашного гуляку, готового всегда повеселиться. Никто бы не поверил, если б я признался, что в прошлом убил человека. Казалось, я и сам об этом уже окончательно забыл.
Нам были открыты двери всех развлекательных заведений, готовых предоставить самые изощрённые удовольствия. Деньги были проводником в тот сверкающий мир, где мы казались себе богами. Безумные русские оргии ужасали финнов, но они не могли ничего поделать, потому что за всё было заплачено, и всему находилась цена, даже их покою. 
Но после нескольких лет подобной яркой и головокружительной жизни я начал смутно чувствовать пустоту, усталость и разочарование. Все те успешные люди, с которыми я завязал дружбу и знакомства, были как заведенные куклы, избалованные успехом и богатством. Я стал остро чувствовать их фальшь. В них было только надувное притворство и стремление казаться, а не быть. Их жизнью была музыка, наркотики и легкодоступные девчонки. Мои приятели были просто капризными и безумными детками, привязанными к родительским кошелькам. А я паразитировал на их деньгах, угождая их прихотям, и ощущал унизительность такого положения.
В этом мире не было любви. Ухоженные гламурные красавицы измеряли чувства деньгами, а любовь не отличали от секса. Нехитрые комплименты разжигали их похотливый аппетит, нацеленный на мимолётную ночь и твой карман. Глубокие декольте и короткие платья пикантно предлагали оценить товар, обещая сладкие приключения. Никому не нужен был внутренний мир – снимались только сливки. Каскад бессмысленных вечеринок, мимолётных людей и впечатлений. Белизна натянутых улыбок, фальшь тёплых слов, видимость чувств. Всё было ненастоящее, непостоянное, ложное, вымученное. Ночь перетекала в день, и сквозь льняные занавески на окнах в помещение начинал сочиться холодный солнечный свет, а я сидел в центре безумного карнавала со стаканом, поддерживал нелепый разговор, что-то отвечал и улыбался, но мои мысли бродили где-то далеко. Окутанный грохотом музыки, задушенный сигаретным дымом, опьянённый алкоголем, я глядел на этот искрящийся праздник жизни, и больше не чувствовал удовольствия от этого горения, смотрел на его ликующих хозяев, но больше не ощущал уважения к этим людям, которые казались глупыми персонажами дурацкой молодёжной комедии, поставленной на бесконечный повтор.
Я искал то, за что можно было уцепиться, чтобы не утонуть. Мне нужна была опора, что-то родное, самобытное, настоящее. Мой взор обратился назад, в прошлое. Где-то там остался потерянный рай, в котором я теперь пытался отыскать ориентир, спасательный круг, путеводную звезду. Но там всё было испорчено, разрушено, предано.
Я осознал, что впервые за долгие годы соскучился по Аделаиде, по её веснушчатому лицу и лучезарной улыбке. С ней была связана изначальная, первозданная сущность моего естества. Мне хотелось вернуть себя того, прежнего, чистого, настоящего, обнулить свою жизнь и начать всё заново. Она была единственным человеком, который знал и любил меня истинного.
Я написал Анне Викторовне письмо, где спрашивал о сестре, о её здоровье и делах. Ответное послание пронзительной болью укололо моё сердце. Тетя писала, что Аделаида счастлива, через пару недель выходит замуж, и рада будет видеть меня на своей свадьбе. Помню, как стоял с распечатанным конвертом возле почтового ящика и не мог сдержать рыданий, судорогой сводивших мое покрасневшее лицо.
Позже я лежал на кровати, прижав колени к груди, предаваясь мучительным воспоминаниям и горько укоряя себя за то, что трусливо уехал тогда в самовольную ссылку, а не принял судьбу, искупив наказанием преступный проступок. Тогда теперь, быть может, всё было бы иначе. Я остро желал повернуть время вспять, забыть все эти годы без Аделаиды, вновь перенестись в тот день, когда из отъезжающей электрички смотрел на её заплаканное лицо и голубое платье, и изменить всё, выбежать к ней, упасть на колени, обнять её ноги, расплакаться, остаться навеки с ней, - и не нужны ни деньги, ни профессии, ни знания, ни университеты всего мира. И вот теперь Аделаида выходит замуж и кто-то другой будет всю жизнь обнимать её, целовать и лелеять. Кому-то другому посвятит она себя. Будет любить другого, прижимаясь к нему всем своим преданным телом, отдаваясь ему безраздельно.
В тот день я впервые почувствовал, что больше не хозяин своей жизни; бросил вожжи и в блаженном безразличии откинулся назад, как посторонний ездок-наблюдатель, глядя, куда занесут меня ретивые кони. Я больше не мечтал о карьере и благополучии, презирая весь этот глянцевый образ жизни. И делать добро людям больше не казалось мне нужным делом. Я вдруг сразу разочаровался во всех ценностях, которыми жил последние годы. Утратив ценностные ориентиры, я стал жить по принципу наименьших усилий. Все действия, события и предметы будто обнулились, потеряв присущие им значения и характеристики и явившись в первозданном ничто, свободные от смысла. Теперь не было ничего, что могло быть важно и значимо, всё сровнялось и смешалось. Мне стало безразлично, чем заниматься: спать или есть, гулять или смотреть в окно. Я просто перестал ходить в университет, порвал контакты с друзьями и закрылся в коконе внутреннего мира.
Дни перетекали в недели, а недели в месяцы, но время для меня перестало существовать. Я вдруг резко ощутил свое одиночество, свою заброшенность в чужой равнодушной пустыне людей, живущих какими-то совершенно своими, чуждыми мне, мыслями, чувствами и желаниями. В бессознательном состоянии, стиснув зубы и сжав кулаки в карманах, без дорог и цели брел я по запруженным улицам и не видел среди обезличенной массы прохожих ни одной родной, близкой мне души. Эти люди были похожи на затерянные песчинки в вихре пустынной бури, которые встречались, сталкивались, бежали прочь, беспорядочно вертелись, пытаясь создать иллюзию тишины, счастья, благополучия, но умирали ни с чем - так, как и пришли в этот мир. Мне казалось, будто жизнь дана в кредит: мы брали рождение, платили за него прожитыми годами, которым суждено было когда-то кончиться, но нам невозможно было выкупить смерть. Глядя на суетливую толпу, клубившуюся на улицах и автобусных остановках, в кафе и супермаркетах, я думал, что хорошо, если жизнь одного из миллиона что-нибудь принесет будущим поколениям: новые мысли, открытия, изобретения; но ведь жизни других людей бесследно сгорят на костре смерти, куда они летят, как насекомые на огонь. И я видел вокруг себя мертвецов, шагающих с целенаправленной решимостью к своей личной дате апокалипсиса.
Период болезненной активности сменялся тоскливым бессилием. Неделями я не выходил из дома и лежал на своей узкой неубранной кровати в комнатушке, которую снимал по дешевке, уставившись в потолочную трещину и чувствуя, как помимо моего вмешательства в голове тяжело ворочаются шестерёнки сложного механизма, порождая ядовитые мысли, отравляющие моё существо. Я думал о смерти; это была  непреложная истина, в которой, в отличие от всего остального, нельзя было усомниться; это было единственно верное объективное знание, которое имело право быть богом. Я лежал в тишине и слышал за стеной соседскую ругань и глухие шлепки ударов и понимал, что это тоже смерть. Потом брань стихала, звучали сдавленные всхлипы, спокойные примирительные слова и любовные признания, которые через секунду тоже становились смертью. Суицидальные мысли во мне боролись с инстинктом самосохранения, но в таком состоянии даже смерть казалась абсурдной, такой же пустой и ненужной, как и жизнь, как и я, как и всё вокруг.
Не помню, сколько времени продолжалось это затворничество, но когда за жильё стало нечем платить, я решил перебраться ближе к дому и к той, которую когда-то и, возможно, до сих пор подсознательно любил. Так я вернулся в тот город, куда давно уехал на электричке под прощальным взглядом убитой горем Аделаиды. Я устроился на работу грузчиком; ночевал на складе на покрытых целлофаном диванах и креслах. Но и работа была мне теперь в тягость. Искать Аделаиду и влезать в её жизнь напоминанием о каких-то далёких детских чувствах, будто бы вновь пробудившихся во мне после долгих лет, казалось мне бессмысленным занятием. У неё была семья, дом, стабильность, прочное положение в обществе, муж, в конце концов; а что я мог предложить ей? Потрепанные воспоминания и прежний рай в шалаше, но только с убийцей, находящимся в розыске?
Жизнь катилась под откос. Постепенно я пристрастился к алкоголю. Потом ему на смену пришли наркотики. Я бросил работу, заменив её мелкими ночными кражами с новыми сомнительными знакомыми.
Ужасные притоны, полные преступного сброда, стали моим пристанищем. Мрачные годы, которые тяжело вспоминать. Там я одурманивал мозг, чтобы не думать о своём ничтожестве. Я понимал, что это не выход, но приятно было с отчаянной решимостью опускаться и погибать. Тёмные годы, не отмеченные никакими внешними судьбоносными событиями. Я перестал жить окружающей реальностью, в которой томится большинство людей, а с помощью наркотических снадобий поселился в виртуальной, которая оказалась намного функциональнее, красивее и радужнее своей уродливой конкурентки. В наркотическом трансе я мог управлять своими видениями, создавать в них то, что захочу посредством своей памяти и воображения. Я мог вновь посетить любую из тех стран, о которых читал, или создать свою собственную. Тело было лишь необходимым внешним механизмом, а наркотик его активатором и проводником-ключом в тот мир, где мой дух был богом. Человеческий сон был всего лишь самой жалкой из возможных имитаций того, чем я жил. Хотя нет, ещё более жалкой была реальность. Впрочем, она давала знать о себе нечасто, и я был рад этому. Строить воздушные замки казалось мне пустым занятием – я строил каменные. И мог видеть каждую щель в кладке камней. Все подчинялось моей воле, события разворачивались так, как мне было нужно, персонажи двигались под моим контролем кукловода. Я мог быть великим путешественником, конквистадором, космонавтом, диктатором, захватывать мир, вести межпланетные войны и любить всех известных женщин. Но мне нужно было всего лишь одно скромное местечко на земле и только одна девушка; я оживлял былое, заново переживая счастливейшие минуты прошлой жизни.
Сосредоточившись, я мог припомнить и воспроизвести любой эпизод из прошлого в его первозданной натуральности, вплоть до тех чувств, которые испытывал когда-то. Но конец этого видения, да и любого другого всегда заканчивался не самым лучшим образом, потому что действие наркотика неизбежно начинало ослабевать, рассеивая грезу и пропуская в неё жестокие вибрации реальности. И вот мы были вновь вместе с Аделаидой в том заброшенном доме, опять юные и любимые друг другом. Я сидел в истёртом кресле и держал её, одетую в белое ситцевое платье, на коленях, целуя эти губы, о которых я так долго мечтал в своих скитаниях, гладя те ноги, которые напрасно пытался найти у других девушек, вдыхая запах тех волос, которые хранились у меня на шее в кулоне вместе с её фотографией. Рядом вертелась наша собачка. Ей достаточно было сказать: "Пушинка, неси!" и она приносила в зубах какую-нибудь книгу из сваленной на полу кучи. И вот Аделаида просит собаку подать ей книгу, и Пушинка, игриво виляя хвостом, притаскивает старый том в черном переплёте с отпечатками своих зубов. "Посмотрим, что это", - протяжно говорит сестра, и я отнимаю губы от её белоснежной шеи, чтобы тоже взглянуть. "Ой…хм…странно, это кажется про тебя" – "Что?" – "Да, тут написано, что это твоя биография, история несчастного бродяги и забулдыги". Я выхватываю книгу и пытаюсь что-либо прочитать, но буквы высыпаются со страниц на пол. Стены вдруг начинают трястись, выворачиваться наизнанку. Багровый лоб сестры пересекает пульсирующая жилка, блестящее испариной лицо надсадно краснеет, она кряхтит, как будто тужась, и из открытого рта вырываются стоны. Собака рычит и рвёт мои ноги. А живот сестры растёт, набухает, платья натягивается и трещит. Вот показывается огромный живот и раздувается до невообразимых размеров, разрушая стены, под завалами которых и гибнет всё. Я вскакивал весь потный, трясущийся, уползал куда-то, перепуганный мутацией видения, не сразу соображая, где нахожусь. И лишь потом постепенно успокаивался и спешно готовил себе новую порцию снадобья, чтобы заглушить боль потери и возвратить видение до страшной метаморфозы.
Однажды, провалявшись уж не знаю сколько времени в каком-то гнусном месте, я очнулся от блаженного забытья. Поднялся с кресла и огляделся: сквозь чёрные пропаленные шторы, наглухо закрывавшие окно, едва проникал дневной свет, в котором плясали пылинки; вокруг вповалку лежали какие-то люди; кто-то ходил, шатаясь, переступая через тела. На мне была чужая дырявая одежда, видавшая виды; вероятно, кто-то поживился моим потрепанным нарядом, напялив на меня взамен эти совершенные лохмотья. Пробравшись в ванную к пыльному зеркалу, я ужаснулся бледности и худобе своего нездорового лица: засаленные спутанные волосы, клочковатая рыжая борода, сухие треснувшие губы, свинцовые мешки под глазами. Захотелось вдохнуть свежего воздуха, прийти в себя. В коридоре из вороха беспорядочно лежащих на полу курток и разбросанной тут же обуви я изъял наугад какую-то огромную засаленную фуфайку и стоптанные башмаки, которые пришлись как раз впору. Я тяжело спустился по ступенькам и вышел на улицу. Темнело. Был тот сумеречный час, когда свет дневной иссяк, но фонари ещё не зажглись. Я шел по скрипящему снегу, сгорбившись и сжав кулаки в дырявых карманах, а снежный ветер бил мне в лицо. Меня трясло от холода, проникавшего сквозь дыры моего рубища. Ноги скользили и подкашивались, отвыкшие от ходьбы. Люди, проходящие мимо, презрительно взглядывали и отшатывались от меня, как от чумного. Высокая разлапистая ель на площади была убрана блестящими огоньками и комьями снега. Впереди, на морозном блеске дороги, я увидел собаку. С виду это была простая дворняга с серебрящейся шерстью. Она бежала ко мне, ловко семеня на пружинистых лапах, и нетерпеливо скулила, высунув дымящийся паром язык. Поравнявшись со мной, она игриво завертелась вокруг и вскинула передние лапы мне на грудь, - и тут я узнал ее. И обомлел. Не может быть! Наверно мне это снится! Но глаза видели перед собой Пушинку, мою любимую Пушинку, с которой провел я в играх и забавах счастливое детство. Она совсем не изменилась. Я упал на колени и стал обнимать и ласкать мою Пушинку, а она задорно подметала хвостом снег и лизала мое холодное лицо. «Невероятно! Как такое возможно, чтобы через столько лет? Это немыслимо, сколько времени утекло...», - мысли круговоротом носились в голове подобно снежным лентам позёмки, обвивающим нас, обнявшихся, уже совсем лежащих на снегу. Память услужливо отобразила на тёмную изнанку век драгоценные моменты прошлого: мы с Аделаидой убегаем от Пушинки, которая с весёлым визгом преследует нас между грядок картошки и цепляется лапами за штанины, мы все валимся в кучу и обнимаемся; скользя по снегу и царапая когтями синеющий на реке лёд, собака в упряжи везёт сидящую на санках сестру, а я толкаю сзади, но на резком повороте сани переворачиваются, и мы взрываемся хохотом. Я вспомнил вдруг, как купил нам с Аделаидой пару одинаковых медальонов, и мы отрезали по клочку волос и заперли их вместе с крохотной фотографией в металлические сердечки, чтобы всегда носить с собой частичку друг друга. Аделаида ещё шутила, что теперь мы не потеряемся, - стоит собаке дать понюхать волосы, как она по запаху найдет каждого из нас, где бы мы ни находились. Собака, прижавшись к моей груди лохматым телом, казалось, вспоминала вместе со мной: так полны были её большие чёрные глаза мечтательной радости и грусти. Раскаяние сотрясло мою душу и горячие слёзы жалости к себе и былому выступили на глазах, потекли по лицу; срываясь с носа и подбородка, горячие капли упали на снег, оставляя ожоги. Фантастическое возвращение дорогого мне существа натолкнуло меня на ощущение страшной мимолётности и призрачности жизни, её многоликости, хрупкости и непознаваемости. Каждое её мгновение было уникально, бесценно, важно и невозвратимо. Я вдруг осознал то, что никогда не поздно попробовать всё изменить и вернуть, и вдруг в одну секунду решил во что бы то ни стало найти Аделаиду, уехать подальше и вновь жить как прежде: только я, она и Пушинка. Меня осенила идея. Нащупав на шее кулончик, почерневший от тела и времени, я раскрыл его, дал понюхать собаке и прошептал: "Ищи, ищи милая, найди её". Собака повела меня. Я задыхался, но бежал за ней что было сил. Свет неоновых реклам ослеплял мои привыкшие к тьме глаза. Я скользил по льду, падал, но снова поднимался. Мы долго петляли по лабиринтам улиц; потом вдруг пошла какая-то не городская местность с покосившимися заборами и утонувшими в снегу избами. Но и их мы миновали. Приблизившись к какой-то ограде, Пушинка шмыгнула в открытую калитку. По торчащим из снега крестам я понял, что это кладбище. Вдруг Пушинка остановилась и лаем оповестила конечный пункт поиска. Мы стояли возле прямоугольного мраморного памятника. Я боялся поверить в то, о чём и так уже догадался. Я долго стоял в нерешительности, не смея протереть рукавом покрытую тонким снежным покровом плиту. Но внезапно усилился ветер, налетел и смёл этот белый слой. Да, это была Аделаида. Фотография улыбающейся девочки и шестнадцать цифр, разделённых посередине дефисом.
В ужасе я очнулся. Перед глазами ещё стояла заснеженная плита и в овальной рамке чёрно-белое лицо сестры. Сердце стучало барабанным боем, угрожая проломить грудную клетку. Я попытался успокоиться и уснуть, но подробности сна не покидали моего разыгравшегося воображения. Какое-то зловещее предчувствие подсказывало, что видение может быть вещим. Недолго думая, я стал собираться. Зеркало отразило какого-то чужого человека с измождённым лицом, обросшим окладистой бородой. Под нажимом станка растительность исчезала, являя более знакомый образ. Впервые за долгое время я помылся и почистил одежду. Еда не лезла, и мне потребовались усилия, чтобы заставил себя съесть яичницу и выпить кофе. Я вышел на улицу и сел в первый же автобус в сторону деревни. За стёклами пролетали белые поля, усеянные редкими голыми деревьями на фоне пепельного неба. Потом появились серые домики, сельские жители на лавочках, неуклюжие куры и зевающие собаки.
Через три часа я стоял уже перед воротами нашего дома. Почти ничего не изменилось здесь. Только плющ разросся сильнее, окутав чёрной паутиной весь фасад, и забор палисадника покосился. Вот и тополь, который в детстве казался мне просто великаном; на его белом стволе до сих пор были видны наши с Адой инициалы, вырезанные мной перочинным ножом. Когда-то, взобравшись на самую верхушку этого могучего дерева, я угрожал Аделаиде, что спрыгну, если она не крикнет, что любит меня. Костяшками пальцев я постучался в дверь. Собака во дворе залилась сиплым немощным лаем. Неужели это Пушинка? Я постучался вновь. Ответа не было. Мне показалось, что в окне поднялась и опустилась занавеска. Тогда я толкнул дверь и несмело вошёл во двор. Старая собака даже не сделала попытки подняться. Клочки висящей шерсти не могли скрыть худобу бедного животного, в котором я узнал Пушинку. Она смотрела на меня мутными жёлтыми глазами и рычала, приподнимая верхнюю губу. Её старое тело гноилось язвами. «Бедная пушинка! Что с тобой стало», - сказал я жалостливо и потянулся к ней. Она испуганно поднялась, и, хромая на одну лапу, поспешно скрылась в будке.
Едва я вступил на крыльцо, как дверь распахнулась и на пороге показалась Анна Викторовна. Как она изменилась! Морщины густой сетью покрывали осунувшееся лицо со свинцовыми мешками под воспалёнными глазами. Седые волосы выбивались из-под косынки; на ней был засаленный передник и старые калоши. Глаза её недовольно сощурились, рассматривая непрошеного гостя, потом хмурое лицо посветлело, и она протянула руки мне навстречу. Наши объятия сомкнулись. Женщина положила голову на моё плечо. «Я так скучала по тебе, - прошептала она, - где ты был столько лет?» Я сжал её крепче. «Аделаида давно приезжала?» - спросил я, смаргивая подступившие слёзы. Тетя разжала объятия, отстранилась и, прищурив глаза, недоверчиво и испуганно стала всматриваться мне в лицо. «Что случилось?» - недоумённо выдохнул я и сделал шаг назад. «Ты приехал валять дурака?» - строго спросила она, не отводя пронзительного взгляда, во влажном блеске которого появился гнев. «Что ты хочешь сказать?» - смутился я, спускаясь задом по ступенькам крыльца. «Ты сам всё знаешь всё» - «Знаю что?» - «Что она умерла во время родов» - «Что? Откуда я мог знать? В последний раз ты писала мне, что она выходит замуж и счастлива!» - «За все годы я не получила от тебя ни одного письма после того, как ты сбежал. Я-то хотела писать, но не знала куда», - женщина заплакала. Я нервно сглотнул и схватился за забор, - так дурно мне стало. «Кому, как не тебе должно быть всё известно о её смерти. Если ты приехал валять дурака, то можешь возвращаться обратно», - по тётиному лицу пробежала волна боли, обострившая морщины. Вдруг за дверью послышалось шарканье и кашель. «Кто там пришёл?» - спросил сиплый старческий голос. Дверь приотворилась, и на пороге показался пожилой мужчина в вязаном свитере с книгой в руке. Чёрные волосы его кое-где пестрели седыми прядями. Клочковатая борода была растрёпана. Очки в роговой оправе висели на груди на золотистых цепочках, спускавшихся из-под воротника рубашки. Подслеповатыми глазами старик взглянул на меня. Но, не удовлетворившись качеством изображения, нацепил очки на переносицу. Лицо его тут же побледнело. Гримаса, казалось, давнего страдания сморщила высокий лоб в глубокие складки. Я не сомневался, что передо мной стоял Алексей Иванович. Но как он выжил? Неужели известие о его смерти было неправдой, поведанной сестрой ещё в одном из первых писем? И почему на нём были очки Михаила Юрьевича? Я совершенно не понимал, что происходило. Где моя память подвела меня? Мгновение, пока мы холодно обозревали друг друга, длилось вечность. Я всматривался в знакомые и одновременно чужие черты, соображая, кто этот человек и что он делает в этом доме. Память пыталась воскресить школьный коридор, широко раскрытые глаза и окровавленный нож, падающий на пол, но не смогла. Было ли вообще всё это?
- Зачем ты пришёл? Тебе мало того, что ты натворил? – злобно прошипел старик.
- Успокойся, Лёшенька, он уже уходит, - сказала тётя, становясь между нами.
- Как ты смел явиться сюда после того, что сделал с моей дочерью? - хрипло закричал старик, гневно потрясая кулаком. Губы его тряслись, борода ощетинилась. Пушинка откликнулась недовольным лаем из будки. Я стоял в растерянном замешательстве.
- Вон отсюда, - «Лёшенька» топнул ногой и ноздри его хищно вздулись. – Проваливай, откуда явился. Мне жаль, что я взял тебя в семью. Надо было сдать тебя в детский дом, подлец.
Тётя не пыталась остановить этого  человека, а значит, поддерживала его. Меня начинало мутить. Я развернулся и зашагал прочь.
- Кровосмеситель, - услышал я за собой, когда уже выходил из ворот. – Развратник, педофил, проходимец… Он ещё посмел явиться после того, что сделал.
- Лёшенька, перестань, пошли, пошли в дом. Тебе нельзя так волноваться, - раздались вдалеке успокоительные слова тёти, - он больше не придёт, всё кончилось…

Ржавая калитка жалобно заскрипела, пропуская меня. Тропинки были занесены снегом, так что непонятно было, куда идти. Я брёл наугад среди памятников, крестов и голых деревьев. Прошлогодняя трава кое-где торчала жёлтыми островками. Вороны носились по мутно-серому небо и картаво кричали. Метель трепала полы моей рваной куртки. Поскользнувшись на обледенелом месте, я упал. Вороны испуганно вспорхнули с голых ветвей деревьев. Ослабевшие ноги несли меня по лабиринту безымянных крестов и памятников. Лицо горело от мороза, ресницы слипались. Я пытался сориентироваться и припомнить, где лежал дедушка: там же должна быть и она, Аделаида. Дальше всё было как во сне. Вскоре я уже стоял перед её монументом, серебрящимся морозной пылью и глядя на шестнадцать цифр: 01.01.1982 - 03.05.1996. Эта последовательность чисел долго горела перед глазами шокирующим откровением.
Рядом, почти прислонившись впритык, торчала совсем маленькая и низкая могильная плита. Рукавом я счистил с мрамора тонкий слой снега. Глаза слезились от ветра. Пурга заметала в лицо колючие хрусталики. Фотографии не было. Только надпись гласила: «Новорождённая девочка». И ниже: «Родилась и умерла 03.05.2006». Числа эти совпадали с датой смерти матери, Аделаиды. И были именно тем днём, когда я убил учителя. Что всё это значит? Неужели дырявое полотно памяти, заштопанное наркотическими грёзами, сыграло злую шутку? Что было правдой из того, что я знал о себе и прошлом?
Я стоял у памятника, заглядывая вглубь себя, анализируя воспоминания и пытаясь их сопоставить с тем, что мне открылось только что. В лицо летела снежная пыль. От набегающего ветра деревья качались и скрипели. В дырявых карманах были сжаты кулаки. Я медленно начинал понимать, что произошло. Видимо, сработал инстинкт самосохранения. Мой разум, травмированный смертью сестры и нашей дочери, а также виной за их гибель, воспалившись от наркотиков, к которым я пристрастился, чтобы не думать о случившимся, создал иную реальность с целью спасти мне жизнь. Перекроив воспоминания, мозг уберёг себя от саморазрушения без моего сознательного ведома, подменив суровую реальность какой-то захватывающей историей, романтической иллюзией. Я стал жертвой рефлекса организма, призванного избавить моё тело от боли, которая неизбежно последовала бы вследствие бесконечного самобичевания. Что же я делал на самом деле после трагедии? И как теперь отличить сон от яви? Я не мог найти ответы на эти вопросы.
Юное лицо Аделаиды смотрело на меня открытым чистым взглядом, затаив в уголках губ загадочную улыбку. То, что сам когда-то сделал этот снимок, я знал точно. Она тогда не хотела фотографироваться: кривлялась и стоила рожицы, убегала от меня, смеясь и показывая язык; но мне удалось чуть позже неожиданно запечатлеть её, пока она кормила хлебом рыбок с кладки; в спокойном лице и смущённой улыбке сохранилось сосредоточенное удовольствие от занятия, но в широко распахнутые глаза уже закралось испуганное удивление. Хотя что я мог теперь знать точно. Возможно, это была очередная иллюзия.
Стенания и мольбы не охватили меня на могиле Аделаиды: я был слишком парализован для таких сложных проявлений чувств. Они атрофировались, их заменило безмолвное опустошение. Я расстегнул куртку, снял с шеи медальон и положил его на снежный мрамор. Потом сел рядом, кусая холодные губы, обнял монумент и замер. Я хотел заснуть и умереть рядом с ней. Вьюга трепала волосы, студила уши, нос и щёки. Снегом заметало согнутые ноги. А вороны ехидно бродили рядом и возмущённо кричали.
Закоченевший, дрожащий, я пришёл в заброшенный дом, стоящий по соседству с тем, в котором я рос и где меня заслуженно нерадушно встретили. Здесь всё было так же, как в детстве, только повсюду обросла паутина и пыль. Я забился в угол, прислонившись к стене и направив взор на серое, покрытое паутиной окно, в котором виднелся кусочек голубого неба. Усталость моя была метафизической, и ей не было конца. Я вымотался до полного изнеможения. Желания продолжать тянуть лямку не осталось вовсе. Но и покончить с существованием казалось ещё одним нелепым ходом в этой жестокой безобразной игре. Я потерял всё. Больше не на что было играть, нечего ставить на карту. Я понял, что могу выпасть из числа игроков. Этот мир больше не держал меня ничем. Но что делать? Любое действие неизбежно возвратит меня в эту беспощадную игру. Любое сопротивление и эмоции только глубже затянут опять в бесконечную круговерть страданий. Хватит всего. Остановить рулетку, выйти из зала развлечений. Но как? Никак. Просто заткнись. Эти мысли бессмысленны, как и всё вокруг. Их можно думать бесконечно, они будут течь помимо твоей воли, и заставлять тебя совершать поступки, возвращая к игре. Прекрати поток мыслей, останови эту текучесть. Почему мы завидуем деревьям и облакам? Потому что они счастливы. Им неведомы страдания. Потому что они не думают и не совершают поступков. Они просто есть. Ты тоже просто будь. Забудь всё то, что было. Прошлое - просто шутка, игра воображения. Воспоминания заставят тебя сожалеть о том, что ты сделал и не сделал, и это будет твоей вечной мукой. Не пытайся заглянуть в будущее – тебе не узнать, что ждёт там. Твоя реальность здесь и сейчас. Этот момент бесконечен. Проживай его секунда за секундой. Это единственно возможная вечность.
Я сидел и смотрел в окно. Проходили дни, в доме темнело и расцветало, а я так и сидел, изредка меняя позу. Сначала я не мог освободиться от каскада одолевавших мыслей, но потом их активность стала медленно угасать, пока совсем не исчезла. Автоматический процесс рождения мыслеформ прервался. Я перестал думать. И увидел всё в первозданной сущности. Ничего не было, кроме пустоты. Ни слов, ни названий, ни предметов, ни меня – ничего. Мозг был выключен, но понимание пришло интуитивно с помощью какого-то другого органа. И всё стало вдруг так потрясающе просто, ясно, легко, что счастливое непоколебимое спокойствие охватило меня. Всю жизнь я метался и искал снаружи, когда сундук с сокровищами стоял внутри. Мой дух стал божественной субстанцией, беспредельно находящейся повсюду. Я почувствовал себя частью космического мироздания, ощутил связь своего внутреннего космоса с необъятной вселенной. В этом безбрежном эфире растворилось самоосознавание: больше не было человека, который был мной. Ответы были не нужны, потому что любые вопросы стали нелепы и неуместны, как и любые слова. Это было неожиданным, но и долгожданным пробуждением от сна длинною в жизнь. С пронзительной ясностью пришло вдруг осознание, что всё, оставшееся позади, было правильно и неоспоримо, как гравировка на скрижалях вечности: мой тернистый путь был лишь необходимой прелюдией к просветлению, прологом к бессмертию. Испытывая невыразимое блаженство, я вдруг рассмеялся оттого, что всё было так изумительно просто, и вселенная засмеялась вместе со мной.
Прошло 25 лет с тех таинственных событий. Я живу один в этом доме и не знаю для счастья границ. Возделываю огород и питаюсь тем, что даёт благодатная земля. Во мне больше нет ни сомнений, ни желаний, ни страстей, ни привязанностей. Муть осела, и всё прояснилось. Прежняя жизнь кажется далёкими глупостями в стране снов.