Повесть о первой любви Волга и Нева. Часть первая

               
Совпадение или созвучие с реально существующими фамилий, имён, названий городов или учреждений, упоминаемых в повести, ничего не значат. Повесть является художественным произведением.               
               

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ:
"НИКОЛАЙ НИКОЛАЕВИЧ".
Июль 1972 года, город Горький.

ГЛАВА ПЕРВАЯ. НАША ЛИТЕРАТУРНАЯ ЭКСПЕДИЦИЯ  ПОПАДАЕТ В КАРАНТИН.

  Это случилось летом 1972 года, когда литературный клуб, в котором я занималась в юности, выехал в очередную литературную экспедицию. Стояла необычайная жара – температура в тени доходила порой до пятидесяти градусов, и мы, обходя достопримечательности города Горького, останавливались у каждого автомата с газированной водой, чтобы утолить жажду. В то время автоматы с газировкой стояли почти на каждом углу, но вода в них была тёплой, и мы пили её в огромных количествах, а пить между тем хотелось по-прежнему. Асфальт плавился под нашими ногами, большие и маленькие следы, оставленные обувью пешеходов разного возраста, пола и состояния, расходились по нему в разные стороны.

  В то лето мы угодили в больницу всей нашей группой. Кто-то из наших мальчишек доел подпорченную твёрдокопчёную колбасу, которую заботливая мама дала ему в дорогу. Мальчика госпитализировали с диагнозом «дизентерия», а нас, бывших с ним в контакте, успели снять с автобуса, на котором мы вместе с преподавателями собирались отправиться в следующий пункт своего маршрута. Под злополучную экспедицию выделили  детскую больницу, размещённую в трёхэтажном, бывшем купеческом, доме.

  Никого не радовала перспектива проторчать всё время, отведённое для поездки по Золотому Кольцу России, на карантине, ежедневно сдавая анализы «на посев». Вера Алексеевна, преподаватель поэтического кружка в нашем клубе, шутила, что нам выпала редкостная удача повторить историю нашего гения, Пушкина. Как известно, именно холерный карантин, задержавший Александра Сергеевича в дороге, дал возможность миру насладиться стихами его "болдинской осени"…
 
  Экспедиция, во время которой мы почти месяц были заперты за высоким каменным забором больницы, запомнилась многим из нас надолго. Вера Алексеевна проводила с нами ежедневные занятия в больничном саду, и мы получали задания, стараясь выполнить их как можно лучше.
 
  Именно в этой больнице мы узнали на деле, чего мы стоим как люди, как будущие литераторы, как друзья и товарищи. Ведь всем известно о том, что в сложной жизненной ситуации человек проявляет себя во всей полноте своих хороших и не очень хороших качеств.
 
  Довольно быстро мы научились относиться с чувством юмора ко всему, что  нас окружало в больнице. Можете мне поверить, что поводов для шуток было там предостаточно. Даже спустя много лет Вера Алексеевна говорила с улыбкой: «Это было в тот год, когда наш клуб почти в полном составе выехал летом в Горький «на посевную». Речь, конечно, шла о тех анализах «на посев», которые мы сдавали в больнице. С лёгкой руки нянечек мы все, находившиеся тогда в этой инфекционной больнице, стали звать друг друга по номерам горшков. По утрам можно было слышать такие диалоги:

  - Третий горшочек! Немедленно вернись на место и сиди там, пока не выдашь результат.

  - Я уже выдал результат. У меня было всё нормально.
 
  Один мальчик из нашего клуба, поехавший в экспедицию вместе со своей мамой, был пойман с поличным при хищении чужого, более удачного «результата». Свои некачественные с точки зрения его мамы «результаты» он «высевал» не в специально отведённом для этого месте, а во дворе больницы, за трансформаторной будкой. Именно там проходил наш путь на свободу, и очень скоро за будкой, которая скрывала от медперсонала больницы часть забора, отгораживающего нас от внешнего мира, буквально некуда было ступить. Обнаружив «минное поле», наши возмущённые преподаватели стали искать виновника безобразия.

  - Это Маркуша, - уверенно отвечали мы.

  - Но как мы сможем доказать, что именно он создал такую антисанитарию в условиях жаркого лета?

  Жирные зелёные мухи кружили над «минным полем», отправляясь прямо с него в раскрытые окна больничных палат, присаживаясь на наши яблоки, тетрадки, кружки.

  - Он, конечно, станет отпираться от содеянного, - печально сказала Вера Алексеевна, - ничего не поделаешь: не пойман – не вор.

  - Это его почерк, - сказала я.
 
  До сих пор не могу понять, почему над этими словами смеялись тогда так долго решительно все. Я имела в виду то, что никому другому из наших ребят не могла прийти в голову идея замены недоброкачественного «посева» на чужой, более привлекательный по виду. Из-за Маркуши ограбленные им ребята вынуждены были подолгу не вылезать из соответствующего помещения, чтобы во второй раз за утро выдать свой ежедневный «посев».

  Это была пора нашей юности со всеми вытекающими из этого последствиями: мы дружили, влюблялись, страдали от первой, неразделённой любви, занимались творчеством, познавали окружающий нас мир, а также учились быть не только будущими литераторами, но и людьми. Жизнь не прекращалась, а даже наоборот приобретала новые краски.

  Мы с моей подругой, Наташкой Верейской, первыми нашли способ уходить из больницы.

  Врачи расходились по домам довольно рано, а средний медперсонал не мог уследить за большим количеством довольно взрослых и здоровых ребят. Часть больничного забора была скрыта той самой трансформаторной будкой, о которой я уже упоминала на этих страницах. Именно там мы впервые перелезли через забор, окружавший нашу больницу, и ушли гулять в город. Помню, какими преступницами мы чувствовали себя, купаясь в Волге, а особенно, когда пили томатный сок в одном из магазинов.

  - А вдруг из-за нас заболеет дизентерией весь город? -  спросила я у Натальи.

  - Ерунда, - уверенно ответила она, - ты же не высеяла «палочку»?

  - Нет.

  - И я не высеяла. Выходит, что беспокоиться не о чем.

  - Но не зря же нас держат в карантине? - не унималась я. - Значит, и мы представляем собой опасность для общества?

  В тот же вечер мы, раскаявшись, прибежали в палату к Вере Алексеевне:
 
  - Вера Алексеевна! – шептали мы ей в самое ухо, чтобы нас случайно не услышал кто-то другой, - мы сегодня сделали такое! Наверное, из-за нас у вас будут большие неприятности.

  Вера Алексеевна отнеслась к рассказу о нашей шалости гораздо спокойнее, чем мы ожидали. Она подробно расспросила о том, как нам удалось уйти из больницы, куда мы ходили в городе, чем занимались, потом посидела, задумавшись.

  - Я немного завидую вам, - сказала она, - мне в моём возрасте лазать по заборам не пристало. А так бы хотелось поближе познакомиться с этим городом и его жителями. Судя по всему, вашего отсутствия в больнице никто не заметил?

  - Нет, нет, что вы! Мы специально выбрали для ухода такое время, когда во дворе никого не было.

  - Договоримся так: вы не говорили мне о сегодняшнем походе. Тем не менее, для вас и для меня оправданием ваших "самоволок" может быть только одно - начиная с завтрашнего дня вы будете уходить в город для того, чтобы более эффективно выполнять данные вам на экспедицию задания. Ведь всякому понятно, что написать что-то интересное об этом городе, сидя взаперти, очень сложно. Конечно, вы должны быть предельно осмотрительны, ведь я отвечаю перед вашими родителями за жизни и здоровье их детей.

  - Да, да, конечно, - радостно согласились мы.
 
  - Так и решим. Не говорите остальным ребятам, что ходите в город. Иначе эти походы могут принять массовый характер.

  Как показало время, вскоре после этого разговора некоторые из наших ребят стали так же, как мы с Натальей, уходить в город.


ГЛАВА ВТОРАЯ. МЫ С НАТАШКОЙ ПОЛУЧИЛИ ЗАДАНИЕ НАПИСАТЬ ОЧЕРК О НЕОБЫКНОВЕННОМ ЧЕЛОВЕКЕ.

  В один из следующих дней мы с Наташкой получили задание написать очерк о жизни необыкновенного человека. Мы шли почти по прямой линии от знаменитой Чкаловской лестницы (свой поход в город мы начали всё-таки с купания в Волге), обсуждая вопрос о том, как нам приступить к выполнению работы. Это было наше первое задание, и мы совершенно не представляли себе, как к нему подступиться. Для нас обеих было ясно одно: трудно встретить на улицах города человека, который нужен для написания очерка. Не будешь ведь спрашивать у каждого встречного, не считает ли он себя необыкновенным человеком! Конечно, можно было попробовать взять интервью у какого-нибудь знатного рабочего или обратиться за помощью в местный краеведческий музей. Такое простое решение вопроса нас не устраивало. Нам хотелось выполнить эту работу как-то иначе, полагаясь на свою интуицию и удачу.

  Мы шли по городу в предвкушении чуда, ожидавшего нас за ближайшим поворотом. Это было неповторимое время наших юношеских надежд, в то лето мы перешли в девятый класс, Наталье шёл пятнадцатый год, мне уже было почти шестнадцать. Поскольку я родилась в ноябре и пошла в школу чуть не с восьми лет, я была почти на целый год старше своих одноклассников и одногруппников по литературному клубу. Именно в юности, когда мы все растём и меняемся очень быстро, такая незначительная впоследствии разница в возрасте бывает иногда очень заметной. Меня в то время тяготило то, что я была больше, чем мои подруги, развита физически: у меня уже начинали вырисовываться формы, которые у других девочек были едва заметны. Не будем забывать о том, что в то время почти все наши сверстники считали себя если не детьми, то подростками. Как я уже говорила, это отнюдь не мешало нам заниматься творчеством, ездить в экспедиции, влюбляться. Однако наши романтические чувства тех лет выражались в основном в пламенных взорах в сторону предмета своей первой страсти, писанию стихов про любовь, доверительных беседах о своих переживаниях с подругой.

  Нам уже стало казаться, что мы ушли довольно далеко от центра города, когда неширокая тихая улица неожиданно закончилась у дверей двухэтажного деревянного дома, непонятно почему выходившего на улицу углом, а не фасадом. Этот дом, несомненно, был очень старым, и уж точно не был похож ни на какой другой. Мы остановились у раскрытых дверей парадного входа и стали репетировать, что мы скажем о цели своего визита незнакомым нам людям, живущим здесь. Сначала свою версию изложила Наташа, потом я. И тут мы услышали довольно приятный мужской голос. Он доносился с балкона, находившегося как раз над нашими головами:

  - Заходите, девочки, не стесняйтесь!

  Мы с Наташкой, как по команде, посмотрели вверх: на просторном балконе этого немного странного дома сидел в кресле - качалке мужчина интеллигентного вида, в руках он держал какой-то увесистый фолиант. Не сговариваясь, мы с Натальей немедленно дали "стрекоча", да так и бежали почти до самой больницы. Не знаю, что нас тогда напугало. Наверное, мы убежали из-за того, что нас окликнули неожиданно, и незнакомец невольно услышал всё, о чём мы говорили.
 
  - Какие мы журналисты, - с горечью думала я, подходя к забору нашей больницы, - ведь мы только что сбежали с собственного интервью!

  Самое ужасное заключалось в том, что человек с балкона был свидетелем того, как мы совещались, не назваться ли нам для солидности студентками университета. Наш расчёт в убедительности этой версии заключался в том, что я всегда выглядела немного старше своих лет, по крайней мере, так мне тогда казалось.

  Глядя сейчас на свою школьную фотографию того времени, я могу сказать с полной уверенностью о том, что в свои пятнадцать лет я не выглядела взрослее девочек из своего класса, к тому же я имела чрезвычайно застенчивый и романтический вид. В школе меня дразнили тургеневской барышней, и это было в корне неверно, потому что барышни, о которых писал Тургенев, проявляли порой чудеса стойкости и героизма, я же была невероятно робкой и неуверенной в себе особой. Моему всегдашнему желанию остаться незамеченной очень мешала длинная, до щиколотки, золотистая коса, которая всегда привлекала ко мне внимание.

  Сидя вечером в больничной палате, я сделала первую запись в своём журналистском блокноте. В глубине души я надеялась, что из материала, который мы рассчитывали получить в необыкновенном доме, может получиться интересный рассказ.

  Говоря откровенно, я с трудом представляла себе, как можно вместить в скупые строки газетного очерка живую человеческую жизнь. Я уже тогда тяготела к поэзии и художественной литературе, но, как и другие молодые поэты и прозаики нашего клуба, понимала, что ни стихами, ни прозой на кусок хлеба с маслом не заработаешь. В этом смысле специальность наших товарищей, будущих журналистов, была более перспективной.
   
  Поскольку в тот вечер мы с Натальей вернулись из города с пустыми руками, оставалось только поинтересоваться тем, какие материалы удалось собрать другим ребятам. Нам рассказали, что много интересного можно узнать в рабочем районе Сормово, где ещё живы ветераны большевистского движения, участники политических маёвок. Одна наша девочка взяла интервью у деда, который с гордостью сообщил, что был лично знаком чуть не со всеми прототипами героев романа «Мать», и даже сам писатель Алексей Максимович Горький советовался с ним, когда писал свой роман. Другие ребята записали рассказы рабочих-новаторов и доблестных строителей новых микрорайонов.

  Уже засыпая, я шёпотом спросила у Наташки:
 
  - Пойдём завтра к дому с балконом?

  - Я уже договорилась с девочками о поездке в Сормово. Понимаешь, Аська, исторический очерк о ветеранах большевистского подполья города Горького - дело верное. Его можно будет пропихнуть даже в многотиражку.

  Моя подруга не была карьеристкой, в отличие от меня она была человеком дела. Но и я уже не могла отступиться от своего намерения. Какое-то шестое чувство подсказывало мне, что в доме с балконом меня ждут не менее интересные дела, чем в рабочем районе, куда собирались отправиться на следующий день некоторые из наших ребят.


ГЛАВА ТРЕТЬЯ, В КОТОРОЙ Я ЗНАКОМЛЮСЬ С НИКОЛАЕМ НИКОЛАЕВИЧЕМ.

  Дождавшись на следующий день ухода врачей, ребята начали расползаться на задания.

  - Расходитесь по одному! - предупреждала всех Вера Алексеевна.
 
  Мы знали, что ей могли грозить неприятности из-за того, что она поощряет нас к нарушению больничного режима. Понимали мы также и то, что наша преподавательница не хочет, чтобы экспедиция, которую все мы ждали с большим нетерпением целый год, начавшись так неудачно, закончилась бы для нас столь же бездарно.

  Положив в сумочку толстый рабочий блокнот и шариковую ручку с новым стержнем, я впервые шла по улицам Горького одна. Искать нужный дом пришлось гораздо дольше, чем я рассчитывала, ведь на этот раз я шла к нему не от Волги, как накануне, а со стороны нашей больницы. Поэтому, когда я набрела на нужное мне место, «солнце уже позолотило верхушки деревьев», как обычно пишут в романах.

  - Я знал, что вы вернётесь, - услышала я голос с балкона, - пожалуйста, поднимайтесь на второй этаж, моя квартира слева от лестницы.

  Вхожу в небольшую, довольно уютную квартиру. Её хозяин представился мне преподавателем одного из ВУЗов этого города, зовут его Николай Николаевич. Оглядываюсь вокруг: в большой комнате, очевидно, гостиной, стоит старинная мебель, на стенах развешены картины в красивых рамах.

  Я ужасно робела из-за того, что оказалась наедине с незнакомым мне человеком. Николай Николаевич предложил выпить чаю, по-видимому, надеясь, что это поможет мне преодолеть скованность. На столе в гостиной стоял электрический самовар, светилась в лучах заходящего солнца хрустальная вазочка с вишнёвым вареньем, хлеб лежал на белой льняной салфетке, покрывающей дно и края плоской продолговатой корзиночки из плетёной соломки. Вкусный, ароматный чай мы пили из тонких ребристых чашек с «ситцевым» узором. Наше чаепитие проходило в молчании, изредка прерываемом дежурными фразами:

  - Я положу вам вишнёвого варенья, уверен, оно вам очень понравится, - говорил мне хозяин дома.

  - Спасибо, - отвечала я, глядя на варенье в своей розетке. Вишни были сварены вместе с веточками, попадались и листья. Интересно, как правильно есть это варенье, и куда класть палочки от съеденных ягод?
 
  Сидя за столом, я ощущала себя горе - журналистом, не справившимся со своим заданием, и мучительно раздумывала над тем, как мне направить разговор в нужное русло.
 
  «Если бы Наташка была рядом со мной! - мысленно сокрушалась я. -  Мы бы сейчас не молчали так позорно, а давно писали в блокноты то, что хозяин квартиры собирался нам рассказать».

  - Ну-с, милая барышня, - прервал затянувшееся молчание Николай Николаевич, - думаю, настало время перейти к цели вашего визита ко мне.
 
  Я подняла на него глаза, и, как обычно бывало в таких случаях, мучительно покраснела от смущения. А потом выпалила, что называется, одним духом:

  - Нам дали задание написать очерк о необыкновенном человеке.
   
  - И что, милая барышня, - спросил Николай Николаевич, глядя на меня поверх очков в тонкой «золотой» оправе, -  вы выбрали меня? Хотелось бы знать, на каких признаках личностной неординарности был основан ваш выбор?

  - Сначала мы с подругой искали самый необычный дом, - уже смелея, пояснила я.

  - Понятно, - сказал он, и, не спрашивая у меня, как у маленькой, разрешения, долил в мою чашку горячего чая, - Теперь я вижу, что по вашему убеждению в необыкновенных домах живут необыкновенные люди.

  - Конечно, - стала я объяснять этому непонятливому человеку, - ведь в доме, который построен очень давно, возможно, даже до революции, и сейчас ещё могут жить люди, которые помнят прежние времена.

  - Благодарю за комплимент, милая барышня, - глаза Николая Николаевича смотрели на меня чуть насмешливо. - Исходя из ваших слов, я должен сделать следующий вывод: я похож на человека, которому исполнилось в обед сто лет.

  - Я совсем не это имела в виду, - поспешила я загладить свою неловкость, -  ведь мы вас не видели, когда обратили внимание на этот дом.

  По моим тогдашним понятиям хозяин квартиры был, безусловно, немолод. Сколько ему могло быть лет? Мои представления о возрасте людей были тогда очень приблизительны.

  - Что же вы так покраснели? - снова обратился ко мне мой мучитель,- вам, студентке факультета журналистики, наверное, часто приходится брать интервью?

  - Нет, это ошибка, - призналась я в своём несостоявшемся обмане, - на самом деле я учусь в школе и занимаюсь в литературном клубе. Мы приехали сюда с целью узнать ваш город и людей, которые живут и трудятся в нём. Нам дали задание написать очерк об интересном человеке, и мы с подругой решили…

  - И вы с вашей подругой решили, что, ориентируясь на необычный дом, вы непременно встретите в нём его необычных обитателей. Должен вас огорчить, милая барышня, перед вами сидит самый обыкновенный человек. История моей жизни проста и незамысловата, по-видимому, на этот раз вы ошиблись в своих прогнозах

  - Спасибо за угощение, - сказала я, поднимаясь из кресла, на деревянных подлокотниках которого были вырезаны старинным мастером головы каких-то мифических чудовищ. Я невольно задержала на них взгляд, такими выразительными они мне казались, было похоже, что их оскаленные деревянные пасти тоже смеются надо мной. Я даже всерьёз разозлилась на них, и эта злость придала уверенности моему голосу, когда я опять заговорила.

  - Простите, что отняла у вас столько времени,- сказала я вежливым голосом, ведь я, как - никак, воспитывалась в приличной среде, - я думала, вы пригласили нас к себе для того, чтобы рассказать что-то интересное. Вчера вы слышали со своего балкона, о чём мы с подругой говорили, поэтому нет необходимости объяснять вам снова, что нам нужно узнать для написания очерка. А сейчас я пойду, меня, наверное, заждались.

  - Не смею вас задерживать, - с этими словами хозяин дома встал из-за стола, и, учтиво пропустив меня вперёд, проводил в переднюю, где я посмотрела на себя в высокое зеркало, стоящее почти напротив входной двери. Из мерцающей в сумраке передней зеркальной поверхности смотрела на меня испуганными глазами девочка в жёлтом ситцевом платье с цветочным узором. Щёки девочки пылали от стыда за свою неловкость. Ещё бы! Ведь я только что провалила своё первое задание! Никогда мне не стать журналистом. Уж лучше я буду, как раньше, писать свои стихи…

  Николай Николаевич остался верен выбранному им стилю общения со мной. Прощаясь, он щёлкнул каблуками начищенных до блеска ботинок, и совсем, как белый офицер из кинофильма, наклонившись, поцеловал мне руку. Покраснев до слёз, я вышла из квартиры. Я уже бежала по лестнице вниз, когда со второго этажа послышался голос моего нового знакомого:

  - Приходите завтра с подругой. Я расскажу вам историю жизни художника, моего дяди. Приходите непременно!

  Я нарочно завернула за угол злополучного дома, выбрав другую дорогу, чтобы Николай Николаевич не мог видеть, как я побегу без оглядки прочь. Я  не любила, когда на меня смотрят, особенно сзади. Я бежала и думала:

  - Никогда, ни за что, никому не позволю я так издеваться над собой! Ведь он же видел, что я робею, как любой новичок в нашем нелёгком деле. Для чего он так насмешливо разговаривал со мной? Почему нельзя было сразу начать рассказывать историю своего дяди, художника? Никогда не сумею я стать журналистом, для этого дела нужен сильный и твёрдый характер. Люди чувствуют мою неуверенность в себе, потому и ведут себя со мной соответствующим образом.

  Сидя вечером в палате у Веры Алексеевны, я рассказала ей о своём журналистском позоре.

  - Ты знаешь ли что, - задумчиво глядя на меня, сказала Вера Алексеевна, - мне кажется, причиной твоей мнимой неудачи может быть только одно - тебе не следовало идти туда одной.

  - Почему? - удивилась я. - Ведь Наташа сегодня была занята, а этот человек сам сказал нам вчера, чтобы мы к нему пришли. Вот я и решила идти туда по горячему следу, пока он о нас не забыл.

  - Вот именно, - сказала Вера Алексеевна, - он звал вас обеих, а пришла ты одна. Вот он и растерялся от неожиданности. Мне думается, твой новый знакомый просто не знал, как вести себя с тобой.

  - Как он мог растеряться? - удивилась я. - Видели бы вы его! Он такой взрослый, уверенный в себе, такой важный…

  - Ты сама ответила на свой вопрос, - сказала Вера Алексеевна, - он - взрослый, уверенный в себе мужчина, наверняка знает себе цену и нравится женщинам. И тут прямо к нему домой является юная особа с застенчивыми глазами, длинной косой и толстым блокнотом в руках. И он, несомненно любуясь на это чудо, вместо того, чтобы стараться произвести на него, то есть на тебя, неизгладимое впечатление, проявляя все свои многочисленные мужские чары, должен диктовать в блокнот какие-то скучные истории, потому что нежное создание, посетившее его так нежданно, по своей сути ещё ребёнок. На его месте любой бы растерялся!

  - Этого не может быть, - сердито сказала я, - Николай Николаевич такой строгий, я тоже вела себя очень серьёзно, я ведь пришла по делу!

  - Я в этом не сомневаюсь, Асенька, - почему-то голос Веры Алексеевны прозвучал немного грустно. - Но жизнь гораздо сложнее и проще, чем вам может казаться в самом её начале. Пройдёт много лет, и ты сама уже будешь смотреть на многое по-иному. Я думаю вот о чём: не поехать ли тебе завтра в Сормово, ребята нашли там много интересных людей. Подумай об этом.

  Лёжа вечером в кроватях, мы с Наташкой приняли решение идти на следующий день к Николаю Николаевичу, чтобы слушать его рассказ о художнике. Такого интересного очерка не будет ни у кого из наших ребят!
 
  - Трудно будет общаться с человеком, который обошёлся со мной подобным образом.
 
  - Ты хочешь написать интересный очерк?

  - Хочу.

  - Вот и думай об этом, - сказала Наталья, - а смеяться над нами он не посмеет. За это я ручаюсь.

  Знала бы Наташка, знала бы я, какой очерк получится из того, что ожидало нас в самом необычном доме, который мы смогли разыскать тем летом в городе Горьком.


ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ. МЫ С НАТАЛЬЕЙ ОТПРАВЛЯЕМСЯ НА ЗАДАНИЕ ВМЕСТЕ.

  На следующий день мы с Натальей отправились на задание вместе. Мы шли по улицам Горького с гордо поднятыми головами, с радостным предвкушением интересной и важной работы. Солнце уже близилось к закату, и жара, мучившая нас днём, спадала.

  У витрины одного из магазинов мы остановились. В её зеркальной поверхности мы полюбовались на свои отражения. В этот раз мы выглядели достаточно серьёзно. По случаю предстоящего визита мы обе принарядились и причесались. Наталья надела строгий летний костюм из тёмно-синего сатина в мелкий белый горошек, заколола свою небольшую, но толстенькую косицу наверх. Я была одета в длинную, почти до пят, льняную юбку, сшитую к лету моей бабушкой из оконной занавески, и белую батистовую кофточку без рукавов. К сожалению, более подходящей к случаю одежды в моём летнем походном гардеробе не нашлось, вернее, я не позаботилась о том, что иногда мне надо будет выглядеть строже и солидней. Зато я убрала свою предательницу-косу, заколов её на затылке шпильками в форме большого трёхъярусного кренделя.

  Мы увидели его издали. Как и в первый раз, Николай Николаевич сидел в кресле - качалке на балконе.

  Он был одет в белоснежную рубашку с галстуком, посверкивала на солнце золотистая оправа очков, на коленях нашего героя лежала какая-то очередная толстенная книга, а взгляд его был устремлён вдаль, туда, где в лучах заходящего солнца краснели облака, уплывающие в далёкие неведомые края.

  - Надо признать, что смотрится он достаточно живописно, - сказала Наталья, - поглядим, как у него получится представить свой материал для нашего очерка.
 
  Мы поднимались по деревянным ступеням лестницы на второй этаж старинного дома. А там, стоя в дверях своей квартиры, Николай Николаевич встречал нас простыми приветливыми словами и, сразу усадив нас обеих за стол, сказал, глядя на нас доброжелательно и серьёзно:

  - Вы, наверное, хотите поскорей приступить к работе? Я уже подготовил часть архивного материала своей семьи для просмотра.

  - Очень хорошо, - похвалила его Наталья, доставая из сумочки блокнот, исписанный уже больше, чем до половины. - А не могли бы мы с вами, Николай Николаевич, побеседовать сначала за чашечкой чая, так сказать, в более непринуждённой обстановке?

  - Конечно, - сразу согласился он, и лёгкой летящей походкой направился в кухню. Быстро, умело, Николай Николаевич разместил на столе угощение, посуду, приборы, тем временем и электрический самовар начал шипеть, закипая.

  - Здорово! - сказала Наталья, осторожно, чтобы не обжечься, беря в руки тонкую, почти прозрачную чашечку с дымящимся крепким чаем, - такого чая я не пила с тех пор, как уехала из дому.

  Очень скоро мы рассказали друг другу всё, что говорят о себе в таких случаях, и разговор этот протекал, как тогда было принято говорить, «в тёплой дружественной обстановке».

  Когда Наталья представлялась хозяину дома, она назвала и меня, будто это была моя первая встреча с ним, причём сделала она это как бы между прочим, на случай, если он забыл моё имя:

  - Когда мы с Настей шли сегодня к вам на интервью, - Настей обычно называли меня все, кроме близких мне людей, так же представилась я накануне и своему новому знакомому, - нам показалось, что эта изнурительная жара начинает спадать.

  - Дай-то бог! - сказал Николай Николаевич так, как обычно говорят в кругу хорошо знакомых людей, - у нас на работе все уже просто измучены этой нещадной жарой.

  - Какой предмет вы преподаёте в ВУЗе? - спросила у Николая Николаевича Наталья, осторожно прихлёбывая из чашки горячий чай.

  - Вы в каком полку служили? – ответил вопросом на вопрос этот непонятный человек. При этом он едва заметно дёрнул в сторону подбородком, чем опять напомнил мне белогвардейца из какого-то фильма.

  - Что вы сказали? - спросила Наталья, глядя на хозяина дома поверх наполовину отпитой чашки чая.

  - Я думаю, Ася меня поняла, - сказал Николай Николаевич, неожиданно посмотрев на меня.

  Почему он назвал меня Асей? Ведь я не называла ему своего неофициального домашнего имени. На этот раз я не смутилась и не покраснела, недаром Наталья тренировала меня всю дорогу, да и сама я уже чувствовала, что не стану больше при нём краснеть и смущаться, очень уж сильно он разозлил меня накануне! Я посмотрела на деревянные изображения чудовищ  на подлокотниках кресла. Даже они теперь не смели смеяться надо мной!

  - Это цитата из фильма про белых офицеров, - сказала я, спокойно глядя ему в глаза, - вчера Николай Николаевич изображал передо мной одного их них.

  И тут он, откинув голову назад, рассмеялся весело и непринуждённо, в его  холодноватых глазах цвета стали загорелись яркие золотые огоньки.

  - Вы уже простили мне вчерашний фарс? - глядя на меня по-прежнему с улыбкой, спросил Николай Николаевич. - Должен признаться, вчера я был настолько смущён вашим появлением в своём доме, что не придумал ничего лучшего, как спрятаться в этот нелепый образ.

  - Я думаю, сейчас самое время приступить к работе, - строго сказала Наталья, по-видимому, она ничего не поняла из нашего разговора.

  Итак, лёд тронулся! В считанные минуты стол был освобождён от еды и посуды, перед нами с Натальей были разложены папки с документами, семейные альбомы и связки писем, перевязанные узкими шёлковыми лентами сиреневого, белого, светло-голубого цвета.
 
  - Я расскажу вам историю жизни и любви своего дяди, неизвестного, но самобытного и талантливого художника. Он был необыкновенным человеком. В его жизни было две больших любви – любовь к живописи и любовь к женщине, которой он был предан всю жизнь, не смотря на то, что она была женой другого человека. Я хочу, чтобы вы попытались представить себе в этом доме, где всё ещё помнит о прошлом, какими были люди, жившие здесь когда-то, как они общались между собой, чем интересовались, о чём задумывались, во что одевались…

  Мы слушали Николая Николаевича, что называется, разинув рты от удивления. Увлёкшись рассказом, он снимал со стен портреты и расставлял их по комнате, и её пространство заполнялось жившими когда-то здесь людьми. Он доставал из чулана и с антресолей старые чемоданы и корзины с плетёными крышками, в которых хранилась одежда прежних лет, эту одежду он прикладывал то к нам, то к себе.

  То, что мы увидели в тот вечер в доме Николая Николаевича, было похоже  на театр одного актёра, который ведёт своё повествование один за всех действующих в пьесе лиц, изменяя, где надо, выражение лица, тембр голоса и осанку. Перед нами оживали давно ушедшие люди и времена. Иногда, рассказывая о каком-нибудь важном событии тех лет, Николай Николаевич расхаживал по комнате, очевидно, волнуясь, потом останавливался перед кем-то из нас и произносил монолог человека, которого он представлял собой в это время. Ероша волосы, сверкая глазами то радостно, то гневно, то восторженно, он говорил один за всех, и ему удивительно хорошо удавалось перевоплощаться в образы совершенно не похожих друг на друга людей.

  Этот вечер пролетел, как один миг, и нам было жаль уходить от Николая Николаевича в самом разгаре удивительного действа. Надо было торопиться в больницу, и Николай Николаевич пошёл нас провожать. Возможно, ему, как и нам, хотелось продлить этот вечер, в течение которого мы все принимали участие в сюжете его необыкновенной пьесы. Вечера в этом городе были тёмными, как на юге, мы шли, с удовольствием вдыхая в себя прохладный воздух, наполненный летними ароматами. Разговаривать не хотелось, мы ещё были под впечатлением того, что происходило с нашими героями много лет назад.

  Где-то на полпути к больнице у меня произошла небольшая авария: моя коса, всегда и во всём усложнявшая мою жизнь, отвалилась от затылка вместе с двумя десятками шпилек, удерживавших её на протяжении вечера в форме кренделя.

  - Подождите несколько минут, я поправлю причёску, - попросила я, делая шаг от неярко освещённой аллеи в кружевную тень деревьев.

  Поставив сумочку на землю, я принялась доставать шпильки, торчащие из косы. Как всегда в таких случаях, полного комплекта я не досчиталась, по-видимому, несколько шпилек упало на землю на месте аварии. Торопясь, я укладывала теперь косу в виде венка по верху головы. Обычно я не любила высоких причёсок, но на макушке головы волосы держались лучше. Теперь нужно было закрепить причёску шпильками, которые я держала во рту для того, чтобы руки были свободными.

  С аллеи бульвара, где остались ждать меня Николай Николаевич и Наталья, слышались голоса. Пользуясь вынужденной остановкой, Николай Николаевич затеял с Наташкой какой-то разговор. К сожалению, до меня долетали только обрывки фраз, потому что разросшиеся кроны деревьев шумели листвой под порывами ветра, заглушая собой все другие звуки.

  - Я готова, - сказала я, выходя из тени деревьев.

  Мои спутники посмотрели на меня с деревянной бульварной скамьи, на которой сидели, увлечённые разговором.

  Чиркнула спичка. Николай Николаевич закурил папиросу, и я увидела в неярком свете маленького живого огонька выражение его лица: полуприщуренные глаза, туго обтянутые кожей скулы на худом и подвижном лице, впадинку слева от плотно сомкнутых губ. Словно почувствовав взгляд, Николай Николаевич посмотрел в мою сторону. В его глазах, тёмных в тени деревьев, зажглись и погасли яркие огоньки. Возможно, это был отсвет огня догорающей спички, но мне показалось, что он на короткую долю мгновения улыбнулся мне одними глазами, а потом его лицо снова стало серьёзным.

  - А вот и ответ на ваш вопрос, - сказал Николай Николаевич Наталье, - так сказать, живая иллюстрация к нашей беседе.

  - Мы с Николаем Николаевичем говорили сейчас о Снегурочке из пьесы Островского, - начала объяснять мне Наталья, - и мы с ним поспорили о том, что Лель…

  - Уже поздно, - сказал Николай Николаевич, легко вставая со скамьи, - с реки потянуло сыростью, а вы легко одеты. Идёмте. Завтра, как говорится, будет день, и будет пища.

  Я посмотрела на Наталью, но она отвела глаза в сторону и будто слегка пожала плечами. Или мне это показалось?
 
  - Вы придёте завтра? - спросил Николай Николаевич, останавливаясь около забора нашей больницы.

  И мы ответили, что обязательно придём к нему на следующий день. Тогда он сказал, что ничего не будет убирать в своей комнате, чтобы завтра продолжить рассказ с того места, где он остановился.

  Нам с Наташкой удалось незаметно пробраться в палату, и мы сразу улеглись в свои кровати на случай проверки, но спать не хотелось. Первой нарушила молчанье Наталья:

  - Как тебе понравился Николай Николаевич? – и я вдруг решила, что не стану спрашивать, о чём они с Николаем Николаевичем говорили без меня, хотя мне этого очень хотелось. - По-моему, он и сам человек не вполне обыкновенный. Думаю, он мог бы стать великим актёром или же кем-то ещё, но только не преподавателем института.

  - Возможно, ему нравится дело, которым он занимается, - уклончиво ответила я.

  - Пожалуй, его рассказ потянет не на очерк, а на повесть или роман. Ты будешь писать об этом? - спросила Наталья, подвигаясь ко мне поближе.

  - Буду, - серьёзно сказала я, - хотя и не знаю, получится ли у меня воссоздать атмосферу времени, о котором рассказывает нам Николай Николаевич. Ты тоже можешь написать свою книгу, всё равно они у нас получатся разными.

  - Я напишу очерк о художнике, который жил в этом городе, - сказала Наталья, - ведь я собираюсь стать журналистом. В нашем деле, как и в любом другом, нельзя уклоняться от намеченной цели. Если возьмусь писать такое масштабное произведение, не успею ничего добиться в своей профессии, ведь время не ждёт, сама понимаешь. Тебе эта работа подходит больше, чем мне, я видела, как ты слушала рассказ Николая Николаевича. Наверное, это твой жанр, он созвучен тебе, ты гораздо ближе всех нас к тому, о чём сегодня рассказывал этот человек.

  Я понимала, что Наталья права, это действительно мой жанр. А я-то вчера горевала о том, что из меня никогда не получится журналиста! Я и не заметила, как уснула в тот вечер.

  Ночью мне приснился Николай Николаевич в костюме прежних лет, в руке у него была лёгкая деревянная трость, инкрустированная тонкой серебряной проволокой в виде свёрнутой спиралью змейки. В моём сне Николай Николаевич выглядел старше, чем в жизни. Его прямые тёмные волосы слегка серебрились на висках, так же отливала серебром и его небольшая «профессорская» бородка. Таким я видела его в своём воображении во время представлений, происходящих в его доме. Он шёл мне навстречу по широкой прямой аллее, по обе стороны аллеи росли высокие деревья, светло-зелёные кроны которых были насквозь пронизаны лучами стоящего в зените солнца. Серые глаза смотрели на меня очень серьёзно, и мне впервые в жизни не хотелось отвести свой взгляд. Я ждала, что этот человек скажет мне что-то важное.
 
  Когда я проснулась, в окно нашей палаты светило ласковое утреннее солнце, его тёплые лучи касались моего лица, будто целуя его. Не открывая глаз, я с удовольствием вспоминала свой сон, он ещё жил во мне предчувствием какой-то нежданной радости.
 

ГЛАВА ПЯТАЯ. Я РЕШАЮ, ЧТО БУДУ ПИСАТЬ РОМАН О ЖИЗНИ НЕИЗВЕСТНОГО ХУДОЖНИКА.

  Целую неделю мы с Натальей ходили к Николаю Николаевичу слушать его рассказы. Участвуя в их действии, мы теперь наряжались в платья былых времён, учились выглядеть и вести себя, как люди, жившие на этом свете  много лет назад.

  Я с ужасом думала о том, что скоро всему этому чуду наступит конец, ведь должны же когда-то закончиться рассказы этого удивительного человека. Вопреки моим опасениям, рассказы Николая Николаевича не кончались. Зато Наталья начала поговаривать о том, что если мы будем ходить в этот театр на дому и дальше, нам не удастся выполнить и половины своих заданий.

  - Мне тоже нравится слушать этого великого импровизатора, -  сказала мне она, - но нам пора заниматься другими делами. Так что я решила, что завтра пойду к нему в последний раз. Ты можешь продолжать ходить туда и дальше, только напиши какой-нибудь очерк, прямо, что называется, «на живую нитку», всё равно большая часть наших работ не будет опубликована. А стихотворение, эпиграмму и рассказ сдавай поскорей, работа над ними не займёт много времени, зато к тебе не будет никаких вопросов.

  Я твёрдо решила: если этому будут благоприятствовать обстоятельства, буду ходить к  Николаю Николаевичу и одна. В общем, посмотрим, что нам предложит жизнь.

  Развязка наступила в тот же вечер. Как назло, это был кульминационный момент в рассказе нашего знакомого, и опять он остановился на самом интересном месте.
 
  Теперь мы всегда старались вовремя возвращаться в больницу, потому что количество ребят, уходивших в город, увеличивалось с каждым днём, а вместе с тем возрастала и опасность того, что наши самовольные отлучки из больницы будут замечены кем-то из медперсонала. Что за этим последует, понимали все. Как только кого-то из нас поймают на месте преступления, нас всех запрут за стенами больницы до конца карантина.

  - Завтра я расскажу вам о ленинградском периоде жизни моего дяди, перед самой войной его пригласили преподавать в Академии художеств, в вашем городе он пережил блокаду и вернулся оттуда только после войны. Эта страница его жизни не совсем ясна для меня, но очень насыщена событиями разного плана. Вы придёте как обычно, около пяти?

  - Я как раз хотела вам сказать, - храбро заговорила Наталья, - что, к сожалению, не смогу больше слушать ваши интересные рассказы.  Поджимают сроки сдачи заданий, данных нам на экспедицию, которые нужно было выполнить, что называется, вчера.

  Николай Николаевич откинул голову назад и посмотрел в шумящие от ветра листья старого вяза, потом сказал спокойным и бодрым голосом:

  - Я понимаю, дело - прежде всего. Увлёкся воспоминаниями и задержал вас надолго. Что ж, буду откланиваться. Вам нужно спешить в больницу, и у меня запланировано немало дел на сегодняшний вечер. Всего вам доброго. Буду рад, если мои рассказы пригодятся для чего-то путного.

  - Из того, что вы рассказали, может получиться интересный роман, - сказала я, - и, если у вас найдётся ещё немного времени, я бы хотела дослушать вашу историю до конца.

  - Это действительно так? - его глаза смотрели на меня очень внимательно, - или со свойственной вам деликатностью вы решили заменить горькую пилюлю сладкой?

  - Я сказала правду. Ваш рассказ по своему жанру больше подходит мне. Ведь Наташа собирается стать журналистом, а я - лирик. Когда мне прийти в следующий раз, Николай Николаевич?
 
  - Спасибо, Николай Николаевич, - стала прощаться Наталья, - всего вам хорошего!

  - Желаю всех благ. А вас, Ася, я жду завтра, - сказал он мне тоном строгого преподавателя, и, развернувшись на каблуках, зашагал прочь.

  - Сумасшедшая, - сказала мне Наталья, - у тебя горит синим пламенем сдача зачёта за экспедицию, а ты собираешься и дальше посещать этот волшебный театр на дому. И потом, как ты будешь ходить к нему одна, ты об этом подумала?

  - Ничего страшного, - спокойно ответила я, - бог не выдаст - свинья не съест.

  - Непонятно только, кто тут бог, а кто свинья.

  - Давай закончим эту тему, - сказала я, - я дослушаю рассказ Николая Николаевича и напишу книгу о жизни художника.

  - Наша Настя начинает совершать решительные поступки.

  - Лезь через забор, нам  пора уже быть на месте.

  Самым опасным участком пути нашего ежедневного возвращения в больницу была лестница, на ней мы могли столкнуться с кем-то из сотрудников больницы.

  И на этот раз всё прошло благополучно. Мы немного поболтали с  одноклубницами о том, какие работы они уже выполнили, о том, какие забавные эпиграммы пишут ребята друг на друга. Когда все угомонились, я отвернулась лицом к стене, теперь я могла подумать о чём-то другом…


ГЛАВА ШЕСТАЯ. МЫ С НИКОЛАЕМ НИКОЛАЕВИЧЕМ СТАНОВИМСЯ ДРУЗЬЯМИ.

  Я боялась, что отношения с Николаем Николаевичем осложнятся, когда мы с ним снова останемся вдвоём в его квартире. Наш первый вечер наедине, а вернее, уже второй, начался довольно буднично. Николай Николаевич предложил выпить чаю, я отказалась, и он приступил к своему рассказу.

  - Сегодня я хочу рассказать о ленинградском периоде биографии моего дяди. Я уже говорил о том, что эта страница его жизни не совсем ясна для меня. Возможно, мне известно далеко не всё, что происходило с ним в то время. - Николай Николаевич походил в задумчивости по комнате, встал у окна, упираясь согнутой в локте рукой о выступ стены.

  Николай Николаевич взял с письменного стола плоскую коричневую пачку сигарет «Тройка», щёлкнул металлической зажигалкой и закурил.

  Глядя на повёрнутое ко мне в профиль лицо Николая Николаевича, я почему-то вспомнила о том, как недавно увидела в сумерках южного вечера яркие горячие огоньки в его обычно серьёзных и строгих глазах. Возможно, всё дело было в том, что в тот вечер он забыл дома зажигалку, а зажжённая спичка вспыхивает ярче, чем крошечный кремень. Ведь спичка - это кусочек дерева, она и горит-то дольше, и пламя её сильнее, словно она - частица костра…

  - О чём вы задумались? - не оборачиваясь ко мне, спросил Николай Николаевич, и мне показалось, он недоволен тем, что я отвлеклась. Будто нерадивая ученица воспользовалась паузой в рассказе учителя для того, чтобы заняться каким-то посторонним для урока делом. – Если вы хотите стать писателем, вам придётся выработать у себя умение видеть то, что не всегда лежит на поверхности.

  Мне захотелось немедленно потренировать у себя это качество, и я даже посмотрела вокруг себя, словно ища, к чему приложить своё внимание.

  - Почему вы вертите головой? – полуобернувшись от окна, Николай Николаевич смотрел на меня сердитыми глазами. - Я сказал, что нужно учиться видеть то, чего не замечают другие. Для этого вам придётся обратиться к своему внутреннему зрению. По-видимому, вы меня не поняли.

  Мне показалось, что глаза у него в этот раз стали обиженными, как у ребёнка. Я ужасно огорчилась своей непонятливости, и, чтобы перевести разговор на другую тему, предложила ему продолжить свой рассказ.

  - Когда мой дядя болел, и уже почти не вставал из этого кресла, – он кивнул головой в сторону кресла с высокой спинкой, стоявшего в углу его комнаты у окна, - к нему приехала из Ленинграда молодая художница, его ученица. Эта женщина неотлучно находилась при нём до самой его кончины, и на следующий день после похорон уехала к себе домой, в Ленинград.

  - Вы сказали, вам что-то неясно в этой истории, - осторожно спросила я, потому, что Николай Николаевич снова молчал, задумчиво глядя в сгущающиеся за окном сумерки, – что вы имели в виду, когда говорили об этом?

  - Мой дядя был однолюб, никогда не был женат из-за своей необыкновенно преданной любви к женщине, которая была ему очень дорога, хотя и выбрала себе в мужья другого мужчину. Как же могло случиться, что в Ленинграде у него появилась новая любовь, и к кому - к девушке, которая была почти втрое моложе его, к его студентке.

  «Ого, - подумала я, - а вы, Николай Николаевич, оказывается, ещё больший романтик, чем я!»

  Не смотря на свой ещё очень небогатый жизненный опыт, я уже знала, что подобные истории иногда случаются с мужчинами. Возможно, Николай Николаевич просто излишне идеализировал образ своего дяди, и ему не хотелось впускать в безукоризненно строгую жизнь своего кумира такие «низменные» мотивы, как любовная связь или роман.

  «Да и был ли этот роман? - подумала я, но вслух ничего не сказала. - Мало ли случаев, когда ученик или ученица приходит на помощь своему учителю в трудное для него время».

  - Давайте пить чай, - предложил он вдруг, будто встряхнувшись от своих  дум.

  - Давайте, - согласилась я, - только я помогу вам на кухне, а то вы нас совсем разбаловали, сами накрываете на стол, сами моете после нас посуду.

  - Я и сегодня не изменю своим правилам, - сказал Николай Николаевич, направляясь в кухню. - А вы, Ася, посмотрите пока альбом. В нём я храню семейные фотографии.

  - Мне понадобятся пояснения, - сказала я, раскрывая лежащий передо мной  альбом, - как я узнаю, кто изображён на этих снимках?

  - Я дам необходимые пояснения. Вы пока смотрите на лица этих людей, стараясь представить себе историю их жизни.

  Мы сидели за накрытым столом, налитый из самовара чай остывал в чашках, отставленных в сторону, а мы с Николаем Николаевичем разговаривали вполголоса над раскрытым альбомом.

  - Это молодая пара, жених и невеста, - сказала я, рассматривая фотографию, помещённую на первой странице альбома, - посмотрите, какие они оба юные и счастливые! Но нет, невеста выглядит очень взволнованной, зато глаза жениха так и сияют, как…

  - Как что? - спросил Николай Николаевич, с интересом взглянув на меня.
 
  - Я хотела сказать, что когда вы чем-то воодушевляетесь, у вас так же сияют глаза. Это - похоже.

  - Должно быть, вы правы, - сказал Николай Николаевич, - ведь запечатлённый на фотографии жених - мой отец.

  - Что вы говорите! Я и сама могла бы догадаться об этом.

  - Ну конечно, - сказала я, - посмотрите, у вас такая же непослушная прядь  падает на глаза. Только ваш отец на этом снимке совсем юный, он больше похож на мальчика, чем на жениха.

  - Мой отец женился в восемнадцать лет, - сказал Николай Николаевич, - мама была на полтора года старше его. На свою мать я тоже похож?

  Я посмотрела на молодую маму Николая Николаевича. В объектив фотографа смотрела хрупкая темноволосая девушка, в воздушном облаке свадебного наряда она стояла под руку со своим женихом. На противоположной странице альбома были другие её фотографии: в ученической форме, на катке, с подругой, и наконец с толстеньким младенцем на руках.

  - На маму вы похожи даже больше, чем на отца. У вас, как у неё, светлые глаза, что при тёмных волосах выглядит всегда необычно. Это вы, маленький, на руках у мамы?

  - Это мой старший брат, сейчас он живёт в другом месте.

  - У ваших родителей было двое детей? - спросила я.

  - Детей было трое, после двух мальчиков родилась долгожданная девочка, - сказал Николай Николаевич, переворачивая лист альбома, - её большой портрет есть на следующей странице.

  - Какая хорошенькая! - с нежностью сказала я. Девочка, и правда, была очень хороша, настоящая маленькая принцесса. Её, конечно, очень любили и часто фотографировали: в нарядном шёлковом платьице с бантом в распущенных волосах, в шубке и плюшевом капоре с оборками, на руках у отца, у матери. - Можно, я переверну страницу? - спросила я. - Очень хочется посмотреть, какой эта девочка стала потом.

  - У неё не было «потом», - сказал Николай Николаевич, - Асенька умерла от скарлатины в возрасте пяти лет.

  - Вашу сестричку звали Асей? - меня точно током ударило, - и она умерла так рано?

  - Сестру назвали Асей в честь нашей матери, Анастасии Михайловны, а умерли они в один год. Мама долго болела, а после смерти дочери уже таяла, как свеча.

  - Как это печально! - искренне огорчилась я. - Простите меня за расспросы.

  - Вам не за что просить прощенья, - ответил он, переворачивая  страницу альбома.

  А там, на развороте, помещались две фотографии мальчиков, похожих друг на друга. Тот, что был слева, казался старше другого несколькими годами, тот, что был справа, был маленький Николай Николаевич! На меня смотрело нежное лицо подростка, мальчик был точь-в-точь такой, как теперешний Николай Николаевич, только маленький. Но какое недетское горе, какая печаль были видны в его глазах! Я не могла больше смотреть на  мальчика, так захотелось прижать к себе этого малыша, утешить его ласковыми словами. Я сидела, опустив голову, не зная, что сказать.

  - Я вас расстроил, - сказал Николай Николаевич, закрывая альбом, - давайте пить чай! Сегодня я купил что-то очень вкусное. Вы любите зефир в шоколаде?

  - Очень люблю, правда, я ела его всего один или два раза в жизни. У нас в Ленинграде его не так-то просто купить!

  - У нас в Горьком тоже. Знакомая продавщица вынесла мне кулёк с этим лакомством, что называется, «с чёрного крыльца». Её сын учится у нас в институте. Такого лоботряса, как он, надо ещё поискать, - Николай Николаевич уже улыбался мне, совсем не много грусти осталось в его глазах. - Самое досадное заключается в том, что отпрыск весьма любезной ко мне кондитерши, парень не без способностей к наукам, но ленив при этом - до умопомрачения!

  - Как говорится, нет худа без добра, - сказала я, наслаждаясь зефиром, - зато у вас есть блат на всякие вкусности.

  - Я предпочел бы этому вкуснейшему зефиру радость преподавателя, который дождался от своего ученика успехов, - серьёзно глядя на меня, сказал Николай Николаевич, - вы мне верите, Ася?

  - Почти совсем верю, - ответила я с полным ртом зефира, улыбаясь ему и одновременно стараясь прожевать воздушную начинку-суфле, облитую великолепным шоколадом, - вот сейчас дожую, и тогда поверю окончательно.

  Он так весело расхохотался, глядя на меня, что и я не удержалась от смеха. И вдруг меня не на шутку встревожила ужасная догадка:

  - Я, наверное, измазалась в шоколаде? Пойду, умоюсь, я быстро.

  - Не надо никуда ходить, - перебил меня Николай Николаевич. - Держите носовой платок, он прекрасно вытрет шоколад с ваших щёк. Да не здесь, дайте платок обратно, я вытру сам. Вот, вот и вот! Теперь всё чисто, а жаль. С шоколадом на щеках вы нравились мне гораздо больше.

  - Опять вы смеётесь надо мной, - с обидой сказала я. – Мне очень не нравится, когда вы разговариваете со мной, как с маленькой.

  - А вы, конечно, считаете себя большой?

  Его вопрос немного озадачил меня. Подумав немного, я сказала, серьёзно глядя ему в глаза:

  - Да, я считаю себя большой.

  - Иными словами, вы считаете себя совсем взрослой? И чем вы можете это доказать?

  Я не знала, что ответить. А он, казалось, рассердился на что-то. Николай Николаевич встал из-за стола, начал легко и стремительно расхаживать по комнате, откидывая назад непослушную прядь волос, ероша волосы. Наконец он остановился у окна, прислонясь плечом к выступу стены. Я уже знала, таким Николай Николаевич бывает в минуты волнения. Наверное, он делает то же самое в институтской аудитории, когда его студенты чем-то огорчают его.

  - Что случилось, Николай Николаевич? – подошла я к нему и встала рядом, потому что он смотрел из окна на улицу, а мне уже пора было собираться в обратный путь. Не хотелось уходить, оставляя его таким расстроенным.

  Николай Николаевич обернулся от окна, и, сверкая своими ярко-серыми глазами, сказал, глядя куда-то в угол, поверх моей головы:

  - Вы считаете себя взрослой, милая барышня, а ведёте себя при этом, как глупая девчонка. Да, да, вам не послышалось, я сказал именно так. Потому, что в отличие от вас взрослые особы обычно знают, чего хотят, и никогда не играют с огнём, если им этого не надо.

  - Когда я играла с огнём? - растерялась я, понимая, однако, что слово «огонь» Николай Николаевич употребил в переносном смысле. -  Мне пора возвращаться в больницу, не провожайте меня сегодня.

  Я шла по улицам, на которых было уже темно, глотая слёзы не заслуженной мной обиды. От волнения я немного сбилась с пути, и не сразу вышла на нужную мне дорогу. Не хотелось идти в больницу, когда у меня на душе было так скверно, поэтому я присела на лавочку под большим кустом персидской сирени. Руки сами собой прижались к лицу, и я громко, в голос, заплакала, благо, поблизости никого не было.

  - Кто-кто в теремочке живёт? - раздался рядом со мной знакомый голос. - Из-за чего это вы, взрослая девушка, надумали плакать? У вас, конечно, нет носового платка, поэтому держите мой, сейчас он вам снова, без сомнения, будет полезен.

  - Наверное, он весь в шоколаде, - сказала я, стараясь спрятать от Николая Николаевича своё заплаканное лицо.
               
  - Плохо вы обо мне думаете, милая барышня, - сказал Николай Николаевич очень серьёзно. - Измазанный шоколадом платок остался лежать на столе в моей комнате. У меня же в кармане всегда найдётся ещё один чистый платок, и я предлагаю его вам. На этот раз я не стану вытирать вам щёки и нос, вы прекрасно справитесь с этой задачей сами. Где вы пропадали так долго? Я уже минут двадцать поджидаю вас на подступах к детской больнице, - слово «детской» Николай Николаевич выделил голосом.

  - Я немного сбилась с дороги, - сказала я, вытирая платком глаза, - поэтому и задержалась.

  - Вы прямо как Красная Шапочка, - сказал мой мучитель, закуривая в темноте папиросу, - даже на таком небольшом расстоянии умудрились заблудиться.

  - Николай Николаевич, - с горячностью, удивившей меня саму, сказала я. - Я вас очень прошу, пожалуйста, никогда не говорите со мной таким тоном! -  И я снова заплакала, да так горько, что он, кажется, пожалел о том, что так мучил меня сегодня.

  - Всё, всё, всё, моя маленькая, - сказал Николай Николаевич, садясь рядом со мной на скамью и беря меня за руки, чтобы повернуть к себе лицом, - не надо плакать! Никогда больше не буду обижать тебя, вот увидишь. Всё у нас будет хорошо, так, как ты сама пожелаешь.

  В ответ на его слова я заплакала ещё сильнее. Мне было так горько, тоскливо и одиноко, что я и сама не заметила, как моё лицо, полное слёз, оказалось на его белеющей в темноте рубашке. Вскоре я почувствовала, что место на рубашке Николая Николаевича, где я плакала, стало совсем мокрым, и я ощутила запах влажного полотна, горячего утюга, и ещё чего-то, кажется, одеколона. Именно так пахло в его комнате по вечерам. Николай Николаевич гладил меня по растрепавшимся волосам, нашёптывая мне на ухо какие-то тихие слова. Я уже успела успокоиться, но мне было так спокойно у него груди, что я, стараясь устроиться удобнее, даже подложила под щёку сложенные вместе ладони.

  - Так у нас дело не пойдёт, - сказал Николай Николаевич, снимая мои руки со своей груди. Мне так не хотелось расставаться с этим местом покоя, что я  невольно потянулась к нему обратно. – Сейчас ты заснёшь, и что я тогда буду делать? Немедленно вставай на ноги и беги в свою в больницу, а я буду следить за тем, чтобы тебя никто не обидел.

  Говоря так, Николай Николаевич легонько потянул меня за обе руки, и мы, поднявшись со скамьи, оказались совсем близко друг от друга.

  - Спокойной ночи, - сказал он, глядя мне в глаза как-то по-новому, - пусть  тебе приснятся хорошие, добрые сны!

  - И вам спокойной ночи, Николай Николаевич, - сказала я, собираясь уходить. Ещё одно мгновенье мои руки были в его ладонях, и вот я медленно тяну их на себя.

  - Что у тебя на ладошке? - спросил Николай Николаевич.

  - Где? - заинтересовалась и я, разглядывая в полутемноте летнего вечера  свою руку.

  Николай Николаевич поднёс мою ладонь ближе к глазам:

  - На ладошке ничего нет, - очень серьёзно сообщил он мне, наклоняясь и целуя её в самую середину, - а пахнет от неё лесной земляникой. Интересно, с чего бы это? Ну, беги, Красная Шапочка, а то Серый Волк бродит где-то рядом.


ГЛАВА СЕДЬМАЯ. МНЕ ГРОЗИТ ОТЪЕЗД ДОМОЙ. НА СЦЕНЕ ПОЯВЛЯЕТСЯ ВОРОБЕЙ.

  Весь следующий день прошёл у меня, как во сне. Я всё время думала об одном: скорей бы настал вечер! Я будто купалась в золотом облаке счастья, наслаждаясь покоем и безмятежностью этого блаженства…
   
  А потом всё вокруг завертелось стремительно быстро. Приближалось время нашего отъезда в Ленинград, но я старалась не думать об этом, впервые в жизни мне не хотелось возвращаться домой. И вдруг, как гром среди ясного неба: первая четвёрка не заболевших дизентерией ребят уезжает на следующий день, моя фамилия в их числе. У меня заныло в груди: нет, не сейчас, мне нужно ещё хоть немного побыть здесь, рядом с ним!
 
  Вечером этого дня Николай Николаевич заметил, что я чем-то расстроена, не один раз он спрашивал у меня, что случилось. Я не хотела говорить ему про завтрашний отъезд, и всё время думала о том, что мне сделать, чтобы  решение врачей отменили. Уходя из больницы, я пообещала Вере Алексеевне отправить телеграммы родителям ребят, уезжающих в Ленинград. Поглядывая на часы, я прикидывала в уме, во сколько мне нужно выйти от Николая Николаевича, чтобы успеть попасть на почту до её закрытия.

  - И этого мне знать нельзя, - сказал Николай Николаевич с досадой, когда я, не объясняя ему причины, стала собираться уходить, хотя обычно задерживалась у него подольше. - Скажи, что за тайны появились у тебя от меня?

  После того счастливого вечера, когда я плакала у него на груди, Николай Николаевич стал говорить мне «ты». Как и раньше, он вёл себя со мной безупречно строго, ни разу с тех пор не целовал мне рукИ, не было сказано в мой адрес ни одного ласкового слова. Во всём же остальном, что касалось наших взаимоотношений с Николаем Николаевичем, всё шло на удивление хорошо и складно, и я была совершенно счастлива тем, что было. Николай Николаевич продолжал рассказывать мне о жизни художника, своего дяди, и эта история уже подходила к концу, но теперь время наших встреч проходило более разнообразно. Иногда мы гуляли по городу или сидели на берегу Волги, дыша прохладным речным воздухом, смешанным с запахами ракушек и речной травы.

  В один из вечеров Николай Николаевич усадил меня за стол, и мы вместе, легко и весело, выполнили задания, данные мне на экспедицию. Только повесть ещё не была написана, но это можно было сделать и в Ленинграде. Мой друг радовался вместе со мной, когда я получила зачёт за выполненную вместе с ним работу. В тот знаменательный день мы устроили настоящий праздник. «Любезная кондитерша» и мать пресловутого лентяя припасла по просьбе Николая Николаевича великолепный торт. И мы вместе с моим старшим другом и соавтором зачётных работ ели этот торт два или три дня, не смотря на то, что большой кусок торта Николай Николаевич отнёс своим соседям.

  На одной лестничной площадке с Николаем Николаевичем жила довольно странная семья: немолодая и некрасивая женщина, от которой по вечерам пахло вином, и её маленький, щуплый сын, приблизительно мой ровесник. 
   
  Мальчика звали Саша Воробьёв. Саша часто заходил к Николаю Николаевичу, и я замечала, что мой друг жалеет парнишку, старается его подкормить и пригреть. Этот Воробей, как я окрестила его про себя за сходство с небольшой и невзрачной птицей, часто сидел вечерами у Николая Николаевича, молча слушая из угла, где стояло большое старинное кресло, всё, о чём мы говорили. Сидя в глубоком кресле, он вёл себя так тихо и неприметно, что мы с Николаем Николаевичем часто забывали о его присутствии, впрочем, никаких секретов от Воробья у нас не было.

  Иногда, уже собираясь уходить, мы вдруг замечали, что Воробей исчез, он умел приходить и уходить незаметно. Совершенно непонятно, как получалось у Воробья проскальзывать к дверям и обратно, потому что для этого ему нужно было пройти мимо нас, сидящих за большим обеденным столом или на диване.

  В тот день, о котором я рассказываю, Николай Николаевич уже начинал сердиться на меня из-за моих тайн, когда вдруг раздался негромкий отрывистый голос Воробья:

  - Настя уронила бумажку, - сказал он, глядя на Николая Николаевича, как преданный пёс глядит на своего хозяина, - посмотрите, может, она нужная.

  - Настя уронила, ей и отдай, - ответил ему Николай Николаевич, немного сердито посмотрев в мою сторону.

  Воробей как-то боком вылез из старого кресла и, неторопливо проковыляв к месту, где сидел хозяин дома, положил перед ним листок бумаги, вырванный из ученической тетради в клетку. На листке были написаны в столбик четыре фамилии, напротив каждой их них – ленинградский адрес.

  - Что это? - спросил Николай Николаевич, строго глядя мне в глаза.

  - Мне нужно отправить телеграммы родителям ребят, которые завтра уезжают домой.

  - Здесь есть и твоя фамилия? - догадался он, и я молча кивнула головой в ответ. - Почему ты не сказала мне об этом?

  В его глазах зажёгся опасный огонёк, и я поняла, что сейчас он может вспылить, как уже бывало раньше, но он молча смотрел на меня, ожидая ответа. Я почувствовала себя двоечницей, не приготовившей урок.

  - Потому что я не хочу уезжать, - твёрдо сказала я, - но ещё не придумала, как мне остаться в больнице.

  - Давай договоримся так: все важные решения мы будем принимать вместе. Поняла? – и я утвердительно кивнула головой ему в ответ.

  - Что можно сделать, чтобы ты осталась?

  - Я скажу врачу, что у меня разболелся живот.

  - Это поможет?

  - Надеюсь, мне поверят, - сказала я, - ведь у нас карантин по дизентерии. Только у меня хорошие анализы, вот в чём беда.

  - Я понял, - сказал Николай Николаевич, - сейчас Саша побежит на почту отправлять телеграммы. - Он дал Воробью листок с адресами и фамилиями ребят, предварительно сказав мне зачеркнуть свою фамилию и адрес. Я протянула Воробью деньги, собранные у ребят для отправки телеграмм, после чего наш посыльный немедленно убежал на почту.

  – Сиди смирно, Ася, сейчас я буду звонить своему старинному другу, - сказал Николай Николаевич. – Мой товарищ - опытный врач, и он непременно придумает то, что сможет помешать твоей завтрашней выписке из больницы.

  Сказав так, Николай Николаевич ушёл в переднюю, где на стене висел телефон в чёрном эбонитовом корпусе. Точно такой телефонный аппарат был у нас на старой квартире, когда мы ещё жили в коммуналке. Я уже рассказывала о том, что в квартире Николая Николаевича почти все вещи были старинными, он держал их у себя в память о прошлом. Николай Николаевич говорил с врачом, стоя перед телефоном в передней, со своего места в гостиной я видела его лицо, повёрнутое ко мне вполоборота. Я не прислушивалась к словам, мне нравилось наблюдать за тем, как меняется выражение его лица. В начале разговора Николай Николаевич слегка нахмурился, прощаясь со своим другом, он улыбнулся смущённо, как мальчишка, но, оглянувшись на меня, снова стал серьёзным и сосредоточенным, отчего стал казаться старше.

  Тем временем Воробей вернулся с почты, и сразу был отправлен Николаем Николаевичем с новым поручением.
 
  «На крыльях он, что ли, летает?» - подумала я про Воробья, потому что буквально через несколько минут этот странный мальчик снова появился в передней, прижимая к груди кулёк из коричневой плотной бумаги, в которую в те времена заворачивали в магазинах продукты, и литровую бутылку молока, запечатанную серебристой крышкой из фольги.

  - Спасибо за помощь, Саша, - сказал Николай Николаевич Воробью, -  а теперь иди домой, мы с Асей собираемся уходить. Сдачу от покупки продуктов оставь себе, ты ведь знаешь, я не люблю, когда мелочь звенит у меня по карманам.
 
  Мне было хорошо известно, что деньги Николай Николаевич держал в кожаном портмоне, там же было и небольшое отделение для мелочи. В свои карманы он никогда не клал ничего, кроме чистого носового платка и расчёски, ведь он был во всём очень аккуратен. Конечно, сдачу от покупки продуктов он оставил Воробью совсем по другой причине. Я размышляла об этом, пока Николай Николаевич был занят чем-то на кухне, было слышно, как из водопроводного крана лилась вода. Наконец он вернулся в комнату, держа перед собой чистое полотенце, в которое было завёрнуто что-то мокрое.

  - Слушай внимательно, Ася, два раза я повторять не буду. Как только ты сегодня вернёшься в больницу, или нет, в больнице нельзя, там могут увидеть. И здесь нельзя, тогда ты не сможешь добраться до места. Значит так, сейчас мы с тобой пойдём по направлению к твоей больнице, и там, на скамье, где ты плакала, - он улыбнулся мне, и я сразу успокоилась, поверив, что теперь всё будет хорошо, - там, сидя на скамейке, ты съешь все эти сливы, запивая их сырым молоком. Потом ты пойдёшь к себе в больницу. Как только получится результат, немедленно покажи его няньке или сестре, и скажи, что у тебя болит живот. Только не переусердствуй, а то тебя отправят в изолятор к больным ребятам, оттуда ты не сможешь уходить. Утром ты сдашь анализ и сразу же после этого начнёшь принимать гомеопатические «горошки» из этой бутылочки, по восемь штук через каждые пятнадцать минут, потом реже. Завтра ты никуда не уедешь, но и ко мне не приходи, придерживайся версии, что у тебя болит живот, пока не уедут ребята. Послезавтра я буду ждать тебя, как обычно. Всё поняла?

  - Конечно, - щёки у меня так и пылали. Никогда не думала, что мне придётся говорить с ним на подобные темы…

  Забегая вперёд, скажу, что операция под кодовым названием «Сливы с молоком» прошла успешно, и я не уехала с первой партией ребят.

  Мой предполагаемый отъезд из Горького был первым тревожным звоночком о беде, мимо которой мы с моим другом на этот раз проскочили так легко. Ни я, ни Николай Николаевич ещё не знали о том, что эта беда уже кружила рядом с нами, и обороты её спирали постепенно сужались…
            

ГЛАВА ВОСЬМАЯ. НИКОЛАЙ НИКОЛАЕВИЧ ПОПАДАЕТ В БОЛЬНИЦУ.

  Был жаркий и душный день, наверное, самый душный день из всех, которые мы пережили в городе Горьком в то лето. Мы с Николаем Николаевичем хотели вечером пойти к Волге, но решили остаться дома, потому что у него  побаливало сердце.

  - Не смотри на меня такими испуганными глазами, ничего со мной не случится, - успокаивал он меня, но я видела, как его и без того тонкое и точно прозрачное лицо осунулось, под глазами образовались две наклонные впадинки, как будто он плохо спал.

  К вечеру Николай Николаевич прилёг на диван, я сидела рядом с ним на стуле. Время от времени он клал под язык маленькую белую таблетку, тогда боль ненадолго отпускала его. Я умоляла его вызвать врача, пока я была рядом с ним:

  - Если вас при мне увезут в больницу, я буду знать, где вы лежите. Если это случится ночью, мне придётся обойти все больницы в городе, чтобы вас найти.

  Наконец он согласился, и мы позвонили в «Неотложную помощь». Дальше всё происходило очень быстро: врач сказал, что больному необходима срочная госпитализация, Николая Николаевича понесли на носилках вниз к машине «Скорой помощи», а я заперла дверь его квартиры и бегом спустилась по лестнице вниз, ведь мой друг обещал, что я поеду с ним.

  Все последующие дни я ходила к Николаю Николаевичу в больницу, и там, сидя на белом крашеном табурете рядом с его кроватью, переживала за него и его больное сердце. Николаю Николаевичу нельзя было много говорить, и я читала ему газеты или просто сидела рядом с ним, негромко рассказывая о чём-то, что казалось ему интересным. Иногда я молча смотрела на него, боясь отвести взгляд от его лица хоть ненадолго.
 
  - Когда ты приходишь, я чувствую себя гораздо лучше, - говорил он мне, но я и сама замечала, как его напряжённое бледное лицо меняется, приобретая живые краски в моём присутствии. Когда мне надо было возвращаться к себе в больницу, я оставляла его очень неохотно. Мне казалось, что в моё отсутствие с ним может случиться что-то плохое…

  - Такая сиделка не даст помереть, - шутил больной, лежавший на койке у двери, а Николай Николаевич улыбался мне одними глазами, и всё просил, чтобы и я улыбнулась ему, но я не могла.

  - Когда вы поправитесь, я буду улыбаться вам круглые сутки, - сказала я, и сама поняла, что «сморозила» глупость, но было уже поздно, вся палата «сердечников» так и грохнула от смеха. Они хохотали так заразительно, что  улыбнулись и мы с Николаем Николаевичем. Насмеявшись вволю, здоровенный парень, штангист, лежавший напротив Николая Николаевича, сказал, всё ещё улыбаясь:

  - После такого обещания я бы, наверное, поправился в ту же минуту!

  - Не обижайся на них, - негромко сказал Николай Николаевич, - они смеялись не над тобой. Здесь, в больнице, поводов для веселья меньше, чем для печали. А за обещание спасибо.

  Старый дед, который всё время стонал и покряхтывал, сказал с натугой, преодолевая мучивший его «сердечный» кашель:

  - Если б рядом со мной сидела такая «прынцесса», мне и помереть было не страшно.

  Я посмотрела на него с укором: разве можно среди больных людей говорить про такое! Спустя какое-то время, когда я уже собиралась уходить, Николай Николаевич сказал очень тихо, чтобы его слова услышала я одна:

  - Напрасно ты рассердилась на деда, ведь он совершенно прав, и лучше, пожалуй, не скажешь. Я подумал сейчас о том же. Если когда-нибудь, очень нескоро, придётся и мне покидать эту землю, я бы хотел, чтобы ты была рядом со мной в ту минуту и держала меня за руку очень крепко. Тогда мне тоже было бы ничего не страшно.

  Порадоваться бы тогда простодушному признанию человека, который день ото дня становился мне всё ближе и дороже, но будто в сердце кольнуло что-то острое. Я закрыла лицо ладонями, слёзы текли и текли из моих глаз, я и сама бы тогда, наверное, не сумела объяснить ни ему, ни себе, отчего мне стало так страшно в ту минуту.

  Если б ангелам было позволено направлять наши поступки и мысли на правильные пути, я бы, наверное, услышала тихий голос с небес: «Не плачь, глупая девочка, до настоящей беды ещё очень далеко. Просто запомни навсегда слова, сказанные твоим любимым, и никогда, никому не позволяй разлучать вас, никогда, никому…». Не случилось в эту минуту ангела, смотревшего на грешную землю с небес, и некому было сказать мне эти важные и нужные слова.

  Николай Николаевич пообещал мне, что никогда больше не станет говорить со мной о таких невесёлых делах.

  Много долгих и трудных лет прошло с тех пор, но и сейчас я отчётливо помню, какой ужас сковал моё сердце от его простых и одновременно страшных слов, будто огромная чёрная птица заслонила своей тенью весь мир. И мне кажется даже сейчас, что и тогда я, если не поняла, то почувствовала, что имя этой птицы – Беда…

  Я пишу эту повесть спустя тридцать лет после описываемых мною событий, но и сейчас мне бывает трудно сдержать слёзы, когда я вспоминаю о прошлом, потому что не знаем мы, откуда придёт беда. А знали бы, всё могло сложиться по-другому, по крайней мере, в истории, которую я рассказываю сейчас.
 
  Я подумала о том, что иногда наши слова могут накликать беду. А может, это было предчувствием того, что случится с нами? То, что сказал мой любимый в тот далёкий июльский день, было так похоже на самое страшное, что случится с нами обоими спустя много лет. Только в жизни всё бывает гораздо безнадёжнее, чем мы можем себе представить.

  Ни я, ни мой друг не могли тогда знать о том, как закружит, запутает нас наша жизнь, как свяжет по рукам и ногам, чтобы скрыть за сиюминутными проблемами тот момент, когда мы оба должны будем сделать свой выбор, единственно правильный на все времена…


ГЛАВА ДЕВЯТАЯ. ВЕРА АЛЕКСЕЕВНА НАВЕЩАЕТ МОЕГО ДРУГА В БОЛЬНИЦЕ.

  Вера Алексеевна заметила, что со мной происходит что-то неладное. Однажды после занятий в больничном саду она сказала:

  - Асюшка, задержись пожалуйста, мне нужно с тобой поговорить.

  Я посмотрела на часы, которые были надеты на руке моей преподавательницы. Сейчас мне хотелось только одного - поскорей оказаться рядом с моим заболевшим другом.

  - Ты совсем перестала читать на занятиях стихи, - сказала мне Вера Алексеевна, - ты их больше не пишешь, или же не хочешь, чтобы их слушали другие?

  - У меня есть два или три новых стихотворения, - сказала я, - но я действительно не хочу читать их при всех. Мне сейчас некогда заниматься поэзией, всё свободное время я провожу в больнице у Николая Николаевича, у него больное сердце.

  Вера Алексеевна задала мне ещё несколько вопросов, и, как обычно, сразу  разобралась в сложившейся ситуации. Было решено, что в этот день мы пойдём к Николаю Николаевичу вместе.

  Едва переступив порог больничной палаты, Вера Алексеевна сразу узнала его. Николай Николаевич чем-то неуловимым выделялся среди других людей, лежавших в палате, кроме того, по дороге в больницу я успела рассказать Нине Алексеевне о нём достаточно много. Слушая, как я описываю ей необыкновенного, ни на кого из известных мне людей не похожего, моего замечательного друга, Вера Алексеевна сказала, с улыбкой глядя на меня:

  - Я вижу, Асенька, что, как написано в Священном Писании, «от избытка сердца говорят уста».
 
  Вера Алексеевна подошла к койке, на которой лежал Николай Николаевич, и я представила их друг другу. Они обменялись приветствиями, и Вера Алексеевна послала меня купить фруктов для Николая Николаевича. Я поняла, что она хочет поговорить с моим другом наедине. Даже соседи по палате это поняли, и те, что были ходячие, вышли в коридор. Я отправилась на рынок, чтобы дать возможность двум моим близким людям поговорить обо всём. Я не боялась, что моя преподавательница может сделать что-то не так, как надо, этого с ней случиться не могло. Когда я вернулась, они разговаривали, как старые знакомые. Я видела, что Николай Николаевич немного устал от беседы, ему ведь не разрешали много говорить. Поэтому я простилась с ним, пообещав прийти на следующий день, мне не терпелось узнать у Веры Алексеевны, о чем они с Николаем Николаевичем говорили без меня.

  - Ну что, Вера Алексеевна, что? Что он сказал обо мне, что вы говорили ему?

  - Ты знаешь ли что, - сказала Вера Алексеевна, по своему обыкновению, немного откинув голову назад, в то время как я шла рядом с ней, не разбирая дороги, - ты ставишь меня, своего педагога, в очень нелёгкое положение. Мой долг объяснить тебе меру ответственности человека за поступки, которые он совершает в своей жизни. Если смотреть в этом ключе, я должна была бы дать такой совет: беги от него без оглядки, ничем хорошим для тебя эти отношения закончиться не могут, по крайней мере, сейчас. Николай Николаевич старше тебя, он взрослый, самостоятельный человек. Ты же – дитя, глупое и несмышлёное. Надо учиться в школе, потом поступать в институт, ведь юность даётся не ради одних утех. Это время становления человека как личности, будущего специалиста, творца, наконец. В данной истории сложного больше, чем простого: и разница в возрасте, и живёте вы в разных городах, и твоё несовершеннолетнее состояние, когда ты ещё не можешь самостоятельно принимать важные жизненные решения…

  - Всё это я знаю, - нетерпеливо перебила я Веру Алексеевну,- но что он сказал вам обо мне?

  - Мы много говорили о тебе, - по-прежнему глядя перед собой, ответила Вера Алексеевна. - Николай Николаевич очень хорошо относится к тебе, это видно. Он и сам не знает, как поступить, возможно, поэтому его сердце не выдержало напряжения, в котором находилось. У Николая Николаевича врождённое заболевание сердца, унаследованное от отца, умершего совсем молодым. Конечно, болезнь не является поводом к тому, чтобы отказаться от своего друга из-за его некрепкого здоровья, но, оставаясь с ним, ты должна будешь помнить, что чрезмерные волнения губительны для его сердца.

  - Я буду беречь его, - сказала я, - и вы знаете, Вера Алексеевна, когда я прихожу к Николаю Николаевичу в больницу, он чувствует себя гораздо лучше, это заметно даже по его лицу, и он сам не раз говорил мне об этом.

  - Можно понять и его и тебя, - снова заговорила моя преподавательница. - Только не всегда и не от всего мы можем уберечь дорогих нашему сердцу  людей. Жизнь, Асенька, бывает намного грубее и проще, чем это представляется вам, молодым, в самом её начале. Твоему другу пришлось многое пережить, возможно, по этой причине Николай Николаевич выглядит старше своих лет. Свою взрослую самостоятельную жизнь ему пришлось начинать, когда он был не намного старше, чем ты сейчас. Ребёнком Николай Николаевич потерял родителей, одного за другим, сначала его воспитывали какие-то дальние тётушки, затем дядя, двоюродный брат отца, но и тот тоже умер. С тех пор Николаю Николаевичу приходилось заботиться о себе самому.

  - Я знаю об этом, он немного рассказывал о себе, когда мы смотрели его семейный альбом. Но вы не сказали, что он говорил обо мне, о нас? Что он сам  думает обо всём, что сейчас происходит?

  - Когда Николай Николаевич говорит о тебе, его лицо так и светится изнутри, сияя глазами. Я даже залюбовалась, глядя на него: передо мной был юноша, влюблённый юноша…

  - Теперь вы видите, Вера Алексеевна, какой он необыкновенный? Ведь он ни на кого не похож, таких людей, как он, я никогда не встречала!

  - Вот это меня больше всего и тревожит, - непонятно о чём сказала моя преподавательница. – Я ничего не имею против необыкновенных людей, но опыт моей жизни свидетельствует о том, что значительно проще живётся тем, кто не обладает такой притягательной для нас исключительностью. Ты, Асенька, тоже не совсем такая, как все, и сама это знаешь. Вы с Николаем Николаевичем могли бы со временем стать красивой и гармоничной парой, ведь у вас с ним так много общего. Что тревожит меня? Я попробую объяснить. В жизни нередко случается, что самые сильные страдания мы испытываем рядом с самыми дорогими для нас людьми.

  - Вы не спросили, сколько ему лет? – решилась задать я своей преподавательнице давно волновавший меня вопрос.

  - Не сочла возможным. Ты тоже не спрашивала? Если Николай Николаевич захочет, он сам скажет тебе об этом.

  - Что же мне делать, Вера Алексеевна?

  - Как твой педагог, я уже сказала: беги, пока не поздно, такое раннее серьёзное чувство может очень серьёзно отразиться на всей твоей последующей жизни. Конечно, твой друг мог бы подождать, пока ты немного повзрослеешь, но не забудь, что он взрослый мужчина, а ты ещё девочка. К тому же у него больное сердце, и долго мучить его нельзя. А может быть, хорошо, что вы живёте в разных городах? Скоро мы вернёмся в Ленинград, и там у тебя будет возможность подумать обо всём без спешки. Время – лучший советчик. Когда ты станешь старше, ваши отношения с Николаем Николаевичем полностью определятся. Может случиться так, что вы не будете вместе. Так бывает в жизни. И тогда говорят: что ни делается, всё к лучшему.
 
  - А что вы скажете мне не как педагог, а как человек и как женщина?

  - Что я скажу тебе как женщина? – Вера Алексеевна улыбнулась мне, но это была невесёлая улыбка. - Поступай так, как подсказывает тебе твоё сердце. Своё решение ты будешь принимать сама, чтобы потом никого ни в чём не винить.

  - Что я могу решить? Даже с ним я не могу посоветоваться об этом, он упорно молчит и держится от меня за версту.

  - А ты как думала? – Вера Алексеевна посмотрела на меня очень строго. -  По-твоему, это детские игрушки – встречаться со взрослым мужчиной, к тому же влюблённым в тебя без памяти? Ему ведь совсем не просто быть рядом с тобой. Ты должна это понимать.

  - Я понимаю, - серьёзно сказала я.

  - Сомневаюсь, что понимаешь, ты пока можешь только догадываться о настоящем положении вещей. Пройдёт много лет, прежде чем ты сможешь сказать: «Теперь я понимаю всё».

  - Так что мы решили? – я боялась, что мы успеем дойти до нашей больницы, не закончив разговор.

  - Решать будешь ты сама. Если ошибёшься, будет трудно. Но если то, что  происходит сейчас с тобой и твоим другом - любовь, которая встречается в жизни лишь однажды, когда две половинки одного целого находят друг друга, соответственные друг другу во всём, дающие друг другу недостающее…

  - Что же тогда, Вера Алексеевна? - спросила я, стараясь заглянуть к ней в глаза. Она сама повернула ко мне своё лицо, и я увидела её глаза…

  - Тогда лучше сто раз ошибиться, наделать глупостей, но не пропустить свою единственную любовь.

  - У вас тоже была такая любовь? – спросила я Веру Алексеевну. - Расскажите, какой она бывает, и как узнать, она это или нет?

  - Её ты узнаешь сразу, - голос Веры Алексеевны едва заметно дрогнул, - и тогда ты уже не станешь спрашивать ни у кого совета о том, что тебе с ней делать. Бывает, конечно, и по-другому, когда мы слишком поздно понимаем, что навсегда потеряли свою единственную любовь. И тогда мы, проживая остаток жизни, уже ни на что хорошее в своём будущем не надеемся, потому что всё, что приходит потом, нам не подходит, ведь нам уже есть, с чем сравнивать…

  - Наверное, я не всё поняла из того, что вы сказали. Между мной и Николаем Николаевичем ещё нет ничего такого, серьёзного и взрослого. Но я рада тому, что всё так замечательно получилось: что наша экспедиция застряла в этом городе на карантине, что мы с Наташкой случайно набрели на его дом. Может быть, это судьба? Мне так хорошо с Николаем Николаевичем, что хотелось бы подольше отсюда не уезжать.

  Мы уже подходили к нашей больнице, и я посмотрела на часы, надетые на маленькой, точно детской, руке моей преподавательницы. Вера Алексеевна была маленького роста, но умела держать свою голову так, что казалось, будто она смотрит на нас, ребят, с высоты своего возраста и положения.

  Было ещё совсем не поздно. И я вдруг сказала, и сама очень обрадовалась своей неожиданной идее:

  - Я ещё успею сбегать к нему и побыть там немного. Наверное, Николай Николаевич тоже хочет знать, что вы, моя преподавательница, сказали о наших с ним отношениях. Он говорил, что, встречаясь со мной так часто, обязан быть представленным моей маме. Но мамы здесь нет, зато есть вы. Наверное, Николай Николаевич рад тому, что я вас познакомила.

  - Решай сама, Асенька. Только подумай, есть ли смысл бежать к нему, сломя голову, чтобы побыть там пятнадцать - двадцать минут? Ты пойдёшь к нему завтра, и вы успеете поговорить обо всём.

   И я согласилась со своей мудрой преподавательницей, которая, как я знала, никогда не ошибается, ну разве что один раз из тысячи.

  Это был тот «один раз из тысячи», когда она ошиблась. Как я потом жалела, что не побежала к Николаю Николаевичу, когда это было ещё так просто сделать! Потому что на следующий день наша беда уже наметила свой следующий удар, направленный против нас обоих.


ГЛАВА ДЕСЯТАЯ. НАШУ ЭКСПЕДИЦИЮ ЗАПИРАЮТ В БОЛЬНИЦЕ.

  Утро следующего дня было погожим и ясным, поначалу оно не предвещало ничего плохого. Даже напротив, все радовались тому, что день обещал быть не таким жарким, как предыдущие. Я подумала, что это очень хорошо для Николая Николаевича, ведь в прохладный день его сердцу станет легче.
 
  Не было предчувствия надвигающейся беды. Настоящая беда была ещё далеко, но её когтистые длинные пальцы уже тянулись к нам, готовясь к следующему нападению.

  В середине дня случилось то, чего мы всё время опасались. Наши мальчишки настолько осмелели, что двое из них прямо на глазах у врачей полезли через забор в самоволку. Немедленно администрацией больницы был устроен шумный разнос нам, ребятам, и нашим преподавателям. Двери больницы заперли на ключ, путь к свободе был отрезан для всех. По сто раз на дню я спускалась вниз, чтобы проверить, не забыл ли кто-то из сотрудников больницы запереть дверь, но она всегда была закрыта. Ко всему прочему я лишилась своего советчика и друга, потому что Веру Алексеевну перевели на третий этаж, куда нас не пускали.
 
  Николай Николаевич имел все основания думать, что моя преподавательница убедила меня прекратить с ним встречаться.

  Прошла неделя с начала моего заточения, но обстановка в больнице не изменилась к лучшему. Надежды на то, чтобы увидеться с Николаем Николаевичем, у меня не было. Я сидела в своей палате и тупо смотрела в какую-то книгу, которую мне дали почитать, как интересную.

  В палату вошла медсестра. «Что случилось на этот раз?», - подумала я, глядя на её белый халат.

  - Завтра мы выписываем из больницы ещё четверых больных, вернее, уже здоровых. Ваша заведующая поехала на вокзал за билетами. Можете собирать вещи, выписку получите завтра утром у врача.

  - А кого завтра выписывают? Вы же не сказали! – послышались голоса со всех сторон.

  - Не сказала, - согласилась с нами медсестра, - но на доске объявлений ещё утром был вывешен список пациентов, назначенных на выписку завтра.

  Все побежали смотреть этот список. Нечего и говорить, что моя фамилия значилась в нём на первом месте! Иногда отчаянье придаёт нам небывалые силы, и с этой минутой именно оно помогало мне. Я бежала по лестнице на третий этаж, куда вход для нас был запрещён, кто-то кричал мне вслед, чтобы я вернулась, но я не слушала. Дверь в отделение, помещавшееся на третьем этаже, была заперта, и я стучала в неё сначала кулаками, потом ногами, прислонясь спиной к деревянной двери, неплотно закрытой изнутри на крючок. Незнакомая нянька, высунув в щёлочку едва приоткрытой двери нос, бубнила, что пускать посторонних «не велено».

  - Я не посторонняя, - сказала я, и, надавив плечом на дверь, распахнула ее. Некого было спросить, в какой палате лежит Вера Алексеевна, и я, проходя мимо застеклённых дверей, закрашенных белой краской лишь до половины, вытягивала шею, чтобы увидеть, нет ли в этой палате моей преподавательницы. Нянька по-прежнему неотступно следовала за мной, громко причитая и пытаясь ухватить меня за руку или одежду. Наконец ей удалось уцепиться за полу моего старенького ситцевого халата. Я рванула полу халата на себя, и приличный кусок ткани от неё остался у няньки в руке.

  - Вы порвали мою одежду, - сказала я зловредной старухе, не узнав своего голоса, так она меня разозлила, - теперь я подам на вас в суд за избиение несовершеннолетних, и вы возместите мне ущерб, нанесённый вашими незаконными действиями!

  - Батюшки - светы, что ж это делается? - заголосила нянька уже в полную силу, и я испугалась, что на её крики сбежится весь персонал больницы, а этого мне хотелось меньше всего.

  - Где лежит наша учительница Вера Алексеевна? - спросила я, вырывая из рук настырной няньки кусок оторванной от моего халата материи. Или вы хотите разбираться со мной через суд?

  - Так бы сразу и спросили, а то вдруг какой-то ущерб, виданное ли дело! Туточки они лежат, в крайней палате. А только пускать к нам сюда никого не велено! - и старуха снова заверещала пронзительно громко.

  - Ты сама уйдёшь или мне придётся оторвать тебе голову? - Никогда раньше не знала я за собой такой воинственности, но мне надо было торопиться, и не было времени подбирать подходящие слова.

  Нянька куда-то исчезла. Я вошла в палату. Лёжа на койке у окна, Вера Алексеевна читала журнал, на бледно-голубой обложке которого было написано: «Новый мир».

  - Вера Алексеевна! – я присела на корточки перед изголовьем её кровати, - меня завтра отправляют домой, а я не видела Николая Николаевича с тех пор, как мы были у него в больнице. Он подумает, что я от него отказалась. Мне  нужно увидеться с ним и всё ему рассказать.

  - Ты сможешь написать ему обо всём в письме.

  - Я не знаю его фамилии и адреса! Я только знаю, как к нему пройти. Помогите мне увидеть его!

  - Хорошо, я обещаю тебе что-нибудь придумать, - сказала Вера Алексеевна. - Иди к себе, я попробую поговорить с Надеждой Петровной или найти дежурного врача.

  Я спустилась к себе на второй этаж, сняла рваный халат, надела платье. Пришла заведующая клубом Надежда Петровна, сказала, что договорилась с дежурным врачом, чтобы меня отпустили на почту послать телеграммы нашим родителям. История с телеграммами повторялась, только на этот раз я знала, что никакие сливы с молоком меня уже не спасут.

  - У меня остались в городе дела, поэтому я сама собиралась пойти на почту, но Вера Алексеевна очень просила за тебя. Хочу, чтобы ты знала о том, что я высказала своё решительное несогласие с попустительством шалостям, которые здесь имеют место быть. Будь на то моя воля, я бы держала тебя взаперти. Мне не нужны неприятности. Так что имей в виду, Настя, сегодня я отпускаю тебя из больницы под личную ответственность Веры Алексеевны. Иди на почту и знай, что твоя преподавательница отвечает за тебя своей головой.

  «Просочилось и до неё, - подумала я. – Я и не сомневаюсь в том, что никто из нас не увидел бы в этом городе ничего, кроме больницы, если бы решала всё Надежда Петровна».


ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ. ПОСЛЕДНИЙ ВЕЧЕР С НИКОЛАЕМ НИКОЛАЕВИЧЕМ.

  Быстрее ветра летела я к больнице, где лежал Николай Николаевич, запыхавшись, прыгала через ступеньки широкой мраморной лестницы, только добежав до палаты, в которой лежал Николай Николаевич, я задержалась на минуту, чтобы перевести дух и поправить растрепавшиеся на бегу волосы.

  Койка, на которой лежал Николай Николаевич, была пуста и застелена чистым бельём.

  - А где он? – показывая рукой в сторону койки Николая Николаевича, спросила я у больного, лицо которого показалось мне незнакомым.

  - Он умер сегодня ночью, - спокойно ответил розовощёкий мужчина средних лет. Когда я вошла в палату, он с видимым удовольствием пил кефир из больничного гранёного стакана и заедал его свежей булкой, откусывая прямо от батона. - А вы ему кем приходитесь?

  «Откуда надо мной этот белый, белый потолок? Почему я лежу в чужой палате?», - сознание медленно возвращалось ко мне, кто-то пытался влить мне в рот немного воды из эмалированной кружки, и вода стекала по моим щекам под спину, где уже намокли в холодной воде больничное бельё и ворот моего  платья. Я села на кровати и свесила ноги вниз. Стены палаты качнулись из стороны в сторону и встали на свои места. Голова у меня уже перестала кружиться, но немного побаливал затылок, и я чувствовала непривычную слабость в ногах, когда вставала с койки, на которой раньше лежал Николай Николаевич.
 
  - Кто сказал, что он умер? - спросила я.

  - Я сказал, - ответил больной, продолжая пить свой кефир. Когда мужчина запрокидывал голову назад, на дне стакана, из которого он пил, была видна цифра «пять», неровно написанная красной краской. Эта цифра обозначала номер отделения, в котором лежал Николай Николаевич.

  - Как вы можете это знать, если вас самого тут раньше не было?

  - Я лежу здесь почти неделю, и знаю всё. На этой койке действительно умер больной. Извини, милая барышня, я не знал, что ты ему родня.

  - Не называйте меня милой барышней! - закричала я, сразу после этого дверь в палату распахнулась, и в неё кто-то вошёл.

  - Что здесь происходит? – строго спросила медсестра, подходя ко мне.

  - Этот человек говорит, что Николай Николаевич умер сегодня ночью.

  - Умер больной, которого перевели к нам из другого отделения, - сказала медсестра, - а Николая Николаевича выписали из больницы несколько дней назад.

  - Куда его выписали? - спросила я, всё ещё до конца не разобравшись в этой неразберихе.

  - Куда обычно выписывают людей? Наверное, домой. Если хотите, можно узнать его адрес в архиве, мы сдаём туда карточки выбывших больных, только сейчас архив не работает.

  - Не надо мне адреса, - сказала я, направляясь к двери.

  - А вот и принцесса к нам пожаловала, - расплылся в улыбке спортсмен -штангист, он как раз входил в палату, бережно неся перед собой стакан с жидким больничным компотом. - А Николая Николаевича выписали под наблюдение участкового врача.

  - До свиданья, - сказала я, выходя из палаты в длинный больничный коридор.

  Не очень отчётливо помню, как добралась до дома Николая Николаевича, наверное, опять всю дорогу бежала, потому что, поднимаясь по ступенькам лестницы в его доме, почувствовала, что мне не хватает воздуха, и остановилась для того, чтобы отдышаться. Дыхание восстанавливалось, но сердце, как сумасшедшее, билось об рёбра. У дверей в квартиру Николая Николаевича силы снова покинули меня, и я, прислонясь горячей щекой к прохладной крашеной стене, вдавила пальцем голубую кнопку звонка.
 
  Как будто он стоял наготове, чтобы сразу открыть мне дверь - Воробей собственной персоной стоял передо мной.

  - Где он? - спросила я, пытаясь протиснуться мимо Воробья, но Воробей продолжал стоять в дверях, загораживая проход в квартиру.
 
  - Вообще-то Николай Николаевич нездоров, - сказал Воробей своим странным отрывистым голосом.

  - Кто пришёл?- послышался голос Николая Николаевича из глубины квартиры.

  - Да отойди ты с дороги, - довольно резко отпихнула я в сторону Воробья.

  Николай Николаевич вышел из гостиной в переднюю. В руках он держал большую толстую книгу, раскрытую примерно на середине. Он был одет в светлые летние брюки и белую рубашку с галстуком, на его похудевшем лице поблескивали стёкла очков.
          
  Увидев меня, Николай Николаевич остановился и немного побледнел. «Он не рад меня видеть, - с тоской подумала я, - что-то могло измениться за то время, пока мы ничего не знали друг о друге».

  - Я думал, что ты уехала в Ленинград, - сказал он, внимательно и строго глядя на меня, - и уже решил, что никогда тебя не увижу. А потом сообразил, что можно написать письмо на адрес Дворца пионеров, и сразу успокоился. Это письмо сейчас лежит на моём столе. А вчера я дошёл до вашей больницы и долго стучал в ворота, но меня туда не впустили, даже не удалось спросить о тебе. Такое впечатление, что это не больница, а осаждённая крепость.

  Я смотрела на лицо Николая Николаевича, ревниво отыскивая в нём перемены, произошедшие с тех пор, пока меня не было рядом с ним. Как много я должна была ему рассказать!

  - Мне сказали в больнице, что вы умерли, - сказала я, и у меня задрожали губы. Мне пришлось замолчать, потому что я боялась заплакать. Николай Николаевич шагнул мне навстречу. Осторожно взяв меня руками за плечи, он склонил голову набок, стараясь заглянуть мне в лицо, ведь он был намного выше меня ростом. Я немного отодвинулась от него, торопясь рассказать обо всём, что случилось в то время, пока мы с ним не виделись:

  - Нас заперли в больнице, а сегодня сказали, что завтра мы  уезжаем, и я побежала на третий этаж к Вере Алексеевне, но нянька меня не пускала и порвала на мне халат. А Вера Алексеевна пообещала что-нибудь придумать, чтобы я смогла пойти проститься с вами.

  - И тебя снова отпустили на почту посылать телеграммы, - я посмотрела в лицо Николая Николаевича и увидела, что  губы у него улыбаются, а глаза за стёклами очков смотрят на меня очень серьёзно, - придётся снова просить помощи у Саши.

  - А пусть она не толкается, - раздался из передней отрывистый недовольный голос Воробья.

  - Саша, возьми у Аси листок с адресами, а деньги на телеграммы я дам тебе сам. - Николай Николаевич достал из шикарного кожаного, тёмно-коричневого с тиснёным узором, портмоне, новенькую красную десятку, - сдачу оставишь себе, а квитанции принесёшь Асе. Ты понял?

  - Угу, - отозвался из передней Воробей. Через секунду, не больше, с лестницы послышался топот его бегущих ног.

  - Пойдём в комнату, здесь темно. Я хочу на тебя посмотреть, - он взял меня за руку, повёл из передней в гостиную, и мы оказались сидящими рядом на диване. Повернувшись ко мне всем корпусом, Николай Николаевич сказал:

  - Ты знаешь, как я тосковал по тебе?

  - Знаю, - машинально ответила я.

  - Ты не можешь этого знать. Сегодня ночью я стоял у окна и думал о том, как я буду жить, если больше тебя не увижу. Помнишь заколдованное чудище из «Аленького цветочка»? Я представил тебя в образе дочери купца, которая просила отца привезти ей цветок из далёких стран. Я тоже умру, если ты не вернёшься ко мне точно в срок.

  - Никогда так не говорите, - прикрыла я ладонью его губы, и ощутила их тёплое прикосновение. Сердце щемило от тоски, как тогда, когда он заговорил на эту тему в больнице.

  Беда была уже совсем близко от нас, и она успела приготовить следующий удар, но своё главное нападение она приберегла на потом. Она собиралась выбрать для этого самый сложный момент в нашей жизни, ведь её последний, сокрушительный удар, должен был поразить наповал нас обоих.

  - Я принёс квитанции, - раздался услужливый голос Воробья.
 
  - «Кушать подано», - сказала я очень тихо, наверное, Воробей меня услышал, потому что я заметила, как он передёрнул плечами. Похоже, Воробей был не так прост, как могло показаться при первом взгляде на него. Он только притворялся тихим и кротким, как Урия Хип, о котором я читала у Диккенса.
 
  Воробей прокашлялся и сказал немного хриплым, но довольно уверенным голосом, что его мамки дома нет, и он бы выпил с нами чаю, «если Николай Николаевич позволит».

  - Сегодня чая не будет, - сказал ему Николай Николаевич, - если у тебя дома  нечего есть, купи в магазине продукты на деньги, которые остались от посылки телеграмм.

  - Стану я свои деньги на хозяйство тратить, не дождётся. Я эти деньги коплю.

  - Я надеялся, что даю тебе деньги на еду, - сказал Николай Николаевич довольно сухо, и тут часы на стене гостиной, поскрипев для солидности пружинами и колёсиками внутри деревянного корпуса, начали отбивать своё время.

  - Полвосьмого! - испуганно сказала я. - Мне нужно спешить в больницу, дверь в неё запирают теперь ровно в восемь.
 
  - Саша, иди к себе, ты же видишь, нам не до тебя, - сказал Николай Николаевич, но Воробей опять прогундосил, что «неохота ложиться спать голодным». - У тебя есть деньги, гастроном на углу открыт. Иди, Саша, иначе я рассержусь.

  Мне захотелось подойти к Воробью и выпихнуть его за дверь, потому что часы, тикавшие на стене гостиной, безжалостно отнимали у нас самые последние минуты, а он всё хныкал, что «опять мамка пьяная придёт, домой идти неохота».

  Николай Николаевич взял его за руку и вывел на лестничную площадку. Прямо под дверью в квартиру Николая Николаевича Воробья ждала его пьяная мать. Она чуть не упала, когда дверь на лестницу распахнулась.


ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ. Я ОСТАЮСЬ У НИКОЛАЯ НИКОЛАЕВИЧА.

  Вернувшись в комнату, Николай Николаевич начал хлопотать. Он хотел дать мне в дорогу фруктов, и стал выкладывать их на стол из холодильника, стоявшего в кухне, потом снял с мольберта небольшой холст, прибитый на  деревянный подрамник, сказал, что писал эту картину по памяти, вспоминая обо мне, и начал заворачивать картину в плотную обёрточную бумагу.

  Я подошла к зеркалу в передней и испугалась своего растрёпанного вида, ведь сегодня я много бегала по городу и много плакала. Я распустила косу и хотела переплести её потуже, расчёсывать волосы было некогда и нечем, маленькая мужская расчёска, которую я нашла на тумбочке под трюмо, не смогла бы справиться с моими волосами.

  Шуршание бумаги в комнате прекратилось, и вскоре я почувствовала, что Николай Николаевич стоит позади меня в передней, я отчётливо слышала его немного учащённое дыхание совсем близко за своей спиной.

  - Я помогу тебе плести косу, - сказал он.
 
  Когда мои руки встречались с его руками в моих волосах, Николай Николаевич на мгновенье задерживал их в своих ладонях. Щёки у меня горели, а по телу растекалась горячая волна, от которой очень кружилась голова. Я повернулась к нему, чтобы сказать, что больше не могу, что вот - вот потеряю сознание от этого нового, захлестнувшего меня с головы до ног чувства. Но, повернувшись, я попала в горячее и мучительно-сладкое пространство его рук, губ и глаз, смотревших на меня так, словно молили о пощаде.

  На какое-то время мы оба потеряли голову. Меня больше не было, потому что я растворилась в нём. Я закрыла глаза, и, сгорая на его губах, летела вместе с ним в тёмные ночные небеса. Это был мой первый поцелуй, и я никогда  не думала, что поцелуй может быть таким.

  - Я больше не могу, - будто издалека донёсся голос моего любимого. Я слышала, как он ушёл в гостиную, и там, стоя у окна, щёлкал зажигалкой, чтобы закурить.
      
  Не открывая глаз, я всё ещё чувствовала на губах его поцелуй, пока ощущение реальности происходящего не стало возвращаться ко мне. И тогда я смогла раскрыть глаза. Удивительно, что всё вокруг меня осталось прежним. Что-то изменилось в наших отношениях, и эта перемена была уже, видимо, необратима.

  Мне хотелось, чтобы Николай Николаевич был рядом со мной, смотрел на меня своими строгими глазами или говорил о чём-нибудь оживлённо и весело. Но я понимала, что он уже не сможет быть со мной прежним теперь, когда мы оба переступили через невидимую глазу запретную черту.

  Он стоял у окна гостиной и смотрел туда, где над крышами невысоких домов догорала среди облаков алая лента заката. Я не решалась подойти к нему и заговорить так, будто ничего не произошло. Всё последнее время между мной и Николаем Николаевичем высилась непреодолимая преграда, потому что он был взрослым мужчиной, а я - глупой девочкой, которая «играла с огнём».

  Мне пора было уходить. Стрелки часов, висящих на стене гостиной, неумолимо быстро продвигались по фарфоровому циферблату к римской цифре «восемь», Николай Николаевич молчал, не поворачиваясь ко мне, и я не знала, как поступить. Наверное, если я уйду от него сейчас, когда он не хочет даже говорить со мной, я больше никогда его не увижу. И тогда всё будет так, как должно быть. Я уеду в Ленинград продолжать учиться в школе и заниматься своими детскими делами, он останется здесь, и будет жить своей взрослой жизнью, как жил до меня.

  «Что же делать? – думала я, глядя на часы, стрелки которых продолжали двигаться вперёд, - мне надо спешить в больницу, ведь сегодня меня отпустили под личную ответственность Веры Алексеевны. Но разве я могу расстаться с ним так навсегда?».

  Как будто у меня ещё был выбор! Всё во мне было против того, чтобы прощаться с Николаем Николаевичем прямо сейчас. Как я буду жить без него? Жить, как раньше, я уже не могла.

  Я опять посмотрела на часы. Теперь они показывали без трёх минут восемь, и я могла, хоть и с опозданием, вернуться к себе в больницу. Он по-прежнему молчал. Молчала и я, боясь пошевелиться, прервать его молчанье, сделать неверный, непоправимый шаг.

  - Что ты стоишь? – сказал Николай Николаевич, не оборачиваясь ко мне, - садись, в ногах правды нет.
 
  И вслед за его словами часы на стене гостиной гулко, не торопясь, пробили восемь раз. Стараясь ступать осторожно, я подошла к дивану и присела в его уголок.

  Не помню, о чём мы с Николаем Николаевичем говорили в ту ночь, сидя на разных концах его плюшевого дивана. Наверное, дело было не в словах, потому что иногда мы молчали, слушая, как тикают часы, как бьются наши сердца. Оба мы, не сговариваясь, старались не смотреть друг на друга. Если наши глаза встречались, между нами опять пробегала искра, наполняя нас обоих огнём, и мы горели в этом огне, и напряжение электрического тока, проходившее через нас обоих, увеличивалось и требовало вспышки, молнии, после которой придёт облегчение, как после грозы.

  - Тебе надо поспать, - сказал Николай Николаевич, - устраивайся здесь, на диване, я принесу одеяло и подушку.

  И я уснула, едва коснувшись щекой прохладной льняной наволочки на его подушке.

  Мне снился странный сон. Я шла по дороге, и не было вдоль неё ни домов, ни деревьев. Ни одного человека не встретила я на своём пути, чтобы спросить, куда приведёт меня бесконечная эта дорога. Мне было холодно, я была одна, и какая-то тревожная мысль не давала мне покоя. И вдруг моё сердце похолодело от ужаса. Я отчётливо поняла, что человека, который стал для меня дороже всех на свете, больше нет, его никогда уже не будет рядом со мной, а я так и буду брести в темноте по этой дороге, которая никуда не ведёт. «Его больше нет! -  сжалось сердце от горя, - наверное, он умер, иначе обязательно нашёл бы меня, не оставил одну в темноте, в этой звенящей тишине. Его больше нет…». 

  Я плакала, не понимая, что проснулась, потому что тревожный сон всё ещё жил во мне. Почему я одна в этой комнате, в темноте? «Его больше нет! – снова обожгло меня страшной догадкой, - его нет нигде, и я никогда не увижу его, никогда!»

  Я шла по дому, который был пуст, в серых сумерках ночи тишина оглушала, заполняя собой пространство вокруг, и вещи, создающие днём уют и порядок, казались страшными и зловещими в темноте.

  Я нашла его на кухне. Не включая свет, Николай Николаевич курил у раскрытого окна. Наверное, я спала совсем недолго.

  - Мне приснилось, что вас больше нет, – приблизилась я к нему, словно ища для себя спасения, всё ещё не веря, что нашла его, что он рядом со мной.

  - Успокойся, милая, - сказал Николай Николаевич, наклоняясь ко мне, - это всего лишь сон, он забудется, и ты не вспомнишь о нём никогда.

  - Не оставляйте меня одну, - попросила я, глядя снизу вверх в его глаза, - я боюсь, что опять повторится сон, в котором я буду идти по дороге, где нет никого.

  Взяв мои руки в свои ладони, Николай Николаевич осторожно поднёс их к  губам, точно стараясь согреть.

  - Прогони меня, я уйду, и буду бродить по городу до утра, - сказал он, бережно держа мои руки в своих ладонях.

  - Не уходите, - сказала я, чувствуя покой и тепло, исходящие от него, - я умру от горя, если вас не будет рядом со мной.

  А он повторял снова и снова, целуя меня в запрокинутое лицо, в волосы, губы, глаза:

  - Прогони меня, пока не поздно, я должен уйти, отпусти меня, дорогая, родная, единственная…

  И когда я увидела его глаза, это было похоже на долгий поцелуй, и он сам был, точно в бреду, повторяя, что должен уйти, и целуя меня, и обнимая всё крепче…

  Где-то над нами пробили часы, я попробовала сосчитать их удары и не смогла.

  - Скоро утро. Тебе надо поспать.

  - Мы не спали?

  - Нет, ни минуты.

  - Не уходи, - попросила я, прижимаясь щекой к его руке, - я хочу, чтобы ты был рядом со мной.

  - Мы не сможем уснуть, если будем вместе. Я отведу тебя в спальню, тебе там понравится, вот увидишь.

  И мне понравилось там, в маленькой тихой комнате, полной покоя и сияния звёзд.

  - Почему я не видела этой комнаты раньше? - спросила я, устраиваясь «калачиком» на краю неширокой кровати, застеленной свежей прохладной простынёй.
 
  У белоснежной, тщательно выглаженной рубашки, которую Николай Николаевич дал мне надеть вместо халата, были слишком длинные рукава. От рубашки пахло свежестью, и она приятно холодила кожу.

  - Этой комнаты не видела ни одна женщина на свете, - сказал  Николай Николаевич, укутывая меня одеялом, - с самого начала я решил, что приведу сюда только жену, и всегда представлял её именно такой.

  - Этого не может быть, - усомнилась я в его словах, прижимаясь лицом к подушке, подложив под щёку сложенные вместе ладони. Я ещё чувствовала его поцелуи на своих губах.

  - Может. Потому что я верил всегда, что однажды появишься ты, золотая в лучах заката, и войдёшь в этот дом, наполняя его сиянием глаз и свирелью своего голоса. Так и случилось.

  - Так и случилось, - словно эхо, отозвалась я на его слова. - А помнишь: «Милая барышня - то, милая барышня – это…», и «Не смею вас задерживать». Что это было?

  - Я сходил от тебя с ума, такой родной и желанной показалась ты с первой минуты, как я увидел тебя. Я боялся, что не выдержу и упаду к твоим ногам, умоляя: «Останься, люби меня, потому что я не смогу больше жить, как жил раньше, в плену и во мраке…». От смущения или обиды ты вспыхивала, как факел, а я глядел на тебя, и не мог наглядеться. И дразнил тебя, чтобы снова видеть огонь, горевший в тебе так жарко. И я думал: «Неужели ко мне пришла та, которую я ждал столько лет?» А потом ты рассердилась на меня, совсем как большая, и, обидевшись на что-то, собралась уходить.

  - Зачем ты отпустил меня тогда? -  сказала я, и он засмеялся счастливым смехом мне в ответ.

  - Потому что тогда я уже точно знал, что ты будешь моей навсегда. Я смотрел тебе вслед и думал: «Беги, дорогая, беги, небывалая, светлая, чистая, горячая, как огонь. Чем быстрее ты убежишь, тем быстрее вернёшься обратно!».

  - Как ты мог меня видеть? Я бежала по другой дороге.

  - А я разгадал твою хитрость, и смотрел тебе вслед из окна этой спальни, и думал, что скоро, скоро, мы будем с тобой вместе, теперь уже навсегда.

  - А если бы я не вернулась? – нахмурившись, спросила я.

  - Ты могла не вернуться ко мне? – спросил мой любимый, наклоняясь и заглядывая мне в глаза.

  - Не могла, - честно призналась я, почувствовав себя совершенно счастливой от этой мысли, ведь это моя единственная любовь пришла ко мне так нежданно.
 
  «Мы две половинки, - думала я, засыпая, - две половинки одного целого, несущие друг другу недостающее, дополняющие друг друга во всём».
 
  Так говорила о любви Вера Алексеевна, но, засыпая тем утром в тихой комнате с невысоким окном, за которым начинали уже светлеть небеса, я думала, что эти слова только что сами родились в моей голове.


ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ. ПОСЛЕДНЕЕ УТРО В ГОРЬКОМ. ПРОЩАНИЕ С НИКОЛАЕМ НИКОЛАЕВИЧЕМ.

  Мне показалось, что я проснулась в ту же минуту, что и уснула. Николай Николаевич был уже умыт, одет, свежевыбрит и причёсан. Он даже успел надеть свои золотые очки, и я застеснялась его, такого ослепительно свежего, взрослого и серьёзного.

  - Как тебе спалось, дорогая? - спросил он, улыбаясь мне глазами, губами, весёлый и бодрый.

  - Очень хорошо, я даже выспалась, как будто спала всю ночь.

  - Так и было, мы видели сон, один на двоих, - в его глазах промелькнула тревога.

  - О чём ты подумал сейчас?

  - Ты ещё не разлюбила меня?

  - Нет! - и вдруг мне стало горько до слёз.

  - Что случилось? – присев на край кровати, заглядывал он в мои глаза. - Скажи мне правду. Ты о чём-то жалеешь?

  - Да, я жалею, мне страшно, скорей успокой меня, - испуганно повторяла я, с надеждой глядя в его глаза.

  Николай Николаевич взял меня за руку.

  - Что тебя так печалит?

  - Ты не знаешь, как сделать, чтобы нам не надо было прощаться прямо сейчас?

  - Ничего не бойся, - сказал он, поднося мою руку к губам, - разлучить нас уже невозможно.

  А беда была уже совсем близко, она подошла к нам вплотную, чтобы подарить сначала маленькую смерть, длинною в целую жизнь…

  Утро этого дня было на удивление свежим и солнечным. Мы шли по улицам Горького, и казалось, что даже случайные прохожие улыбаются нам, так спокойно и радостно было на душе. Я думала о том, что теперь всё в нашей жизни будет хорошо, и никакие неприятности не смогут к нам даже прикоснуться.
 
  Не было опасений из-за того, что я не пришла ночевать в больницу. Ничего плохого не могло случиться в то утро, когда мы с моим любимым шли по улицам города, спокойные и счастливые.

  Как я потом узнала, меня выручила Вера Алексеевна. Когда прошлым вечером она поняла, что я не вернусь в больницу, она сказала, что отпустила меня проститься с родственниками, и те, по-видимому, оставили меня у себя ночевать. На самом деле меня никто особенно и не искал, и моего отсутствия и так бы, наверное, не заметил никто, кроме девочек из моей палаты, ведь мы  были уже выписаны из больницы, и, по сути, никому уже не были нужны.

  Только вездесущая Надежда Петровна поздно вечером вошла в палату к Вере Алексеевне со словами: «А известно ли вам, Вера Алексеевна, что ваша любимица, которой вы во всём потакаете…». Именно для заведующей нашим клубом и была приготовлена версия о моих родственниках. История умалчивает о том, поверила ли строгая и принципиальная, особенно, где не надо, Надежда Петровна в легенду, придуманную моей преподавательницей. Мне известно только одно - уходя от Веры Алексеевны, возмущённая блюстительница порядка сказала: «Я умываю руки!».

  Это было немного забавно. В то лето у нас ходил по рукам напечатанный в Венгрии на русском языке светло-коричневый томик романа Булгакова «Мастер и Маргарита». И все мы прекрасно помнили, как произнёс эти слова перед толпой иудеев римский прокуратор Понтий Пилат, отправляя на казнь молодого проповедника и философа по имени Иешуа.

  Николай Николаевич проводил меня до самой больницы, он даже договорился с лечащим врачом, что я уйду сразу, как только мне дадут выписку. Мне хотелось уйти вместе с ним, и я никак не могла понять, для чего нужно ждать эту глупую бумажку, но мне объяснили, что так всегда полагается делать. Вера Алексеевна сказала, что меня отпустят проститься с Николаем Николаевичем, а рюкзак с моими вещами ребята отвезут на вокзал, так что от меня требуется только вовремя придти к отправлению поезда.

  - Что вы решили, Николай Николаевич? - спросила она, глядя на него своими внимательными глазами.

  - В самое ближайшее время я собираюсь приехать в Ленинград, - сказал мой любимый, - мне нужно познакомиться с Асиными родителями, а также узнать, какое разрешение нужно получить для того, чтобы жениться на ней.

  - Насколько мне известно, - довольно сдержанно ответила ему Вера Алексеевна, - для брака с несовершеннолетней невестой нужна справка из женской консультации о её беременности.

  - Одну возможность мы уже знаем, - весело ответил ей Николай Николаевич.
               
   Я смотрела на него и не могла насмотреться, таким удивительно красивым и родными стало для меня лицо, знакомое до мельчайшей подробности: впадинки возле губ, тёмной блестящей пряди волос, упавшей на левую бровь. Я так откровенно любовалась своим любимым, что Вера Алексеевна едва заметно улыбнулась, глядя на меня.

  - Девочке нужно учиться. Вы не собираетесь посадить её дома с незаконченным средним образованием?

  - Не надо так плохо думать обо мне. Мы всё осилим, если будем вместе. Если не будем, про себя знаю точно, жить без Аси уже не смогу. Это не шутка.

  - Это не шутка,- задумчиво повторила за ним Вера Алексеевна. - Ну что ж, я желаю счастья вам обоим.

  - Спасибо, - очень серьёзно поблагодарил её Николай Николаевич, и вдруг неожиданно, звонко щёлкнув каблуками, припал к её руке. Вера Алексеевна была маленькой, как девочка, а Николай Николаевич, наоборот, был высокого роста. Наклонясь к её руке, Николай Николаевич сложился почти вдвое, но сделал это так же легко и непринуждённо, как всё, что он делал, к чему бы ни прикасался. Пластика его движений завораживала, придавая всему, происходящему с ним, очарование простоты и аристократизма, как это принято называть теперь.

  - Вы артист!

  - Есть немного. В юности мы с троюродным братом играли в театре.

  - Конечно, в любительском?

  - Конечно, в настоящем, - серьёзно сказал Николай Николаевич и сделал «страшные» глаза.

  - Поспи немного, тебя разбудят, когда будет готова выписка, -  он смотрел на меня с такой нежной заботой, что мне захотелось крепко прижаться к нему и не отпускать до той минуты, когда я смогу уйти из больницы с ним вместе.
 
  Как показало время, моё желание не расставаться с Николаем Николаевичем в то утро не было ни наивным, ни глупым.

  - Обещайте, что мы ещё встретимся, - попросила я его.

  - Обещаю. Мы не успели ни о чём договориться, ничего решить. Сейчас мне надо ненадолго заглянуть на работу, - он с улыбкой смотрел на моё расстроенное лицо, - сегодня меня выручает Петров, я звонил ему утром, пока ты спала.

  В тот день двери нашей больницы были распахнуты настежь.

  Я простилась с Николаем Николаевичем за воротами больницы, стоя у высокой белой стены каменного забора бывшего купеческого дома.

  - Не смотри на меня так печально, - сказал он, легонько прижав меня к себе, и я, почувствовав щекой прохладную жёсткость его летнего пиджака, шмыгнула носом, - ничего не бойся, всё у нас будет хорошо. Поскорей получай свою «индульгенцию» и прибегай ко мне. Я не успел сказать тебе самого главного, самого важного для нас.
 
  - Скажите сейчас, - попросила я, - а то вдруг вы потом забудете.

  - Не забуду, - Николай Николаевич снова улыбнулся мне, - скажу обязательно, только ты прибегай поскорей. До твоего поезда осталось не так уж много времени.
 
  - О чём вы хотите со мной говорить? - мне трудно было ждать, и очень хотелось задержать его возле себя хоть ненадолго.

  - Ты долго ещё собираешься говорить мне « вы»? – он заглянул мне в глаза, и я уткнулась носом в его грудь, родную и тёплую под белой тканью рубашки. Я боялась заплакать, таким горем казалась мне необходимость расстаться с ним хоть на час.

  - Нет, недолго, - сказала я, посмотрев в его серьёзное, взрослое лицо, и мой голос предательски дрогнул, - только здесь, где нас могут услышать, это в последний раз. Вы мне только намекните, я всё пойму, а то я буду всё время думать, о чём вы хотели сказать, и надумаю что-нибудь другое, неверное или плохое.

  - Я скажу тебе, - на мгновенье он прижал меня всю к себе так крепко, что мне стало трудно дышать, - я тебя очень люблю, никому ещё этого не говорил. И поэтому слушай и запоминай: если получится так, что у тебя, если у нас с тобой будет ребёнок, этот ребёнок обязательно должен появиться на свет. Наша жизнь полна неожиданностей и недоразумений, что бы ни говорили тебе родители или учителя, наш ребёнок должен родиться. Поняла? - И я кивнула головой вместо ответа, меня поразило то, как серьёзно и страстно говорил мой любимый о нашем будущем ребёнке.

  - Нет, ты скажи мне: «Клянусь». Это важно для нас обоих. Про любовь я не спрашиваю, твои глаза говорят «люблю», и тут я не сомневаюсь в тебе, потому что знаю, моя девочка обязательно дождётся меня. Она твёрдо знает, что я никогда не оставлю её. Ты нужна мне теперь навсегда, понимаешь? И малыш, которого мы когда-нибудь станем вместе растить, тоже нужен мне, потому, что он наш. Ты клянёшься?

  - Да, я клянусь, - сказала я очень серьёзно, и тихонько потёрлась щекой о ткань его пиджака. Мне так не хотелось прощаться с моим любимым, отрываться от него хоть на миг!

  И я была совершенно права, потому что беда уже стояла рядом с нами.

  Я смотрела ему вслед. Он уходил от меня по неширокому тротуару, защищённому от ярких солнечных лучей и грохота машин бесконечно длинным рядом живой изгороди, состоящим из сухих колючих кустов. Его высокая фигура, широкоплечая под пиджаком, свободно спадавшим на хрупкое и лёгкое тело, неумолимо быстро удалялась от меня в свете летнего утра. Таким я запомнила его навсегда.

  Прошло несколько месяцев после моего возвращения из экспедиции, прежде чем я решилась сжечь на спичках над кухонной раковиной в коммунальной квартире моей бабушки свои горьковские стихи, надеясь вместе с ними сжечь и свою память. Я обожгла себе пальцы до волдырей, пока не сгорели  все страницы тетради со стихами и дневниковыми записями, сделанными во время экспедиции в город Горький, а также и после неё, уже в Ленинграде.
 
  Несмотря на все старания, я не забывала о своём любимом в течение всех этих лет, и по-прежнему помнила наизусть стихи, написанные о нём.
 
  В своих воспоминаниях я чаще всего видела его уходящим от меня по неширокой аллее, сливающимся вдали с завесой солнечных лучей, блёклой лазурью неяркого июльского неба…

  Как могло случиться, что я поверила не ему, самому главному и нужному человеку в моей жизни?


ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ. НА СЦЕНЕ С СОЛЬНОЙ ПАРТИЕЙ ПОЯВЛЯЕТСЯ ВОРОБЕЙ.

  Утро, когда мы с Николаем Николаевичем простились у ворот детской больницы, было таким безоблачным и ясным, что никакие неприятности пробиться ко мне не могли. Казалось, так теперь будет всегда. Тогда я ещё не знала о том, что охранная грамота нашей любви действительна лишь при условии, что мы с моим любимым находимся рядом, если же нас разлучить, и она потеряет свою волшебную силу.

   Я обещала своему другу, что посплю, и уснула почти сразу, как только вернулась в палату, в которой прожила во время нашего карантина почти месяц, и спала я очень спокойно, пока меня не разбудили.

  - К тебе пришёл посетитель, он ждёт тебя у ворот, -  сказала медсестра, стоя около моей кровати, - пойдём, я открою тебе дверь на улицу.
 
  Я вскочила на ноги, пригладила волосы, ополоснула лицо холодной водой у эмалированной раковины в нашей палате. Это он! Конечно, это он! Наверное, Николай Николаевич раньше освободился с работы, и решил сам зайти за мной. Я спустилась с лестницы так проворно, что внизу мне пришлось ждать немолодую медсестру. Спросонья я не сразу обратила внимание на то, что дверь на улицу не была закрыта, ведь нас так долго держали в этой больнице взаперти. Из открытой
двери я вылетела, точно птица: скорее, скорее к нему!

  За воротами больницы меня ждал Воробей. Он стоял, чуть скособочившись, втянув в плечи свою взъерошенную птичью голову.

  - Ты зачем пришёл, Воробей? - удивилась я, и он, посмотрев на меня своими странными жёлтыми глазами, чуть передёрнул плечами, наверное, ему не нравилось, когда я называла его Воробьём.

  - Меня прислали к тебе с поручением, - сказал он своим непостижимым отрывистым голосом. Я совершенно уверена в том, что так, как Воробей, никогда не говорил ни один человек на свете. - Тебе велено передать вот это, и ещё кое-что на словах.

  «Велено», - с неприязнью подумала я. Такое подобострастие никогда не внушало мне доверия, - «Кушать подано», Урия Хип, всё это из одной оперы».

  Мне некогда было развивать эту мысль, и я развязала пакет, аккуратно завёрнутый в коричневую обёрточную бумагу. Это была картина, которую мой любимый писал без меня, по памяти, и которую собирался дать мне с собой в дорогу.

  - Зачем Николай Николаевич прислал тебя? - спросила я Воробья, разглядывая картину, на которой Николай Николаевич изобразил меня в образе Алёнушки, сидящей у ручья, - ведь мы с ним скоро увидимся.

  - Ты - это, - голос Воробья звучал несколько хрипло и скрипуче, наверное, в своей обычной жизни он так редко пользовался им, что голос успевал заржаветь или засохнуть, - не ходи к нему сейчас. Николай Николаевич велел кланяться тебе в ноги и слёзно просить у тебя прощенья за то, что он ввёл тебя в заблуждение. Он поддался минутной слабости, и теперь жалеет об этом. Не будет у тебя с ним ничего, потому что он любит другую женщину, у него с ней семья.

  - Что ты сказал? - в голове у меня шумело, и смысл сказанных Воробьём слов почему-то плохо доходил до меня.

  - Николай Николаевич просит простить его за минутную слабость, - уже намного увереннее и с видимым удовольствием повторил Воробей совершенно немыслимую и позорную для меня фразу. - Он так и сказал: «Иди, Саша, к ней, я не в состоянии видеть сейчас её глаза…»

  - Что ты говоришь, Воробей? – я всё ещё не могла придти в себя после того, что услышала, - у Николая Николаевича есть семья? Почему же он сам не сказал мне об этом?

  В голове у меня мелькали бессвязные, отрывочные мысли: в квартире у Николая Николаевича не было видно следов пребывания в ней других людей, за время, что я бывала у него почти ежедневно, никто ни разу не приходил к нему и не звонил. При мне он часто открывал платяной шкаф, доставая из него пиджак или что-то другое, и в этом шкафу висела только его одежда, и все дела по дому он делал сам. Эти мысли вихрем пронеслись у меня в голове, и я немного успокоилась. Произошла какая-то ошибка, глупое, бессмысленное недоразумение. Надо немедленно пойти к Николаю Николаевичу и рассказать ему обо всём, что наплёл мне сейчас Воробей. Мне вообще не надо было слушать этого странного мальчишку. Я сама понимала это, но сказала Воробью ещё одну фразу, скорее по инерции, чем из любопытства.

  - Почему я никогда не видела женщины, о которой ты говоришь?

  - Ты видела её, это моя мамка.

  - Твоя мама? - изумилась я, вспоминая мать Воробья, которую видела довольно часто, поднимаясь по лестнице в квартиру Николая Николаевича. –  Этого не может быть.

  Совершенно невозможно было представить их вместе.

  - Ты сказал, что у них семья? Николай Николаевич всегда жил один, – я вспомнила, как он говорил, что в его маленькой спальне никогда не было ни одной женщины, он берёг её для своей будущей жены.
   
  - Они сошлись давно, ещё смолоду. Когда я был маленьким, Николаша, так зовёт его мамка, почти всегда был у нас. У них с мамкой тогда была любовь.

  Николай Николаевич рассказывал мне, что Воробей не помнит своего отца, умершего в тюрьме от туберкулёза. Мой друг жалел этого мальчика, но я никогда не слышала от него о том, что он жалеет его мать, Николай Николаевич не любил её за образ жизни, который она вела.

  - Зря ты мне не веришь, знаешь, какой мамка была раньше? На неё даже на улице мужики заглядывались, а она отдала свою молодость ему, помогла получить образование, встать на ноги. Это сейчас он стыдится её из-за того, что она пьёт, а раньше он без неё шагу ступить не мог. А мамка пьёт с горя, потому что он ей изменяет, вот и с тобой у него случилась минутная слабость, он так мамке и сказал.

  - Николай Николаевич говорил с твоей мамой обо мне? - это было похоже на бред. Когда я встречалась на лестнице с этой немолодой, неопрятной женщиной, я всегда поражалась тому, сколько ненависти было во взгляде её чёрных глаз. Я немного побаивалась её. Иногда мы сталкивались с ней у дверей Николая Николаевича буквально нос к носу, и тогда она говорила заплетающимся языком: «Пусть Сашка выйдет, у меня ключа от квартиры нет». Я никогда не видела эту женщину трезвой, наверное, поэтому мне казалось, что она немного не в себе. - Ты сказал, что Николай Николаевич любит твою маму, но ведь она же… старая.

  - Она не старая, просто пьющая, - спокойно объяснил Воробей, глядя на меня своими настороженными птичьими глазами. И я вдруг подумала, что его странная отрывистая манера говорить, наверное, не что иное, как редкий вид заикания, ведь у него, скорее всего, было нелёгкое детство.

  - Они слюбились давно, Николаю Николаевичу тогда то ли семнадцать, то ли восемнадцать лет было. Конечно, он не собирался жениться, ему ведь нужно было учиться, а мамка моя не училась, она работала, кто-то должен был деньги зарабатывать, пока Николай Николаевич учился в институте. Потом оказалось, она ему не пара, ты же видела, какой он стал. Но старая любовь не проходит. Они то ругаются, то любятся, их не поймёшь. Только он всегда возвращается к мамке. Его мучает совесть за то, какой она стала из-за него. Но и такая, как сейчас, она всё равно ему ближе всех, потому что она всегда рядом, всегда примет его, поймёт, приголубит.

  - Я должна услышать это от него самого, - твёрдо сказала я, -  я обещала ему, что приду, и не намерена менять своих планов.

  "Николай Николаевич сам мне всё объяснит, я пойду к нему прямо сейчас." От этой мысли я почти успокоилась, и всё опять стало простым и понятным, как было до того, как пришёл Воробей и наговорил мне всякой чепухи. Конечно, в рассказе Воробья было что-то не так, не мог же Николай Николаевич обманывать меня столько времени! И сегодня, на этом самом месте, он сказал мне, что любит. А что он ещё говорил? - вспоминала я, - ах да, ну конечно, он сказал про нашего будущего ребёнка! Но зачем он стал говорить о том, что жизнь полна неожиданностей, что я никого не должна слушать, что бы мне ни говорили, что мы с ним уедем далеко-далеко? Или о том, что мы уедем, он сказал в другой раз? Надо немедленно идти к нему, а то я совсем запутаюсь в этой неразберихе».

  - Не ходи туда, - устало сказал Воробей, и вздохнул тяжело, будто делал нелёгкую работу и устал, - когда Николай Николаевич вернулся домой, у них с мамкой был скандал. Они орали друг на друга, и каждый упрекал другого за пропавшие годы. Мамка кричала, что он сломает жизнь малолетке, с которой связался из-за того, что он эгоист и умеет любить только себя. Николаю Николаевичу стало плохо с сердцем, и мамка начала хлопотать подле него. Она всегда ухаживает за ним, когда он болеет.

  - Она не была у него в больнице, когда туда ходила я.

  - Мамка приходила к нему утром, а ты днём. Ты что, не видела у него на тумбочке её передачи?

  Я действительно видела в больнице у Николая Николаевича какие-то передачи, в его тумбочке всегда лежали яблоки и бутылки с минеральной водой, но я думала, что всё это приносили ему друзья или сослуживцы.
 
  Зачем я слушаю Воробья? Мне надо послушать того единственного, самого главного для меня человека, который один точно знает, как обстоят дела на самом деле. Я пойду к нему, и его глаза лучше всяких слов расскажут мне обо всём.

  Словно подслушав мои мысли, Воробей снова сказал каким-то усталым и безнадёжным голосом, и зевнул, будто и он мало спал в эту ночь:

  - Не ходи к нему. Они с мамкой так громко ругались, что Николай Николаевич схватился за сердце и весь побелел, и мамка помогла ему дойти до кровати. К Николаю Николаевичу приезжал врач, сделал ему укол от сердца, и сказал, что больному нужно лежать, а если не станет легче, то ехать в больницу. Сейчас Николай Николаевич спит, а мамка сидит подле него. Она тебя к нему ни за что не пустит.

  - Всё равно я к нему пойду, - сказала я, - а там уж будет видно, что и как.

  - Только он успокоился, - с сожалением сказал Воробей, и опять зевнул длинно, протяжно, во весь рот, - из-за тебя он и в прошлый раз заболел. А уж сегодня, после всего, что было, его сердце точно не выдержит. Ты одна виноватой будешь, если он умрёт.

  У меня заныло сердце. Воробей затронул тему, которой я боялась больше всего на свете. Я ещё не забыла, каким бледным было лицо  Николая Николаевича, когда он лежал в больнице… Воробей, видимо, понял, что я почти готова сдаться, потому что сказал мне уже совсем небрежно:

  - Не губи его. Ты молодая, ему не под силу жить с тобой.

  - А вдруг он всё-таки ждёт меня сейчас?

  - Не, не ждёт, они с мамкой помирились, и он согласился, что с вашим летним романом пора кончать. - Я стояла, прислонясь спиной к забору, чувствуя усталую разбитость во всём теле. А ведь совсем недавно, до встречи с Воробьём, я была так счастлива и спокойна, как будто чувствовала крылья у себя за спиной. - А тебе он велел кланяться, и эту картину пожелал передать на память о незабываемых минутах, проведённых с тобой.

  Это уж слишком! Слышать из уст Воробья о том, что Николай Николаевич считает минутной слабостью всё, что казалось мне волшебным сном нашей любви! Наверное, я была слишком доверчивой и легковерной, я ведь не раз слышала о том, что у мужчин всё это бывает совсем не так, как у нас. Для них таинство любви – всего лишь «незабываемые минуты»…

  Голова болела, и в ней шевельнулась слабая мысль о том, что все эти недели, пока я была рядом с моим кумиром, он смотрел на меня сияющими глазами, тянулся ко мне навстречу взглядом, радовался, увидев меня, и эти его слова, сказанные сегодня утром…

  - Иди, Воробей, - сказала я, - заболтались мы с тобой. Иди.

  - Точно не пойдёшь к нему?

  - Да уйдёшь ты или нет?

  И он пошёл, скособочившись, втянув птичью голову в плечи, подпрыгивая на ходу. Настоящий Воробей…

  - Воробей, - вдруг окликнула я его, повинуясь какому-то внезапному, подсознательному порыву, ещё не зная, что ему скажу, - если ты меня обманул,  я когда-нибудь узнаю об этом, и тогда найду тебя, так и знай.

  Он побежал, припадая на одну ногу, то и дело оглядываясь на меня, будто я собиралась его догонять, и вдруг споткнулся и упал на оба колена, и, поднявшись поспешно на ноги, даже не отряхнув брюк, побежал снова.
 
  У меня в голове мелькнула мысль о том, что Воробья очень напугали мои слова, и это вызвало во мне какие-то смутные сомнения во всём происходящем, но эти сомнения потонули среди пульсирующей боли в моей голове.

  На этом месте можно было бы закончить мой рассказ о прошлом. Но, прожив это прошлое снова, я не могу не задать себе вопрос: кому нужно было всё, что случилось тем летом? Переосмысливая события тех дней сейчас, я многое вижу не так, как видела раньше, и я хочу понять, что же случилось тогда. Давно нет Веры Алексеевны, иначе я спросила бы об этом у неё, ведь моя преподавательница обещала, что придёт время, когда я смогу сказать: «Теперь я понимаю всё».

  Я помню, что в тот день, когда Воробей приходил ко мне в больницу, была ещё одна мысль, крутившаяся у меня в голове, я никак не могла её поймать, прежде чем она исчезала снова, и, когда мне надоело играть с ней в догонялки, я сказала ей: «Уходи! Разве не видишь, что мне сейчас не до тебя?»
 
  Как проста и понятна теперь эта мысль для меня, давно уже взрослого и много видевшего в жизни человека. И когда я вспоминаю тот разговор с мальчиком, пришедшим ко мне в больницу, для меня становится совершенно очевидным, что в тот злополучный день Воробей говорил со мной явно не со своего голоса!

  «Николай Николаевич велел кланяться тебе в ноги, и слёзно просить у тебя прощенья за то, что ввёл тебя в заблуждение». Вспоминая эту фразу теперь, я вижу перед собой не лицо мальчика-подростка, а страшные глаза женщины, стоящей за ним. И рассказ Воробья о прошлом звучал явно со слов женщины.

  Я готова поверить тому, что Воробья прислала ко мне в больницу его мать. У этой женщины могли быть причины ненавидеть меня. А как быть со словами: «Иди, Саша, к ней, я не в состоянии видеть сейчас её глаза»? За ними мне слышится совсем другой голос.
   
  Почему Николай Николаевич не искал меня в Ленинграде? Даже не зная моего адреса, он уже писал однажды письмо во Дворец пионеров. В нашем Литературном клубе была только одна девочка Настя.
 
  Что произошло после того, как Николай Николаевич простился со мной у ворот больницы?

  Что из рассказа Воробья было правдой?
 
  А может, и не было ничего, кроме фантазии девочки из поэтического кружка, которая вместо того, чтобы прилежно выполнять задания, данные ей её педагогами, придумала и своего необыкновенного человека, и свою необыкновенную любовь к нему…


ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ. МОЙ ОТЪЕЗД ИЗ ГОРЬКОГО.

«Скажи, как жить мне, как мне жить
На этом берегу?
Я не могу тебя забыть
И помнить не могу».
М. Петровых.

  Я лежала на койке лицом к стене, обедать я не пошла, хотя наши преподаватели договорились о том, что перед отъездом нас покормят в больнице. У меня почти не было мыслей в голове, просто всё вокруг стало безрадостным и тусклым.

  Пришла Вера Алексеевна, удивилась, что я ещё не ушла. Даже с ней я не хотела говорить о том, что случилось. Тем не менее, обняв, как больную, за плечи, она увела меня в сад, на скамью, где нашего разговора никто не мог услышать, и я рассказала ей о визите Воробья ко мне.

  - Ты знаешь ли что, Асюшка, такие случаи бывают в жизни не так уж и редко, - Вера Алексеевна сказала это по поводу рассказа Воробья о связи Николая Николаевича с «воробьиной» матерью, - но это ещё ничего не значит, те отношения, если они и были, наверняка остались в далёком прошлом. Твой Николай Николаевич не похож на обманщика, он скорее принадлежит к числу людей, которым хочется верить. У него на лице написано всё, о чём он думает, такие люди обычно не умеют лгать, их обман был бы сразу заметен. И глаза у него хорошие, и весь он такой открытый, искренний, как юноша из романа прошлого века, с горящим взором и чистым сердцем.

  - Я не хочу говорить на эту тему, - угрюмо сказала я, в глубине души я думала то же самое, только всё внутри меня болело от горя, и никто во всём свете не мог мне помочь.

  - Ты права, сейчас надо думать не об этом, - сказала Вера Алексеевна. - Вам с Николаем Николаевичем нужно обсудить ваши отношения с глазу на глаз.
 
  - Как видите, это сейчас невозможно, - не глядя на свою любимую преподавательницу, сказала я, – Николай Николаевич спит после укола, рядом с ним сидит эта женщина…

  - Обо всём, что ты сейчас сказала, мы знаем лишь со слов того странного мальчика. Ты не думаешь, что он мог сказать тебе неправду?

  - Конечно, Воробей мог меня обмануть. Но всё это звучало так убедительно!

  - Тебе нужно было не слушать этого мальчишку, а сразу пойти к Николаю Николаевичу, и поговорить с ним самим обо всём.

  - А картина? - спросила я у Веры Алексеевны, - как могла попасть в руки Воробья картина, на которой Николай Николаевич изобразил меня в образе Алёнушки? Эту картину он сам собирался отдать мне перед моим отъездом.

  - С картиной получается какая-то ерунда, - согласилась со мной Вера Алексеевна, - хотя не исключено, что мальчик мог взять её без спросу. Скажи, почему ты не пошла к Николаю Николаевичу? До сих пор ты вела себя так решительно.

  - У меня нет сил на то, чтобы выяснять, что в словах Воробья - правда, что ложь. Я не могу сражаться за своё право любить. Разве вы забыли, Вера Алексеевна? Он просил простить его за минутную слабость!

  - Асенька, это всего лишь слова того мальчика. Быть может, всё, что наговорил тебе мальчик, ложь, и Николай Николаевич сейчас ждёт тебя и волнуется, почему ты не идёшь. Беги к нему, и там, на месте, ты увидишь всё своими глазами.

  - Да, я пойду к нему, - я вытряхнула из босоножки песок и встала со скамьи.

  - Не опоздай к поезду, - напутствовала меня Вера Алексеевна, - мы заказали ребятам машину, твой рюкзак отвезут на вокзал, я сама прослежу, чтобы ничего не забыли в спешке. Не забудь номер поезда и вагона!

  Словно на крыльях, летела я знакомой дорогой, и день был такой солнечный и погожий. Вот и знакомый дом. Дверь на балкон открыта, но в кресле-качалке никто не сидит. А я так надеялась, что он ждёт меня сейчас, глядя на дорогу, по которой я всегда приходила к нему!

  Сколько я ни стучала, ни звонила, дверь в квартиру Николая Николаевича оставалась закрытой. Никто не вышел и из соседней квартиры. Когда я поняла, что стучать в его дверь бесполезно, время было спешить на вокзал…

  Стоя на площадке вагона, я смотрела, не покажется ли в толпе провожающих знакомое лицо. Когда дверь на площадку закрыли, я встала у раскрытого окна в коридоре вагона и высунула голову наружу. Поезд тронулся, сначала медленно, словно нехотя, набирая ход, потом пошёл  быстрее, и тогда показалось мне, что вдали, из толпы людей, стремительно выбежал на перрон человек, до того похожий на Николая Николаевича, что сердце застучало у меня в груди, будто желая вырваться из неё наружу. Этот человек бежал вдоль состава поезда, заглядывая в окна вагонов, высокий, худой, взволнованный, в руках у него были какие-то свёртки и букет цветов, уже сильно растрёпанный. Это был молодой мужчина, он двигался вдоль поезда ещё довольно далеко от нас, и мне никак не удавалось хоть на мгновенье увидеть его лицо, он бежал вполоборота ко мне, стараясь не пропустить в окнах вагонов того, кого искал. Вот сейчас, пробегая между вагонами, он повернётся ко мне лицом, и я увижу, точно ли это тот, которого я так надеялась увидеть сейчас.

  - Хочешь семечек? - спросил у меня Мишка Рязанцев. Стоя у соседнего окна, Мишка, как и я, смотрел на убегающий назад перрон вокзала. Он отвлёк меня всего на мгновенье, но и этого оказалось достаточным, чтобы я потеряла из вида бегущего среди толпы людей человека. Иначе бы я, без сомнения, потянула на себя запечатанную металлической пломбой красную ручку «стоп-крана», и попыталась выбраться из поезда, чего бы мне это ни стоило.

  «Этот мужчина был одет в белый костюм, я никогда не видела такого у Николая Николаевича», - пыталась я себя успокоить. Но сердце в груди стучало и бухало так тревожно, что я понимала: именно сейчас я потеряла своего любимого навсегда…


КОНЕЦ ПЕРВОЙ ЧАСТИ
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ
 ПРИЛОЖЕНИЕ


РУКОПИСИ НЕ ГОРЯТ
СТИХИ ИЗ СОЖЖЁННОЙ ТЕТРАДИ АСИ ТИШАКОВОЙ
1972 - 1973год

Ладонь

Твоя ладонь была узка, как на иконе,
По ней пыталась я судьбу
                свою прочесть.
Так, наклонясь устало, видят кони:
Плывёт их отражение в ручье.

***
Любимый мой, моей звездой
В ночи бездонной и пустой
Тебя назвать? Но этих слов
Красноречивее любовь.

Удач привет, моих побед
С тобой пришедший чудный свет...
Лишь быть прекрасною с тобой,
Любимый мой!

***
Рассвет так призрачно прекрасен,
Что страшно нам его вспугнуть,
И день грядущий – вечный праздник,
И он не может обмануть.

Шурша в своих уютных тапочках,
Уходит ночь в свой дом извечный,
И на твоих щеках, как бабочки,
Вспорхнут ресницы мне навстречу.

***
Потеряешь счастье,
Не зови назад.
Ты встречаешь часто
Серые глаза?

Никому не ясно,
Где те берега,
Но своё ты счастье
Не уберегла.



Сказка о маленьком принце.

Он был тихим маленьким принцем,
Он пришёл из своего мира,
Он любил звёзды и ночное небо,
Он был грустным и странным.

Он повёл её в свою сказку,
И раскрыл ей все свои тайны,
А ей было легко и весело
Скользить по отражениям звёзд.

Она улыбалась странному принцу,
Она не понимала его.
Она была принцессой другой сказки.

И когда они дошли до звезды,
Белой и таинственной,
Она засмеялась, увидев бабочку,
Она вспомнила золотую реку,
Весёлых птиц и прозрачное небо,
И побежала,
            перепрыгивая через звёзды, назад.

Лицо принца было лунным и нежным.
Он набрал букетик первых звёзд
И бросил их в золотую реку.
Он был принцем другой сказки.

***
Когда-нибудь ты вспомнишь обо мне
Не так, как за делами и годами:
Застынешь с удивлёнными глазами,
Так утром мы глядим на первый  снег.

 
ТРИДЦАТЬ ЛЕТ СПУСТЯ
СТИХИ АНАСТАСИИ СЕРГЕЕВНЫ ТИШАКОВОЙ
2002 – 2007

***
Кого-то долго узнавать,
А с кем-то быть родным по крови.
Так почему в душе и слове
Плетут сомненья кружева,

Чуть различимые в узоре
Хитросплетений и интриг,
И в нашем изумлённом взоре
Мигая, гаснут фонари?

***
Ты снова без устали меришь шагами
Свой дом, завывает за окнами ветер,
И слышно, как между двумя берегами
Пространство реки, самой главной на свете,

Течёт. Это Волга, конечно же, Волга…
Постой, я хочу на тебя наглядеться!
Мы оба прожили в разлуке так долго,
Куда же теперь друг от друга нам деться?

Постой, погоди же, не множь расстоянье
Своими шагами, не бойся разлуки!
Она лишь лекарство от сплина и скуки,
Она – это наше с тобой достоянье.

Такая судьба: две реки, два вокзала,
Две жизни. А звёзды горят, словно свечи.
Меня ты не слышал? «Ты что-то сказала?», -
И руки твои мне ложатся на плечи.

«Ты правда вернёшься? Ведь ты обещала.
Я знаю, как трудно тебе оторваться
От жизни, в которой душа обнищала.
Но самое главное, слышишь, не сдаться!

Решили, и значит, нелёгкое дело
Мы будем с тобой совершать постепенно.
Я знаю тебя очень сильной и смелой.
И помни: нас двое теперь во Вселенной!».

Так было уже, только жаркое лето
Теперь обернулось в дождливую осень.
И снова непросто решиться на это,
Такое простое решенье вопроса.

Часы отбивают размеренно время,
Часы и минуты, часы и минуты…
И вот мы у двери, одеты, обуты,
И собраны вещи, а время не дремлет.

«Ты мне обещала, что будешь беречься
От новой простуды, тоски и печали».
Стояла и думала: можно ль отречься
От счастья, которое мне обещали?

Так просто, когда ты со мною, так сложно,
Когда я одна против всей круговерти.
Я знаю, что вместе нам быть невозможно.
Но нас не разлучит ничто, кроме смерти.

Подумала так, и сейчас же заныло
В груди: я не в силах с тобою расстаться!
Мы встретились взглядом: «Ты что-то забыла?».
А сердце стучало: «Остаться, остаться!»

Остаться! А кто умирающей маме
Поможет? А кто будет сыну подмогой?
Я помню: светила звезда над дорогой.
Мы шли на вокзал. Так решили мы сами.

Пусть время уходит, оно бесконечно,
Когда больше нечего ждать, больше не с кем.
Решились проблемы, но счастье не вечно.
Все наши причины лишь кажутся вески.

Ты мне говорил про печаль и простуду,
А сам не дождался меня во Вселенной!
Беречься тоски и простуды не буду.
А встретимся мы всё равно непременно.
2003

***
Дом навис надо мной, где кончается дом,
Начинается брюхо продавленной тучи.
Хорошо за стеной, хорошо за углом,
Там, где клевер и солнце, значительно лучше.

Боль сперва растеклась, всё заполнив кругом,
А потом собралась в самом центре артерий.
Тишина возле глаз, тишина за окном,
Тишина жизнь калечит. Довольно мистерий!

Нужно боль переждать, затянувши узлом,
Я сдавалась без боя, мучительно странно.
И когда, наконец, завершится излом,
Мы как будто разъедемся в разные страны.

Чем закончится всё – эта боль, этот мрак?
Вой в норе, где подранком забилась волчица.
Снег нору заметает, под снегом дыра,
Свет и воздух в дыре, время бешено мчится.

Пусть столетние ели гудят, как столбы,
И сочится из раны сукровица долго,
Тяжело не до смерти, и хочется быть
Терпеливей волчицы, бесстрашнее волка.
2003

Хризантемы

                Памяти дорогого друга
                И всех ушедших посвящаю…

Пора любимых мною хризантем!
Их горький запах для меня услада…
Давайте не касаться этих тем,
Когда вокруг осенняя прохлада,

И воздух чист, как мытое стекло,
И запах листьев, свежести и дыма.
Мне говорят: «Ты слишком нелюдима».
Но время встреч ещё не истекло.

Как близко подступили небеса!
И далеки, как горные преграды.
Светло и пусто, дождь на волосах,
И листья клёна сбились у ограды.

Среди могил неведомых идей
Теснится строй, торжественный и строгий.
Среди могил любимых мной людей
Дожди и листья падают под ноги.

Я прихожу сюда не ради встреч.
Я лишь хочу теперь суровой данью
Почтить то место, что должно сберечь
Покой их душ грядущему свиданью.

Меня манят прекрасные черты
Нетерпеливо прерванных движений.
Мой строгий друг, мой гений простоты,
Меня спасал от прошлых унижений.

Какая злая, глупая стезя
Идти дорогою вражды и бойни!
И вот теперь не верить мне нельзя,
Когда сказали: «Милый твой – покойник…».

Кто упокоить мог его черты
И сердце, близкое с моим, навеки?
Мне отвечают: «Ты, и только ты,
Забывшая об этом человеке».

Ах, мне ли было забывать его?
В пожаре дней очнулась, но могила
Дала приют для друга моего,
Она, не я,
           а я
                его любила…

Среди дождя, листвы и хризантем
Моя печаль отчаяньем чревата.
Стою одна, утешенная тем,
Что он сказал бы: «Ты не виновата».

Вдруг опьянило запахом волос,
На лоб упавших прядью шаловливой.
Мне всё же сладкой болью довелось
Напиться с губ его, и стать счастливой,

Коснуться грани, хрупкой, как стекло,
И быть пронзённой нежностью горячей.
Но если время встреч не истекло,
То как же стать могло у нас иначе?

Дождливых дней нам не вернуть назад.
Уже зима метёт позёмкой белой.
И на меня глядят его глаза 
Торжественно, и празднично, и смело.

Я буду странствовать по той земле,
Где мы могли ещё найти друг друга
До той поры, пока в рассветной мгле
Укажет путь к нему ночная вьюга.
2003

***
Парит несмелая весна,
Не опускается на землю.
Но всё уже не спит, а дремлет,
А скоро будет не до сна.

Нахлынет мощная волна
Дождя, и трав, и ароматов.
И вот тогда: пришла весна!
Как ждали мы её когда-то…
2005

Лель

Звенящая в лесу свирель,
И птичий гомон на рассвете.
А правда ль, белокурый Лель
Был за Снегурочку в ответе?

В его пылающий костёр
Легла души её прохлада,
Как нежность маленьких сестёр,
И всхлип ответный: «Здравствуй, Лада!»

Зачем она была добрА?
И давит сердце душный морок:
Вся из живого серебра,
Она растаяла так скоро.

Восстань же в зареве костра
Молочной белизной берёзы!
Но, из живого серебра,
В огонь её прольются слёзы.

То по кудрявой голове
Ладонь скользнула, или ветер
Прошелестел в густой траве:
«Лель, самый ласковый на свете…»

Уже у Леля в бороде
Искрится серебристый иней.
«Где Ладушка моя?», - звезде
Кричит он снова ночью синей.

По телу пробежал мороз,
А сердце греет то же диво –
В сиянье предрассветных рос
Её молчанье так правдиво.
1995

***
Сегодня, под примятою дождём
Листвой, укрывшей зимние постели,
В едва приметных впадинах земли
Я находила жёлуди, ростки
Их были красноваты и упруги,
И прочно уходили вглубь земли
Залогом будущей и настоящей жизни.

Я думала о смысле бытия.
Под запотевшим слоем прелых листьев
Вспухали влажно зрелые плоды,
Взрывая щели тесных оболочек,
Ища корнями почву, до зимы
Намереваясь в ней успеть прижиться
И возродить былую связь времён.

Не это ли закон всего живого,
Таинственное право бытия
Быть повторённым вопреки уходу
Из света в тень, и зов природы внять
Стремленью к бесконечному движенью,
И очевидность вечной жизни тех,
Кто прорастает в цикл очередной.
2006

Баллада о Крестовом Короле.

Расскажите мне, четыре масти,
О моём Крестовом Короле.
О дороге, о марьяжной страсти,
О полёте ввысь и о земле.

Печь чадила, древняя усталость
Замедляла времени разбег,
Отсвет раскалённого металла
Петухом метался по избе.

Вот бы жизнь протусовать перстами,
Как колоду карт в тиши ночей!
Как припал медовыми устами,
Как ушёл, по-прежнему ничей…
2005

***
 Я пришла без спросу, и стою одна,
Моему вопросу вторит тишина.
Всё, как было прежде, только нет людей,
Их моей надежде не найти нигде.

И как будто ниже стали потолки.
Я внезапно вижу взмах твоей руки –
Быстрое движенье, лёгкий силуэт…
Это ли спряженье прежних дней и лет,

Образов и звука голоса, как встарь?
Счастье или мука – прежние места?
Всё, как раньше было, и навстречу мне,
Будто я забыла, силуэт в окне…
2007

Зазеркалье.

Мы в чьём-то зеркале остались навсегда
В плену у Зазеркалья, это странно.
И в серебристом отблеске туманно
Пространство, как озёрная вода.

Там, в Зазеркалье, всё наоборот,
Непостижимо смещены понятья:
Мы можем видеть задом наперёд
В нём наши спины, головы и платья,

Хотя глаза обращены в глаза,
Иначе не увидеть отраженья.
Пол оборота спереди назад
Дополнят силу воображенья.

Чтоб правой левая рука была,
(Там левая рука напротив правой),
Я совмещу ладони у стекла,
Своей недетской смущена забавой.

И вот перемещается кольцо
На руку правую, де-факто иль де-юре,
Светлей и строже видится лицо,
Стройней и выше кажется фигура.

Все зеркала, как водится, лгуны,
Их бесконечны в множестве манеры:
В одних все отражения длинны,
В других растянуты в боках без меры.

Я в этом старом зеркале бледна,
И волосы мои темней, и всё же
Оно правдиво скажет: «Ты одна».
Но сделает меня чуть-чуть моложе.

На дне пространства тёмного стекла,
От слоя верхнего до амальгамы,
Хранятся отраженья без числа
Прапрадедов, дедов, отца и мамы,

Меня, от детских лет до наших дней,
Моих мужей, мужающего сына.
Однажды в Зазеркалье, как во сне,
Привиделся любимый мной мужчина.

Он не был здесь. Но образ сей могло
Со дна хрусталиков души и зренья
Отбросить на зеркальное стекло,
Случайно, как в сюжет стихотворенья.
2007


ИЗ ПИСЕМ НИКОЛАЯ НИКОЛАЕВИЧА.
2002 – 2003 год.

***
Достав крючок вязальный,
Ты принялась вязать.
В окне галдёж вокзальный.
А где твои глаза?
Я так хотел надолго
Запомнить этот взгляд,
Летящий по – над Волгой
Ко мне, сюда, назад!
Но вот гудок последний,
И тронулся состав.
Какие это бредни -
Разлука, мол, проста.
Я шёл за тем вагоном,
Пока хватало сил,
И с лязганьем, со звоном
Тебя он уносил.
Взглянула ты, я понял,
Что ждёт тебя Нева.
Лицо, от слёз слепое…
С вязаньем ты права -
Оно тебя спасало
От горечи разлук.
А мне недоставало
И глаз твоих, и рук.
2002

***
Я еду к любимой моей в Ленинград.
Ты рада? Ещё бы, я сам очень рад.
Там славная, кажется, нынче погода,
Я еду к тебе, не прошло и полгода.
Я так торопился к любимой поспеть,
Что куплен заранее мною билет,
Уложены вещи в дорожный баул,
Я нынче устал собираться, заснул,
И видел сквозь мглу, расстоянье и снег,
Как милая спит, улыбаясь, во сне…
Пора просыпаться, в дорогу пора!
Я еду к любимой моей в Ленинград!
2002

***
Меня под утро разбудил звонок.
Приехала любимая моя?
Бегу к дверям, почти не чуя ног -
За ними пусто. Но опять звонят.
Спросонья я не понял, телефон
Звонит? То, верно, милая моя?
Но - гулкие гудки, и в микрофон
Напрасно я кричал: «Иду встречать!».
То был будильник, мой заклятый враг,
Он спящего меня обворовал.
Иду к нему, чеканя гневно шаг:
Немедля в печь, к берёзовым дровам!
Чтоб не дразнился больше по утрам,
Я так его, беднягу, костерил!
(Прошу прощения у милых дам).
Но кто-то в дверь мне тихо позвонил...
2002

***
Дымок от папиросы
Плывёт, такой белёсый…
А в доме стало пусто,
Как ночью на дворе.
Молчит в окне скворешня.
Нам птиц дождаться вешних,
Потом тебя, конечно,
Тебя – ещё важней.
2003

***
Вернётся золотое лето,
И брызнет солнце через край.
Всё дальше движется планета,
Ты не брани её за это.
Сегодня – то же, что вчера.

И, как в жару у водопоя
Напиться тянется зверьё,
Так я живу: то встреч с тобою,
То писем жду я с поля боя.
А время движется вперёд.

Твои дела, твои заботы -
Всё непреложно, как закон.
Я не ропщу, о что ты, что ты!
Но гонит вечер от дремоты.
Посмотрим, что подарит он.

И письма с каждым днём короче,
И телефонный разговор,
Как будто говорить не хочешь.
А мне молчать уже нет мочи,
Как будто я – нежданный вор.

Молчу. Мои упрёки грубы.
Но ты пойми меня, мой друг,
Я стал забывчив: руки, губы…
Я всю тебя отдал. Кому бы?
Об этом думал поутру.

Я знаю, ты не сможешь бросить
Тех, кто нуждается в тебе.
И дым летит от папиросы,
И хочет заслонить вопросы
О времени и о себе.

Позволь мне хоть такую малость:
Мечтать у тёмного окна,
Что ты со мною не рассталась,
И, если бы смогла, примчалась
Ко мне на вечны времена.

Я перечту и не отправлю,
К чему сейчас мои стихи?
Я с ожиданьем долгим справлюсь.
Те, кто не верит, те неправы,
И мы простим их за грехи.

Но прилетай хоть на минуту,
Когда придёт в сады весна!
Твоё лицо развеет смуту,
И я уверюсь в ту минуту,
Что больше всех
                ты мне нужна.
2003

***
Мой светлый ангел, где же ты?
Мечты, мечты, одни мечты…
Как будто старое кино
Кручу на «видике» давно.
Там, где играют нежный блюз
О  том, как я тебя люблю,
Я в уличном кафе сижу
И кофе медленно цежу.
Спешат прохожие, и там,
Среди людей, моя мечта,
Поверить я почти готов:
Мелькнёт сейчас твоё лицо.
Кафе пустеет на ветру.
Завалит листьями к утру
Столы и стулья, весь уют
Ночные ветры разобьют.
Но верю я, в один из дней
В туманном свете фонарей
Дорога нас с тобой сведёт,
И что-нибудь произойдёт…
2003

***
Как удержать тебя мне от прощанья?
Ведь ты уже уходишь от меня.
Спеши! Я возвращаю обещанья.
Горит любовь, в ней ты и я,
Как мотыльки, горим, сгорая…
Плесни воды, моих не хватит слёз,
Чтоб загасить огонь. Ты, улетая,
Махни крылом,
               чтоб ветер грусть унёс…
2003

***
Прощай, живи, пусть не тревожит
Тебя, мой друг, печаль моя.
Мы до того с тобою схожи,
Что до сих пор не знаю я,
Как это может воплотиться
В обыкновенный разговор.
Как медленно земля вертится!
Я тать в ночи, багдадский вор,
Я украду тебя и буду
Один тобою обладать!
Но на земле нет места чуду,
Когда там властвует беда.
Прощай, живи, мы будем рядом
С тобою до скончанья дней.
Скажи, что ничего не надо,
Моя печаль, моя отрада…
Так будет всё - таки верней.
2003