Помрачение

       Опять моросило, и беспричинная тоска окутала город. Кажется, всё в нём было как всегда, но лица людей вдруг стали какими-то пасмурными, как эта погода. В сыром низком небе чернильной тучей расползлась стая ворон и посыпалась на землю рваными, орущими клочьями. Утро было как чёрно-белое кино замедленной съёмки.
       В пробке на проспекте стоял внедорожник. Огромный, с тёмными стёклами, он едва помещался на проезжей части. Его водитель, откинув голову на подголовник, был спокоен и недвижим. Сидящий за его спиной Ордынцев задумчиво смотрел сквозь покрытое моросью стекло.
      - Надолго? Как думаешь? – спросил он водителя.
      Тот вытянулся струной и оглядел впередистоящий затор.
      - Час, не меньше.
Ордынцев со вздохом посмотрел на часы.
      Больше двадцати лет он возглавлял совет директоров крупной строительной компании и за всё это время ни разу не дал никому пустых обещаний. И дёрнул же его чёрт вчера на утренней планёрке заявить о том, что госзаказ на строительство оборонного завода практически у них в кармане. Сам Ордынцев был в этом почти уверен, но, конечно, не должен был так самонадеянно во всеуслышание заявлять об этом. Да ещё в присутствии Грибова.  Грибов был  правой рукой Ордынцева, заместителем, возможным преемником, и с некоторых пор, кажется, вел какую-то  игру: всё время улыбался, заискивал, задавал неожиданные и не всегда уместные вопросы. Или это Ордынцеву только казалось? Последние месяцы работы, напряжённые,  требующие от Ордынцева всего Ордынцева, сделали его особенно раздражительным.
«В любом случае с Грибовым следует быть осторожным», - решил он.
       Ордынцеву только что исполнилось пятьдесят два года. У него было всё: счета в зарубежных банках, дом с прислугой и связи. Одеваться от кутюр – было для него мукой, но положение обязывало, и Ордынцев нанял стилиста, воспользовавшись чьей-то рекомендацией. Стилист по имени Витольд был человеком без возраста, одевался броско и имел явно нетрадиционную сексуальную ориентацию. Сначала Ордынцев лишь посмеивался -  к чему все эти «тренды», «кутюры» и «шоперы», которыми щеголевато сыпал Витольд? Ордынцев не любил новомодных словечек, называл Витольда цирюльником и не раз повторял, что теперешние, так сказать, ценности измельчали, а он – Ордынцев – был и останется человеком старой закалки. Однако услужливый Витольд своё дело знал, и однажды Ордынцев поймал себя на том, что стал прислушиваться к его советам, правда, словно в шутку. Он даже согласился отпустить небольшую бородку, но не для «шарма», а чтобы подчеркнуть благородную седину. Хотя «благородная седина» - разве это не шарм? Как раз сегодня Ордынцев распорядился пригласить цирюльника, но сам был вынужден срочно уехать, и теперь это несколько огорчало его.          
      - То тюлень позвонит, то олень… - вздохнул Ордынцев и ответил на очередной звонок: - Да. Знаю. Еду. - Он отключил телефон и, глядя через зеркало заднего вида на смеющиеся глаза водителя, спросил: - Володя, у тебя случайно нет жетона на метро?
      Поймав в зеркале его взгляд, водитель удивленно вскинул брови и замотал головой. Ордынцев снова вздохнул и неожиданно вышел из машины. Скомандовав ждать его на стоянке возле офиса, он направился к метро.
       Ордынцев никогда не опаздывал на заседания Совета директоров и сегодня не мог себе этого позволить. Он вошел в метро, и привычный ему порядок жизни тут же, в переходе,  вдруг превратился в принуждённо-направленный хаос. Всё здесь напомнило ему студенческие годы: ежедневную беготню с учёбы на работу и обратно, которой, как тогда ему казалось, не будет конца; бессонные ночи, проводимые если не за учебниками, то на стройках или разгрузке вагонов - восемь рублей за ночь. Ордынцев вспомнил и доставшийся ему от отца коричневый портфель, в котором он тогда  носил конспекты и бутерброд, завёрнутый в «Комсомольскую правду», - ещё ту, с орденами и гербом Союза. И ещё он вспомнил свою облезлую кроличью шапку, чувство постоянного голода, и что-то неприятное зашевелилось  в  нём: не то стыд за того себя, не то неприязнь к себе, тому, голодному с бутербродом в «Комсомольской правде», и он решил об этом не думать.
      То и дело наступая кому-то на ноги, он плыл в общем потоке, подавляя в себе всё растущее раздражение. Пребывание в чужой, непривычной  обстановке  угнетало Ордынцева.  Ему, предпочитавшему распоряжаться собственной жизнью,  метро диктовало свои законы, подчинившись которым, он должен был раствориться в  этом хаосе. Когда Ордынцев решил ехать на метро, он не думал о том, станет ли привлекать к себе  внимание. И был удивлён, что его, Ордынцева, здесь  никто не замечает.  Люди смотрели сквозь него пустыми глазами, и он вдруг понял, что ему необходимы эти взгляды - подобострастные или  настороженные,  пусть  даже  ненавидящие. С некоторых пор он нуждался в них: питался этими взглядами, они заряжали его, утверждали его власть.  А здесь его не замечали... «Бомонд, растаявший в толпе», -  Ордынцев  вспомнил строку из песни, которую  однажды напевал Витольд. Ордынцев тогда поморщился: «Бомонд…  Опять эти словечки!» - «Что же здесь особенного? - захлопал глазами Витольд. - Бомонд - это высшее общество. Это мы с вами, Станислав Павлович». – «Я не из таких», - заявил тогда Ордынцев; это «бомонд» его раздражало.  А теперь его раздражали  очередь за жетоном и кассирша, которая отсчитывала сдачу с  пятитысячной купюры. Но он старался держаться  так, будто ничего особенного не происходило, будто всё было так, как и должно было быть. 
      Толпа внесла его в  вагон.  Прижимая к груди папку с документами, Ордынцев изо всех сил старался не выдать своего раздражения.  Долговязый парень в поношенной куртке  стоял вплотную к Ордынцеву, и Ордынцев заметил, что глядя на простенькую, в очках девицу, этот парень улыбается ей одними глазами. А та делает вид, что парень её не интересует. Что-то  особенное было в этой игре, -  сами того не зная, они уже были вместе. И Ордынцев вспомнил Катю.
   
       Тогда тоже было раннее утро и давка в метро. Ордынцев ехал в институт после ночной разгрузки вагонов. Он повис на поручне и изо всех сил старался не заснуть. Почувствовав на себе чей-то взгляд,  повернул голову и встретился глазами со стоящей рядом девицей. Та, изобразив равнодушие, отвела глаза, но через секунду вновь посмотрела на него,  уже  виновато улыбаясь,  словно извинялась за то, что её застали врасплох.  А он всё смотрел на неё. Потом  объявили какую-то станцию, в вагоне началось движение, и она затерялась в толпе.  Расталкивая пассажиров, Ордынцев бросился к выходу, но двери  уже закрылись. Через несколько дней он увидел её снова.  Продравшись к ней сквозь толпу, он встал рядом  и  решил, что больше не потеряет её. Скоро они поженились.
      Они жили на стипендию и те деньги, которые Ордынцев зарабатывал по ночам. Убеждённый в том,  что достаток семьи - обязанность исключительно мужская, Ордынцев уговорил Катю не искать работу, а заниматься домом. Катя возражать не стала и занялась обустройством небольшой комнаты в коммуналке, которую они получили сразу после свадьбы.
   Окончив институт, Ордынцев брался за любое дело, но денег всё равно не хватало. Но потом в стране настала эпоха, когда не зарабатывал только ленивый. И Ордынцев  решил рискнуть: оформил в банке кредит и создал свой первый строительный кооператив. На удивление дело пошло  и даже стало приносить неплохой доход.
   Но однажды, вернувшись домой, Ордынцев не застал Катю. Она ушла, забрав все свои вещи и не оставив даже записки...
   
       Поймав себя на том, что  всё ещё смотрит на парня и девицу, Ордынцев отвернулся. В вагоне вдруг  погас свет и поезд остановился. В темноте покатился раздражённый ропот, засветились экраны мобильных телефонов. Пятна света выхватывали из темноты лица людей, и Ордынцев стал всматриваться в эти лица с каким-то странным, несвойственным ему любопытством. Ему вдруг показалось, что все эти люди смотрят только на него. И не просто смотрят, а как-то насмешливо, с издёвкой, почти враждебно.
      "Перегной…" - подумал он вдруг. Это словечко всплыло в его памяти, и Ордынцеву даже показалось, что он произнёс его вслух.  Он где-то уже слышал это... «Перегной повышает плодородие почвы...». 
       В вагоне вспыхнул свет, поезд пошёл, и толпа облегчённо вздохнула. Теперь, при свете, она снова стала однородной и равнодушной.  Но Ордынцев всё скользил взглядом по лицам.
      «Перегной... - вертелось у него в голове. - Этот кишащий люд, эти толкающие друг друга существа - и есть то самое...  вещество. Они удобряют собой почву, и я  расту, питаясь их жизнями. Выходит, для того, чтобы я жил, они должны умирать...».
      От этой мысли ему стало омерзительно. 
      Электропоезд сбавлял ход, и голос из динамика объявил: «Садовая».
Ордынцев напрягся, соображая, на какую линию ему перейти, чтобы доехать  до «Невского проспекта». Двери вагона распахнулись, и утрамбованный люд зашевелился живой дышащей массой.
      Ордынцева вынесло из вагона, его телефон настойчиво зазвонил. Он посмотрел на дисплей и ответил с неохотой.
      - Ордынцев! Вот этого я от тебя не ожидала!  - орал в трубке женский голос. - Двадцать тысяч долларов! Ещё раз повторяю тебе: я лечу на Гоа! А что я там делать буду с такой суммой, побираться в переходе? Ты издеваешься? Я жду ещё пятьдесят!
      С фотомоделью Ликой он расстался три года назад.  Брак с нею  был третьим в его жизни, и последним - так для себя решил Ордынцев.  Второй  его женой была Таня. Молчаливая и заботливая. Но её забота казалась Ордынцеву чрезмерной, и он стал задерживаться на работе - просто не хотел идти домой. Таня была женщиной умной и сама предложила расстаться. «Просто я тебе не нужна», - сказала она, сидя за кухонным столом и подперев голову ладонью. 
     Лика же сочетала в себе ум и красоту, что по нынешним временам Ордынцев считал почти невозможным.  Однако, получив заветный штамп в паспорт,  Лика неожиданно проявила и другие сочетания  качеств. Например, хитрость и изворотливость мирно уживались в ней с почти детской наивностью, а очаровательная мягкость манер вовсе не мешала её истерикам. Не прошло и двух лет, как Ордынцев предложил ей развод и неплохое содержание. У Лики была истерика, но недолгая. Она согласилась, правда, потребовав оставить за ней поместье в Швейцарии.
      -  Не могу сейчас говорить, я в метро, - оборвал её Ордынцев.
      - Где-е?!
      Он сбросил вызов, но телефон заголосил снова. Теперь звонил Грибов. Он сказал, что узнал от водителя Ордынцева о его решении ехать на метро, и добавил:
      - Станислав Павлович, давайте я вас хоть встречу.
      Ордынцеву вдруг показалось, что Грибов сказал это как-то фальшиво, будто пожелал скорого выздоровления безнадёжно больному.
      - Жди у выхода, - сухо ответил Ордынцев и остановился: понял, что идёт не в ту сторону - против течения толпы; огляделся, и, не реагируя на чей-то язвительный смешок, повернул обратно; на «Сенной» он вошёл в поезд.
      "Перегной... Перегной...", - крутилось в его голове.
  Он уже задыхался от  всех этих запахов и звуков. Он нервничал. Стоя на эскалаторе, брезгливо отстранялся от чужих курток и смотрел поверх голов, надеясь, наконец, увидеть выход.
       Однако едва появился просвет, куда вплывал поток впередистоящих людей,как вместо ожидаемого облегчения Ордынцев ощутил тревогу и вдруг увидел какое-то красное пятно, маячившее там наверху, возле выхода. Всё двигалось, а пятно, которое уже приобретало очертания, оставалось на месте. Он стал всматриваться и, не заметив схода с эскалатора, споткнулся и чуть было не упал. Напирающий люд возмущался и бесцеремонно толкал его в спину.
       Красным пятном оказалась бомжиха. Она сидела возле газетного киоска на куле, набитом тряпьём.  В толчее никто не обращал на неё внимания. Ядовито-красного цвета куртка была ей явно мала. Торчащие из-под куртки рукава свитера закрывали ладони, оставляя на виду лишь костлявые пальцы. А розовый платок, поверх ещё нескольких, был  повязан назад через шею, отчего форма головы бомжихи казалась похожей на черепашью. Тёмная, в пятнах юбка свисала на голенища резиновых сапог. Бомжиха спала, склонив голову на плечо.
       Она притягивала взгляд Ордынцева, как всё отвратительное, взглянув на которое отворачиваешься и делаешь вид, будто не заметил; но взор, игнорируя волю, всё равно ползёт к этому отвратительному, и ты брезгливо разглядываешь это, стыдясь своей бесцеремонности; и, то ли из простого любопытства, то ли от осознания собственного превосходства находишь в этом какое-то наслаждение.
      Бомжиха проснулась и быстрыми пальцами поправила платок, закрывавший её лицо - оплывшее и с синевой, оно вызывало ещё большую к ней неприязнь; но в нём Ордынцев угадывал что-то давно знакомое, до конца не забытое. Он остановился, и бомжиха подняла на него глаза. Взгляд её был пустым. Ордынцев побледнел и отшатнулся: в бомжихе он узнал Катю. Секунду они смотрели друг на друга, потом она резко отвернулась.
      Все эти годы Ордынцев старался не вспоминать прошлого, топил его в глубине сознания.  Но время от времени прошлое всплывало на поверхность, растапливая лёд настоящего. Оно уже не нагоняло пережитых страстей, зато заставляло мыслить и переосмысливать. В такие минуты его вдруг посещало странное, непонятно откуда приходящее и давящее на самолюбие чувство вины перед Катей. Он искал и не находил ему причины, сопротивлялся и гнал его, но оно всё равно  возвращалось и настойчиво заявляло о себе, как ноющая боль старых, давно затянувшихся ран.
   
     ... Когда Катя ушла от него, Ордынцев ждал, что она вернётся. Но время шло, а Катя не звонила и не приходила. Как-то соседка рассказала ему, что видела Катю на выставке с каким-то человеком. «Не то поэт, не то художник, - шептала  она, встретив его на лестничной площадке. Она смотрела на Ордынцева с нескрываемым интересом и старалась изобразить сострадание.  - Он был в каком-то глупом берете с пером и держал её за талию...». В тот момент Ордынцев не чувствовал ничего: ни обиды, ни злости, ни даже отчаяния. Он был потерян. Пустота,  которая образовалась в его душе,  всё росла,  и весь мир уже казался ему пустым.
      Потом его пригласили разводиться в суд. Надеясь всё же объясниться с Катей, Ордынцев пришёл туда раньше назначенного времени, ждал и волновался, но услышав фразу секретаря «рассмотреть в отсутствии истца», он снова ощутил пустоту  и словами «согласен на развод»  поставил жирную точку на прошлом, а заодно, как тогда ему казалось, и на будущем.
      Чтобы  заполнить эту пустоту, Ордынцев пил. Он знал, что летит в пропасть и  ждал лишь того момента, когда и сам наконец станет частью  пустоты.  Он ждал этого с  каким-то злым и жадным упоением, будто в  этом-то и заключалась цель его жизни, а всё остальное уже не имело значения… 

       - Что вам предложить? – Пышная, как сдобная булка киоскёрша, облокотившись о прилавок,  обращалась к нему сладким голосом. - "Биржевые новости"?
      Ордынцев достал бумажник. Всё, что происходило вне Ордынцева, казалось ему нереальным. Его прежний мир разлетался на части, а сам Ордынцев замер в ожидании чего-то главного, чего он ещё не знает, но что сейчас должно произойти.
       Кто-то промчался  мимо него, и бумажник вдруг исчез из его руки.
      - Держите вора! - завизжала киоскёрша.
      Ордынцев вздрогнул. Он посмотрел на бомжиху, и ему вдруг показалось, что она усмехнулась; но  взгляд её оставался таким же пустым, стеклянным. И Ордынцев бросился вон из метро. Он побежал, чувствуя какой-то непреодолимый  страх. Он бежал, расталкивая толпу, оглядывался, натыкался на чьи-то спины, спотыкался и снова бежал, и в ушах его словно застрял визг киоскёрши: "Держите вора!".
       Поднявшийся ветер тащил от горизонта огромную  тучу.
      - Станислав Павлович! - раздалось за его спиной. Ордынцев остановился. - Да что с вами? - крикнул догнавший его Грибов и, не дожидаясь ответа, указал на подъехавший к ним автомобиль.
      Пока ехали до офиса, Грибов шелестел какими-то бумагами, перебирал их и раскладывал. При этом хихикал, рассказывал какой-то анекдот, а сам всё поглядывал на Ордынцева - явно следил за его реакцией. Было понятно, что он чем-то озабочен, но старается скрыть это. Ордынцев смотрел на него неподвижным взглядом.
      - Притормози-ка, - Грибов ткнул пальцем в плечо водителя. - Полюбуйтесь, Станислав Павлович, - торжественно и с самодовольством он указал на рекламный щит. - Ну, как мой проект?
      Ордынцев поднял глаза.
      Вот уже лет пять он занимался благотворительностью и ещё вчера искренне полагал, что достоин даже государственной награды за всё то, что делает для людей. Но сегодня огромный щит с его  физиономией, улыбающейся как-то снисходительно, и надписью «Благотворительный фонд Станислава Ордынцева»  вызвал в нём приступ тошноты.
      Ордынцев отвёл глаза. Грибов осторожно поинтересовался его здоровьем и, получив в ответ «нормально», ещё раз внимательно посмотрел на него.
      В назначенный час они оба вошли в зал заседаний. Ордынцев с отсутствующим взглядом сел во главе стола и  уставился в окно. Грибов заговорил о какой-то закрытой информации и о том, что право на строительство оборонного завода  отдают  конкуренту. Ордынцев слышал лишь обрывки каких-то фраз, пытался сосредоточиться и никак не мог, -  он всё глубже погружался в свои мысли. Та бомжиха возле эскалатора всё ещё стояла в его глазах, как яркое пятно после внезапной вспышки, которое, сколько ни моргай, всё равно остаётся. И этот  побег из метро...
      "Зачем побежал? - думал Ордынцев, - Чего испугался? Крика "держи вора"? А ведь я и есть вор. И что в сравнении со мной тот, который вырвал из моих рук бумажник?"
      Он неожиданно поймал на себе пристальный взгляд Грибова, и в голове его снова выскочило словечко "перегной".
     "Так вот оно откуда - от Грибова!". 
   
     Теперь Ордынцев и сам не мог вспомнить, когда возле него оказался Грибов. Этот Грибов, казалось, был всегда рядом.
      В начале девяностых  объявили конкурс на строительство коттеджей  за городом. Его никому тогда не известная тогда фирма вряд ли могла тягаться с солидным, уже  гремящим по области конкурентом – «Омега-строй».  И всё же Ордынцев рискнул.
    В тот день он ждал результатов конкурса: нервным шагом мерил скрипящий пол комнаты, курил,  поглядывая на телефон, но тот всё молчал. Катя что-то вязала. 
   Услышав стук в дверь, Ордынцев бросился в прихожую.
     - Всё! –  заявил с порога раскрасневшийся от быстрой ходьбы Грибов. – Всё! Коттеджный посёлок наш!
     - Значит, мы победили?– растерянно улыбнулся Ордынцев.
     В ответ Грибов сделал загадочное лицо. Ордынцев дружески  хлопнул его по плечу и, едва сдерживаясь, чтобы не заорать от радости, отправился в кухню, увлекая за собой Грибова. Он суетился у холодильника, и на столе появился коньяк, фрукты и закуски. Катя захлопотала у стола. Она никогда не вмешивалась в дела мужа, но по разговорам  кое-что  знала и теперь тоже была рада. Налили по полной. Выпили.
     - Понять не могу, - поставив стопку на стол, улыбнулся Ордынцев, он всё ещё не верил в такое везение, - как мы победили  эту «Омегу»? - и посмотрел на Грибова с каким-то детским восторгом.
     - Да они просто не участвовали в конкурсе, - усмехнулся Грибов. - Мы оказались единственными претендентами.
     Ордынцев насторожился:
     -  Единственными?!
     - Их курьер не донёс портфель с документами на участие.
     - Не понял… - Ордынцев поднялся.
     - Пришлось принять кое-какие меры, -  сказал Грибов, слегка побледнев, но всё ещё улыбаясь.
     - Курьер хоть... жив? – выдохнул Ордынцев.
     -  Да кому он нужен?! - ответил Грибов.
     Катя замерла в испуге. Ордынцев закурил. Он был напряжён и смотрел в пол, будто всё не мог чего-то сообразить.
     - Чтобы снимать богатый урожай, землю нужно удобрять. Земле нужен перегной!- процедил Грибов сквозь зубы. – Перегной - это такое органическое вещество для повышения плодородия почвы. И  кто-то должен быть перегноем. Иначе нельзя.
     - Прогони его, -  сказала Катя Ордынцеву.
     - Если бы не я их, то они бы нас всех! - защищался Грибов.
   Ордынцев молчал. Пепел падал с его сигареты на пол. Ордынцев думал, и, похоже, был близок к решению: в его взгляде уже не было напряжения, но какое-то каменное спокойствие.
     - Прогони его! - повторила Катя.
     - Подожди, - Ордынцев как-то странно посмотрел на неё, - ты не понимаешь.
     - Нет,- прошептала Катя, - это ты не понимаешь.
     И она вышла из кухни.
      Потянулись тяжёлые дни. Новая работа и частые походы в прокуратуру выматывали Ордынцева. По делу о пропаже курьера строительной фирмы «Омега-строй» подозрения с Ордынцева скоро сняли. Но потом от него ушла Катя. И всё остальное уже не имело значения…
     - Станислав Павлович, - глядя на страдающего от похмелья шефа, восклицал Грибов, каждый день приходя к нему домой, - вернитесь! Заказчики только с вами хотят говорить! Пропадает же фирма! Дело пропадает!
     И как-то утром Ордынцев приехал в офис. Помятый и дышащий  перегаром, он стоял на пороге своего кабинета. Оставаясь для всех незамеченным, он наблюдал, как развалившись в его кресле, Грибов раздавал  указания. Рубашка Грибова светилась белизной, а галстук был точно таким же,  как у Ордынцева. Наконец, увидев стоящего на пороге шефа, Грибов вскочил и криво улыбнулся.  Все с недоумением поглядывали то на него, то на Ордынцева,  который, мимоходом бросив на вешалку плащ, занял своё место и сделал вид, что не заметил испуга Грибова. 
       Ордынцев впрягся в работу. Он упрямо тащил свой хомут.  Работа его спасала и возвращала в жизнь. И он не уволил Грибова, который теперь буквально из кожи лез, чтобы заслужить доверие шефа.  Скоро Ордынцев заработал свой первый миллион и назначил Грибова своим заместителем.

      За окном чернело, хлестал дождь, а в зале заседаний тревожные и возмущённые голоса перебивали друг друга. Ордынцев, не отрываясь, смотрел на Грибова, который совал ему на подпись какие-то бумаги. Впервые он видел Грибова  бледным и не скрывающим своей ненависти к нему. И Ордынцеву хватило всего пары услышанных им слов, чтобы вернуться в реальность: "нейтрализовать конкурента"; и его мозг заработал с совершенной ясностью.
      Ордынцев встал и оглядел собрание. В зале стало тихо.
      - Этому не бывать, – спокойно сказал Ордынцев.
      - Как не бывать?! – зашипел прямо в лицо ему Грибов.– Вам всего лишь  подписать! Остальное я улажу! Не в первый же раз!
      Почувствовав резкий запах его парфюма, Ордынцев сморщился. «Бомонд - это мы с вами...».  Он вдруг с отвращением подумал о том, что в последнее время ему все больше нравятся по-кошачьи мягкие ладони Витольда, когда те касаются его лица.
   - Я сказал – нет! - Ордынцев взял документы и разорвал их. – Вы уволены, - сказал он, глядя Грибову прямо в глаза, и  вышел из зала.

      Сыпал град.  Утопая по щиколотку в ледяной жиже,  Ордынцев шёл к метро.  Ветер обжигал  холодом его лицо и трепал промокший костюм, рубаха прилипла к телу.  На повороте его окатила проезжавшая мимо машина, а он шёл и думал о том, что жизнь, которую он прожил, была не его жизнью, а чьей-то чужой. Может быть, это была жизнь Грибова, или вечно подкрашенного  Витольда, или чья-то ещё, но только не его. И теперь он хотел попросить прощения у этой жизни и ещё сказать Кате о том, что он прогнал Грибова и теперь будет жить своей жизнью...
      Ордынцев стоял у киоска, возле которого ещё недавно сидела Катя. Теперь её здесь не было. Он подошёл к киоскёрше:
      - Здесь сидела... - начал было Ордынцев и вдруг осёкся,  помолчал и повторил неуверенно: - Здесь сидела... Катя...
      - Так она ушла... - пролепетала киоскёрша и отвела испуганные глаза.
      «Ушла», -  повторил  Ордынцев. И это показалось ему вдруг правильным, можно сказать, вполне логичным. Он снова шёл куда-то. Его колотил озноб и мучило чувство какой-то гадливости. Он уже не отворачивал лицо от пощёчин дождя и мокрого снега. Жмущиеся по углам бомжи насмешливо кивали ему вслед. Ордынцев шёл и смотрел в небо, будто пытался разглядеть в нём что-то для себя очень важное. Но небо было чёрным, беспросветным.

     Опять моросило, и по утреннему проспекту катил внедорожник. Сидящий в нём на заднем сиденье Ордынцев смотрел сквозь покрытое моросью стекло. Он вдруг усмехнулся, вспомнив одну из сегодняшних шуток Витольда.
    "Клоун, - подумал Ордынцев, - но дело знает. Надо будет платить ему больше".
     Потом зазвонил телефон, и Ордынцев ответил:
     - Да. Еду. Уже подписал все бумаги. Вчера? Так, ерунда, - помрачение какое-то...
     Он снова посмотрел в окно на плывущий поток пешеходов, и  ему показалось, что все они на одно лицо.
     - Перегной… -  брезгливо процедил Ордынцев.
      Водитель посмотрел на него через зеркало заднего вида:
     - Что? 
     - Пе-ре-гной, - повторил Ордынцев. Он удобнее устроился на сиденье и добавил: - Смотри на дорогу!