Граф. глава 6. Быстрая спайка

- Не забудь свои папиросы, - окликала бабуля.

Она говорила именно так, на старый манер, на манер своей молодости, и слово это казалось мне таким же злым, гадким и притягательным, как слово... Не скажу какое. Когда бабушка улыбалась, глаза ее превращались в щелки, брови приподнимались, во рту сияли коронки.

Кстати, у меня имелась одна привычка, одна из множества, которые и создают манеру поведения - я не гасила окурки, а просто выстреливала в черную коробочку-пепельницу, и они одиноко тлели там, исходя горьковато-дурным дымком. На столе Графа еще лежит листок с набросанным моей рукой профилем: вечно сдвинутые брови Графа.

Старая цыганка благоволила ко мне.

- Что это она тебя так жалеет? - спрашивал Граф.
- Не знаю, не знаю.
- Вы что-то надумали?
- Чушь. Ты параноик. Прими феназепам и успокойся.
- Да, я параноик. Иди ко мне. Не отпущу тебя, ландыш, буду целовать твои волосы.
- Вот как! Как же долго?
- Ну, по крайней мере, до заката. Пока ты будешь со мной.
Итак, еще раз, очень коротко. Цыганка с бременем лет за спиной, в темном платке; в ушах - крупные плоские серьги. Улыбаясь, она показывала рот, полный тусклого желтого блеска. Она любила поговорить, голос ее не был груб, как у классических степных старух; не курила, но ей нравилось смотреть, как курю я.

- Юля, послушай, что я тебе скажу. Ты послушай. Я плохого тебе не пожелаю. Вот крест святой кладу. Вы с Графом пара, такой девки ему вовек не сыскать. А вот иголка эта проклятая совсем парня сгубила, и ты гляди, будь построже. Еще, ты слушай, слушай, если судьба он тебе - твой будет, а если нет, хоть за телегой беги, не догонишь. Эх, девка...

Старуха была рассеяна и туговата на ухо.

Атмосфера твоего дома, бесприютность, ощущение легкого уныния, тоски по прошлому, библейского искупления чего-то, вспышки непонятной мне еще гортанной речи странным образом притягивали меня. Это была почти экзотика. Бабка говорила, во мне бродит цыганская кровь.

(Могу предложить тебе парочку уроков по вопросу кровосмешения, мой субъективный покладистый ученик). Глаза мои блуждали, иногда задерживаясь на твоем лице, на твоей вымороченной улыбке, нисходящей с губ, в то время, как вовне сыпал снег со звонкого арктического неба. Всеми силами старалась раздвинуть границы твоей реальности, неумолимо сужающейся к полудню до точки боли, и боль эта подстегивала тебя, не давая заледенеть источнику жизни. И тогда ты находил в себе силы встать, ходить по дому в потрепанных шлепанцах, готовить варево, взнуздывать вены резиной и шелком. Если я могла манипулировать кем-то, то только не Графом. Он был непроницаем, таинственен, цитадель с обугленными боками. Но порой он бывал нежен, как ни один мужчина в мире обнаженной звездной пади.

У меня сердце остановилось, умерло от любви.

На утро Юлия увидела его неподалеку от дома, на фоне розовеющих гобеленовых холмов. Его джинсы были мокры от росы, босые ступни покраснели, к правой, почти у самой острой выпуклости косточки (днепровские впадины и выпуклости моего детства!) прилип трилистник клевера.

Они перебрасывались репликами через мостик в свежем, еще неискалеченном воздухе. Почему-то теперь, глядя на него, Юлия увидела свое собственное лицо, промелькнувшее в рассветной мгле, экзистенциальной рассветной пустоте: бледный лоб, сжатые губы, круги под глазами. Мшистые духмяные холмики, кипение неба, фаллический месяц июль, бархатная нежная рука; желтая пена на обнаженных клыках моей овчарки. Иногда... Случается, наверное, с каждой при определенных обстоятельствах, когда совершается ошибка за ошибкой, медленно, плавно открывается испод шелковистой незагорелой ляжки, и баловство заканчивается полной реализацией чувственности. Но ведь после нужно жить, милые дамы, вне смерти, игнорируя по-глупому ее неизбежность. Проклятье, перепутала все на свете!

Спонтанность сознания - вот ключ к моей сбивчивой повести. И если б застрелила тебя, право, было бы лучше, а то ведь ты так и протащил сквозь меня свои пунцово-платиновые крылья.

Граф - это непредсказуемо, это нельзя иметь по прихоти, по мимолетному желанию, это - шаман, животное состояние меня, плоть с каплями яда. И он вошел в мой дом под перезвон моего сердца в мягко-облачный, синий, ветреный вечер. Я с волнением, для которого не было причин, слушала его тяжелые шаги: поднимается на крыльцо, отворяет дверь, проходит первую комнату, в которой тепло урчит котел(надо признать, дорогая хозяйка, что таинственный дом твой был сыроват), и сюда, ко мне, где я стою у окна, внешне спокойная, внутренне обморочная. Садится на диван, хмурится, говорит, кротким жестом потирая подбородок, извиняется за двухдневную щетину, а я, без мысли, сжатая до упора, готовая в любой миг распрямиться, смотрю на эту крупную бархатную руку с длинными музыкальными пальцами, наблюдаю за ним, за его повадками, изучаю тебя, мальчик, кожа моя, ресницы.

Громады облаков провалились под горизонт, и разлился закат фантастической палитры - соль и мед артериальной крови - ручьями, каскадами в сумрачную комнату, где случилась быстрая спайка. Судьба подмигивала, гримасничала, а ведь она потаскуха, уж это я должна была знать.

Отвлеченный разговор, тогда как что-то натужно выстукивает в подкорке, и взгляды смыкаются и тут же улепетывают в какой-нибудь пыльный угол или потолочную щель. Я еще пытаюсь остаться свободной, еще удерживаю себя на месте, мне даже кажется, что адаптация к его присутствию (больше: к существованию на планете) проходит успешно, а он мучает нас тем, что не зовет к себе. Судьба, старая интриганка, мне ли тягаться с тобой!

И вот я, как громадный жук, чудное лакированное насекомое, отрываюсь от окна с легким гудением моих мониторов, расправляю черные жесткие надкрылья - как долго я приближаюсь к нему, как долго уже к тебе. Контролируй агрессию. Платье, ладно скроенное, узкое в талии, до самого пола, я, вся в шорохе «мокрого» шелка, опускаюсь перед ним на колени, раскинув, подобно безумному дирижеру фалды, и уже не стесняюсь твоих звездных, холодных, подернутых слюдой одержимости глаз в обрамлении угольных ресниц. Произношу (горько-терпкая Юлия, что с твоим честолюбием?) фразу, которой суждено стать логарифмом безумия, инициалом моего духовного обнищания.

- Позволь мне поцеловать тебя.

Реплики, положенные по сценарию, не имеют значения, всего лишь статисты для заполнения пауз между ударами двух вспухших, онемевших, вслушивающихся друг в друга сердец. На его лоб села муха, я досадливо взмахнула рукой (гениальность бутафора налицо). И в следующую секунду - секунда, торопливо ускользающая синкопа – он (он, а не я!) припал к моим горячим потрескавшимся губам холодными, властными.

Мы - одинокое четырехрукое двуголовое чудовище с печальной надломленной душой, - ничего не знаем - с мрачными воспаленными глазами, с тайным содержанием - ничего не знаем друг о друге.

Какие нити я еще должна вплести в эту ничтожную умозрительную картинку? Я столько передумала, так измочалила свое сердце, что теперь испытываю соблазн все растоптать, стереть в пыль, ничего не помнить. А может быть, Граф, мы уже отреклись друг от друга?