Цыганское гадание

Я училась на переводческом отделении в Литинституте и никто не знал, что я пишу стихи. Но у меня в Кишинёве выходила моя первая книга стихотворений и пришло время, ехать редактировать. Я пришла к проректору, известному литературному критику Александру Алексеевичу Михайлову, и попросила на неделю отпустить меня.
- Вы пишите стихи? И выходит книга?
В Литинституте это было редкостью, разве что на последнем курсе.
- Поезжайте, я жду вашу книгу.
Книга вышла, я её подарила Михайлову, он до конца своих дней следил требовательно и доброжелательно за моей человеческой и творческой биографией.
А это случилось весной на третьем курсе Литинститута, после подборки стихов в "Комсомолке", переводов румынских поэтов в "Иностранной литературе".
В перерыве лекций ловит меня зав. канцелярией и просит пройти на кафедру.
- Аллочка, у тебя есть брат?
- Да.
- А... где он?
- Он служит в армии под Звенигородом.
- Слава Богу!
Я удивляюсь.
- Так он не в тюрьме?
- Нет!
- Тогда держи письмо.
Напечатавшись в "Комсомолке", я стала получать письма отовсюду, в том числе из тюрьмы. Мне писали: «Нам особенно нравятся ваши строчки: «… и всё упорнее учусь я о том, что было не жалеть».
Александр Алексеевич услышав об этом письме, сказал:
- Аллочка, никогда не пишите ответы в тюрьму и психам. Вы - женщина. Берегите себя.
Я запомнила эти слова на всю жизнь. Они раз и навсегда избавили меня от колебаний.
На каком-то студенческом вечере меня пригласил потанцевать парень чуть выше среднего роста, плечистый, интересный. Поэт, на курс моложе меня, но по годам на пару лет старше. Он мне сразу понравился. Такой симпатяга. Поехал провожать, шутил, видно было, что старается понравиться.
Мы стали встречаться. Он пригласил меня как-то к себе домой. И тут я влюбилась в его семью, может быть от того, что я так рано уехала из родного дома, меня всегда тянуло в семейный налаженный быт. Саша был коренным москвичом, жил на Кропоткинской, в этом же доме жил известный поэт фронтовик Евгений Винокуров. Как-то мы столкнулись с ним, когда он выносил мусорное ведро, и оба смутились. Уже к этому времени были знакомы. А позднее Евгений Винокуров написал мне добрую и взыскательную рецензию на мою книгу стихов "Реченька" в "Советском писателе", что и решило благоприятно её судьбу.
Об этом времени, об этой семье у меня остались стихи, одно из них "Матери любимого".

Пока меня целует милый,
Пока с иконы смотрит Бог,
Шаги, как шелест листьев, мимо -
И в кухню, где стоит пирог.

Наш мальчик светел, безрассуден,
Он может расшибиться насмерть!
Дитя машин, проспектов, студий,
Простудится и схватит насморк.

Мы, любящие, с ней сойдёмся -
И одинаковы глаза.
А он не в духе, наше солнце,
Ах, как ступить, ах, как сказать..."


Его мама - высохшая, со следами красоты - с большими фиалковыми глазами, с седыми, но пушистыми волосами, вся такая интеллигентная, несмотря на своё неопределённого цвета поношенное платье, меня просто покорила. Как-то за чаем, она мне рассказала свою судьбу. Она была трагической. Её мужа репрессировали, она ждала его долгих восемь лет, мыкаясь с двумя детьми, работая нянечкой в детском саду - больше никуда не брали, но, освободившись, он не вернулся в семью. Женился на женщине, которую полюбил в лагере. Теперь жил в Ленинграде, работал в НИИ. На фото, где мама и папа были молодые, она была удивительной красавицей.
Значимой фигурой в этой семье была старшая сестра Саши - Марина. Красивая, но иной, более тяжеловесной красотой - большие чёрные глаза, каштановые пышные волосы, чувственные губы, упрямый подбородок. Всё держалось на ней - мама с небольшой пенсией, брат со стипендией, большей в сравнении с другими вузами, но ничтожной для Москвы, дочь Маша десяти лет - очаровательная девочка и... дочь Саши пяти лет.
Марина давно развелась с мужем, тоже рентгенологом. Студенческая любовь. Но меня больше всего волновал Саша. Оказалось, что он был женат. Влюбился и в 18 лет, сразу после школы, женился на своей однокласснице. Первой красавице в классе. Расстались от неустройства. Так считала Марина. Саша учится уже во втором вузе, никак не может найти себя. Как-то его бывшая жена и дочь пришли при мне в гости. Женщина была изысканна, красива, а девочка просто очаровательна. Я подозревала, что Саша всё ещё любит свою жену, от этого, может быть, и не складывались его отношения с другими женщинами. Но я молчала, старалась вникнуть в ситуацию.
Саша был центром семьи - любимцем мамы, надеждой сестры. Он писал стихи, отлично играл на гитаре - три класса музыкальной школы, - но стихи его были залитературены, хотя и написаны виртуозно.
Но кроме всего прочего, он был не очень приспособлен к жизни, потому что у него, такого сильного на вид, было больное сердце. Я прониклась к нему ещё большей симпатией и сочувствием, стало понятно, отчего в доме все так тряслись над ним.
Однажды, когда он болел, мы пошли с Мариной в театр, на Таганку, куда меня, благодаря Косте Желдину - он был другом Юлия Файбышенко, гражданского мужа моей подруги Ирины - была возможность пойти на "Деревянные кони" Фёдора Абрамова. Врач-рентгенолог, загруженная работой, она редко куда-то выбиралась, да и на Таганку было не попасть, она была рада.
В театре мы встретили моего сокурсника по Литинституту Анатолия Третьякова. Откуда? Тем не менее, он раскланялся и даже пробурчал какой-то комплимент. Марина смотрела на эту сцену с интересом.
Позже я, видя, как им трудно живётся, достала для Саши переводы одарённого, впоследствии знаменитого в республике, молодого молдавского поэта. Вернее, это Виеру меня нашёл в общежитии и попросил перевести его стихи, я с радостью согласилась, но уговорила Григоре дать стихи для перевода своему другу Саше. Тот сказал, что доверяет моему вкусу, и согласился. Так что часть своей работы я отдала Саше, но ему сказала, что есть автор, которому понравились его стихи, просит его перевести.
Он взялся за эти стихи с некоторым сомнением - он никогда не переводил.
Прошла сессия. И наступило лето. Я уехала в Кишинёв утрясать свои литературные дела. Жила у своей любимой подруги Наташи, соученицы по балету.
Однажды, у Дома печати, меня перехватила цыганка. Я хорошо относилась к цыганам, потому, что дружила с Евдокией Негру, которая также окончила наше училище и теперь танцевала в "Жоке".
Заслуженная артистка, она блистательно снялась в фильме Эмиля Лотяну "Табор уходит в небо", впоследствии я написала о ней большую статью в книге "Образы родного города".
Позднее, когда она работала на радио на цыганском языке, - она знала молдавский, болгарский, русский, цыганский языки - я ходила к ней на передачу, рассказывала о цыганском поэте Николае Саткевиче, который любил ко мне захаживать в Союз писателей и подарил мне свою книгу на русском языке.
И вот цыганка подходит, улыбается золотыми зубами и хватается за брошь. Наверно решила, что она золотая.

Брошь недорогая, но стильная и модная - подарок моих друзей по Литинституту Ниночки Бодровой и Жени Шмидта - привезли из Польши.
- Давай погадаю.
Я отмахиваюсь. Жду Виеру, чтобы показать переводы свои и Саши. Мне кажется, что он перевёл стихи совсем неплохо.
- Тебе предстоит дорога. Тебя там предаст близкая тебе женщина, она уведёт у тебя мужика, - говорит цыганка, отстёгивая брошь.
Тут подходит Григоре, мы здороваемся с ним, и я расстаюсь с цыганкой. Я не очень вдумываюсь в её слова. Измена? Этого можно ожидать всегда.
Слава Богу, мои переводы и Сашины приняты автором, я пишу Саше радостное письмо. Из-за редактуры моей второй книги "Времена года" - очень свежее название! - "Литературная Россия начинает публиковать названия книг и название моей книги, по-моему, 25-е, - я остаюсь в Кишинёве.
От Саши ничего нет. Молчание. Вдруг приходит через месяц долгожданное письмо. Какое-то агрессивное, язвительное, что-то и в адрес автора, которого он по моей милости переводил. Я ничего не понимаю. Автор опубликовал переводы в журнале, потом в своей книге, так что гонорар Саша получил в течение года, и неплохой.
Я ничего не понимаю. Пишу Марине письмо, недоумеваю. Как мы могли поссориться, не видя друг друга? Она тоже молчит. Но потом я получаю ответ. В письме она пишет, что "все мы тебя любим, Аллочка, но что касается Саши, он вернулся к жене. Он её любит и там дочь". И всё в том же духе. Я не понимаю, вроде бы шёл разговор, что она уже замужем? Или это ошибка, мне так показалось?
Хотя мне было очень горько это читать, но, по крайней мере, ясно. Только оставалась в сердце заноза - почему он мне не написал этого прямо? Почему дерзил, злился. Написал бы пару покаянных строчек, зачем писать гадости про незнакомого ему молдавского поэта? Что за дурацкое московское высокомерие?
 Наташина мама купила мне и Наташе колготы на зиму, одни оказались малы, покупали у знакомой спекулянтки, та уже уехала в Румынию за новой добычей.
Вернувшись в Москву, я вспомнила Машу и решила подарить эти колготы ей. Позвонила. Меня пригласили в гости. Саши не было дома - видимо, он живёт у жены, решила я - и, слава Богу - Марина не смотрела мне в глаза, Машка прыгала от радости до потолка - колготки были дефицит, а мама Саши смотрела на меня виновато и печально, печально.
Чаепитие, незначащие разговоры... Я распрощалась, меня приглашали не забывать их, но больше я не появлялась в доме на Кропоткинской.
С Сашей мы встречались в коридорах Литинститута, здоровались, но так никогда и не объяснились, в его отношении ко мне сквозила какая-то плохо скрываемая неприязнь. Я решила, что просто он во мне разочаровался. Бывает. И без него было много забот. Тем более, что его возвращение к жене казалось мне поступком правильным.
Прошло время. И как-то, приехав в Москву для редактуры в издательстве "Молодой гвардии" книги "Воробьиное дерево", прямо на Красной площади, я встретила... Марину. Она казалась потухшей, погрузневшей, мы узнали друг друга, и я её обняла в порыве чувств. Всё, что было связано с молодостью в Москве, было мне дорого.
И вдруг Марина расплакалась... Это было так неожиданно. Просто разрыдалась, я обняла её крепче в некотором недоумении. Подумала даже - неужели Саша умер? я о нём ничего не слышала давно.
- Аллочка, Аллочка, прости меня. Это я во всём виновата, - она захлёбывалась слезами.
- В чём?
- Это я сказала Саше, что у вас есть другой мужчина, что когда мы были в театре, на Таганке, помните? - вы были не одна. Этот ваш друг так смотрел на вас... А Саша так самолюбив. Он даже выяснять не стал. А вам я написала, что он вернулся к жене. Его жена была уже замужем. У них не было никаких отношений, связывала только дочь.
-Вот почему он написал мне такое злое, язвительное письмо!
- Да, да!
- Помните, к вам подходил молодой человек?
- Да, ну и что?
-Аллочка, поймите меня правильно, и простите, Саша болен, он только окончил второй курс, на мне была вся семья. Даже его дочь, а если бы он на вас женился? Опять ребёнок? Наша старая трёхкомнатная квартира требует ремонта, в ней тесно, а Саша увлекающаяся натура. А у вас никого за спиной.
Ах, вот что. Позднее, как-то мать Володи Леоновича сказала моей маме.
- У Аллочки нет никакого приданого.
А моя мудрая мама ответила:
- Не то важно, какое у девушки приданое, а то важно какое богоданное.
Я была такая бедная, беззащитная, но никогда не думала о своей бедности, ведь всегда была до краёв наполнена этим богоданным.
Я была бесприданницей, но не понимала этого, потому что всегда жила сердцем. Материаловка - это для меня не так уж важно.
Хотя я работала с 16 лет, и в моей трудовой книжке написано - артистка балета, а стаж...
В Москве я бедствовала первый год, а потом потихоньку стала зарабатывать. Я - Козерог. Иду к успеху и всего добиваюсь собственным трудом.
Тут вдруг я вспомнила цыганское гадание того памятного лета. И, конечно, рассказала его Марине. Она была потрясена.
-И ты не догадалась, кто была эта близкая к тебе женщина?
-Нет, я перебрала всех своих подружек, но... Да Бог с ним. Я не держу на вас зла. Марина, как Саша?
-Работает в издательстве. Скучает. Мечтает уехать на Запад. Хандрит. Хотя Сашка такой способный. Мамочка умерла. Машка кончает школу. Я тяну свою лямку. Вот и все наши новости.
Оказывается за моей спиной Марина и её мама решали мою судьбу. И обе не хотели, чтобы их импульсивный Саша женился, как он это уже сделал в 18 лет. Пусть кончает институт.
Девчонок у него полно. Парень красивый и умный.
Больше я никогда не слышала о Саше. Возможно, его мечта сбылась, и он уехал на Запад. Остались стихи.

Кропоткинской древние липы
Так сладко и долго цветут...
В том доме и схлипы, и скрипы
Уже три столетья живут.

Мы слышали тихие вздохи,
Когда целовались тайком...
В чужой оказался эпохе
Дворянский запущенный дом.

Углы его помнили много:
И фрейлины шаг молодой,
И гнусную речь демагога,
Что жил до войны в угловой.

И жертв его скорбные лица,
И быстрых прощаний слова...
Стал дом в сорок первом больницей,
И выстоял он, как Москва.