4. Мертвый не боится смерти. 135 год

Космос впервые кажется мне живым наблюдателем. Столь холодным, но в то же время причастным и по-научному заинтересованным в разворачивающихся событиях. Он велик. Точнее, невероятно велик. По идее, ему не может быть до нас дела, ведь это всего лишь материя Вселенной, расширяющаяся столь быстро, что многие миры вскоре навсегда скроются от нас за Горизонтом Событий, а о существовании других мы и вовсе никогда не узнаем. Это многочисленные иные, но невероятно такие же галактики, в которых тоже есть жизнь. Но космос безжалостно разъединяет нас. Не из своей прихоти, а потому что ему все равно, он так устроен. Разве нам есть дело до бактерий в своем организме?

Слишком велик.

Мы все лишь маленькие существа, мимолетные тени на его теле. Трепещущие огоньки, воспламеняющиеся, тлеющие и в конце концов рушащие свои и чужие миры в бессмысленных войнах и раздорах или тихо догорающие в апатии к собственному вымиранию. Каждая цивилизация, сколь бы великой она ни была, всего лишь вспышка, о которой Космос, конечно, знает и принимает, как факт, но не замечает. Просто не в состоянии, ведь наши жизни лишь мимолетные доли секунды для него.

Но все же. Все же.

Я чувствую незримое присутствие. Он или Она, а, может, Они, как учат в Храме, наблюдают за нами. Не за Девятью Мирами, не за галактикой с ее Системами и даже не за человечеством, какой бы терминологией теперь не обладало это слово. А за маленьким звездолетом, что в данный момент стягивает гравитационным двигателем пространство под собой, пытаясь как можно быстрее добраться до нужной точки. От осознания того, что это произойдет так невероятно скоро, молниеносно охватывает паника. Только сейчас я начинаю осознавать все произошедшее со мной за последние годы и во что вылилось совершенно банальное человеческое желание выжить любой ценой.

Сердце бешено колотится в клетке ребер, а дыхание учащается, переставая быть глубоким и размеренным. Я лежу, уставившись пустым взглядом во тьму, и мне впервые за долгое время безумно хочется плакать не из-за чего-то стоящего, а просто из постыдного желания пожалеть себя. Но я не могу позволить себе подобной слабости, ведь он здесь. Тот, кого я ненавидела больше всего, он был и остается единственным человеком способным вывести меня из себя. А также самым близким и понимающим, но не в плане сочувствия, а схожести мышления. Тем, кто заслуживал намного больше, чем я, чем кто-либо, но в итоге потерявшим безумно много. Вот он, друг мой и напарник, лежит рядом со мной – сломленный, потерянный, выпотрошенный, а я ничего не могу с этим поделать.

Еле сдерживая порыв секундной слабости, разворачиваюсь к нему спиной, лбом прислоняясь к стальной поверхности стены. Он сразу же замечает это, так как оттого, что кровать слишком узка для нас обоих, мы лежали прижавшись плечами. Это был этакий жест поддержки, дающий понять, что ты увяз в этом по самые бедра не один. Спустя всего мгновение я чувствую, как его теплые пальцы несмело переплетаются с моими. Не знаю, на что я рассчитывала, желая оставить свой маневр незамеченным. Может, надеялась, что он спит. Хотя поспишь тут, когда тебя везут через пол галактики, чтобы сделать аррасином. Такое гордое звание, но, по сути, приговор, либо к пожизненной службе, либо к смертной казни, ведь переживает инициацию лишь один из пяти, а при количестве счастливчиков в 15 голов, наши с ним шансы с улыбками и криками воодушевления собирают вещички и сваливают куда подальше. Он это знает, я это знаю, но если кто-то из нас вдруг начнет прощаться, второй его тут же заткнет, сказав, что все прекрасно и дальше будет только лучше. Наверное, поэтому мы и молчим. Безысходность, как ни посмотри.

Нехотя, я разворачиваюсь обратно, боясь встретиться с ним взглядом. Но мои опасения напрасны: его глаза закрыты, а сам он расслаблен будто бы умиротворен сном.

Мне всегда нравился его профиль. Этот прямой нос, немного острый подбородок, узкие губы, по которым, не удержавшись, я провожу пальцами, пытаясь спровоцировать на улыбку, чтобы хоть как-то успокоиться и увидеть своими глазами ту иллюзию благополучного будущего, что мы создали. Но его на это уже не хватает. Он выдает себя, оставаясь серьезным. Слишком серьезным. Развернув голову ко мне, он открывает глаза и пристально вглядывается в мое лицо, будто ожидая чего-то. Нет, это не пугает. Точнее, не это пугает, не эта совершенно не свойственная ему реакция. Что-то странное льдом разливается по организму, отдавая тянущим ощущением тревоги под ребрами. Настолько реальным, столь осязаемым, что хочется разодрать грудную клетку к чертям, чтобы выскрести эту дрянь оттуда.

Только сейчас я понимаю, что на самом деле вызывает во мне все эти эмоции, связанные с существующей ситуацией. Нет, вовсе не планета-ловушка, не перспектива практически вечной службы Храму Толофа и даже не альтернатива ей – 99% уверенность, что трансформации я не переживу.

Его взгляд.

Это не смирение, а совершенно осознанное желание не бороться за свою жизнь. Сейчас он готов к смерти, а ведь когда-то давно так стремился стать Стражем, просто был признан не годным. Но его это не остановило. Он не из тех людей, которые могут смириться с подобным, как ему казалось, оскорблением. Он даже несколько раз настаивал на пересдаче экзамена, к которому допускаются лишь единожды. Естественно, ему не разрешили. Тогда мы и стали напарниками – полицейскими, а не разведчиками и уж точно не шпионами.

Со временем он смирился. Забыл. Но Вселенная не человек, она не забывает таких пламенных желаний, если уж однажды заметила в череде молниеносных вспышек событий и жизней. И как же жестоко было с ее стороны даровать ему столь желанную возможность, отобрав семью, сгинувшую в пламени ознаменовавшего гражданскую войну теракта, обязавшего его стать аррасином взамен павших. А меня вместе с ним. И ведь Храм знает, что мой организм не переживет таких изменений. Идеальная казнь, о которой они так давно мечтали. Но для него это слишком. Может, прозвучит эгоистично, но он не переживет, если я отправлюсь вслед за его нелюбимой женой и обожаемой дочерью в небытие. Последний человек, который у него остался.

- Падина, – внезапно нарушает тишину его слегка осипший в последнее время голос, а на меня накатывает волна гнева, столь я ненавижу планету, носящую это имя. Планету, отнявшую у меня родного брата и обрекшая на подобную участь. – Падина, – вновь повторяет он, видя мое недоумение. – Тебя будут звать Падина. Я хочу, чтобы ты взяла именно это имя, когда…

Его голос срывается, но я понимаю, о чем он. Становясь аррасином, ты теряешь не только свою личность, принося ее в жертву Храму, но и имя, взамен него выбирая новое. Назовись хоть Палкой, никто тебе слова не скажет. Не имеют права, ибо теперь ты равноправен им.

- Я тебя ненавижу, – шепотом выдавливаю я, испепеляя его взглядом.

- Пусть они помнят, – казалось, не обратив на мою реплику ни малейшего внимания, продолжает он. – Ты не сдашься, тебя не сломить. Ты непокорна, Авель Хольм. Ты станешь самым известным аррасином. Твое имя будет у всех на устах. И каждый раз, когда они будут обращаться к тебе по этому имени, они будут содрогаться в приступе стыда и бессилия из-за того, что сделали и того, чего сделать никогда не сумеют. Тебя не сломить.

Я грустно усмехаюсь про себя. Сам сдается, но хочет, чтобы я боролась. Как же меня бесит его святая уверенность, что я без него жить смогу.

- Как и тебя, – с той же настойчивость даю отпор человеку, как и я, считающему себя мертвецом. – Не хорони себя раньше времени, эгоистичный ублюдок.

- Тогда назови имя, – совершенно спокойно, с легкой полуулыбкой, отвечает блондин, поправляя упавшую мне на лицо прядь.

- Маяк.

- Светоч дальним заблудшим кораблям? – он улыбается, но как-то натянуто, не естественно. – Я тоже тебя ненавижу, дорогая.

Парень крепко прижимает меня к себе. Так мы и лежим, мысленно прощаясь и впитывая тепло друг друга. Если мы и выживем, то увидимся лишь через сорок лет.

Не знаю, сколько прошло времени до объявления его имени.

- Данил Корах.

Даже через кофту мне удается стиснуть его кожу на спине настолько сильно, что парень заметно напрягается, пытаясь заглушить вырвавшийся стон боли. Я не могу его отпустить, словно испуганный ребенок, впившейся в своего родителя.

- Авель, мне нужно идти.

- Я тебя отпущу, только если ты пообещаешь бороться.

- И ты мне поверишь? Я же трепло.

- Идиот. Данил, чертов, Корах. Гребанный идиот.

Под смех Данила я резко встаю с кровати, перелезаю через него и уже практически дохожу до двери, чтобы отправиться в свою каюту, как у самого выхода он обгоняет меня и становится в проходе, но так ничего и не произносит.

Мы стоим на пороге каюты довольно долго, смотря друг на друга в упор, но его имя в рупоре так и не повторяется. Наверное, оттого, что они, этакие добрые Шрёденгеры, понимают состояние кандидатов и прежде чем закрыть крышку коробки, в которую сажают нас, подобно котам, дают время на моральную подготовку к этому своего рода акту веры, ведь в 50% случаев вместо пустоты нас ждет спасительное дно.

Я терпеливо жду от него хоть каких-то действий, и мое терпение вознаграждается: в его глазах появляются эмоции, отсутствие которых так меня напугало некоторое время назад. Это приносит облегчение, ибо даже страх в данном случае лучше, чем апатия. Это даже лучше обещания, которое я пыталась выторговать у него. Что же, значит, пришло время пожелать удачи, распрощаться и улыбнуться, но мы молчим не в силах выдавить ни слова. Он лишь целует меня напоследок. Грубо, прикусив губу, но не страстно, а отчаянно, будто пытаясь сдержать крик боли, рвущийся наружу. И я принимаю его, заглушаю, успокаиваю, ведь он решил жить. Я чувствую это.

Отстранившись, он прикасается губами к моему лбу, так крепко, что я чувствую улыбку.

- Когда все это кончится, сходим в бар и напьемся, Хольм. В стельку.

Я на это лишь киваю, а он уходит к своей капсуле, что высадит его на планету, на которой, словно в ловушке, оказывается некий космический поток, Золотая Жила. Он и сделает Данила аррасином.

Я ударяю два раза костяшкой указательного пальца, будто подытоживая произошедшее, по стене коридора и удаляюсь в свою каюту, чтобы там дожидаться объявления имени и отправления на свою личную Ловушку, которая вполне возможно станет мне могилой. А, может, нет. Мысленно я уже мертва, так чего же боятся?