Граф. глава 7. Мастиф с седой шерстью

Осень стояла тихая, светлая. Я покинула клеверно-туманный дом, и теперь жила в своей квартире. Я часто бывала у тебя. Ты хотел бросить наркотики. Ты шел на поправку. Ты так радостно улыбался мне со своего дивана, развернутого изголовьем на юг, говорил, что, провожая меня, уже начинал ждать. Над тобой нависали посредники-хранители, соединенные с тобой эластичной пуповиной, по которой тек живой раствор. Иногда ты жаловался на трудность задачи подсоединения капельницы к руке, на которой не было ни одной вены. Ты все больше светлел. В общем, мы стали нужны друг другу, и это истина, цыган, не так ли?

- Гляди-ка, стоит Юлиньке прийти, и Граф здоровый! Все можно вытерпеть, вот и я говорю, от человека ж все зависит. Вот я, например, не курю. Хоть полгода просидела в камере, где все девки курили, а сама не курю. Потому что мне это не надо, зачем мне это? Все ж от самого человека. А ты говоришь. Я вот племяннику толкую, бросай ты затею эту, зачем тебе иголка эта? Живи как люди, женись. Вот хоть бы на Юлиньке нашей, чем не пара! Девку такую поискать. Смотри, смотри, аж желваки заходили! Ха-ха-ха! Сердится!

Лена хохочет. Ее зоб, в котором как в мешке прячется больная щитовидка, колышется. Граф просит тетку выйти, гладит мои волосы. В доме пахнет хлебом, кислой капустой, осенью. На полу дышат золотые окна с крестами во всю плоть. Лето уходило; мне казалось, я упускаю что-то. Быть может, это: холмы совсем высохли, колючий малинник, пыльный чертополох, горизонт - все, все в желтом палестинском мареве. Множественные следы на песке улицы рассыпаются в прах под моими сандалиями. Ветер налетает порывами, мои штаны хлопают как паруса. Из проулка выходит Граф, и это похоже на волшебную материализацию после недельного неприсутствия в звериной плотности бытия. Голиаф Неповерженный под аккомпанемент парусов и улыбок, и приветствий, как соло для губ.

- Почему вы избегаете меня? - спросила Юлия.
- Не говорите так. Думать так - значит лгать себе и мне тоже. Я не избегаю вас, Юлия. Знаете, я ведь совсем не сплю по ночам. Брожу просто как оборотень какой-то. Бывает, подхожу к вашему дому, в комнате горит свет, вы читаете. Хочется быть рядом с вами, но каждый раз я себя останавливаю.
- Почему?
- Ответьте на этот вопрос сами, Юлия.
- И все же?
- Я на игле, Юлия, вы знаете это. Я даже не представляю, как буду жить дальше. И сколько осталось. Но это только мое, понимаете? Ни с кем этим делиться не стану. И вас ни с кем делить не смогу. Я знаю, что мне нельзя глядеть в вашу сторону, я держу себя из последних сил.
- Я думала о вас, Граф.

Юлия коснулась ладонью его беспокойного лица. Он отшатнулся. От Иерусалима лезла туча, вспухшая фиолетом, со страшным опаловым брюхом. Закрутилась воронками пыль. Солнце августа оставило ненадолго сожженную им землю. Так и ты меня оставишь, друг мой, в твой день рождения. Упали тяжелые капли. От любой зависимости можно избавиться, нужно сказать ему об этом.

И она скажет, потом. А сейчас их не было. Ни для кого.


***

Никогда больше не буду так испугана, никогда не будешь ты так близок к метаморфозе, обозначающей начало и конец...

Бывает такая февральская тьма, тьма Апокалипсиса, которая окольцовывает город с его бастионами и бойницами, остекленными зябкой оттепелью парками с уснувшими фантомами и огнями в отдалении, с его качеством беспредельности, моя бессонная любовь. Валил снег, мягкая аморфная масса, под колеса такси, на лобовое стекло, синий капот с цепочками протуберанцев и теней. Эта чуждая мыслящая субстанция вышла из тьмы, набирая скорость, мимо теплокровных, уязвимых, смертных тел. Таксист не смотрел на Юлию. Был занят гололедицей. На его профиле сменялись оттенки огней города, вены на руках вздулись, на правой тускло блестела золотая цепочка.

В тот миг, когда фары выхватили из тьмы фигуру пьяного, стоящего на коленях, и бросившегося с лаем под колеса громадного мастиффа с седой оснеженной шерстью в слепом стремлении защитить засранца, ежевечерне кидающего ему кусок, в миг, когда слух Юлии был заполнен визгом тормозов, и ее голова, плечи, позвонки стали вдавливаться в замшевую мякоть, проваливаться и тяжелеть в центробежной силе, в миг тающей заплаты Южного, его убогих предместий, испуганных вскриков встречных авто, пучков света, мужской брани, в миг, когда реальность сместилась в сторону хаоса, и себя саму она ощущала как белые, вцепившиеся во что-то пальцы, именно тогда Юлия почувствовала чудовищную перистальтику смерти.

Она стояла в кухне, чуть правее от входа, в распахнутом пальто, с печатью ужаса на дрожащих скулах, в жару, с воспаленными глазами. С зонта, как из желоба сочилась мутная разжиженная метель. Капли повторяли свое падение в зеркальной сфере хищного кошачьего глаза. Юлия в оцепенении смотрела на опухшие от слез глаза старой цыганки, на ее лицо с радиально расходящимися морщинами. Какие седые у нее волосы, подумала Юлия, и тут же увидела в мыслях пса с оскаленными клыками, пса-призрака, выполняющего свой долг ценой чужих жизней.

- Когда это случилось? - спросила Юлия.
- Часа в три, - бабка вздохнула. - Что тут сделаешь. Сама ведь все понимаешь. Крепился он долго, и вот на тебе.

До Юлии дотронулись, чуть потеребили рукав ее пальто. Она обернулась. Лена. Лицо стареющей женщины, круглые, когда-то красивые глаза, больная щитовидка. Волосы выбились из-под платка и свисают на шею, как иссохшие корни люцерны.

- Тебе бабушка уже сказала?
- Да.

Чего она ждала от Лены, что хотела выведать, почему так пристально смотрит на нее? Ну, конечно же, Юлия, говорил ли он о тебе, когда время вдруг стало осязаемым, возвратив ему прошлое. Нет, не говорил. Тебе ведь сейчас важно не утратить власти над ним, продемонстрировать свою силу, всю свою демоническую больную любовь. Ты сама боишься, что исчезнет боль, а значит -  жизнь оглохнет, Юлия, Юлия, Юлия... Ах да, говорил! Ну конечно. Какая же я бестолковая, заторопилась Лена. Назвал себя дураком, повторял твое имя и что-то еще, я не разобрала, что-то ласковое, кажется. Стоп! Ах, какая мелодрама! Передохни, экзальтированная Юлия, нить не оборвалась. Вся плоть дала сбой, осталось одно распухшее сердце, крепко связанное с миром вариаций.

- Послушай, Юлинька, а ведь нас к нему не пускают. Мы не знаем,  в каком он состоянии. Ох, горе нам, позор! Семье погибель. - Лена затрясла головой, схватила Юлию за руку. - Ты пойдешь к нему, так? Тебя они пропустят. Скажешь, жена.
- Туда никого не пускают, Лена.
- Тебя пустят. Попроси. Скажи, жена. Ты слушай, слушай! Доктор, чай, мужик, понимать должен!

Юлия вспыхнула. Она смотрела на цыганку враждебно. Дура, болтает разное...

- Юля, ты плакала? - участливо спросила Лена.
- Нет. Простуда, глаза воспалены.

Спустя сутки, когда свет отступит, и на Южный вновь с овальным стуком разбивающейся чашки упадет тьма, Лена повторит свой вопрос. На этот раз в мыслях (но только в мыслях!) я отвечу утвердительно. В воздухе все еще плавают осколки посуды.
Никаких изменений. Но ты живой пока, а значит...

Из смежной комнаты вваливается пьяный отец Графа, опустившийся обрюзглый мужик, с застоявшимся, как трясина, взглядом. Он бросил в Лену гортанную реплику, и это попало точно в цель. Ненависть между братом и сестрой была подобна напалму. Но, чего там, бывает и хуже. Где он, север мой, я, кажется, заблудилась в алчущем пламени хаоса.
Ты умираешь, моля любовь?

- Проклятье!

Юлия уже шла по гулким, стонущим половицам террасы, готовой разрешиться дьявольской снежной пляской, миг - и нырнула в метель, во фрейдистский морок.

- Юля! Подожди.

Она обернулась. На каменных ступенях стояла старуха, маленькая совсем, раздавшаяся книзу, с глазами девочки, но обращенными не в беспредельность мира, а во внутренний, сокровенный космос.

- Ты пойдешь к моему внуку, Юля? Сходи. Узнаешь что, приди тогда, скажи нам. Я голову потеряла, спать не буду. Он почти не дышал, понимаешь ты? Ленка кричит - помер! Вызвали скорую. Господи, царица небесная, это ж надо так.

Ее ноги с варикозными узлами посинели, ветер закручивал ее черную юбку. Сам вид старухи, этой дряблой, размягченной плоти, внутреннего неясного свечения крупного янтаря на шее, паутина шарахающихся волос, подернутых инеем лет, и глаза в мученической манере Босха, глаза утопленницы, отрезвили Юлию. Фантасмагория реальной картины бытия. Я всегда считала, что холст этот плотен. Нет, нет, нет, он тонок, его так легко прорвать, не вернуться. Чтобы это происходило не со мной, чтобы это происходило не всегда - не умирай. Я не сумею удержать тебя, а сама удержусь ли? Я.

- Слушай меня, по ночам не ходи. Из больницы езжай домой. Ждать тебя будем завтра с утра. Я чаем тебя напою. Ну, иди. Иди. Оборони тебя, Господь.

Метель бесновалась. Тысячи ледяных насекомых царапали натянутый глянец зонта, армады насекомых. Ничего нельзя удержать. Все прах и пепел. Религиозная старуха. Феназепам - транквилизатор из группы... применяют при невротических, неврозоподобных, психопатических состояниях. Юлия обернулась. Часть дома утонула в океане мрака. На синих сугробах лежали голограммы окон, с крестами во всю спину.

Разбей свое сердце.

Прах и пепел. Шепчи мантры, Юлия. Профилактика состояний страха и эмоционального напряжения. Боль - это наставник. Ты ощущаешь боль на ментальном уровне, не всегда постигая ее природу. Для мысленного крика не существует границ, это новая ступень, новая несанкционированная подачка судьбы, брошенная тебе, нежная Юлия, как кость мастиффу, это восхождение к тебе, к себе, к распаду, моя любовь. Неужели все - вероломство? Все - колдовство. Пыль. Ты лежишь в палате, стерильной и белой, под ровный гул медкомплекса, и сердце твое бьется.