Курляндский монах

КУРЛЯНДСКИЙ МОНАХ

Предисловие

В прошлом году я совершил модный по нынешним временам обмен со своим школьным приятелем.  Мы с ним, в своё время, как говорится, по совету друзей, решили не рисковать хранением денег в банке, а прикупили недвижимость за пределами родины, где цены, как нам казалось, на нее никогда не падают. Я купил себе квартирку в Ницце, а он в Париже. И вот, после нескольких лет отдыха во время отпуска в своих новоприобретенных апартаментах, мы решили обновить ощущения, и в жарком июле он отправился отдыхать в мои апартаменты в переполненную Ниццу, а я в его квартиру в вымершем Париже. Скромная трешка приятеля располагалась на последнем этаже старого дома восемнадцатого века на Монмартре. Забрав ключ у портье соседнего дома, я поднялся на последний этаж, и попал в квартиру. Но я собираюсь вам рассказать не о прелестях Парижа, не о ночной жизни Монмартра, а о том, что у меня с детства маниакальная страсть к чердакам, где даже в наше время можно сделать удивительные открытия. Вот и здесь, открывая дверь в квартиру, я заметил небольшой лючок на потолке лестничной клетки. Меня охватил такой зуд нетерпения, что едва бросив чемодан в прихожей, я сразу же стал инспектировать квартиру на предмет обнаружения стремянки, и через пять минут в закутке за дверью искомый объект был найден. Я переоделся в тренировочный костюм, и не мешкая отправился в экспедицию под крышу старого парижского дома.  Не буду Вам описывать грязь и хлам, что я там обнаружил, знатоки поймут, что это счастье для того кто ищет, потому что означает, что детальной ревизии этого помещения никто не делал, лишь так, может и копались много лет назад в поисках чего-нибудь весомого, да бросили. И вот, среди кучи старых газет, которые сами по себе тоже интересны, я нашел тетрадь в кожаном переплете с золотым обрезом, испещренную рукописным текстом, которую я прихватил с собой. Она была в довольно неплохом состоянии, записи были практически не тронуты временем, а ведь им было больше двухсот лет, так как в конце я нашел дату-1800 год, поэтому при чтении их я не испытывал большого затруднения, Записки эти были столь увлекательны, что вместо прогулок по Парижу я провел свой отпуск за чтением жизнеописания одного курляндского монаха, волею судьбы оказавшегося во Франции. Поразмышляв, я пришел к выводу, что может быть содержание этой тетрадки будет интересно не только мне. Предлагаю рассказ монаха вашему вниманию.


Часть первая
Разрешите представиться. Я - плод несдержанности преподобных отцов Целестинцев города А недалеко от Либавы  в Курляндии.  Я говорю о всех преподобных отцах, потому что все они без исключения похвалялись тем, что поучаствовали в моем зарождении. Но вы думаете, что сказав эти слова, я внезапно замолкну? Что эта тема для нас табу, что моё сердце забилось сильнее от страха, что меня упрекнут в том, что я собираюсь открыть вам неприглядные тайны Церкви? Ах! Преодолейте свою косность и откройте двери любопытству, которое, я уверен, не раз посещало вас и без моих нравоучений. Разве вас никогда не интересовала скрытая за мощными дверями монастырей жизнь монахов, не как монахов, а как мужчин, которыми они прежде всего являются по сути своей, по рождению? Раз они мужчины, значит у них сохранилась способность к распространению на Земле себе подобных. Да! Вы считаете, что им это не позволено? Как бы не так. Они прекрасно выполняют и эту обязанность, возложенную на них Прародителем!
Возможно, читатель, теперь вы с нетерпением ожидаете, что я начну своё повествование с подробного рассказа о моем рождении, но как бы вы не были рассержены, я не удовлетворю вашего интереса в этом опусе…, по крайней мере в начале его. Пока же считайте меня сыном одного курляндского крестьянина, которого я также долго считал моим отцом.
Амвросий, так звали этого человека, был садовником загородного дома, который принадлежал целестинцам, в маленькой деревне в нескольких верстах от Либавы; его жена, Агата, была выбрана ими, чтобы послужить мне кормилицей. Родной сын Агаты, которого она родила, умер в то же самое время, когда я увидел свет, и это событие помогло окутать покрывалом таинства мистерию моего рождения. Тайно похоронив сына садовника, я был положен на его место: деньги делают все.
Я незаметно подрастал, все своё беззаботное детство свято веря в то, что я сын садовника. Осмеливаюсь сказать, тем не менее, надеясь, что мне будет прощена эта маленькая черта тщеславия, что на мои склонности несомненно повлияли особенности моего рождения. Я не знаю, какое божественное влияние оказывают проповеди на самих монахов, но кажется, что ценность клобука и рясы передаётся всем, к кому они обращаются и кого они касаются. Живым доказательством тому была Агата. Это было наиболее бойкое, горячее существо женского пола, самка, каких я более никогда в своей жизни не встречал. Она была крупной, но аппетитной, лакомой, что называется, женщиной с маленькими черными глазами, курносым носом, живая, похотливая, и всегда одетая более дорого и нарядно, чем другие селянки. Это было превосходное  существо для соития, но слишком превосходное для честного человека. Попробуйте теперь осудить монахов!
Что творилось, когда плутовка на людях появлялась в своём облегающем воскресном корсете, сжимающим ее талию, поднимая две спелых, всегда загорелых груши на блюдо, и позволяя видеть два, все время выскальзывающих из блузки бордовых соска. Ах! Невозможно описать, что я чувствовал в этот момент… но если бы я не был ее сыном, я охотно бы описал вам их качества.
У меня была склонность, предрасположенность к женской половине человечества. Управляемый только своими инстинктами, я не мог пройти мимо девушки, не обняв ее, я мог идти рядом с ней, не взяв ее за руку, или любое другое место, которое она мне позволяла приласкать. И хотя я не знал, правильно ли то, что я делаю, моё сердце мне говорило, что я на верном пути и не стоит останавливаться на этой приятной дороге.
Однажды, когда все думали, что я провожу день в школе, я остался в своём маленьком убежище, в своей комнатке, возлежа на кровати: простая перегородка отделяла ее от комнаты Амвросия, постель которого находилась точно напротив моей. Я спал, истомлённый крайней жарой. Дело происходило в середине лета, и внезапно я был разбужен от сильных сотрясений, от которых тряслась перегородка между комнатами. Я не знал, что и подумать об этом шуме; но он лишь удваивался. Прислушавшись, я услышал взволнованные и дрожащие звуки, бессвязные и плохо соединённые слова. « Ах! Тише, дорогая Агата, не нужно столь быстро! Ах! Плутовка! Ты меня уморишь своим сладострастием, о Боже, я умираю от наслаждения!... Быстрее…О! Я кончаю… Давай ещё быстрее… Ах! Я умираю! … »
Удивлённый, услышав подобные восклицания, всей энергии которых я не мог не почувствовать, я сел на своей кровати, не осмеливаясь сделать ни одного движения, дабы не быть услышанным. Если бы они там, за хлипкой перегородкой, вдруг узнали о моем присутствии, мне было бы чего опасаться. Я не знал, что и подумать о происходящем, и был всем этим крайне взволнован. Вскоре обуявшее меня беспокойство уступило место вполне естественному любопытству. Я снова услышал тот же шум, и мне показалось, что мужчина, голос которого я ещё не узнал, и Агата попеременно повторяли те же самые слова, которые я уже слышал. Хотя я пытался их расслышать все с тем же тщанием, что и ранее, но тщетно. Желание знать, что происходило в соседней комнате, стало столь живым конце сцены, что задушило все мои опасения. Я решил узнать, кто был там, и, движимый вполне естественным любопытством, охотно вошёл в комнату Амвросия, чтобы увидеть то, что там происходило, с риском для возможных негативных последствий моей научной экспедиции. Я боялся быть наказанным, но сила любопытства была непреодолима. Тихо встав с кровати, я стал искать рукой, пытался нащупать хоть какую-нибудь дырочку, хоть маленькую щёлочку в перегородке  между нашими комнатками, через которую я мог бы получить ясное изображение происходящей по соседству бурной постановки. Наконец я сумел проделать щель в перегородке и… О, Боже ! Из тьмы я попал в день. Какой спектакль! Совершенно голая Агата, распластанная на своей постели, и отец Поликарп, настоятель монастыря, оказывается это он все это время составлял компанию голой Агате, делающей…, что? То, что делали наши первые родители, когда Бог им приказал населить землю, но с менее похотливыми подробностями.
Эта сцена была для меня, конечно, совершенно неожиданной, но, к моему удивлению, вызвала реакцию, которую невозможно выразить словами. Я чувствовал, что моя кровь начинает бурлить в венах этого монаха. Меня обуяли его желания! Его счастье мне казалось огромным! Неизвестные ранее чувства прокрадывались в мои жилы; лицо моё воспламенилось, сердце трепетало незнакомой ранее дрожью, дыхание стало прерывистым, и пик Венеры, который я взял в руку, обрёл неведомую мне ранее силу и жёсткость, и, казалось, мог поломать перегородку, до которой я ненароком дотронулся им, слишком сильно, сказал бы я. Святой отец, завершив свою божественную работу, отслонился от Агаты, предоставив ее обнажённое тело всей живости моих взглядов. У нее были умирающие от блаженства глаза и лицо, покрытое пунцовым цветом страсти. Она казалась бездыханной; ее руки безвольно свисали с края неприхотливого ложа, а грудь, напротив, возвышалась и опускалась с удивительной поспешностью. Затем она стала сжимать, время от времени, руки в кулаки, испуская при этом тяжёлые вздохи. Мои глаза блуждали с немыслимой быстротой по всем частям ее тела; и не было ни одного, на котором бы моё воображение не оставило бы тысячу огненных поцелуев. Я целовал соски ее грудей, облобызал живот; но наиболее прелестных поцелуев я удостоил то самое место… пониже живота, которое мои глаза не сумели хорошенько рассмотреть, лишь раз успели скользнуть по нему… Вы же меня поняли… Насколько привлекательной для меня оказалась эта устричная раковина! Ах! Какой любезный колорит! Хотя она и была покрыта небольшой белой пеной, этот влажный покров не смог укрыть от моих глаз живость ее истинного цвета. Удовольствие, которое я ощущал при виде ее лобка, было верхом сладострастия. Раковина была покрыта тенистыми, густыми, черными и вьющимися волосами. Агата вдруг раздвинула свои ноги, казалось, что ее распутство согласилось с моим любопытством, так что мне не оставалось желать ничего лучшего!
Монах, восстановивший во время этой небольшой паузы свою силу, снова ринулся в бой; он с новым жаром взгромоздился на Агату; но его желание и мужество было предано его силами, и, утомлённый бесполезными попытками пронзить ее станок, я увидел, как он убрал свой инструмент от раковины Агаты, вялый, с низко опущенной головкой. Агата, раздосадованная этим поражением, взяла его в руки и принялась тормошить и гладить. Монах вдруг пришел в столь сильное волнение, что, казалось, не мог более совладать с удовольствием, которое он явно стал ощущать. Я рассматривал все их движения в этот момент сугубо с познавательными целями, мне было любопытно узнать, какая природа могла вызвать эти конвульсивные движения святого отца, и искал причину в себе самом. Я был удивлён тем, что почувствовал неизвестное мне ранее удовольствие, глядя на эту сцену, которое ощутимо увеличивалось, и наконец стало столь большим, что я упал, лишившись чувств, прямо на мою постель. Природа прилагала невероятные усилия к постижению нового чувства, и все части моего тела, казалось, напряглись, поддерживая ту его часть, что я ласкал в это время. Наконец, с моего члена внизу живота упал белый ликёр, такой же, сколь большое изобилие коего я увидел чуть раньше на бёдрах Агаты. Очнувшись от моего восторга я возвратился к дыре в перегородке; но было поздно, в соседней комнате последний удар был нанесён раньше, и пьеса была уже сыграна. Агата одевалась, а святой отец уже был в рясе, так как, вы прекрасно это понимаете, одеться женщине не так просто, как священнику накинуть своё святое покрывало.
Некоторое время мой разум и сердце пребывали буквально в оглушённом состоянии под впечатлением приключения, свидетелем которого я только что оказался, сродни тому, которое испытывает человек, только что поражённый вспышкой неведомого доселе света. Я двигался из одной неожиданности в другую; знания, которые природа вложила в моё сердце, стали множиться с невероятной быстротой, я познавал, открывал их для себя так много, как если бы передо мной вдруг разверзлись небеса и рассеялись облака, доселе покрывавшие их. Я вдруг познал причину различных чувств, что испытывал раньше каждый день при виде женщин. Эти ощутимые возбуждения плоти при наиболее живых движениях женщин больше не были загадками для меня. Ах!- Воскликнул я,- как я счастлив! Радость удовлетворённой пары в соседней комнате передалась и мне. Должно быть, удовольствие, которое они только что испытали, было огромным. Ах! Как они были счастливы! А ведь они действительно были счастливы! Идея получения этого наслаждения поглощала меня, заставляла над этим размышлять. Полная тишина сменялась моими громкими восклицаниями. Ах!- говорил я,- смогу ли я когда нибудь доставить женщине такое же удовольствие, как святой отец Агате. А женщина мне? Я умер бы на ней от наслаждения… Да, но для этого, в этом нет сомнения, мне требуется быстро повзрослеть! Или это необязательно? Конечно, черт возьми! Мне кажется, что удовольствие не является естественным приложением в возрасту, значение имеет лишь размер да умение!
Я отправился проветрить свою чересчур возбуждённую голову, и пошёл в поле за околицу поискать мою сестру Сабину, с которой решил поделиться кружившими мне голову новостями. Она была на несколько лет старше меня, невысокая, очень красивая блондинка, с немного простоватой физиономией, что соблазнила бы многих счесть ее глупой, потому что казалась им наивной. У нее были те самые красивые голубые глаза, полные столь приятной мягкости и нежности, что кажется, смотрят на вас без всякого умысла, но при этом производят на вас не меньший эффект, чем взгляд блестящих глаз пикантной брюнетки, бросающей на вас страстные взгляды. Почему это? Не имею понятия, так как я всегда просто довольствовался грубым чувством, не пытаясь проникнуть в его причину. Но не потому ли это, что красивая блондинка со своим томным бессильным взглядом, кажется, просит отдать ей ваше сердце, а брюнетка хочет похитить его у вас насильно? Блондинка просит только немного сострадания к своей слабости, и этот способ спрашивать очень соблазнителен; вы думаете, что одариваете ее только состраданием, а на самом деле вы отдаёте ей любовь. Брюнетка, напротив, хочет, чтобы вы были слабы, ничего не обещая вам взамен. Сердце жандарма, не правда ли? А что думаете об этом Вы, мой читатель?
 К своему стыду признаюсь, что мне ещё не приходилось бросать на Саби вожделенных взглядов, редкий случай для меня, страстно желающего всех девушек, которые встречались на моем пути. Справедливости ради нужно сказать, что Саби не жила с нами. Будучи крестницей жены советника городского мэра, которая ее чрезвычайно любила и занималась ее воспитанием, она жила у них, и я не часто видел Саби. Последний же год она провела в монастыре, и вышла из него только неделю тому назад.  Ее крестная мать, которая должна была провести некоторое время в Риге, отправила Саби погостить у Амвросия. Сейчас же, представив себе Саби, я внезапно почувствовал себя, воспламенённый желанием и вновь приобретёнными знаниями, наставить мою дорогую сестру на путь истинный, и попробовать испытать с нею те же удовольствия, которые я видел только что в исполнении в отца Поликарпа и Агаты. Хотя я не был для нее тем, кем святой отец был для Агаты. Мои глаза улыбнулись, обнаружив в памяти неведомую мне доселе силу привлекательности Саби, найдя в ней тысячу волнующих деталей, которых я ранее в ней не замечал. Я вспомнил ее нежно подрагивающую грудку, верх которой зарождался в вырезе ее платья, белее, чем лист бумаги, на котором я пишу эти строки, твёрдую, пухленькую, Я уже мысленно целовал и сосал с невыразимым удовольствием эти две маленькие землянички, которые мне привиделись в конце этих удивительных грудок; но при всей внешней привлекательности этой картины я не забывал и про ее главный центр наслаждения, про ту пропасть удовольствий, которая жила между ее ножек, и столь очаровательные изображения которой мелькали непрерывно в моем воображении. Оживлённый жгучим и живым жаром, который эти идеи распространяли во всем моем теле, я отправился на поиски Саби. Солнце только что зашло за горизонт, и надвигались сумерки. Мне казалось, что под прикрытием темноты ночь будет покровительствовать моим желаниям, если я найду сестру. Мне повезло, я издалека заметил Саби, собирающую в темноте цветы. Она не подозревала в этот момент, что я рассчитываю забрать наиболее ценный цветок из ее букета. Я летел к ней, как на крыльях, но внезапное колебание замедлило живость моего бега. Я вдруг задумался о том, как мне лучше познакомить ее со своими намерениями, чтобы не вызвать ее гнев. По мере того, как я приближался к ней, я все больше думал о том, что должен соблюсти внешнюю невинность, меня сдерживало сомнение в успехе моего предприятия. Когда я подбежал к Саби, моё учащённое от возбуждения сердцебиение, позволило сказать мне только пару слов:
-Что ты делаешь здесь, Саби?- сказал я, приближаясь к ней. Я хотел ее обнять, но она отскочила в сторону, смеясь и ответила мне:
- Как! Разве ты не видишь, что я собираю цветы?
 — Ах! Ах! – Ответил я,- Цветы?
— О!- Как тебе бы это не показалось странным, да,- ответила мне она, и продолжила после маленькой паузы, -  разве ты не знаешь, что завтра праздник у моей крестной матери?
Это имя заставило меня задрожать, как будто я опасался, что Саби хочет от меня ускользнуть. Моё сердце за короткое время после сцены с Поликарпом и Агатой уже успело выработать себе привычку смотреть на Саби, как на свою собственность, с позиции завоевателя, и возможность ее удаления, казалось, угрожала мне потерей наслаждения, которое в моем мозгу мне уже по праву принадлежало, хотя я ещё его ни разу не испробовал.
— Значит, я тебя не увижу больше, Саби?-
— Почему? ответила она мне,- ты что, больше никогда не придёшь сюда ко мне? Но ладно, давай, пойдём,- продолжила она своим прелестным голосом,- помоги мне сделать мой букет.
Я ей не ответил, поскольку в этот момент моя застенчивость внезапно меня покинула, я не опасался быть увиденным, и это благоприятствовало моей отваге. Я бросился на Саби, пытаясь повалить ее на землю, но она меня оттолкнула, тогда я попытался ее обнять, а она отвесила мне хлёсткую пощёчину. Я все-таки бросил ее на траву, она попыталась подняться, но я ей мешал, и крепко сжав руками, стал целовать ее грудь. Саби отбивалась, я стал просовывать свою руку ей под юбку, но она закричала, как маленький демон; она защищалась так яростно, что я уже стал опасаться, что не смогу преодолеть ее сопротивление. Поэтому я решил применить маленькую хитрость. Я поднялся, и смеясь, сказал, что ошибался!
— Давай, пойдём,- сказал я ей,- Саби, хочу тебе сказать, что я не хотел тебе обидеть, а лишь желал тебе помочь.
— Да, да,- ответила она мне с волнением, по крайней мере, равным моему,- а вот идет и наша мать.
—  Ах! Саби,- произнес я с сильным волнением, желая успеть сказать ей как можно больше,- дорогая Саби, не буду тебе больше ничего говорить кроме того, что я мечтаю дать тебе все то, что ты захочешь! Новый поцелуй был залогом моей речи, но она над всем этим лишь посмеялась. В это время подошла Агата. Я опасался, как бы Саби не заговорила с ней и не рассказала о произошедшей только что между нами борьбе, но она молчала, и мы возвратились все вместе домой, чтобы поужинать, как будто между нами ничего не произошло.
С тех пор как отец Поликарп побывал в нашем доме, он дал новые доказательства доброты монастыря для так называемого сына Амвросия: я был с головы до ног одет во все новое. В действительности, его уважение ко мне в этом деле менее всего напоминало монашеское милосердие, у которого всегда были очень тесные пределы, а более отцовскую нежность, которой, частенько, они не ведомы. Добрый отец подобной расточительностью давал повод к жестоким подозрениям и пересудам о законности моего рождения. Но наша деревенщина была добра ко мне, и люди, по крайней мере, делали вид, что видят только то, что им хотят показать. Впрочем, кто осмелился бы поднять осуждающий и недобрый взгляд на мотив великодушия преподобных отцов. Это были сколь честные, столь и хорошие люди; их обожали в деревне: они приносили пользу людям и ценили честь женщин; весь мир был доволен. Но давайте вернемся к моей личности, так как у меня намечалось одно выдающееся приключение.
Несколько слов по поводу моей внешности: у меня было шаловливое лицо, которое нравилось абсолютно всем окружающим. Я был достойно сложен-хитрые глаза, длинные черные волосы, ниспадающие прядями мне на плечи, и великолепно оттеняющие цвета моего лица, который, хоть и был немного смуглым, но это был оттенок дорогого золота. Подлинное свидетельство участия в моем происхождении честных и очень добродетельных людей, которым я отдаю знак моей благодарности за это.
Саби, как я об этом уже говорил, сделала букет для госпожи Мелдере (это было имя ее крестной матери), жены советника мэра Либавы, усадьба которой находилась рядом с нашей деревней. Госпожа Мелдере присылала к нам за молоком, чтобы восстанавливать крепость своей груди, беспокоившую ее после значительного употребления шампанского, ну и… по некоторым другим причинам.
Когда Саби переоделась в свой миленький короткий наряд, сделавший ее ещё более любезной для моих глаз, она попросила, чтобы я сопроводил ее. Мы пошли в замок и нашли госпожу Мелдере в летней квартире, где она принимала воздушные ванны, восседая на тенистой террасе. Вообразите себе даму среднего роста, с коричневыми волосами, белой кожей, некрасивым, в общем-то лицом, с красноватыми от чрезмерного употребления шампанского сосудиками, на котором сверкали живые, влюбчивые глаза, а ниже поражавшие насмерть встречных одним своим видом прекрасные большие груди, как у самых красивых женщин в мире. Увидев хозяйку, первое, на что я невольно обратил внимание- так это на ее груди. Я уже понял, что моя слабость кроется именно в этих двух шарах! Это – то же самое, как если вы держите в руке что-то волшебное, когда вы.. Ах! У каждого из вас свои ощущения от взгляда и ощущения этой прекраснейшей части женского тела, и вы понимаете, какими словами я мог бы передать свои!
Сразу же, как только дама нас заметила, она бросила на нас добрый взгляд, не меняя положение своего тела. Она прилегла на диван, положив одну ногу на другую; на ней была только простая белая, довольно короткая нижняя юбка, настолько короткая, что позволяла видеть ее колено, да настолько, что заставляла ваш ум домысливать то, что находилось выше… Еще из одежды на ней был маленький корсет того же цвета, pet-en-l'air  из цветной тафты розового цвета, оставлявший для вашего взора возможность увидеть кусочек кружев ее нижнего белья и  бледной кожи под нижней юбкой, судите сами, с каким намерением! Мое воображение застыло на этой детали туалета в этот момент, и мое сердце за ним неотступно следило; я понял, что моя судьба с этой секунды состояла в том, чтобы влюбляться во всех женщин, которые явятся перед моими глазами, и это открытие совсем не опечалило меня, а лишь вдохновило на первые свершения на этом пути.
— Ах! Добрый день, мое  дорогое дитя,- сказала госпожа Мелдере  Сабине;- итак, ты хотела увидеться со мной? Ах!... Какой прекрасный букет ты принесла мне, спасибо. Обними меня! Поцелуй от Саби. Какой он сладкий. Но,- продолжила она, бросая свой взгляд на меня,- кто этот прекрасный сильный мальчик? Как девочка такой красоты может заставлять сопровождать себя мальчиком? Впрочем, он тоже красив!
Я опустил глаза, а Саби ей сказала, что я ее брат.
— Твой брат?- удивилась госпожа Мелдере, и продолжила внимательно меня осматривать, после чего удовлетворённо произнесла,- поцелуй меня, мой сын. О! Я хочу, чтобы мы познакомились поближе.
И она поцеловала меня в рот, а я почувствовал, как ее маленький язычок крадётся между моих губ, а ее рука играет с прядями моих волос. Мне еще, конечно, ничего не было известно об этом способе целоваться, а потому я был сильно взволнован. Я бросил на нее робкий взгляд, и наткнулся на блеск ее глаз, полных огня, которые ожидали, как бы мимоходом, и моего взгляда, и требовали от меня действий. Последовал новый поцелуй той же природы, после которого мне был освобождён путь для дальнейших действий, потому что она ослабила свои объятья, открыв дорогу для моих рук.  Однако, она вдруг отслонилась от меня, и я совершенно не обиделся на это. Очевидно, что она размышляла над тем, каким должен быть церемониал моего введения в знания, которыми она хотела поделиться со мной. Я был, без сомнения, обязан этой кратковременной свободе только ее размышлениям, возникшим в результате моих неуклюжих действий в ответ на живость ее ласк, расточенных на меня, без всякой осторожности, но эти размышления не были долгими; она возобновила разговор с Саби, и припев после каждого сказанного ею предложения был достаточно однообразен: Саби, поцелуйте меня. Вначале, уважение к столь высокопоставленной госпоже заставляло меня держаться на некотором расстоянии от нее, пока я не услышал следующие слова, обращённые непосредственно ко мне.
— Итак,- сказала госпожа Мелдере, снова обращаясь с речью ко мне,- не желает ли этот прекрасно сложенный мальчик снова припасть  ко мне, чтобы также поцеловать меня?
Я подвинулся к ней и поцеловал ее в щёчку. Я не осмеливался ещё поцеловать ее прямо в рот: но она меня недовольно ударила по заднице, в результате чего я инстинктивно совершил поцелуй в ее губы намного смелее, чем в первый раз. Я вложил в него всю свою страсть, на которую отважился в тот момент. Она же разделяла свои ласки между моей сестрой и мной, обманывая меня по поводу того, что она делала. Ведь я не видел, чем она занималась с Саби. Эта политика обеспечивала справедливость: я был более умел, чем обещало мое бесшабашное и наивное лицо, потому что мне помогала моя сестра, что мне было, на самом деле неведомо, и я принимал все возраставшее возбуждение госпожи Мелдере на свой счёт.
Мы сидели на диване, и щебетали, казалось, о пустяках, так как госпожа Мелдере была большой болтуньей. Саби сидела справа от нее, мне же принадлежала ее левая сторона. Моя сестра стала все больше посматривать в сад, а хозяйка дома на меня; она развлекалась тем, что заставляла меня то выпрямлять спину, то она трепала меня за щеку, то давала мне маленькие пощёчины; а я… мне нравилось смотреть и чувствовать эти шлепки, вначале дрожа от страха, а потом от внезапно нахлынувшего желания схватить ее, и тоже слегка ударить по груди, или по ...Внезапно и необъяснимо я стал наглым, и моя рука отправилась в путешествие по ее платью. Дама что-то сказала, пристально посмотрев на меня, засмеялась, и позволила мне действовать. Моя рука, робкая в начале, но ставшая гораздо смелее после этого, с лёгкостью проследовала от воротничка ее блузки вниз, попутно надавив на ее пульсирующее горлышко, и с наслаждением остановилась на отвердевшей упругой груди, которая стала резко вздыматься под моей ладонью. Мое сердце затрепетало от радости, ведь моей руке удалось держать и ощущать теплоту, упругость одного из этих прелестных шаров, которых я столь возжелал в последние дни. Я уже собирался поместить на них свой рот, почти прибыв к цели, когда в прихожей послышался столь же мерзкий в этой ситуации, сколь и назойливый, похожий на проклятый голос демона, голос старосты деревни, завистливого, казалось, к моему счастью. Госпожа Мелдере, очнувшись от шума, который произвел этот негодяй, прибыв в столь неподходящий момент, сказал мне: Что ты делаешь, хитрый малыш? Я быстро вытащил свою руку; моя наглость не выдержала подобного упрека; я покраснел, я обомлел, я умер от страха. Госпожа Мелдере, увидев мое затруднение, наградила меня легкой прелестной пощечиной, сопроводив ее прелестной улыбкой, подтверждавшей, что ее гнев был только для проформы, и ее взгляд мне подтвердил, что моя смелость ей нравилась гораздо больше, чем прибытие этого гадкого деревенского старосты.
Он вошёл, этот скучный персонаж! Кашляя, плюясь, чихая, сморкаясь, он произнёс свою торжественную речь, более мерзкую, чем его лицо. Если мы были вынуждены выслушать только его, то это было бы ещё пол- беды; но казалось, что у негодяя был дар привораживать себе подобных, и следом назойливо потянулись из соседних деревень ему подобные, чтобы по очереди отвесить госпоже низкий поклон. Я злился. Когда госпожа Мелдере ответила всем этим глупым комплиментщикам, она повернулась в нашу сторону и сказала: Ах, вы все видите сами! Мои дорогие дети, вы просто обязаны завтра поужинать со мной, мы будем одни. Но мне показалось, глядя на ее глаза, что она притворялась, произнося эти последние слова. Хотя, сердце мое находило выгодным поверить ей, льстя моему самолюбию.
— Вы придёте, слышите меня, Саби?- продолжила госпожа Мелдере,- и вы приведете с собой Витина; именно это имя тогда носил ваш покорный слуга, мои дорогие читатели.- До свидания, Витин,- сказала она, обнимая меня. На этот раз мне ничего не оставалось делать, как удалиться. Мы с сестрой вышли.
Я чувствовал, что госпожа Мелдере безусловно оказала мне честь, и наша игра имела бы продолжение, не случись эти непредвиденные визиты всех этих скучных комплиментщиков; но то, что я чувствовал к ней, не было любовью, а лишь только жгучим желанием делать с женщиной тоже самое, что я молча наблюдал между отцом Поликарпом и Агатой. Срок в один день, который госпожа Мелдере мне предоставила, казался огромным. Я пытался, по пути домой, направить Сабину на прежний путь любви, напоминая ей случай, приключившийся между нами накануне.
— Как ты проста, Саби!- сказал я ей.- Неужели ты на самом деле полагаешь, что я хотел навредить тебе вчера?
— А что же ты хотел сделать?- ответила она.
— Доставить тебе удовольствие.
— Что!- Воскликнула она с нескрываемым удивлением,- прыгнув ко мне под юбку, ты доставил бы мне наслаждение?
— Безусловно. И если ты хочешь, чтобы я тебе это доказал,-продолжил я,- пойдем со мной в укромное место, подальше от посторонних глаз.
Я с интересом смотрел на ее лицо; я искал на нем хоть какие-то следы, хоть какой-то результат, который должны были произвести мои слова, но не увидел никакой живости, никакого необычного интереса, никакого блеска в глазах. Мы прилегли на траву под дубом, и я запустил ей руку под юбку.
- Тебе же хочется этого, скажи мне, дорогая Саби?- Продолжил я, гладя ее ножку, но она, сделав вид, что впервые слышит предложение, которое я ей сделал, произнесла:
- А что это за наслаждение, которое ты мне так нахваливаешь?
— Это,- ответил я ей,- союз мужчины с женщиной, которые обнимаются, которые сжимают друг друга очень сильно в объятиях, и которые лишаются чувств, держась друг за друга, тесно сжатые таким образом.- Я неотрывно смотрел на лицо моей сестры, не упуская из виду ни одного ее движения, и заметил, что на лице появился некоторый интерес, и она стала чуть тяжелее дышать.
— Но,- сказала она мне с любопытной наивностью, которая мне показалась хорошим предзнаменованием,- мой отец меня иногда прижимал к себе, так, как ты об этом мне сейчас рассказываешь, но я не почувствовала, между тем, никакого удовольствия от этого, как ты мне обещаешь.
— Это значит,- продолжил я,- что он не делал тебе того, что хотел бы тебя сделать я.
— А что ты хотел бы мне сделать?- Спросила она меня дрожащим голосом.
— Я бы тебе положил,- бесстыдно ответил я ей,- что-то между бёдрами, то, что он не осмеливался туда поместить.
Саби покраснела, но не остановила меня, предоставив мне возможность продолжать свою речь и полную свободу в поиске и выборе подходящих для нее терминов.
- Ты видишь, Саби, у тебя есть маленькая дырочка здесь,- сказал я ей, показывая на место, в котором я видел щель у Агаты.
— Ах! Кто тебе сказал об этом?- Спросила она у меня, не поднимая глаза.
— Кто мне об этом сказал…- Вопрос оказался достаточно сложным для меня, но я быстро нашелся, и ответил,- это…, это есть у всех женщин.
— А у мужчин?- продолжила она.
— У мужчин,- ответил я ей,- есть одна пружина, механизм, на том самом месте, где у вас щель. Эта пружина распрямляется, становится твердой, и помещается в эту щель, и вот когда она оказывается в ней, женщина получает то самое наслаждение, которое она может получить только с мужчиной. Хочешь, я покажу тебе мою? Но при условии, что ты мне позволишь мне попасть в твою маленькую щёлочку: мы будем трогать друг друга и получим райское наслаждение.
Саби зарделась. Мои слова, казалось, ее удивили, чувствовалось, что она не совсем поверила мне, и не осмеливалась дать разрешение моим рукам совершить путешествие под ее юбкой, со страхом в глазах говорила, что я хочу ее обмануть, а потом всем расскажу о происшедшем. Я стал ее уверять, что никто в мире не способен вырвать у меня признание, и все, о чем мы говорили, навсегда останется между нами, что я ее не тороплю, и она может хорошенько обдумать все, о чем я ей рассказал, дома, а потом дать мне ответ. Саби согласилась, мы поднялись и пошли домой, продолжая нашу беседу.
Я прекрасно видел, что маленькой плутовке понравился мой урок, и мне казалось, что если я еще раз застану ее собирающей цветы, мне не составит большого труда помешать ей закричать. Я сгорал от желания закончить с инструкциями и приступить к практическим занятиям, чтобы набраться опыта.
Едва мы нам вошли в дом, как увидели, что пришел отец Поликарп; я разгадал мотив его визита, и совсем уж перестал в нем сомневаться, когда он важным голосом заявил, что пришел на семейный ужин. Амвросий был далеко от дома, он на неделю уехал в Либаву торговать на рынке. Справедливости ради нужно сказать, что делал он это частенько и почти не затруднял своим присутствие свою жену, а ведь это такое удовольствие для некоторых жён быть освобождёнными от постоянного пребывания в доме мужа, какой бы удобный и хороший он ни был. Ведь муж-это всегда плохой прорицатель. Я не сомневался, что после ужина увижу тот же спектакль, что был сыгран у меня на глазах накануне, и который я сам хотел сыграть с Саби, когда она в поле собирала цветы. Я решил, вполне справедливо, что подобный случай был бы превосходным средством, чтобы продвинуть мои маленькие дела с нею вперед; но пока не стал сообщать ей о намечавшемся спектакле, посчитав, что после маленькой прелюдии, которая обязательно будет разыграна перед нами монахом с Агатой во время ужина, Сюзи будет лучше подготовлена к представлению.
Монах и Агата не слишком стеснялись нашего присутствия, считая нас мало опасными свидетелями. Я видел, как левая рука отца прокрадывалась загадочно под стол, и взбалтывала юбки улыбающейся ему в ответ Агаты, и, как мне казалось, раздвигала свои бедра, чтобы, очевидно, оставить проход к своему лакомому местечку более свободным для ловких пальцев распутника монаха.
А Агата держала, со своей стороны, одну руку на столе, но другая была внизу, и, вероятно, имела свободный доступ к тому, что святой отец ей беспрепятственно предоставлял. Это было мне уже известно. Поэтому  я обращал внимание на мелкие детали. Пустяки более всего поражают предупрежденный разум. Преподобный отец стал вести разговор постанывающим голосом, Агата отвечала ему тем же тоном; желания их распалились так быстро, что не дожидаясь конца ужина, дабы не быть стеснёнными нашим присутствием, Агата порекомендовала нам с сестрой пойти погулять в саду. Я услышал именно то, что хотел от нее услышать. Мы тотчас же встали, и оставили их, увидев на прощание, как их руки отправились в свободное плавание под столом. Завидуя их счастью, которое мы наши уходом дали им возможность постичь, я решил попытаться ещё раз преодолеть сопротивление Сабины без помощи картины, которую я собирался вскоре предложить ее взгляду. Я привел ее на аллею из пышных деревьев, густая листва которых делала темноту вечера еще гуще, и обещала мне помочь осуществить мое желания. Разгадав мои моего намерения, Саби не захотела в них участвовать.
— Оставь, Витин,- сказала она мне простодушно,- свои желания при себе, я вижу, чего ты добиваешься, но давай пока просто поговорим об этом.
— Так значит я тебе доставляю удовольствие,- ответил я,- когда говорю об этом? Ты мне в этом только что призналась. Видишь, тебе нравится даже вести разговоры об этом, а теперь представь, какое наслаждение ты получишь, если сделаешь это,- продолжал я, взяв ее руку и прижав к своей груди.
— Но, Витин,- сказала она мне,- а если… если это мне повредит?
— Как это может тебе повредить?- Ответил я ей, очарованный столь легким, как мне представлялось, препятствием, которое мне предстояло разрушить;- никак, дорогая малышка; напротив.
— — Никак,- повторила она, краснея, и потупив взор,- а  если я стану беременной?
Это возражение меня сильно удивило. Я не верил, что Саби столь сведуща в этих вопросах, и признаюсь, что был не в состоянии ей дать вразумительный и удовлетворительный ответ.
— Как это, беременной? Кто тебе сказал это? Разве женщины становятся от этого беременными, Саби?
— Без сомнения,- ответила она мне деловым тоном, который меня испугал.
— И где ты узнала об этом?- Теперь уже я стал ее расспрашивать, так как почувствовал, что теперь настала очередь Саби давать мне уроки. Она мне ответила, что хотела сама мне об этом рассказать, но при условии, чтобы я никому больше об этом не расскажу.
— Я тебя считаю не болтливым, Витин,- добавила она, и если ты когда ни будь откроешь свой рот и разболтаешь то, о чем я тебе собираюсь рассказать, я тебя возненавижу до самой смерти.
- Клянусь вечно хранить эту тайну,- воскликнул я.
- Давай присядем здесь,- продолжила она, показывая на газон, где было удобно беседовать, не боясь быть услышанными. Я, правда, предпочитал аллею; там бы нас никто не только бы не услышал, но и не увидел бы, но Саби настояла на лужайке. Мы присели на газон, и, к моему большому сожалению; в завершении всех несчастий я увидел, как нежданно вернулся домой Амвросий. Не имея больше надежды посмотреть в этот раз на спектакль в исполнении нагих актеров, я решил успокоиться и послушать, что мне хотела рассказать Сабина, рассчитывая, что это внесет разнообразие в мою печаль, поразившую меня из-за внезапного возвращения Амвросия.
Прежде чем начать, Сабина потребовала с меня дополнительных гарантий сохранения в тайне ее рассказа: и я легко дал ей новую клятву. Она продолжала колебаться, не осмеливаясь начать повествование, но я стал настаивать, и она решилась.
— Итак, я тебе верю,- сказала она,- так что, слушай, Витин. Ты будешь удивлён наукой, которую я тебе преподам, предупреждаю. Ты думал, что рассказываешь мне чего то новое, обучаешь меня, но я об этом знаю больше, чем ты, сейчас ты это увидишь. Но не расстраивайся из-за этого, считая, что ты не доставил мне удовольствия своими рассказами- девушки любят слышать то, что услаждает их слух и чувства.
— А то как же! Ты говоришь, как оракул, прекрасно видно, что ты пожила в монастыре. Там тебя научили этому!
— О! Конечно,- ответила она мне,- если бы я не побывала там, мне были бы неизвестны многие вещи, о которых я теперь могу рассказывать с полным правом.
— Вот как! Так поделись со мной своими знаниями,- с силой сказал я,- умираю от желания услышать.
- Недавно,- продолжила Саби,- одной темной безлунной ночью, я спала глубоким сном в своей комнате в монастыре и внезапно пробудилась, почувствовав возле себя совсем голое тело, которое прокралось в мою постель; я хотела закричать, но кто-то зажал мне рот, произнеся: Замолчи; я не хочу тебя обидеть; разве ты не узнаешь сестру Эмму? Эта сестра только недавно одела на себя покров послушницы и стала моей наилучшей подругой.
— Иисус,- сказала я ей,- моя подруга, зачем ты пришла, что ищешь ты, моя дорогая, в  моей постели?
— Дело, в том, что я тебя люблю!- ответила она, обнимая меня.
— И почему ты совсем голая?
— Все потому, что очень жарко, а моя рубашка слишком тяжела для такой погоды, поэтому я спала у себя в комнате голая. Вдруг пошел этот ужасный дождь, я услышала раскаты грома, и испугалась. Ты разве не слышишь его? Как он гремит! Ах! Прижмись ко мне посильнее, мое маленькое сердечко; давай с головой накроемся простыней, чтобы не видеть эти гадкие молнии. Вот так, хорошо! Ах! Саби, дорогая, я боюсь! А я совершенно не боюсь грома, поэтому попыталась успокоить сестру, которая, тем временем, просунула своё бедро прямо у меня между ног, и, в этом положении, стала тереть им то самое моё место у основания ног, одновременно целуя меня таким образом, что ее язык проник мне прямо в рот, а рукой она наносила мне легкие удары по попке. После того, как она немного подвигалась таким образом, она застонала и я почувствовала, что она немного оросила мне бедро. Я подумала, что виной тому страх перед раскатами грома. Я ее жалела, гладила по голове, и вскоре она вытянулась рядом со мной в постели в естественной позе. Я решила, что она собиралась заснуть, и хотела последовать ее примеру, когда Эмма мне вдруг сказала:
— Ты спишь, Саби?
— Нет, но собираюсь,- ответила я ей.
— Значит ты решила,-продолжила она,- позволить мне умереть от страха? Да, я умру, если ты снова заснешь; дай мне руку, дорогая малышка, прошу тебя. Я позволила ей взять мою руку, и она тут же положила ее между ног на свою щель, прося меня, чтобы я ее потрогала и поласкала пальцем за бугорок на вершине этого места. Я это сделал из дружбы к ней. Я ожидала, когда она попросит меня прекратить эти пощипывания и поглаживания, но она не сказала ни слова, только раздвинула шире ноги и задышала гораздо чаще, чем обычно, исторгая время от времени несколько глубоких вздохов, и двигая задом. Я решила, что она злится на меня, и прекратила движения своего пальца.
— Ах! Саби,- сказала она мне прерывистым голосом,- не останавливайся! Я кончаю. Ах!- Воскликнула она, ужасно взволнованная, и крепко обнимая меня,- поторопись, моя королева, поторопись! Ах! Ах! Быстрее, ах! Я умираю! Когда она говорила эти слова, все ее тело вдруг застыло, и я снова почувствовала, что моя рука намокла; наконец, она исторгла из себя тяжёлый вздох, и осталась неподвижно лежать. Я тебя уверяю, Витин, что была очень удивлена всем тем, что она меня заставляла делать.
— И тебя это не взволновало?- Спросил я ее.
— Ой! Еще как,- ответила Саби мне,- я прекрасно видела, что все то, что я только что сделала Эмме, доставило ей море удовольствия, и мне хотелось, чтобы она мне сделала тоже самое; но я не осмеливалась ей это предложить. Между тем, она ввергла меня в очень затруднительное состояние. Я желала и не осмеливалась ей сказать о том, чего желала: я с удовольствием клала свою руку на ее щель; я брала ее руку и помещала на различные места моего тела, не осмеливаясь, однако, положить ее на то единственное место, которое, я чувствовала, в этом очень нуждалось. Сестра, которая прекрасно понимала, что я у нее просила, хитрила и позволяла мне действовать таким образом, но в конце концов, видя мое затруднение, испытала жалость ко мне и сказала, обнимая  меня: Я прекрасно вижу, плутовка, чего ты хочешь. Тотчас же она легла на меня, я ее получила, наконец, ее шаловливые руки.
— Раздвинь немного бедра,- скомандовала мне Эмма. Я ей повиновалась. И она погрузила в мою щёлочку между ног свой пальчик, который должен был доставить мне столько удовольствия. Эмма мне преподала первый урок наслаждения. Я чувствовала, как с каждым ударом пальца, с каждым поглаживанием моей щелки блаженство начинало подбираться к сердцу и захлёстывать меня. Я ей стала оказывать в то же самое время такую же услугу. Эмма подложила свою руку по мои ягодицы, и голосом искушённой в этих делах женщины попросила, чтобы я немного двигала попкой, по мере того, как она будет продвигать свой пальчик вглубь моей щелки. Ох! Что за наслаждение она посеяла этой прелестной игривостью! Но это оказалось лишь прелюдией того, что последовало вслед за этим. Я буквально вознеслась на небо, потеряв сознание от восторга; я лишилась чувств в руках дорогой Эммы. Она была в том же состоянии. Потом мы неподвижно лежали рядом, пока я, наконец, не очнулась из своего состояния тихого, исступлённого экстаза.
Я оказалась такой же мокрой, как и сестра Эмма, и не зная, чему приписать подобное чудо, по простоте душевной полагала, что это из меня только что пролилась кровь; но я не была испугана, напротив; казалось, что чудо, которое я попробовала только что, ввергло меня в состояние экстаза, такое у меня было желание еще раз испытать это блаженство. Я сказала об этом Эмме, но она мне ответила, что устала, и что надо немного подождать. Но я не могла ждать, я не могла терпеть, и легла на нее, так же, как она лежала только что на мне. Я переплёл мои бедра с ее бёдрами, и стала тереться о них, как она это только что делала, и я снова провалилась в упоительную бездну блаженства.
— Итак,- сказала мне сестра Эмма, видя, какое наслаждение я только что испытала,- сердишься ли ты, Саби, что я пришла в твою постель? Мне кажется, что ты не злишься из-за того, что я тебя разбудила.
— Ах!- ответила я ей,- вы же прекрасно знаете, что нет! Чем я могу отблагодарить вас за эту прелестную ночь?
— Маленькая проказница,- ответила она, целуя меня,- мне ничего не нужно от тебя. Разве не получила я от сегодняшней ночи столько же удовольствия, сколько и ты? Ах! Я надеюсь, что ты придёшь как-нибудь ко мне ещё раз, чтобы снова испытать такое же наслаждение! Но скажи мне, дорогая Саби,- продолжила она,- не скрывай от меня ничего. Ты раньше никогда не думала о том, чем мы занимались только что? Я ей ответила, что нет. Что! удивилась она, ты никогда не вставляла свой пальчик в свою маленькую conin ? Я ее прервала, чтобы спросить, что она называет этим словом conin. О! Глупышка, это - эта щель, расселина у тебя между ног, которую мы ласкали только что, по-французски,-ответила она мне.- Что! Ты еще не знала этого? Ах! Саби, в твоем возрасте я об этом знала гораздо больше, чем ты, и языки учила гораздо прилежнее.
— Действительно,- ответила я ей,- мне раньше не удалось ни разу испытать это наслаждение. Ты же знаешь отца Эмиля, нашего исповедника, так теперь мне кажется, что он тоже именно это пытался у меня выведать. Он меня заставляет дрожать, выпытывая у меня, не делаю ли я какие-нибудь непристойности с моими подругами, и я всегда простодушно ему верила, считая, что он прав, осуждая дружбу между подругами; но я знаю теперь, что он неправ.
— И как,- спросила меня Эмма,- объяснил ли он тебе, что это за непристойности, от которых он хочет тебя уберечь?
— Ну,- ответила я ей,- он мне сказал, например, что непристойно, когда мы засовываем палец туда…ну, вы сами знаете, куда. Затем, когда мы рассматриваем  свои бедра, грудь. Он у меня расспрашивал, не пользуюсь ли я зеркалом, чтобы взглянуть на что-либо иное, чем лицо. Он мне задает тысячу других подобных вопросов.
— Ах! Старый развратник!- воскликнула Эмма;- Бьюсь об заклад, что он не никогда прекратит расспрашивать тебя об этом.
— — Вы думаете,- спросила я сестру,- что стоит остерегаться некоторых его действий, которые он совершает в то время, когда я нахожусь в его исповедальне, и которые по глупости своей я принимала за дружеское участие? Старый негодяй! Теперь мне понятны его намерения.
— О! И что он с вами делал?- Взволнованно спросила меня сестра Эмма.
— Он меня,- ответила я ей,- целовал в рот, говоря при этом, что при таком приближении он может тщательнее языком ощупать моё горло, не больна ли я. С каждой исповедью он все ближе протягивает руки к моей груди, и иногда даже касается пальцами моих сосков. Когда он это делает, другую свою руку он засовывает себе под сутану, и двигает ей там какими-то маленькими рывками, трясёт ею. В это время он меня сжимает своими коленями; обнимает своей левой рукой, вздыхает, его глаза покрываются туманом, как у дохлой утки, он меня целует сильнее, чем обычно, его слова становятся бессвязными, он мне что-то рассказывает о нежности, и одновременно меня же упрекает непонятно в чем. Я вспоминаю, что однажды, вытащив руку из-под своей сутаны, чтобы дать мне отпущение грехов, он покрыл мне всю грудь чем то теплым, какой-то белой жидкостью, которая слетала с его пальцев маленькими каплями. Я их вытерла как можно скорее моим платком, которым потом не смогла больше пользоваться от отвращения. Отец же, с совершенно отрешённым лицом, сказал мне, что это пот пролился с его пальцев. А что думаете вы об этом, дорогая Эмма?- спросила я сестру.
— Я тебе сейчас скажу о том, что это было,- ответила она мне.- Ах! старый грешник! Но ты действительно рассказала мне все, Саби,- продолжила она,- что у тебя было с ним?
— Как,- внезапно догадалась я,- он и с вами что-то делал?
— Нет, безусловно, нет,- ответила она мне,- так как я его ненавижу больше смерти,- и больше не хожу к нему на исповеди, с тех пор как я стала более сведущей в этих делах.
— Но как обрели вы познания в этом,- спросила я ее,- можно мне узнать, кто вас этому научил?
— Я согласна тебе об этом рассказать,- ответила мне сестра;- но храни эту тайну, иначе ты меня потеряешь, дорогая Саби.
— Я не знаю, Витин,- продолжила моя сестра после секундной паузы,- должна ли я тебе рассказывать о всем том, чему меня научила Эмма.
Желание узнать историю до конца обуяла мою голову и разум, которые вложили в мои уста очаровательные и убедительные выражения, сумевшие победить нерешительность Саби. Я смешал ласки с клятвами хранить тайну до гроба, и преодолел ее страх, склонив к продолжению истории. Именно сестра Эмма будет дальше говорить устами Саби.  Вот ее рассказ:
Мы не хозяйки нашего сердца, мы не властны над его внезапными порывами. Именно оно предлагает нам первое чувство, нам, рождёнными привлекательными и соблазнительными. Счастливы те, чьё сердце не входит в противоречие с разумом! Ведь они всегда могут в трудную минуту почерпнуть силы в своём сердце. Но должны ли мы завидовать их счастью? Нет. Пусть они пользуются плодами своей мудрости, ведь они покупают ее довольно дорого, так как не знают настоящих наслаждений. Ох! Что это за мудрость, которую нам с детства вдалбливают в наши уши? Химера, слово, посвящённое тому, чтобы отвратить нас от счастливой сладострастной жизни. Это счастье они заменили словом секс. Секс без слов и удовольствия. Хвала, которую они возносят этому физическому упражнению, относится лишь к той его составляющей, которая ведёт к продолжению рода человеческого, и для девушек, которые не в ладах с разумом, является тем же, что для ребёнка погремушка, которая его развлекает и мешает кричать. Старухи, никогда не знавшие наслаждения, которых возраст сделал уже нечувствительными к наслаждению, думают, что компенсируют своё бессилие безобразными картинами, которые они рисуют перед нашими глазами. Когда мы молоды, Саби, то должны иметь любого другого адвоката, но только не разум. И если ты доверяешь своим чувствам, то как бы на тебя не воздействовали, где бы ты не находилась, пусть даже в монастыре, где хотят задушить твои желания, ты всегда найдешь способ их удовлетворить.
Я была очень молода, когда моя мать, после смерти ее четвертого мужа, пришла в этот монастырь, чтобы остаться в нем в качестве дамы- пансионерки, и я была очень напугана решением, которое она приняла. Не умея определить мотив моего страха, я чувствовала, что здесь я буду несчастна. Но мой возраст открыл мне путь к свету и просветил о причине моей неприязни к монастырю. Я чувствовала, что мне чего-то недоставало, и вскоре поняла чего именно-вида мужчины. Простое сожаление о том, что я там была лишена этого, вскоре сменилось размышлениями над тем, почему я столь чувствительна к отсутствию в моем окружении мужчин. Кто это такой, человек мужского пола?- спрашивала я себя. Это вид создан Богом как то иначе, чем мы, женщины? Какова причина внутренних движений, которые их вид пробуждает в моем сердце? Это потому, что у них более привлекательные лица, чем у нас? Нет; более привлекательные лица, или менее- это не влияет на охватывающие меня при их виде эмоции. Волнение моего сердца не зависит от их привлекательности, так как отец Эмиль, насколько уж он был мне неприятен, все равно меня волновал, когда я оказывалась рядом с ним. Значит, какое-то другое качество мужчины вызывает эту тревогу и волнение в моем теле, но какое и почему?  Чувствуя, что причина кроется в моем сердце, я не знала, как до нее добраться Я прилагала все возможные усилия, чтобы самой, без всякой помощи, разгадать эту тайну, но мои усилия были тщетны! Я не только не приобрела новые знания, но на меня обрушились новые затруднения и препятствия.
Иногда я закрывалась в моей комнате, и предавалась размышлениям: это была та компания, в которой мне нравилось более всего. Что я искала в их обществе? Когда я бродила по монастырю, я видела только женщин; и когда я была одной, я думала только о мужчинах; я зондировала моё сердце, я у него спрашивала ответ, причину того, что я чувствовала; я раздевалась догола; рассматривая себя с чувством сладострастия; я бросала воспламененные взгляды на все части моего тела; я горела, я раздвигала бедра, я вздыхала; мое разгорячённое воображение рисовало мне картину стоящего передо мной мужчины, я протягивала руки, чтобы обнять его, моя conin пылала необычайным огнём: но мне никогда не хватало смелости засунуть в нее мой пальчик. Всегда останавливаемая страхом, что это причинит мне боль, я терпела в этом месте наиболее живое и непреодолимое желание, зуд, не осмеливаясь его успокаивать. Иногда я уже была готова удовлетворить свою страсть и подносила туда кончик своего пальца, но в последний момент, испуганная своим намерением, я поспешно его отдёргивала; я сжимала руки в кулак, пытаясь успокоиться. Наконец, однажды, я предалась страсти, и с силой погрузила свой палец в мою маленькую щелочку между ног , и даже боль была столь сладостна, а наслаждение столь огромным, что мне показалось, что я сейчас умру. Я очнулась с непреодолимым желанием повторить сделанное, и я занималась этим столько раз, сколько позволили мои силы. Я была очарована открытием, которое сделала только что: оно распространило свет в моем сознании. Я сочла, что раз мой палец предоставил мне только что столь прелестные моменты, самые лучшие в моей жизни, нужно было, чтобы мужчины делали со мной то, что я делала только что одна, сама себе, и чтобы у них было что-то, вроде моего пальца, который бы послужил им для того, чтобы поместить его туда, куда я засовывала свой пальчик, так как я не сомневалась, что это была бы настоящая дорога удовольствия. Дошедшая самостоятельно до этой степени познания, я чувствовала себя предельно возбужденной жестоким желанием увидеть у мужчины оригинал вещи, копия с которой мне доставила столько удовольствия.
Просвещённая моими собственными чувствами, я поняла, что вид женщины взаимно порождает в сердце мужчин желание ею обладать, и я присоединила к моей привлекательности выражение маленького согласия на моем лице, которое изобрело моё желание понравиться. Мило сжимать губы, загадочно улыбаться, бросать скромные, влюблённые, безразличные, любопытные взгляды; притворяться, что мне мешает платочек на груди, поправлять его, чтобы зафиксировать взгляд мужчины на моих окаменевших сосках, пробивавшихся свозь лёгкую блузку; искусными движениями поправлять грудь- я обладала этими маленькими талантами в высшей степени кокетства; я делала это в присутствии мужчин непрерывно, но, здесь, в монастыре, обладание этими знаниями было напрасно. Моё сердце вздыхало в ожидании кого-нибудь, кто узнал бы о моих знаниях и умении, и кто познакомил бы меня со своими, что, несомненно, дало бы блестящий результат.
Постоянно пребывая в монастырской клетке, я ожидала, когда судьба пошлёт мне счастье, о котором я уже давно и бесполезно мечтала. Пока же я завела себе подруг из числа пансионерок, которых приходили навещать их братья. Во время этих визитов я не преминула приходить по какой-нибудь пустячной причине в комнату для визитов, я стремилась, чтобы они увидели меня, и я осмеливаюсь сказать, что это не прошло безнаказанно для меня.
Я там рассмотрела однажды красивого мальчика, чьи черные и живые глаза с интересом ответили на мой взгляд. Чувство деликатное и пикантное, не похожее даже на обычное чувство удовольствия от присутствия мужчин, охватило меня, приятно взволновав и заставив обратить на него моё внимание. Упорство моих взглядов, которые он вначале достаточно равнодушно отклонил, оживило его. Он был отнюдь не робкого десятка, даже, скорее, был смел не по годам. Впрочем, эта смелась зиждилась на красоте его лица и фигуры, которая, можно предположить, помогала ему добиваться успеха со всеми женщинами, которых он хотел атаковать. Он умело пользовался моментами, когда его сестра отвлекалась, и делал мне знаки, смысл которых я абсолютно не понимала, но моё маленькое тщеславие хотело, чтобы я делала вид, что все поняла, и отпускала ему улыбки, которые настолько приободрили его, что он перешёл на недвусмысленные жесты, которые я уже вполне поняла. Он клал свою руку между своими бёдрами: я покраснела, но, несмотря на это, неотрывно следила уголками глаз за его движениями. Он стал ей двигать, а потом приложил к другой руке, как бы показывая расстояние. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что он хотел сказать что то, что он трогал только что, было равно той длине, которую он мне продемонстрировал. От его действий внутри меня запылал огонь. Природная стыдливость хотела, чтобы я удалилась, но стыдливость- это слишком слабое сопротивление для пылающего  сердца, готового, без всякого сожаления, ее предать. Любовь меня заставила остаться. Я робко опустила глаза, но скоро они вновь коснулись глаз Кристапа (это было его имя), и я хотела, чтобы мой взгляд показался ему рассерженным. Но наслаждение от взгляда на него, от его милых жестов сделало меня бессильной. Он это чувствовал; он увидел, что у меня не было сил его осуждать; он пользовался моей слабостью, и чтобы окончательно добить меня, он сложил левую руку кольцом, как будто это щель, и стал ее протыкать пальцем другой руки, делая при этом вид, что он испускает сладострастные вздохи. Плут мне напомнил этим слишком известные мне прелестные обстоятельства, горячая волна захлестнула меня, лишив сил засвидетельствовать ему гнев, который он заслуживал, проявляя столь явное неуважение ко мне. Ах! Саби, если бы ты знала, какое удовольствие на самом деле мне доставила эта игра, как я была довольна этим развращённым парнем! И чего я только себе не на воображала в этот момент, какие  упоительные и развратные сцены наслаждения не промелькнули перед моими глазами в эти несколько минут.
В этот момент мою подругу вызвали к другой сестре; она нам сказала, что посмотрит, что от нее хотят и тотчас же вернётся. Ее брат воспользовался этим моментом, чтобы объясниться со мной; он не держал длинных речей, но был многозначителен. Он произнёс всего один комплимент. И хотя он не был абсолютно учтивым, мне он показался столь естественным, что я об этом вспоминаю с удовольствием. Мы, женщины, другие, нам льстит больше речь, где от имени мужчины говорит его природная натура, его естество, а не приобретённые непонятно где знания, заставляющие его отвешивать женщинам размеренные, пресные комплименты и выражения, которые сердце женщины отказывается принимать, а ветер относит в сторону. Давайте вернёмся к комплименту Кристапа, который звучал примерно: « У нас нет времени, чтобы его терять; вы прелестны, и мой член напряжен, как у кармелитского монаха , и я умираю от желания поместить его в вас; преподавайте мне способ, как это лучше всего сделать в вашем монастыре. » Я была так оглушена его словами и действиями, что осталась неподвижно сидеть, как истукан, и он воспользовался этим, чтобы беспрепятственно расстегнуть мое платье. Сделав это, он стал щупать мои груди, а потом склонился, и стал целовать и щекотать языком соски грудей, ввергнув меня в такое состояние экстаза, что я была уже не в состоянии остановить его, когда он вытащил свою напряженную штуковину из штанов и дал мне ее в руки, так что что его сестра очень удивилась, застав нас за этим занятием. Она заявила, что ее брат дикая обезьяна, что он оскорбил нас, и больше я его никогда не видела.
Вскоре весь монастырь узнал о моем приключении, за моей спиной шептались, на меня косо смотрели, смеялись при виде меня. Меня это мало беспокоило, лишь бы только этот шёпот не дошёл до пансионерок. Я была уверена в скромности и умении хранить тайну моими очаровательными сёстрами из монастыря, но не питала никаких иллюзий в отношении уродин. Эти страшилы, уже уверовавшие в то, что у них никогда не будет возможности согрешить, кричали на каждом углу о скандале, вначале тихо, затем уже громко, да так пронзительно, что вскоре о нем стало известно всем. И если вначале я смеялась над распускаемыми обо мне слухами, то теперь я уже испугалась. У меня были для этого основания, так как матери послушниц тайно собрали совет, чтобы обсудить между собой то, как я имела наглость позволить ласкать мужчине соски своих грудей, что в глазах этих старых мумий, соски которых годились только на то, чтобы забросить их вместе с их тощими грудями на плечо, являлось непростительным преступлением. Совет матерей счёл мой проступок серьёзным. Любой другой, кроме меня, должен был бы быть отчислен. Боже, как я этого желала! Но меня решили оставить, решив, что я обязана постричься в монахини. Моя мать с этим согласилась. Я предвидела такой результат, и заперлась в своей комнате. Они были вынуждены взламывать ее, чтобы провести церемонию. Когда им это удалось и они ворвались в мою комнату, я не мешкая укусила одну из них, исцарапала другую, пнула ногой третью, разорвала им нагрудники, сорвала чепчики; защита моя была столь действенной и яростной, что мои противницы отказались от своего предприятия. Стыдно сказать, что шесть матерей не смогли укротить молоденькую девушку, ибо я сражалась аки львица в тот момент.
Бешенство, охватившее меня во время моей защитной операции, равно как и ее успех, окрыли меня, ввергнув в состояние эйфории. Но вскоре воодушевление уступил место отчаянию, и я заплакала. Как я смогу вновь появиться в монастыре?- спрашивала я себя. надо мной же все будут смеяться, все отвернутся от меня. Ах! Я покрыта печатью бесчестья! Я хотела пойти найти мою мать, она может меня порицать, проклинать, но ведь она меня родила, а значит, возможно, и сможет простить. Один мальчик мне… Ну и что… Итак, в чем состоит мое великое преступление? Что я на это согласилась? Таким образом я рассуждала. Да, мне нужно найти мою мать. С этим намерением я встала со своей постели, и сделала шаг, чтобы открыть дверь, как вдруг что-то упало мне прямо под ноги, я споткнулась и упала.
Я хотела посмотреть на то, что сбило меня с ног. Осмотревшись вокруг, я нашла, что искала. Вообрази этакое грандиозное творение одной мужской штуковины в натуральном виде, которую мое воображение частенько являло мне в последнее время. И она явилась перед моими очами! Я ее наконец-то, увидела!
— О! Что это?-  Спросила я у сестры Эммы.
— Ах!- Ответила она мне,- я думаю, что ты не долго останешься в неведении относительно этой штуковины. Такая красавица, как ты недолго будет пребывать без внимания любезных кавалеров, которые будут счастливы помочь тебе в обучении любовным делам! Но на них не падёт слава быть первыми у тебя, отныне эта честь принадлежит мне. Увидев один раз, дорогая Саби, член мужчины, а именно его называют мужским членом преимущественно потому, что он - король среди всех других мужских частей тела. Ах! Пусть он заслуженно носит это имя! Но если бы женщины были справедливы, и отдали бы этой части мужского тела заслуженную честь, то они называли бы ее божественным членом. Да, именно он им и является, и наша щель, влагалище – это его поместье, а плотское наслаждение - его сущность, и он его ищет в самых сокровенных и потайных местах. В этих поисках он неистощим, он проникает, он погружается, он пробует, он заставляет пробовать; он там рождается, он там умирает и возрождается тотчас же для нового для поиска райского наслаждения. Но не только ему одному принадлежит эта заслуга. Подчинённый законам воображения и взгляда, без женщины он не может ничего, он мягкий, вялый, маленький, и не осмеливается показываться на наши глаза, прячась между бёдрами мужчины. С нами же он гордый, горячий, бурный, он угрожает, устремляется вперёд, пробивает, разрушает все то, что осмеливается оказать ему сопротивление.
— Подожди,- говорю я сестре, прерывая ее,- ты забываешь, что говоришь это  новичку, мои мысли и догадки заблудились в твоих похвалах этому члену. Я чувствую, что наступит тот день, когда я стану обожать этого бога, о котором ты говоришь, но он еще странен для меня, непонятен, прежде чем полюбить надо хорошенько его узнать; соразмерь, пожалуйста, свои выражения со слабостью моих знаний, объясни мне простыми словами все то, о чем только что рассказала.
— Я это и хочу сделать,- ответила мне сестра Эмма.- Не удивляйся, когда ты его увидишь маленьким, вялым и мягким отростком, он такой, когда бездеятелен, то есть, когда мужчины не возбуждены или видом женщины, или представлениями о ней; но давайте предстанем перед их очами, давайте обнажим перед ними грудь, давайте позволим им увидеть наши соски, покажем им нашу тонкую талию, обнажённую ножку, потому что милости и красоты нашего лица им никогда не было достаточно. Что поражает воображение этого бога, что заставляет его восставать, принимать угрожающий вид, поражать нас своими размерами, так это когда его взгляд проникает сквозь нашу одежду на обнажённые части нашего тела. Он представляет себе самый очаровательный портрет, какой в состоянии нарисовать его воображение, мужчинам кажется, что они видят прекрасные возбуждённые соски у тех, у кого их сроду нет, они видят упругую аппетитную грудь там, где вместо нее подложен кусок ткани, им представляется гладкий и белый живот, круглые, пухленькие и твёрдые бедра, маленький комочек нежных волос в том месте, где прячется малышка conin, окружённая ореолом юности: они думают в это время о том невыразимом наслаждении, которое они бы получили, если бы могли вложить в нее свой член. В этот момент их член начинает оживать, становится толстым, растягивается, отвердевает; и чем толще и длиннее он, тем большее удовольствие он доставит женщине, потому что он полнее заполняет ее малышку, ласкает сильнее, доставляет больше наслаждения, погружаясь в вас глубже, дотрагиваясь до самого дна и вызывая небесное забытьё.
— Ах!- Сказала  я Эмме,- как я тебе обязана! Мне теперь известны способы, как понравиться мужчине, и при случае я не буду стесняться показать мужчине мою грудь и соски.
—   Не торопись!- Сказала мне сестра Эмма; это не самое хорошее средство понравиться, для этого требуется гораздо больше искусства, чем ты думаешь. Мужчины странны в своих желаниях, они были бы рассержены тем, что с лёгкостью получат от тебя те удовольствия, которую они не могут, однако, попробовать без тебя. Их эгоизм и ревность настраивают их против всего того, что не исходит из них самих. Они хотят, чтобы им представляли объекты их желаний, покрытые тонким флёром недоступности и тайны, которая оставляет работу для их воображения, и женщины от этого ничего не теряют: они могут отдохнуть, представив заботу дорисовывать их привлекательность мужчинам, а те всегда допишут портрет красивее, чем персона, им позирующая. И именно эта картина, которую мужчина рисует сам себе, порождает его желания и любовь, а это - одно и то же, так как, когда мы говорим, что господин влюблён в госпожу, то подразумеваем, что господин увидел госпожу; ее вид пробудил желания в его сердце; и он сгорает от желания вложить свой член в ее влагалище. Вот в действительности что хочет сказать господин даме, но приличия требуют, чтобы вместо этого он произнёс: Мадам, я вас влюблён.
Очарованная всем, что сестра мне рассказала, я между тем продолжала сгорать от нетерпения узнать окончание ее истории. Я ее торопила продолжать, не останавливаясь.
 — Охотно,- сказала она мне;- мы немного задержались на мужском члене, но знакомство с этой деталью было необходимо для твоей подготовки, для понимания моего последующего рассказа. Давай возвратимся к неожиданности, которую мне причинил вид этой ловко сделанной машины, которую я собиралась только что поднять.
Я тысячу раз слышала рассказы о godmich; , я знала, что именно с этим инструментом наши добрые матери успокаивались в строгости безбрачия. Эта машина имитирует мужской член, и предназначена для того, чтобы выполнять те же самые функции, что и орган, который она имитирует; она пуста и ее можно наполнить тёплым молоком, чтобы обеспечивать более совершенное сходство, и изливаться во время оргазма этим искусственным заменителем той жидкости, что природа проливает из члена мужчины. Когда те, кто этим творением пользуются, начинают впадать в экстаз после многократного погружения его в свою щель, для усиления эффекта они отпускают маленькую пружину: молоко выливается и наводняет их пещерку. Как будто это сделал настоящий мужчина, закончив своё соитие. Они обманывают, таким образом свои желания, помогая забыть суровую реальность их мира без живых мужчин. Я сочла, что это ценное украшение выпало в борьбе со мной из кармана какой-то из матерей, которые напали на меня. Я, однако, не была уверена, что это был действительно настоящий godmich;, хотя мое сердце подсказывало мне, что так оно и есть. Вид этого приспособления рассеял всю мою боль, я думала только о том, что держала в своей руке, и мечтала только об одном-тотчас же испробовать его. Его толщина меня, по правде говоря, пугала, но одновременно, и воодушевляла. Мои опасения, однако, вскоре подчинились жару, который вид godmich; во мне разжёг. Приятная истома, посланец наслаждения, которое мне предстояло испытать, распространилась по всему моему телу; оно дрожало от волнения в предвкушении наслаждения, а грудь моя исторгала из себя непроизвольные вздохи и стоны.
Боясь нежданного сюрприза, сама понимаешь, какого, я для начала закрыла на засов дверь; и, не оставляя ни на секунду вне поля моего зрения godmich;, разделась со всем жаром невесты, который собирается поместиться на свадебное ложе. Сама идея тайной утехи, которая должна была доставить мне столько наслаждения, и которым я собиралась бесконечно упиваться, придавала живость моим движениям, очаровывая меня. Я бросилась на мою постель с драгоценным godmich; в руке, но, дорогая Саби, каково же было мое отчаяние, когда я увидела, что не могу его ввести в свою упругую ****енку! Я отчаялась, я приложила невероятные усилия, способные разорвать мою бедною маленькую conin. Я снова и снова раздвигала бедра, и, поддерживая godmich; сверху, с силой толкала его, причиняя себе невыносимую боль. Но я не унывала. Я решила, что если я натру godmich;  мазью, то это поможет мне вставить его. Я смазала godmich; мазью с маслом, которая перемешалась с моей кровью на его стенках, кровью ярости, вытекавшей из моего влагалища, в которое я с бессильным бешенством пыталась затолкать godmich;. Без сомнения, мой проход с удовольствием принял бы этот инструмент, не будь он такой необычайной толщины. Я видела наслаждение около меня, я осязала его, держа в своей руке, и не могла получить. Я неистовствовала, я удваивала мои усилия, но бесполезно, проклятый godmich; выскакивал из меня, как пробка, доставляя мне только боль. Ах!  Воскликнула я, если бы Кристап был здесь, а у него ведь эта штука еще больше…я бы смогла… я чувствую в себя достаточно мужества, чтобы вытерпеть его. Да, я его приняла бы, я ему помогла бы, может быть, он разорвал бы меня и я умерла, но умерла довольной. О, как бы я была счастлива в этот момент. Если бы он вставил свой громадный член в мою маленькую ****енку! Даже если бы он доставил мне боль, то полученное наслаждение сделало бы эту боль сладостной! Я бы его держала в моих руках, я бы его тесно сжимала, и он бы меня нежно обнимал, я бы оставила на его ярко-красном рте тысячу воспламенённых поцелуев, я щедро поделилась бы этими поцелуями с его глазами, его красивыми черными глазами, полными огня и страсти. О Боже, какое наслаждение! Он ответил бы на мой порыв такой же огненной страстью, и стал бы на всю жизнь моим идолом! Да, я бы его обожала и боготворила: красивый мальчик заслужил это. Наши души смешались бы, они соединились бы на наших жгучих губах. Ах! Дорогой Кристап, почему ты не здесь? Какое наслаждение! Любовь была изобретена для нас, мы бы предавались всему, что страсть внушила бы мне. Но, увы! Разве может меня удовлетворить эта иллюзия, хоть и приятная? Я одна! Я в одиночестве, и, к тому же, эта боль, я держу в моих руках лишь тень, призрак удовольствия, который только увеличивает мое отчаяние, который лишь вдохновляет мои желания, не умея их удовлетворить. Проклятый инструмент,- продолжила я, окликая godmich;, и с бешенством забросив его на середину комнаты, ты собираешься быть отрадой несчастной или нет? Мой палец в тысячу раз лучше, чем ты! И тотчас же я прибегла к его помощи, доставив себе столько наслаждения, что забыла о потере тех, что мечтала получить с godmich;. Голова моя упала на подушку, утомлённая наслаждением, и я заснула, думая о Кристапе.
Я проснулась следующим днем очень поздно; сон ослабил мой влюбленный организм, но ничего не изменил в решении, принятом накануне-уйти из монастыря. Те же причины, которые меня побудили принять это решение, заставили меня предпринять еще более решительные усилия для его выполнения. Я решила, что отныне я девушка свободная, и первый мой свободный шаг свободной девушки состоял в том, что я позволила себе поваляться в постели до десяти часов утра. Колокол часовни звонил напрасно, я не появилась на молитве. Меня радовала та злость и досада, которую мое непослушание должно было вызвать у наших старух. В конце концов я встала с кровати и оделась, и чтобы не позволить себе отказаться от своих намерений, начала день с того, что порвала свою одежду пансионерки, дабы помешать моим обязательствам  последовать за моим намерением, Я почувствовала, как сердце мое начинает легко дышать, мне показалось, что я только преодолела барьер, который стоял на моем пути к свободе. Но лишь я зашла в свою комнату, как этот проклятый godmich; предстал перед моими глазами. Его вид снова ввёл меня в оцепенение, я остановилась и взяла его в руки; я села на постель и принялась рассматривать этот инструмент. Как же он красив!- говорила я, беря его с нежностью в руку,- как он длинен, как приятен на ощупь! Жаль, что он был столь крупным: моя рука едва может его обхватить! Но нет – бесполезно. Нет, никогда он не сможет мне послужить,- говорила я, задирая к верху, тем временем, мою юбку и пытаясь снова его ввести в место, которое мне ещё доставляло острую боль от усилий, которые я предприняла накануне. Я снова столкнулась с теми же трудностями, и вместо того, чтобы как вчера, удовлетворить себя своим пальцем, я продолжила ласкать себя огромным godmich;. Я работала с упорством и мужеством, которые мне внушал сам вид этого инструмента, но не получала от этого никакого удовольствия, моя рука двигалась машинально, а мое сердце не чувствовало ничего. Моментальное родившееся в моей душе отвращение к этому предмету зародило у меня мысль, которая мне немного польстила. Я уйду из этого монастыря со скандалом,-сказала я себе.- Отнесу ка я этот инструмент матери-настоятельнице, посмотрим как она его возьмет в руки. 
Я заранее решила, уходя в квартиру настоятельницы, поставить ее в неловкое положение, смутить, показав ей godmich;. Я нашла ее в одиночестве и бесстрашно посмотрела ей прямо в глаза.
— Я действительно знаю, госпожа,- сказала я ей,- что после того, что вчера произошло, после того оскорбления и позора, которое вы желали мне нанести, я не имею больше чести оставаться в вашем монастыре. (Она на меня удивлённо смотрела, не отвечая, что придало мне решимость продолжать). Но, госпожа, не доходя до подобных крайностей, даже если бы я сделала ошибку, а это, о чем я не договариваю, не ошибка, а насилие, которое недостойный Кристап совершил в отношении меня, вы лишили меня возможности защищаться, и вы могли бы довольствоваться тем, что сделали бы мне выговор, внушение, хотя, ещё раз повторяю, я и его не заслуживала,- произнося эти слова, я стала огорчённо стенать, так как понимала, что глядя на моё довольное лицо, было довольно трудно поверить в искренность моих слов.
— Выговор, барышня,- ответила она мне сухо,- внушение… Вам, после таких действий, что вы совершили! Вы заслуживаете образцового наказания, и если бы не наши отношения с госпожой вашей матерью, которая является поистине святой дамой, вас…
— Но вы не наказываете всех виновников,- громко прервала я ее,- и в вашем монастыре есть такие, кто действительно делают нечто иное!
— На самом деле что-либо иное?- переспросила она;- назовите их мне, я их накажу.
— Я  вам их не могу назвать,- ответила я ей,- но я знаю, что одна такая недостойная дама была среди тех, кто меня вчера обсуждал и осуждал столь недостойно.
— Ах!- Воскликнула настоятельница,- как далеко простёрлась твоя наглость! Вот что значит развращённость сердца и распущенность разума, как далеко они могут зайти! Праведные небеса, обратить свою клевету на самых святых из наших матерей, пример добродетели, целомудрия и покаяния, какая испорченность сердца!
Я ей позволила спокойно закончить похвалу этим старухам, и когда увидела, что она остановилась, спокойно вытащила godmich; из моего кармана и представила ее взору: Вот,- говорю я ей так же спокойно,- доказательство их святости,  добродетели,  целомудрия, или, по крайней мере, одной из них! Я рассматривала в это время лицо нашей доброй настоятельницы. Она на меня смотрела, краснела, казалась озадаченной, сбитой с толку. Эти непроизвольные свидетельства мне не позволили сомневаться, что godmich; не принадлежал ей, и я в этом была ещё более убеждена после того, как увидела, с каким жаром, с какой живостью она у меня забрала  его из рук.
— Ах! Мой дорогой ребёнок,-сказала мне настоятельница (восстановление добрых отношений между нами было удивительным, и произошло сразу же после того, как я ей вручила godmich;, эффект был противоположным тому, что я ожидала),- Ах! Моя дорогая девушка, возможно ли, что в доме, где столько примеров божественного созидания и почитания, оказались души, оставленные без Божественного присмотра, чтобы стало возможным их использование для таких постыдных действий? Ах! Мой Бог! Я вне себя от этого происшествия. Но, моя дорогая девушка, никогда не говорите никому, где вы нашли это. Я сама проведу расследование и установлю, как это могло попасть в наш дом Христовый. Но вы, дорогой мой ребёнок, почему вы хотите нас оставить? Пойдите, вернитесь в вашу комнату, я все исправлю: я скажу, что произошла ошибка. Положитесь на мою привязанность к вам, так как я вас очень люблю. Будьте уверены, что никто не бросит больше на вас дурного глаза, несмотря на то, что произошло. Я прекрасно вижу, что действительно мы ошиблись в оценке произошедшего: вы не были виновны. Я хорошенько поговорю с сестрой Кристапа. Иисус, мой Бог,- продолжила она, глядя на godmich;,- не зря говорят, что демон хитёр. Я верю, Небо, прости меня, что это – одно из творений его. Ах! Какая гадкая вещь! Отвратительная вещь!
Когда настоятельница заканчивала свою речь этими словами, вошла моя мать.
— Что же вы выяснили, госпожа?- сказала она настоятельнице, и тут же, не дожидаясь ответа, повернулась ко мне, обращаясь с речью: И вы, барышня, почему вы оказались здесь?
Нужно было что-то ответить ей, но я была смущена ее неожиданным появлением, не знала, что сказать, покраснела и опустила глаза, грудь моя сжалась, и я стала заикаться, не в силах выдавить из себя ни одного слова. Настоятельница ответила вместо меня, и это было совершенно благоразумно. Она сказала, что я совершенно не виновата в происшедшем, что она не получила никаких доказательств, дающих основание поверить в мою вину. Моя ошибка была лишь в том, что волею независящих от меня обстоятельств я оказалась наедине в комнате вместе с молодым негодяем, которому отныне больше не разрешается переступать порог нашего монастыря и, в заключение, следует признать, что только сестра Кристапа совершила преступление, виновна в происшедшем, поскольку именно она оставила вашу дочь наедине со своим братом, а потом растрезвонила все то, о чем следовало молчать, поскольку была задета честь ее брата. Нужно исправить оскорбление, которое было нанесено вашей дочери. Вот так, совершенно чудным образом, я вышла из этого приключения белая и пушистая, как снег, приобретя неожиданного защитника своей чести. Мать моя сразу изменила своё отношение ко мне, и стала говорить со мной с мягкостью, которая меня тронула. Усердные души для славы Бога могут извлечь пользу из всего.
Моя мать меня почти обратила в другую веру своими проповедями. Это обращение к праведной жизни привело к тому, что я почувствовала потребность признать свои ошибки, и отец Эмиль, почувствовав это, на исповеди буквально вырывал из меня признание в моих грехах. Бог знает, какое удовольствие он получал от этого, этот старый грешник! Я ему никогда ничего такого, о чем рассказываю тебе, не говорила, так как я не полагала, что Бог осудит бедную девушку за то, что она не слишком торопилась облегчить свою душу. Ведь она не сделала это сама; разве это ее ошибка, если у нее есть желания, если она влюблена? Это ошибка, если у нее нет мужа, чтобы ее удовлетворять? Она пытается успокаивать эти желания, которые ее съедают, этот огонь, который ее сжигает; она пользуется средствами, которые природа ей дает: нет ничего менее преступного.
Несмотря на то, что я открыла отцу Эмилю лишь небольшие секреты, я не позволяла ему их использовать, чтобы выведать у меня большие. Следовало ли мне в этом раскаиваться? Нет. Настоящая причина этих отказов была в моих опасениях, что отпустив мне грехи, святой отец доведет содержание исповеди до ушей многих моих недоброжелателей, дав им новый повод для злословия; новую возможность торжествовать. Однажды, после исповеди, я присела на скамеечку для молитвы, сбоку от алтаря: мои слезы и переживания меня утомили, и я заснула. Во время моего сна в моих прелестных мечтах ко мне явился Кристап. Мне снилось, что он обнял меня и прижался ко мне своими бёдрами. Я раздвинула свои, чтобы как можно теснее прижаться к нему. Он гладил мои груди, раскрыл платье, и стал целовать мои разбухшие соски. От нахлынувшего на меня возбуждения я проснулась и поняла, что действительно была в руках мужчины. Ещё пребывая в мире наслаждения после моего сна, находясь между фантазией моего сновидения и реальным миром, я полагала, что счастье превратило иллюзию в действительности. Я думала, что сзади меня обнял мой любовник: но это было не он! Кто-то другой меня тесно обнимал сзади, вставив что-то твёрдое в мою маленькую ****енку. Едва открыв глаза, я их закрыла вновь от нахлынувшего на меня наслаждения, и у меня не было сил посмотреть, кто мне его давал. Я почувствовала себя наводнённой тёплым ликёром, и чем-либо твёрдым и сжигающим, что в меня углублялось со вздохами любви. Сладострастие затуманило мою голову, и я снова упала без движения на мою скамеечку для молитвы.
Это наслаждение, которое, если бы оно длилось непрерывно, было бы в тысячу раз более ценным чем то, что нам обещают на небесах. Но, увы! Оно заканчивается чересчур рано. Я была схвачена страхом думая, что была не одна в течение ночи в церкви. Но с кем? Я этого не знала, не осмеливаясь заговорить с незнакомцем, не в силах двигаться, я лишь закрывала глаза и дрожала. Моё волнение ещё более увеличилось, когда я почувствовала, что кто-то сжал мою руку, и стал ее целовать. Страх мне помешал ее вырвать из рук незнакомца, у меня для этого совершенно не было на это смелости, но я успокоилась немного, услышав тихий голос: Не опасайтесь ничего; это - я! Этот голос, показавшийся знакомым, придал мне мужества, и я, не решаясь еще посмотреть в его сторону, спросила, кто это?
— А! Это я - Мартиньш,- последовал ответ,- слуга отца Эмиля.
  Это заявление рассеяло мой страх. Я подняла глаза, узнав говорившего. Мартиньш был блондином, бодрым, красивым, влюбчивым парнем. Ах! Как красив он был! Он, в свою очередь, тоже дрожал, ожидая мой ответ, чтобы или убежать или продолжить меня целовать. Я ему ничего не сказала, но смотрела на него с веселым выражением лица и глазами, из которых еще не пропали нотки сладострастия от полученного только что удовольствия. Мартиньш прекрасно видел, что чего и нет в моем лице, так это ни малейших признаков гнева. И он страстно бросился в мои руки, а я с такой же обняла его, не думая, что, если бы кто-то нас заметил, меня выгнали бы с позором из монастыря. Любовь превращает нас в безумцев. Без уважения к алтарю, на ступенях которого мы были, Мартен меня наклонил немного, поднял мои юбки, и его рука стала гладить меня повсюду, а я изловчилась, и схватила в свою руку его член. Ах! Впервые в жизни я держала его в руках! Боже мой! Как он был красив! Тонкий, но длинный, именно такой, как мне и был нужен. Какой огонь! Какой сладострастный зуд начал прокрадываться по всему моему телу! Я была немой, сжимая эту драгоценность, я его рассматривала, я его ласкала, я его приближала к моей груди, я его взяла в моей рот, я его сосала; я была готова его проглотить! Мартен же в это время вставил свой палец в моё влагалище, и нежно им двигал вверх и вниз, ввергая меня, таким образом, в пучину наслаждения. Он меня целовал, облизывал мне живот, вылизывал своим горячим языком моё лоно и бедра, лишь на мгновение их оставляя, чтобы принести свои жгучие губы на мою грудь. Я была вся покрыта его поцелуями, от мизинца на ноге до макушки головы. Я не смогла сдержаться против этих любовных атак, и позволила себе упасть на пол, тихо привлекая его ко мне моей правой рукой, влюблённо прижимая его к себе, и целовала в рот, в то время как левой руки, держащей цель всех моих желаний, я пыталась вставить его член в мою ****енку, и доставить себе более сильное наслаждение. Мартиньш лежал на мне, и когда его член раздвинул мои нижние губки, он стал стремительно увеличиваться в размерах.
— Подожди,- прошептала я ему прерывистым голосом,- остановись, дорогой Мартиньш, не столь быстро, давайте замрём на минутку,
Тотчас же, раздвинув по шире бедра, я положила свои ноги ему на спину. Мои бедра буквально приклеились к его, а его живот к моему, его грудь к моим грудям, его рот к моему рту, наши языки соединились, наши вздохи смешивались. Ах! Саби, какая прелестная позиция! Я не думала ни о чем в мире, вообще не думала, полностью погрузившись в свои чувства, в наслаждение плоти, охватившее меня. Его член был в моей щели, а его пальчик совершал разные фантазийные выкрутасы в моих нижних губках, и вдруг я буквально потеряла сознание, тело мое забилось в конвульсиях сладострастия, а член Мартиньша забился в судорогах, с силой выстреливая в меня горячую жидкость. Мы лежали без чувств, наслаждаясь продолжавшими накатывать на нас волнами любви. Потом Мартиньш вытащил из моей щели свой член, вылив из него на мою руку. которой я его подхватила, еще изрядное количество теплой густой влаги.
Самое время,- продолжила Эмма,- узнать тебе, Саби, что это была за святая вода, которой отец Эмиль тебе полил однажды грудь, давая отпущение грехов.
Моя первая реакция, когда член Мартиньша выскользнул из меня, состояла в том, чтобы не пролить из моей руки, в которой только что бился в конвульсиях любви его член, вещество, оставшееся в ней. Вся внутренняя часть ладони была покрыта этим ликёром, излияние которого мне доставило столько удовольствия; но он уже потерял весь свой жар, огонь, и был лишь немного тёплым. Этот ликёр появляется после занятий любовью. Это такое белое и густое вещество, изливающее из члена мужчины или вытекающее из влагалища женщины после любовного соития, когда любящая пара разрядилась. Или мужчина эякулировал. Разгрузка - действие, которое следует за этим сладострастным трением члена во влагалище, или в другом приятном для него месте женщины.
— Как,- сказала я Эмме,- это значит, что вы расточали эту жидкость целый час?
— Да, действительно,- сказала она мне,- и ты мне ее давала тоже несколько раз за час совсем недавно, хитрая малышка! Разве ты не чувствовала, что твоя маленькая conin была совсем мокрой? Ведь так это было.
Но, моя дорогая девочка, удовольствие, которое ты попробовала, действительно ценится ниже того, что ты попробуешь с мужчиной, так как то, что он нам даёт, смешивается с тем, что мы ему даём, и вновь возвращается в нас, проникает в нас, воспламеняет и сжигает нас. Какое наслаждение, Саби! Ах! Дорогая Саби, это невозможно выразить словами; но все равно, дослушай конец рассказа о моем приключении,- продолжила она.
Одежда моя, да и я сама, были сильно помяты после таких любовных упражнений, можешь мне поверить, поэтому я постаралась максимально поправить свой гардероб и причёску, и спросила Мартиньша, сколько времени.
— О!- Не слишком поздно,- ответил он мне. Я слышал, как только что колокол пробил на ужин.
— Пожалуй, будет лучше, если я схожу на него,- сказала я,- а потом побыстрее лягу спать. Но прежде, чем я тебя оставлю, скажи мне, дорогой Мартиньш, по какому случаю ты здесь оказался, и как ты осмелился так вольно повести себя со мной?
— О! Черт возьми! Отнюдь не дерзость мной руководила. Вот как это произошло: я пришел, чтобы украсить церковь, так как, завтра, как вам известно, большой праздник, и заметил вас. Это, божественный знак для меня, подумал я, на вас посматривая с любопытством- вот девушка, которая просит милость у Бога! Черт возьми! Как же нужно любить Бога, как истово верить в него, чтобы находиться в этот час в церкви, в то время, как все остальные вместо духовной пищи поедают вполне земную! Но, не заснула ли она? Я приблизился к вам и увидел, что вы спите. Я некоторое время молча смотрел на вас, в это время, как мое сердце начало бешено тикать. Вы были так красивы. Через некоторое время вы стали для меня не только красивы, но и сладострастны, я возжелал увидеть вашу красоту без этой грубой одежды, которая вас портила, и совсем тихо, приподняв ваш воротничок, увидел двух малышей с аппетитными алыми сосочками. Черт возьми! Я взял их в руки, и поцеловал… совсем тихо, и затем, увидев, что вы продолжаете, как ни в чем не бывало спать, мне захотелось сделать что-нибудь ещё, и я сделал это, храбро подняв вашу нижнюю юбка сзади; и хуже того, от этого мой отросток вырос, и затем я вставил его в вашу божественную щёлочку…, ну и дальше вы знаете, чем все закончилось.
Несмотря на простодушное лицо и грубый язык, которым изъяснялся Мартиньш, он меня очаровал.
— Итак,- сказала я ему,- дорогой друг, испытал ли ты удовольствие?
— О! Черт возьми!- Ответил он, обнимая меня,- такое, что готов немедленно продолжить, если вы хотите.
— Нет, не сейчас,- сказала я ему;- как бы кто-нибудь чего-нибудь не заметил. Но у тебя есть, как я поняла, ключ от церкви, так что, пожалуйста, приди сюда завтра в полночь, открой дверь, и я найду тебя здесь, слышишь, Мартиньш?
— О! Как ты умна!- ответил он мне;- хорошо сказано, все верно, здесь не будет шпионов здесь в этот час. Можешь мне поверить, я непременно буду здесь в это время. И тут сомнения и нерешительность настигла меня. Вернее, просьба Мартиньша сделать это еще раз, проникла, наконец, в мою маленькую ****енку, и ей захотелось еще раз. Но разум возобладал, мы обнялись, и я возвратилась в монастырь и мою комнату, к счастью, не будучи никем замечена.
Ты легко догадаешься, что я умирала от нетерпения посмотреть, в каком состоянии моя ****а после всех упражнений, которым она только что подверглась. Я чувствовала жгучую боль и жжение и едва могла идти. Я зажгла свет в дортуаре ;  хорошо затянув шторы, чтобы никто не мог увидеть меня, и, сидя на стуле и вытянув одну ногу на мою постель, а другую на пол, я провела экзаменационный осмотр. Как же я была поражена, когда нашла, что губки моей ****юлинки, прежде столь твердые и пухлые, стали полностью мягкими и увядшими! Волосы, которые их покрывали, были до сих пор влажными, образовывали пространство в пространстве, тысяче маленьких завитков. Внутренняя поверхность была живого красного цвета, воспламенённого и крайне чувствительного. Зуд ещё не утолённой страсти заставлял меня нести туда палец, но когда я начинала его всовывать, боль меня вынуждала его вытаскивать. Я ласкала себя руками, представляя себе, что это крепкие руки Мартиньша. Удовольствие боролось с усталостью; незаметно мои глаза закрылись и я уснула сладким сном, который прерывался только приятными сновидениями, напоминавшими мне о наслаждении, которое я недавно впервые испытала.
Мне ничего не сказали на следующий день по поводу моего отсутствия, но я понимала, что некоторые сестры в душе озлоблены на меня, и поэтому мне следует соблюдать осторожность. Внимательно наблюдая за ними, я заметила, что они стараются не общаться со мной, игнорируют меня. Но любовь вносит в вашу душу успокоение, возвышает вас над остальными, наличие у меня любимого человека более чем компенсировало мне отсутствие любви со стороны моих бывших подруг. Любовь рассеивает догмы о дружбе.
На богослужении я бросала на моего любовника больше влюблённых взглядов, чем набожные сестры на алтарь. В глазах светской дамы, Мартиньш был бы только маленьким шалуном, а для меня он был самой любовью, и его неопытность и чистота молодости была его богатством. Заметив во время богослужения, что он старается больше обычного, я приписала это скорее желанию мне понравиться, чем заслуге праздничной службы. Ничто не ускользает от глаз любовницы. Я видела, как он смотрел на пансионерок, как искал глазами меня. Я не хотела, чтобы он меня обнаружил, у меня были основания оставаться не узнанной. А вдруг он не сдержит свои эмоции. выдаст себя? Но меня и злило то, что он не может отыскать меня взглядом. Чего ещё можно ждать от безумно влюблённой женщины. Мне оставалось лишь с нетерпением ждать наступления ночи, чтобы сдержать слово, данное ему.
Она наконец пришла, эта столь пылко желанная ночь. Пробило полночь. Ах! Какое волнение объяло меня! Я с дрожью шла по тёмному коридору, и мне казалось, что глаза всего мира устремлены на меня. Но свет моей любви горел передо мной, освещая дорогу. Ах! Говорила я себе, на ощупь пробираясь в темноте, если Мартиньш пошутил надо мной, и не придёт в церковь, я этого не перенесу и умру от боли! Но он был, слава Богу, также влюблён, также нетерпелив, и тоже пунктуален. Я была одета очень легко, было тепло, и, как я заметила накануне, юбки, платки, любые излишества в одежде слишком затруднительны для занятий любовью. Сразу же, как только я почувствовала открытую дверь в церковь, сердце моё подпрыгнуло от радости. Мне не пришлось даже шёпотом звать моего дорогого Мартиньша, он меня уже ожидал, обнял и поцеловал, и я ему ответила ласковым поцелуем. Мы долго стояли, тесно прижавшись друг к другу. Очнувшись после нежных объятий, мы предприняли первые робкие попытки возбудить себя еще больше. Моя рука отправилась к центру его наслаждений, а Мартиньш безошибочно направил  свою туда, где я нетерпеливо ждала ее более всего. Потом Мартиньш разделся, и соорудил постель из своей одежды, на которую я легла. Наше взаимное удовлетворение следовало одно за другим в течение двух часов с такой быстротой и живостью, что не оставалось времени даже на то, чтобы их пожелать; мы предавались безумствам любви так, как будто это у нас в последний раз в жизни, как будто нам никогда больше не удастся напиться из этого сосуда сладострастия. Но на огне удовольствия мы не задумываемся о том, как поддержать его жар, в вскоре Мартиньш уже не мог отвечать на мои ласки. Настало время разомкнуть объятия и уходить.
Наше счастье длилось не более месяца. Как я теперь понимаю, это обычная продолжительность для любовных отношений, после чего наступает время и необходимость задуматься о некоторых вещах. Я взяла небольшую паузу, совсем небольшую, заполненную не видом любимого, а мыслями о нем и о нашем наслаждении. Ах! Какие счастливые ночи я провела в его руках, как быстро они протекали, и длинны были ночи без него!
Удвой твоё внимание, дорогая Саби, и еще раз пообещай мне всегда быть верной и никогда не раскрывай тайну, которую я поручила только тебе! Если удовольствия, которые я пробовала, были прелестны, беспокойство, которое за ними последовало, заставило меня заплатить за них очень дорого. Как я раскаялась в том, что я была слишком влюблена! Большие последствия моей слабости представились в моем воображении самыми ужасными последствиями любовной связи. Я плакала, я стонала.
— Так что с вами случилось?- спросила я у нее.
— Я заметила,- сказала она мне,- что у меня не было больше месячных, с которыми раньше у меня задержек не было. Уже неделя произошла без них, я была удивлена и испугана таким перерывом, ведь я слышала, что это был знак беременности. Я была атакована частыми приступами тошноты, слабостями. Ах!-Воскликнула я,- все приметы и признаки налицо, о несчастная я! Увы! Можно больше не сомневаться, я беременна! Поток слез последовал за этими удручающими размышлениями.
— Так Вы были действительно беременны?- спросила я сестру с удивлением.- Ах! Дорогая Моника, как вы действовали чтобы похитить знание об этом у заинтересованных глаз?
— Просто,- ответила она мне,- я не хотела доставить радость моим недоброжелателям, и подумав, решила, что раз Мартиньш причинил мне это, мягко говоря, неудобство, он меня от него должен и освободить. Моя беременность мне не мешала предаваться любви с ним, но все своим видом я показывала Мартиньшу, что меня гложет глубокое беспокойство. Я надеялась, что вскоре он обратит на это внимание. Однажды ночью, получив от Мартиньша обычные свидетельства нашей любви, которая не угасала, он наконец заметил, что я грустно вздыхаю, что моя рука, которую он держал в своей, дрожала и поспешно спросил меня о причине моего волнения, и нежно пожаловался, что эта тайна, которую я почему-то скрываю, является для него жестоким наказанием.
— Ах! Мартиньш,- сказала я ему,- мой дорогой Мартиньш, ты меня потерял! Не буду говорить, что больше не люблю тебя, потому что моя любовь к тебе все так же сильна, ведь в моем чреве я несу доказательство этой любви, которое вызывает у меня отчаяние: я беременна! Подобная новость застигла его в врасплох, безмерное удивление отобразилось на его лице, после чего сменилось на глубокую задумчивость. Я не знала, что и думать об этом, ведь Мартиньш был моей единственной надеждой и опорой в этом жестоком испытании, а он колебался, пребывал в нерешительности. Кому я должна была тогда верить? Возможно,- говорила я себе, уничтоженная его молчанием,- возможно он задумывается о бегстве. Он собирается бросить меня наедине с моим отчаянием. Ах! Пусть он останется! Я предпочитаю расстаться с жизнью, любя его, чем умереть от ненависти к нему! Я заплакала, и он заметил это. Он обнял меня все с той же нежностью, как и раньше, верный знак того, что у меня не было оснований подозревать его в вероломстве. Он осушил мои слезы, сообщив, что нашел средство освободить меня от моей печали. Радость, нахлынувшая на меня после этих слов, вернула меня к жизни, Заинтригованная его обещанием, я полюбопытствовала, какое средство он намеревался использовать, чтобы освободить меня от моего груза. Он мне сказал, что хочет дать выпить один напиток, который был в кабинете его хозяина, и благодаря которому одна из наших монахинь, мать Катрина, уже сумела решить аналогичную проблему до меня. Я захотела узнать все об этом деле, что за личные дела были у отца Эмиля с этой монахиней. Я ее смертельно ненавидела, потому что она была одной из самых активных монахинь, которые напали на меня после случая с Кристапом. Я ее всегда принимала за весталку, целомудренную девушку, но как же я ошибалась! Оказывается, что под личиной строгой и суровой сестры Божьей скрывалась интриганка, имевшая связь с отцом Эмилем. Мартиньш поведал мне все обстоятельства этой связи. Он мне рассказал, как однажды копаясь в документах своего хозяина, он нашел письмо, где сестра Катрина ему писала, что оказалась, поскольку чересчур ему доверяла, в том же затруднение, в котором оказалась я, чересчур слушая Мартиньша! И что отец Эмиль послал ей маленький флакон того ликёра, которым я должна буду тоже воспользоваться; и что мать Катрина, получив этот ликёр, переполнилась радостью от проявленной о ней заботе. Мартиньш нашел и еще одно письмо, в которым она писала своему старому любовнику, что ликёр прекрасно все сделал; и что она больше не испытывает никакого неудобства, и они могут возобновить прежние отношения.
— Ах! Мой дорогой друг,- сказала я Мартиньшу,- принеси мне завтра этот ликёр, и ты меня избавишь из всех моих горестей! И, думая о будущем, я решила, что эти письма я могла бы использовать в моей мести против матери Катрины, поэтому попросила Мартиньша заодно прихватить для меня также и их, а тот, не чувствуя, на сколь дорого нам может стоить эта неосторожность, решив, что этим поступком он докажет мне силу своей любви, принес мне на следующий день все то, что мне обещал.
Поразмышляв, я решила, что свет в моей комнате в подобный час мог бы выдать меня, и меня могут обнаружить, поэтому я укротила свое нетерпение и не стала сразу же читать письма матери Катрины. Я ожидала, когда наступит день. И вот взошло солнце, а вместе с ним и появилась возможность для беспрепятственного ознакомления с эпистолярным стилем Катрины. А стиль этот был чрезвычайно страстным, а выражений, которыми она передавала свою страсть, было много, и способы разнообразны. Она там расписывала свою безумную любовь в таких выражениях, на которые я ее никогда не считала способной, совершенно не стесняясь, по-видимому потому, что она считала, что у отца Эмиля хватит осторожности, чтобы сжечь письма, как она его об этом в них просила. У него же была неосторожность не сделать этого, и я торжествовала. Я долго думала, каким образом было бы лучше всего использовать эти письма, чтобы уничтожить мою противницу. Показать их матери-настоятельнице было делом слишком опасным для меня, пришлось бы отчитаться в том, как они у меня оказались, отдать их кому-нибудь другому-тоже самое. Я выбрала иную партию. Замысел мой состоял в том, чтобы подбросить их на порог кабинета настоятельницы, когда я буду знать точно, что она в него направляется. Я остановилась на этой идее. Какой же дурой я была! Я должна была сжечь эти письма. Сколько печали принес мне этот поступок! Я лишилась моего любовника! Если бы я могла все это предвидеть, я бы умерила свою злопамятность. Какое бы удовлетворение месть мне ни представила, разве можно это сравнить с горестью потери Мартиньша? Нет и еще раз нет, он мне был в тысячу раз ценнее, чем чувство удовлетворения от исполненной мести в тот момент. Результат моих усилий был совсем не то, о котором я мечтала и которого ожидала. Настоятельница нашла письма, вызвала к себе мать Катрину и изобличила ее. Сестра Катрина с позором была отправлена в дальний монастырь. Возможно, наказание бы более милостивым, но женщины никогда не прощают счастливых соперниц. Мать настоятельница получив в подарок от меня искусственный член, получила одновременно и возможность воспользоваться им, но эта игрушка способна лишь притуплять верхушку плотских грехов, очень трудно, когда тебя одолевает большой аппетит, насытиться искусственной пищей, которая притупляет чувство голода, но не успокаивает его.
Godmich; - только тайна, чтобы усыпить темперамент; сон с ним не долог. Вы просыпаетесь, взбешённые обманом, который он совершил, и успокоить вас может только реальность, реальный член.
Сказанное выше напрямую относится к матери-настоятельнице. Узнав, что одна из ее подопечных пользует не искусственный, а реальный мужской член отца Эмиля, она была взбешена и кара ее была жестока.
Я быстро раскаялась в своей глупости. Я  думала, что буря падёт лишь на мать Катрину, но ураган не стих, и проследовал дальше. Отец Эмиль, разгневанный потерей любовницы, вполне  справедливо подозревал Мартиньша в причине своего несчастья. Он им пожертвовал в своем гневе и выгнал. Больше я его никогда не видела.
Вот и вся история, дорогая Саби, которая случилась с сестрой Эммой, и надеюсь, что ты сохранишь ее в тайне, и тогда, к взаимному удовольствию, мы останемся подругами! Увы! Ведь с тех пор, как я потеряла любовника, оно меня почти не посещало. Как бы я хотела, чтобы он был здесь, продолжал целовать меня, ласкать, засовывать в меня свой член. Эх, как глупа я была!
Воспоминание о Мартиньше ее воодушевило, а ее речи возымели на меня тот же результат. Мы одновременно решили не ждать следующего дня, чтобы отметить потерю ее дорогого любовника. Я напомнила Эмме об удовольствиях, которые она недавно попробовала со мной. Обманутая моими ласками, она забыла, что я была только девушкой, и называла меня во время наших любовных утех теми же именами, которые она расточала раньше Мартиньшу. Я была ее ангелом, ее богом! У меня же пока не было других идей относительно получения такого же сладострастного наслаждения, что я испытывала с ней: Эмма в моих руках удовлетворяла все мои желания. Воображение же идет все дальше и дальше от того, чем мы обладаем. Эмма, вспоминающая и думающая о наслаждении, которое ей причиняло трение волос Мартиньша о ее ягодицы в ночь приключения на скамеечке для молитвы, мне обещала такое же, если я дам ей кое-что еще. Я согласилась. Она легла на живот, а я легла сверху, но лицом к ее ногам, а свои бедра я раздвинула, так что лицо Эммы оказалось прямо против моего влагалища. В этом положении мы приблизились друг к другу, и я лицом уткнулась в ее благоухающую киску, а она в мою. Тесно прижавшись друг к другу, мы ласкали губами губки наших  ****енок. Источники нашего удовольствия, набухшие от постоянного желания разбрызгать сладострастные капельки, у которых не было другой выхода, кроме чем пройти через другой жадный ротик. Мы были, таким образом, как два сообщающихся сосуда, как два резервуара наслаждения, мы умирали от наслаждения без чувств и воскресали от излишка восторга, вновь возносясь на небо. И лишь истощение прекратило наше сладострастное занятие любовью. Очарованные друг другом, мы пообещали вновь встретиться на следующий день. И Эмма пришла ко мне следующей ночью, сделав меня ещё искуснее в делах любви при этой второй встрече. Эти наши прелестные ночи были прерваны только моим выходом из монастыря, чтобы вернуться сюда.
То, о чем Саби мне рассказала только что, столь сильно подействовало на мое воображение, что я не смог себе отказать в притворном изображении чувствительности, и пролил несколько слез, хотя на самом деле просто возбудился и необыкновенно сильно возжелал Саби. Страстные взгляды, которые я бросал на нее, меня предали; она заметила мое притворство; но, очарованная произведённым на меня впечатлением, она не слишком хорошо, в свою очередь, скрывала своё удовлетворение этим, борясь одновременно с настигающим ее жаром желания, который она мне внушала. Ее рассказ насколько удивил меня, настолько и подарил надежду на ее благосклонность. Эти столь живо нарисованные картины действий и чувств сестры Эммы в обстоятельствах, почти подобных тем, в которых оказались и мы с Сабиной, могли исходить только  из любящего сердца. Она от меня ничего не скрыла. Ни того, что делала, ни того, что чувствовала. Ни даже той своей крайней чувствительности к любовным наслаждениям, о которой могла не упоминать. Она мне рассказала все, ничего не приукрасив. Если бы мы сейчас не находились в темноте аллеи, скрытые от посторонних глаз, может быть я бы и остановился на достигнутом, но уединение гнало меня вперёд по дороге любви, и я решил действовать, правда неторопливо, без спешки, чтобы не напугать Саби. Я начал словесное фехтование с сестрой, рассчитывая в конце поединка нанести решающий укол. Я у нее спросил, внешне совершенно безразличным тоном, сестра Эмма, красива ли она?
— Как ангел,- ответила мне Саби,- и девушка, которая обладает такой привлекательностью, всегда уверена в том, что нравится окружающим. Тонкая, хорошо сложенная, кожа неземной белизны, формы мягкие и законченные, самая красивая грудь в мире, лицо немного бледное, но эта бледность лишь оттеняла ее красоту. Глаза черные с выразительным разрезом, но, что необычно для брюнеток, совершенно спокойные, с поволокой, но в них можно при внимательном рассмотрении увидеть достаточно огня и блеска, чтобы понять сколько любви тлеет в ее теле, и достаточно только спички, чтобы воспламенить ее.
— Ты меня заставишь полюбить ее на расстоянии,- сказал я Саби.- но ее страсть к мужчинам сделает ее несчастной.
— Не заблуждайся,- ответила Саби,- она взялась за ум в последнее время, и стала изображать, что во всем слушается свою мать, которая должна забрать ее из монастыря. Она понимает, что время декларировать свои любовные устремления ещё не наступило. Ее счастье зависит от смерти брата, кумира и идола ее матери. Он ведёт непутёвую жизнь подвергается большому риску прожить не дольше, чем его сестра этого пожелает. Его уже ранили однажды в Риге в борделе.
— В борделе! О! Что это за место такое?- Спросил я  у Саби, предчувствуя без сомнения, что мне придётся там побывать однажды.
— Я тебе могу рассказать только то,- ответила она мне,- что я сама об этом знаю от сестры Эммы, которая знает обо всем, к чему у нее есть склонность. Это - место, где собираются нежные, чувственные девушки, которые получают с любезностью дань уважения от всяких распутников, и во всем соглашаются с их желаниями, надеясь на вознаграждение. Их приводит в эти дома их склонность к удовольствиям и плотским утехам.
— Ах!- Воскликнул я, прерывая Саби,- Как бы я хотел оказаться в  городе, где есть такие места! А ты, Саби?- Она не сказала ни слова, но по ее молчанию, которое было красноречивее, чем пламенная речь, я понял, что для ее темперамента, жаждущего непрерывного сладострастия, этот бордель стал бы домом родным, как и для тех нежных девушек, которых готовность удовлетворить мужчин делает из них идолов. Я верю,- добавил я,- что сестра Эмма пошла бы туда также охотно, как и ее брат.
— Безусловно,- ответила она мне;- эта бедная девушка любит мужчин, как сумасшедшая; она живёт этой идеей, только эти мысли гнездятся в ее голове.
— А ты, маленькая шалунья, разве ты их не любишь?
— Я их хотела бы любить,- ответила она мне,- если бы эта любовь не была столь опасна.
— Ты этому веришь!- сказал я ей;- не думаю, что это настолько опасно, как ты это себе вообразила. Разве обязательно делать это только с женщиной, чтобы никогда не забеременеть. Просмотри на эту даму, нашу соседку:  она уже давно замужем, занимается этим со своим мужем, и между тем у нее нет детей. Этот пример, казалось, пошатнул ее уверенность в своей правоте. Послушай, дорогая Саби,- сказал я таким тоном, как будто мне известны такие таинства природы, которые доселе в моем возрасте были неизвестны никому,- сестра Эмма тебе сказала, что, когда Мартиньш помещал в нее свой член, она была очень заполнена тем, что он ей давал: это было, без сомнения, именно то, что сделало ей ребёнка.
— Хорошо,- сказала Саби, смотря на меня и ища в моих глазах средство удовлетворять свои желания, не подвергаясь риску,- что ты хочешь этим сказать?
— То, что я хочу сказать,- продолжил я,- так это то… дело, в том, что, если это… - то, что мужчина распространяет, приводит к такому результату, то мы можем ему помешать уйти, когда почувствуем, что оно хочет выйти.
— О! Ты думаешь, что это можем сработать?- с волнением прервала меня Саби.- Но разве ты никогда не видел двух собак, которые не могут расцепиться после полового акта, если во время сношения они были испуганы. Так и бегают они по улице вместе, суетятся, хотели бы разбежаться, да не могут. Скажи мне, а разве мужчина с женщиной не могут оказаться в такой же ситуации, если вдруг, их кто-нибудь застигнет во время любовных упражнений, и они испугаются. Чем мы отличается от собак?
  Это возражение привело меня в замешательство, пример был прост и убедителен, казалось, что Саби предусмотрела возражения на любой мой аргумент. А она ожидала мой ответ, и если бы я смог прочитать, что творилось в ее душе, то увидел бы, что она раскаивалась в том, что  задала мне такой трудный вопрос, на который, чувствовалось, я был не в состоянии дать вразумительный ответ. Но я, не менее Саби заинтересованный в том, чтобы разрушить ее предубеждение, не сомневался, между тем, что мое счастье не зависело от моего ответа, и искал способы ее в этом убедить. Я вспомнил, что у отца Поликарпа не было накануне никаких трудностей, чтобы уйти от Агаты. Не было и раньше, даже когда ее муж нежданно возвращался домой, прерывая их любовную идиллию. Я процитировал Саби этот пример, и предложил даже показать наглядно, когда они будут вместе. Мои доказательства ее не убедили, но ее желания говорили, что возможно, так оно и есть. Саби притворялась, что продолжает настаивать, и ей был нужен убедительный пример. В этот момент я увидел, как Амвросий вышел из дома и пошёл по улице прочь. Его отправление мне предложило наиболее благоприятный из случаев, какие только могли бы представиться, не сомневаясь, что отец Поликарп и Агата воспользуются свободой, которую он им подарил, чтобы восполнить время, потерянное в его присутствии.
- Саби,- сказал я не терпящим возражения тоном, пойдем, я покажу тебе, что ты ошибаешься.
Я встал и я помог подняться Сабине, действуя столь резво, что умудрился засунуть ей под юбку свою руку и легонько шлёпнуть по ягодичке. Она, весело засмеявшись, оттолкнула меня.
— Куда ты меня собираешься отвести?- спросила она, видя, что я направляюсь в дом. Маленькая плутовка думала, что я ее отведу подальше в самый тёмный конец аллеи, и с удовольствием последовала бы туда за мной. Но я придумал кое-что получше! Я ей ответил, что отведу ее туда, где она увидит кое-что, что доставит ей удовольствие.
— Так куда?- продолжила она с нетерпением, видя, что я веду ее по направлению к дому.
— В мою комнату,- ответил я ей.
— В твою комнату!- сказала она мне;- О! Нет! Остановись, Витин, это бесполезно: ты, видно, собрался там кое-что сделать со мной!
Я ей поклялся, что нет, и по выражению ее лица понял, которого что она больше согласна со мной туда пойти, чем отказаться, только для приличия мне пришлось ей пообещать быть благоразумным и вести себя прилично, чтобы я не дал ей повод пожалеть об этом, что я с лёгкостью сделал. Теперь я с удовольствием вспоминаю эти милые уловки из моего детства! Привычка жить по воле моих страстей и неумеренное потребление плотских утех не притупили полностью моей сентиментальности к этим драгоценным моментам моей жизни.
Мы незаметно вошли в мою комнату, я держал Саби за руку, которая заметно дрожала. Я шёл на цыпочках, она меня имитировала, я ей сделал знак, чтобы она молчала и, усадив на мою постель, тихо приблизился к перегородке. За ней, в соседней комнате, ещё никого не было. Я прошептал Саби, чтобы она не медля тихонько подошла ко мне.
- Но что ты хочешь мне показать?- Спросила она у меня, заинтригованная моими странными телодвижениями.
- Сейчас увидишь,- ответил я, и попытался положить свою руку  на ее бедро. Саби отскочила и яростно прошептала, что если я не угомонюсь, она поднимет такой шум, что мало не покажется. Она даже дошла в своем притворном гневе до того, что заявила мне, что сейчас уйдет прочь. Я не слишком уж всерьёз принял эту вспышку гнева, и не думал, что она действительно может вот так вот запросто уйти, но решил подыграть ей, извинился, и легко убедил девушку, которая была якобы очень рассержена, что сейчас она увидит кое-что интересное, что развеет ее сомнения по поводу возможности заниматься любовью и не беременеть.  И Саби согласилась остаться. А я с нетерпением ожидал, когда ее любопытство сделает для меня то, что я не смог сделать сам.
- Вот!- Сказал я ей, сделав знак молчать и подзывая ее к перегородке;- вот, дорогая Саби! Я приблизил ее лицо к щели в перегородке, и мы вместе увидели в соседней комнате отца Поликарпа, который приник к груди Агаты, оставляя на ней недвусмысленные залоги его доброй воли. Неподвижные, тесно прижатые друг к другу, они, казалось, медитировали, желая зафиксировать глубину таинства, которым собирались заняться. Внимательно наблюдая за их движениями, я ожидал, когда они приступят к дальнейшим действиям, чтобы сделать знак Сабине быть повнимательнее. Агата, раздосадованная такой длинной паузой, освободилась из рук монаха, и, лихорадочно сбрасывая с себя корсет, юбку, рубашку, все долой, явилась перед нами в таком виде, какой я и намеревался представить на суд своей сестре. Ах! Как я любил видеть ее в таком состоянии! Моя яростная влюблённость, моё желание овладеть Саби только удвоилось от этой картины.
Сабина, которой, казалось, передалось мое напряжение, еще теснее прижалась ко мне. Но я был так занят представившейся моему взору картиной, что не заметил этого.
— Позволь мне тоже посмотреть!- попросила она меня, отталкивая немного в сторону от щели в перегородке.
Я ей тотчас же уступил мой пост, и держался рядом с нею, чтобы получше рассмотреть на ее лице впечатления от спектакля, на который она собиралась посмотреть. Вначале я заметил, что она покраснела, но предположил, исходя из ее уже довольно богатого любовного опыта, что этот вид любовных упражнений не произвел на нее должного результата, того, на который я надеялся. Но Саби не стала менять статус зрителя на иной. Мне стало любопытно, не подействовала ли на нее все-таки благоприятно прелюдия спектакля, который перед ее глазами разыгрывали святой отец и Агата, и снова запустил ей свою руку под юбку. Я обнаружил, к своему удовольствию, только посредственное сопротивление. Саби довольствовалась тем, что лишь тесно сжала бедра, не мешая моей руке подниматься по ним. Я гладил ее попочку и чувствовал, как ощутимо спадало напряжение в ее бедрах. По количеству ударов, которые давали или получали отец и Агата, можно было сосчитать шажочки, которые моя рука сделала по прелестным бёдрам Саби. Наконец, я добрался до цели. Саби предоставила мне, победителю, всю свою крепость на разграбление, полностью прекратив сопротивление. Она раздвинула ноги чтобы дать моей руке полную свободу легко удовлетворить ее. Я этим воспользовался, и внёс палец в ее чувствительное местечко, настолько упругое, что он едва смог войти туда. Чувствуя, что противник захватил ее редут, она вздрогнула, и подрагиванием ее плоти сопровождалось каждое, даже самое легкое движении моего пальца, так что она могла вдруг упасть от волнения.
Я тебя поддержу, Саби, не волнуйся!- сказал тогда я ей, и подняв сзади ее нижнюю юбку, увидел… Ах! Я увидел самый красивый, самый белоснежный, самый точёный, упругий, твёрдый, наиболее прелестный маленький задик, из тех, что можно себе только представить. Нет, никто ещё не видел такой попочки, как у моей Сабины. Божественные ягодицы, любезный колорит которых я предпочитал ее лицу; восхитительные ягодицы, на которых я запечатлел тысячу восторженных поцелуев. А ведь эта попочка заслуживала настоящего божественного поклонения, чтобы ее окуривали самым чистым фимиамом… но увы. У меня еще не было вкуса, достаточно развитого, рафинированного, чтобы понять ее настоящую ценность, ведь в тот момент я считал эту прекраснейшую из прелестнейших попочек достойной только моей страсти, а не божественного поклонения. Божественный задик, за не почитание которого достойным образом моё раскаяние мне отомстило! Да, память о нем я навсегда сохраню в своём сердце! Я открыл в моем сердце алтарь, где каждый день моей жизни я оплакиваю свою слепоту! Я был на коленях перед этим восхитительным маленьким задиком, обнимал его, сжимал, раскрывал, восхищался; но у Саби были и тысячи других красот, которые пронзали мое любопытство. Я встал, раскрыл ее платье и зафиксировал мой жадный взгляд на двух твердых, маленьких, идеальной овальной формы грудках с торчащими длинными сосками цвета нежной любви. Они вставали, опускались, задыхались и казалось, просили помощи руки, которая бы зафиксировала их движение. Я легко поддался на эту красноречивую молчаливую просьбу, и положив на них свои руки, легонько сжал. Саби не возражала, ничто не могло ее вырвать из плена разыгрывающегося перед ней спектакля, чрезвычайно ее увлёкшего. Я был очарован ею; но ее внимание было слишком пристальным и затянулось, начиная испытывать мое нетерпение. Я горел всепоглощающим огнём страсти, пламя которого могло загасить только наслаждение любви с Саби. Я мечтал увидеть ее полностью обнажённое тело Саби, мне было необходимо насытиться видом тела, которое я целовал, чьи столь прелестные части я держал в руках. Этот вид был способен удовлетворить мое желание. Но скоро я испытал противоположное чувство, раздевая Саби, без всякого сопротивления с ее стороны. Будучи полностью обнажённым, я изыскивал лучшее средство утолить мою страсть, не желая ее принуждать к этому, хотел, чтобы она сама меня об этом попросила. Когда тысяча и еще один поцелуй были неоднократно повторены, когда наиболее живые знаки моей любви были оказаны телу Сюзи, я попытался вставить свой член сзади в ее ****енку, но это оказалось затруднительно. Чтобы помочь мне, она раздвинула ноги, ягодицы, но вход был столь маленьким, что я не смог его приоткрыть. Тогда я в него просунул палец, и тут же его вытащил, уже покрытым ароматным ликёром любви. Я прилагал все новые усилия, чтобы место пальца в этом прелестном месте занял мой член, однако, даже несмотря на то, что Саби мне предоставила полный доступ к своему сокровенному местечку, мне это не удалось.
Саби,- сказал я, взбешённый помехой, которая, по моему мнению, возникла из-за повышенного внимания, которое она уделяла происходящему в соседней комнате спектаклю, ставшему на пути к моему счастью,- оставь их, приди ко мне, дорогая Саби, мы можем иметь столько же удовольствия, сколько и они. Она повернула свои глаза на меня; в них сверкала страсть. Я с любовью взял ее на руки и отнес на мою постель, положив навзничь; она широко раздвинула передо мной свои бедра, мои глаза яростью неутолённой страсти впились в маленькую ярко-красную розу, которая начала расцветать у нее между ног. Обрамлённое светлыми маленькими волосками, ее лоно приоткрылось, распустившись пурпурным цветком. Саби, замерев, ждала с нетерпением от меня более существенных знаков подтверждения моей страсти. Я попытался ей их незамедлительно предоставить, но получалось у меня это не очень хорошо: то слишком низко, то излишне высоко, я растрачивал свои силы в тщетных усилиях. Тогда Саби, которой, видно, это порядком надоело, сама вложила мой член в свою ****енку. Ах! Что я почувствовал, когда мой член оказался на правильной, настоящей дороге! Боль, которую я никак не ожидал найти на этом пути, который, как я считал, покрыт лишь цветами, меня поначалу заставила остановиться. Саби ощутила подобную же; но мы не унывали. Саби попыталась расширить проход; я старался усилить напор, она, как могла, мне помогала. Я уже наполовину длины вставил в нее мой член, когда Саби закатила на меня умирающие глаза; ее лицо пылало, а дыхание стало прерывистым, обдавая меня жаром раскалённой печи. Я плавал в потоке ранее не испытанного наслаждения, но надеялся на ещё большее, и торопился испробовать все. O небо! Как это возможно, чтобы столь приятные моменты моей жизни, только наступая, могли быть разрушены самым жестоким из всех возможных несчастий! Моё возбуждение нарастало, и тут моя кровать, эта несчастная кровать, свидетель моего успеха и моего счастья, нас предала: ремень, поддерживающий матрас, лопнул; моя нога, потеряв опору, соскользнула, и упала на пол, произведя ужасный шум. Это падение для меня было, в некотором роде, крайне благоприятным, так как я без всякого сострадания к моей визави упал на нее, а мой член тоже, без того же сострадания, пронзил ****юлинку Саби, войдя, наконец-то, в нее на полную длину и даже еще дальше, учитывая, насколько она от неожиданности втянула в себя свой живот. Так как эта операция была крайне болезненна для нас обоих, Саби пришлось приложить все мыслимые усилия воли, чтобы не закричать в полный голос. Испуганная, она хотела вырваться из моих рук; я же, взбешённый от любви и отчаяния, сжимал ее только теснее. Мое упорство дорого стоило мне.
Агата, встревоженная шумом, прибежала, открыла дверь в нашу комнату и увидела нас. Какой спектакль для матери! Дочь с сыном! Неожиданность сделала нас неподвижными, но и Агата, как будто остановленная мощным потоком неведомого сопротивления, застыла на месте. Она смотрела нас глазами, воспламенёнными похотью, она открывала рот, пытаясь что-то сказать, но голос ее умирал на ее губах.
Саби охватила в слабость, ее нежные глаза закрылись, не имея ни мужества, ни силы, чтобы вскочить и убежать. Я попеременно смотрел то на Агату, то на Саби, на одну с бешенством, на другую с болью. Ободрённый поразившей Агату неподвижностью, и удивлением, которое, казалось, задержало ее на одном месте, я решил этим воспользоваться, и пошевелился, немного сдвинувшись с места. Саби также подала признаки жизни, испустив глубокий вздох, и вновь открыв глаза, с силой сжала ноги, которыми она обхватила мои бедра, вновь погрузив мой член в свою ****у, продлевая тем самым наше наслаждение. Она забилась в конвульсиях, оросив мои бедра свои любовным соком, и настолько возбудив меня этим, что я собирался разделить ее наслаждение. Агата устремилась к нам, и когда я уже чувствовал готовность излиться в щель Саби, буквально вырвала меня из рук дорогой сестры, и я оказался в руках своей жестокой бессердечной матери.
Отец Поликарп, такой же любознательный, как и Агата, в этот момент также забежал в нашу комнату, и оказался не менее удивлённым, чем Агата, при виде спектакля, который предстал перед его глазами, главным образом, благодаря лицезрению голой, лежащей на спине Сюзи, с широко раздвинутыми ногами, которая одной рукой закрыла свои глаза, а другой прикрыла другое место, находящееся у нее между ног. Можно было подумать, что такая чувственная поза могла похитить ее привлекательность от взглядов возбуждённого монаха. И он их поначалу не отрывал от Саби. Мои тоже сфокусировались на ее самом желанном местечке, а глаза Агаты были устремлены на меня. Неожиданность, бешенство, страх, все эти чувства, одновременно охватившие меня, не давали мне возможности расслабиться. Мой член торчал вверх, как пика на башне рыцарского замка. Агата, заворожённая этим пейзажем, не отрывала глаз от него. Этот взгляд мне понравился и примирил меня с нею. Я почувствовал, как она меня тихо взяла за руку и повела прочь из комнаты. Я был слегка расстроен, не зная, что и думать по этому поводу. Голый, обильно политый соками Саби, я бесшумно проследовал за ней, не думая, что и зачем я делаю.
Агата отвела меня в свою комнату и закрыла дверь на запор. И тут страх вывел меня из моего оглушённого состояния. Я думал, что сейчас она меня подвергнет безжалостному наказанию. Мне хотелось убежать, меня охватила паника, и на секунду мне даже захотелось забиться под кровать, чтобы ничего не видеть и не слышать. Агата, видя моё состояние, попыталась меня успокоить.
— Нет, Витин,- сказала она мне,- нет, мой друг, не бойся, я не хочу тебя обидеть.
Я ее не считал ее слова искренними и не трогался с места. Она сама подошла ко мне и протянула мне руку, но я пятился назад. Тогда она решительно схватила меня и привлекла к себе.
Я был чрезвычайно смущён, неожиданно обнаружив, что в какой-то упущенный мной момент, Агата умудрилась скинуть с себя одежду и оказалась передо мной совершенно голой. Мой член, увядший было от страха, вновь воспрял духом и распрямился в руке у Агаты, которая его крепко сжала. Признаю ли я проявленную мной в этот момент слабость? Нет, ничуть. Вид обнажённой Агаты похитил у меня воспоминания о сестре, меня занимала теперь только моя мать. Пребывая в состоянии сильного напряжения, подчинённый только одной страсти, я выполнял лишь те указания, которые поступали в мой мозг из центра, расположенного у меня между ногами. Агата сжимала мой член, а я не мог отвести глаз от ее волшебной щёлочки. И что стала делать эта шлюха? Она легла в постель и увлекла меня туда меня вслед за собой.
— Давай, ложись на меня, мой маленький дурачок, и вставь свою твёрдую палку мне сюда, да хорошенько! Я не заставил себя больше умолять, и, не встречая больших затруднений, углубил свой член до самого основания ее влагалища, пока он не уперся во что-то упругое.  Уже достаточно возбуждённый прелюдией, которую я сыграл с Саби, я вскоре почувствовал, как из меня изливается поток наслаждения прямо в глубь  похотливой Агаты, которая, ловко двигая своей раковиной, получила первые опыты моей мужественности, Таким образом, после моей первой попытки, я смело считал рогоносцем моего мнимого отца, но какое это имеет значение?
Какую почву для размышлений получили мои читатели, чей ледяной, замороженный темперамент не ощущал никогда ярости необузданной любви! Поразмышляйте, господа, над этими записками, дайте волю вашей морали, выйдите за ее рамки, я вам предоставляю полную свободу, но вначале хочу сказать только одно слово. Задайте сами себе такой простой вопрос. Будучи в таком состоянии напряжения, в каком пребывал я в тот момент, что бы вы сделали, окажись вы на моем месте? А, черт возьми!
Я собирался повторить еще раз это прелестное упражнение, когда нас прервал глухой шум, доносившийся из моей комнаты. Агата, быстро сообразившая, о чем шла речь, вскочила с кровати и закричала отцу Поликарпу, чтобы он прекратил. Она быстро оделась, сказала мне, чтобы я залез под кровать и сидел там тихо, и побежала в соседнюю комнату, опасаясь, по-видимому, как бы там чего не произошло.
Едва она повернулась ко мне спиной, как я уже оказался возле дырки, в которую можно было увидеть происходящее в моей комнате. Я заметил монаха, который в своей руке держал руку Саби. Она была одета, но ее нижняя юбка и рубашка были задраны кверху. Ряса монаха также была задрана до пояса, и я счёл, что шум был поднят только из-за крайней толщины члена его преподобия, который предпринимал, без сомнения тщетные усилия, пытаясь ввести его в место, которое не было предназначено для таких огромных агрегатов. Дебаты по этому поводу закончились при виде Агаты, которая вырвала Саби из рук кровосмесителя-целестинца, обеспечив ей свободу двумя или тремя пощёчинами по физиономии монаха. Казалось, что решительная акция, только что проведённая Агатой, утомила ее, и у нее не осталось сил на другие способы выражения своего недовольства отцу Поликарпу, и она лишь молча него смотрела, тяжело дыша. По внешнему же виду монаха нельзя было сказать, что его терзали угрызения совести, какие должны были охватить любого другого человека, застигнутого на месте преступления, из-за страха упреков, которые, как он справедливо должен был полагать, на него могла обрушить Агата, позоря его то ли за то, что он изменил ей, то ли за то, что начав использовать девушку, не сумел довести дело до конца. Он краснел, он бледнел, не осмеливаясь посмотреть на Агату, которая, со своей стороны, казалась возбуждённой от увиденного. Я, внимательно рассматривая их в свою дырку в перегородке, надеялся, что вскоре стану зрителем некоторого необузданного приступа ярости, и я его опасался. Но оказалось, что я плохо знаю и одну, и другого! Монах казался сконфуженным, чего нельзя было сказать о его члене, который победно торчал вверх. Разве член монаха расслабляется когда–нибудь? Агата казалась взбешённой, но взгляд ее постепенно сфокусировался на копье монаха. Ее слабость состояла в том, что она всегда приносила не только свой гнев, но и саму себя обладателю такого грозного оружия, который представал перед ее взором. Мой пример должен был меня подготовить к тому, чтобы не удивляться, увидев подобную снисходительность для отца Поликарпа, которая была ему оказана в следующие мгновенья. Монах приблизился к ней, и я услышал, что она ему говорила, помещая в свои руки его яйца и возбуждённый член, который, казалось, кричал на всю комнату- если я не смог трахнуть дочку, то по крайней мере я поимею ее мать. О! Ради такого надругательства Агата была всегда готова простить ему все: она даже охотно предложила свою кандидатуру в качестве жертвы ярости возбуждённого монаха, и схватив его, обняла, и они упали друг на друга на останки моей постели, скрепив своё примирение бурным оргазмом. По крайней мере, я имел причину судить об этом, видя дёргающегося в судорогах отца Поликарпа и непроизвольные многократные сжатия задницы Агаты, словно волны морские гуляли по ее ягодицам.
А чем в течение этого времени, собираетесь Вы спросить, занимался там этот маленький тип Витин? Довольствовался ли он только тем, что смотрел, как дурак, в дырку, не присоединяясь, по крайней мере мысленно, к ласкам обоих чемпионов? Отличный вопрос! Витин был гол, да еще, к тому же, не остыл от огня ласок, которые Агата ему только что расточала. Спектакль, который разыгрывался у него перед глазами, вновь распалил еще не потухшие в нем угли страсти. И как вы думаете, что он сделал? Маленький шалун трясся от злости, он был взбешён, видя монаха на Агате, не умея возможности тоже засунуть свой член в ее щель, и был вынужден ласкать его своей рукой, выстрелив из него мощной струёй белого ликёра метра на три вперёд в тот самый момент, когда его мать сжимала зад в приступе оргазма, а отец Поликарп лишался чувств после такого же выстрела в ее влагалище. А теперь, когда вы уже вооружены этими знаниями, давайте возвратимся к нашей семейке.
— Итак,- спросил Агату монах,- не находишь ли ты, что я сделал это так же хорошо, как и Витин?
— А что Витин!- ответила она;- разве я делала что-нибудь с Витиным? Хорошо! Мне кажется, что маленький плут скрывается где-то под кроватью, а может и ещё где-нибудь? Но, терпение; дождёмся возвращения Амвросия, нужно соблюдать приличия! Я слушал эту беседу, и судите сами, должна ли была она мне доставить удовольствие! Удвоив своё внимание, я услышал голос отца Поликарпа, который возражал:
— Агата, не нужно сердиться; вы же прекрасно знаете, что он никогда не должен был жить здесь. Он стал уже довольно взрослым, не правда ли? Я хочу его взять с собой, когда мне придётся уехать.
— Да,- ответила Агата,- даже не мечтайте, чтобы этот маленький плут здесь оставался, иначе мы ничем с вами больше таким здесь заниматься, кажется, не сможем? Вон, перегородка трясётся, и я подозреваю, что он нас обнаружил. Точно!- продолжила она, заметив дыру в перегородке.- Ах! Мой Бог! Как я могла раньше не видеть эту дырку в стене. Он все в нее видел, щенок!
Я решил, что она сейчас отправится проверять свою догадку, и быстро снова зарылся под кровать, откуда я больше не выходил, несмотря на огромное желание услышать остаток разговора, который меня столь сильно заинтересовал. Я тихо лежал, с нетерпением ожидая результата их переговоров. И мне не пришлось долго ждать. Скрипнула дверь, и кто-то вошёл в комнату, чтобы вытащить меня из моей тюрьмы. Я дрожал от страха, надеясь, что это был не Амвросий. Если бы он меня там увидел, какая бы сцена позора это была для меня! Но это была Агата, которая принесла мне мою одежду, и сказала, чтобы я одевался побыстрее. Я поспешил сделать то, что она мне сказала. Она также переоделась во все чистое.
— Пойдём,- Витин,-сказала она мне,- пойдём со мной.
— Куда мы пойдём?
— К господину кюре.
Вид дома священника заставил меня затрепетать. Пастор меня часто посещал в последнее время, просто так, мимоходом, и я очень опасался, что меня вели к нему, чтобы рассказать о моих последних приключениях. Я не осмеливался поделиться своими сомнениями с Агатой. Если она почувствует, что я боюсь,- говорил себе я,- она разбудит кошку, которая спит, и не преминет воспользоваться случаем. Но почему она меня ведет сюда? У меня не было абсолютно никаких предположений на этот счёт, поэтому я решил набраться мужества и просто спокойно войти в дом кюре.
Я вошёл, уже совершенно не волнуясь, ничего не боясь. Агата меня представила кюре и попросила его, чтобы он разрешил мне пожить у него в течении нескольких дней. Выражение- в течении нескольких дней- меня успокоило. Хорошо!- сказал я сам себе,- и когда эти несколько дней закончатся, отец Поликарп увезёт меня. Успокоенный этой надеждой, я легко смирился с перспективой провести несколько дней в доме святого отца, когда внезапная боль вдруг пронзила моё сердце. Саби, моя дорогая Саби, неужели я потеряю тебя навсегда?- Воскликнул я в углу зала, где пребывал во время разговора. Сердце мое обливалось кровью, когда я думал о том, что больше никогда не увижу мою малышку Сабину. Мое воображение распалилось, я вспоминал ее привлекательные формы, мой взгляд мысленно пробегал по всем красотам ее тела, ласкал бедра, ягодицы, грудь, ее сосочки, мой рот непроизвольно открылся, когда я представил, как я целую ее белые упругие грудки, я ощутил во рту вкус ее набухших сосков. Я вспомнил наслаждение, которое испытал с нею, думая только о ней, даже когда я вставлял свой член в щель Агаты. Что бы я ей не говорил в то время, когда я ее трахал и разряжался в ее глубокую пещеру, я думал в это время только о моей любимой Саби! Я лишился чувств на Агате, а умер на Саби. Ах! Я не испытал бы никакого сожаления в жизни, если бы расстался с нею в ее руках. Но с ней будет? Увидев взбешённую от ярости и ревности Агату, она, возможно, хочет умереть от огорчения. Возможно, она сейчас плачет, а может быть, и проклинает меня. Саби рыдает, и причина во мне. Саби меня проклинает, она божится, что ненавидит меня. Смогу ли я жить, зная о том, что она меня ненавидит, меня, кто ее обожает, боготворит, кто пошёл бы на любое преступление, лишь бы она не плакала? Увы! Она предвидела наше несчастье, и именно я погрузил ее в него! Такими были мысли, которые будоражили мою душу и сердце в тот момент. Я пребывал из-за этого в меланхолии, из которой меня вывел только звук колокольчика, извещавший, что ужин накрыт, и следует отправляться в столовую комнату. Давайте оставим на мгновение Саби, мы найдём упоминание о ней в моих записках ещё не раз, она играет довольно значительную роль в моем повествовании. Давайте поужинаем и познакомимся с несколькими чудаками, с которыми мне пришлось сидеть за одним столом, и начнём мы с кюре.
У господина кюре было одно тех лиц и фигур, на которые невозможно было смотреть без смеха; росточка он был максимум метр сорок с шапочкой, широкое лицо, багровый цвет которого ясно говорил окружающим о том, что воды его обладатель не употреблял-только вино. Нос, поражённый той же болезнью, переливался рубиновым цветом, маленькие черные и живые глаза прятались в тени густых бровей, маленький лоб покрывали завитые, как у спаниеля, черные волосы. Присоедините к этому насмешливое и хитрое выражение лица, и вот перед вами господин кюре. При всем этом удача всегда была на стороне этого плута, и он был самым богатым человеком в округе. Много виноградников в округе принадлежало господу Богу, а заведовали божьим хозяйством монахи-целестинцы, а управлял ими наш достопочтенный кюре, и к рукам его прилипала немалая часть винных доходов.
Давайте перейдем к следующему персонажу за столом нашего кюре-целестинца, и скажем несколько слов о респектабельной управляющей дома кюре.
Госпожа Марта была старой ведьмой, большей пройдохой чем старая обезьяна, и злее, чем сам дьявол. Если вам это неизвестно и вы видите ее впервые, то вы решите, что перед вами сама доброта. На ее лице ясно читались недурно прожитые лет пятьдесят. Она кокетничала с каждым, независимо из какой страны он прибыл и в каком звании состоял, говоря всем им, что ей тридцать пять лет. Она служила у господина кюре с пятнадцати лет, и хотя у госпожи Марты были вечно воспалённые красные глаза, нос, испачканный табаком, рот, расколотый до ушей, в котором торчала пара сохранившихся гнилых зубов, господин кюре, признавая ее прошлые заслуги на службе у него, не выказывал по отношению к ней ничего, кроме ласки и уважения. Госпожа Марта была старшей фрейлиной королевского дома-все проходило через ее руки, включая и деньги пансионерок, которые поступали в монастырь. Она говорила всегда от имени господина кюре:
— Мы вам об этом скажем! По этой цене мы у вас это не купим! Мы так решили !
В тени мирного союза, который царил между Мартой и кюре, росла девушка, так называемая племянница кюре, но которая, судя по внешнему виду, по родству была ему гораздо ближе, чем племянница. Это была толстощёкая пышка, с немного побитой оспой кожей, очень белокожая, с  восхитительной грудью, носом, повторяющим в деталях нос кюре, кроме рубинового цвета оригинала, от которого ей пока удалось убежать, с глазками маленькими, но жгучими, сверкающими, как драгоценные камни. Девушкой, как вы уже поняли. Она была очень аппетитной, и притягивала к себе взоры многих мужчин. Один из них, большой шалун в сутане, под видом учителя философии, приходил иногда, чтобы провести дней восемь или десять в доме священника, движимый менее чувством любви и дружбы с кюре, чем к его прелестной племяннице, которую мерзавец прижимал к себе так близко, настолько близко, что… Но не настало ещё время познакомить вас с развитием этого сюжета, об этом чуть дальше.
Барышня Илзе (так звали эту любезную девушку), которую я вам только что представил, была целью нежных желаний всех монастырских послушников. Экстерны хотели хоть немного пощупать ее за разные упругие местечки, а монахи хотели чуть большего. Я еще не относился к касте взрослых мужчин, к несчастью для меня. Дело не в том, что я не пробовал несколько раз толкнуть свою колючку под ее попону, но мой возраст говорил против меня. Чем больше я протестовал, пытался доказать, что молод только лицом, тем меньше мне верили, и чтобы окончательно привести меня в уныние, Илзе поведала о моих любовных домогательствах госпоже Марте, которая рассказала о них господину кюре, который провел со мной душещипательную беседу. Я злился от того, что был маленьким, так как прекрасно видел, что именно в этом кроется причина моих несчастий.
Трудности, подстерегавшие меня на пути к успеху у Илзе мне надоели. Отказы от имени племянницы, наставления от имени кюре, все это бесило меня. И все равно, ничто не смогло погасить мои желания при виде ее белоснежной грудки, поэтому я, как юноша с умом, просто предпочёл их на время скрыть, хотя, как я уже говорил, в присутствии Илзе желания мои неизменно вспыхивали вновь. Им недоставало только случая, чтобы взорваться с новой силой, но случай этот медлил, обходя меня стороной, и очередь Илзе ещё не наступила, пока что первой в этом списке была другая женщина-госпожа Мелдере.
Я не забыл, что эта дама заставила меня пообещать прийти поужинать с нею следующим днём. Я ложился спать, решив поговорить с ней, и прошедший с тех пор день ничего не изменил в моем решении. Если бы у меня спросили, на самом ли деле я хочу отправиться в поместье, чтобы встретиться именно с госпожой Мелдере, я не знал бы, что ответить. В общем, могу сказать, что в замок меня направляла некая абстрактная идея маячившей передо мной возможности окунуться в море плотских утех, а с кем я в них буду купаться, с госпожой Мелдере или с Саби, мне, по большому счёту, было все равно. Хотя я чувствовал, что с Саби наслаждение будет более острым и глубоким, чем c госпожой Мелдере. Надежда встретить там мою Саби не казалась мне такой уж абсурдной. Вот как я рассуждал: почему меня отправили жить к господину кюре? Именно потому, что отец Поликарп подозревал, что Агата мне дала урок, который пришёлся мне по вкусу, а ему нет. И именно из-за опасения, как бы я не пристрастился к этим урокам, он осудил меня на жизнь в доме кюре. Агата прекрасно видела то же самое в отношении Саби и отца Поликарпа, следовательно, у нее было, по крайней мере, столько же причин удалить Сабину от монаха, сколько и у монаха удалить меня от Агаты. Если Саби в поместье у крестной, то там есть маленькая роща в саду. Я заставлю ее туда прийти, ведь маленькая плутовка влюблена в меня, она за мной последует и…, мы будем одни,  и нам нечего будет опасаться. Ах! Что за наслаждение мне предстоит испытать! С такими приятными мыслями я добрел до дверей усадьбы. Вошёл. В доме госпожи Мелдере все было тихо, спокойно и … пусто.. По пути в коридорах я не нашел никого, и это вынудило меня пересечь несколько комнат в поисках хоть одного живого лица. И входя в каждую, мое сердце начинало усиленно биться в надежде увидеть Саби, и от страха, что я не найду ее. Она будет в этой комнате,- говорил я себе. Ах! И здесь никого…, и в другой тоже. Я дошел таким образом до комнаты, дверь которой была закрыта, но в замке торчал ключ. Я не затем шел так далеко,-решил я,- чтобы отступать, и повернув ключ в замочной скважине, открыл дверь. Моя смелость была немного озадачена при виде постели, в которой, как мне показалось, кто-то спал. Я испугался и уже уходил, когда услышал, как женский голос спросил, кто это был, и  узнал госпожу Мелдере. Следующая фраза буквально подбросила меня вверх.
— Э! Да это мой друг Витин,- воскликнула она;- Иди ко мне, мое дорогое дитя, и обними меня. Осмелев после этих слов, сбросив с себя робость, я устремился в ее руки.- Я люблю,- сказала она мне удовлетворённо,- послушных юношей, которые в точности исполняют мои пожелания.
Едва она закончила эту фразу, как я увидел, что из туалетной комнаты вышел маленький человек с жеманный лицом, который голосил песню таким фальцетом, как будто сдирали кожу с молодого поросёнка, сопровождая ее пируэтами, прекрасно гармонирующими со странным звучанием его голоса. Во внезапном появлении этого современного Амфиона , — а это был аббат-целестинец — я покраснел от стыда, решив, что он слышал нескромные ремарки благосклонности, которые госпожа Мелдере только что отпустила в мой адрес, но вскоре мне представилась возможность вернуть должок за эти мои переживания. Положение, в котором мы оказываемся, часто оказывает влияние на наш образ мыслей. Я не сомневался, что мое непредвиденное прибытие обеспокоило голосистого аббата, так как быстро поразмыслив, совершенно резонно решил, что неужели  мужчина может оказаться наедине с женщиной, не занявшись с ней тем, чем занялся бы, без сомнения, я сам?
Опасаясь, как бы он не выведал у меня цель моего визита, я не осмеливался смотреть на него. Если любопытство меня подстрекало к мысли повнимательнее его рассмотреть, то страх встретить на его лице некую хитрую улыбку тотчас же гасил это желание. И все же я пересилил себя и посмотрел на него, не найдя, однако, в его лице и фигуре того, чего опасался, и утрачивая на глазах свой грозный взгляд свидетеля-обличителя его беспутного поведения, уже не видел в нем незваного гостя, не вовремя появившегося в поместье, чтобы помешать мне получить удовольствие, уже овладевшее моим воображением.
Я внимательно рассматривал аббата, и, размышляя над его достоинствами, искал в его лице хоть намёк на желание оправдаться в моих глазах. У меня же при виде аббат возникали крайне ограниченные идеи, я мог себе представить только лишь, как я рассказываю факты о произошедшем между аббатом и госпожой Мелдере господину кюре или господину викарию; и эти мелькавшие перед моим взором картины мешали мне принять добродушный и смирный вид.
Этого маленького Адониса  звали аббат Филло, он был сборщиком податей в соседнем городе, очень богатый человек, Бог знает, за счёт кого. Он был прислан к нам из Парижа, как и большая часть таких же дураков с огромным самомнением. Он почтил госпожу Мелдере своим обществом, чтобы порадовать и развлечь ее пением, танцами, ну и, по видимому, еще кое-чем. А ей было все равно- школьник, аббат, все были хороши для нее.
Позвонили в колокольчик, кто-то пришел. Это была Саби. Мое сердце вздрогнуло, увидев ее, я в очередной раз был очарован ее красотой. Она меня вначале не заметила, потому что я был скрыт за покрывалами постели, на которую госпожа Мелдере меня усадила, положение, которое, кстати, не нашло признательности в глазах господина аббата. Он с трудом терпел маленькую вольность, которой госпожа Мелдере меня наградила, и я видел, как он оценил эту безвкусную любезность.
Саби прошла дальше по спальне и увидела меня. В этот момент ее красивые щеки ожили и расцвели цветом утренней розы, она опустила глаза, волнение заставляло сильно вздыматься ее грудь. Я был в таком же состоянии, за исключением того, что в отличие от Саби, опустившей свои глаза, мои были устремлены на нее. Но привлекательность госпожи Мелдере, которую она от меня не скрывала, ее большая грудь с угадывавшимися сквозь тонкую ткань корсажа коричневыми сосками, да и другие части ее тела, которые завистливое покрывало ее кровати похищало у меня, у моего взора, открывала, с другой стороны, занавес спектакля моего воображения, и все это способствовало появлению в моем сердце впечатлений, которые немедленно обратились не в пользу Саби. И мыслям моим и увлечениям пришлось задуматься о выборе избранницы на сегодняшний день.
Итак, если бы не сторонние обстоятельства, довлевшие надо мной, то выбор между Саби и госпожой Мелдере был бы прост, и мне не пришлось бы даже задумываться: у Саби было право первой руки на меня, но с другой стороны у меня даже не было права избрать ее. Овладение Саби было для меня очень неопределённой надеждой, а в том, что я получу право наслаждаться госпожой Мелдере у меня не было практически никаких сомнений, ее плотоядные взгляды на меня были тому подтверждением. Ее речи, хотя затруднённые в свободе выражения присутствием маленького аббата, не разрушали мою надежду, а ее глаза уверяли, что она сбудется, и очень даже скоро. Саби, которую тем временем попросили найти и позвать горничную, вышла, и ее уход сразу же воспламенил желания госпожи Мелдере, которые и без того выпирали наружу. 
Я остался, между тем, чрезвычайно расстроен порывами моего сердца, которое попеременно боролось с двумя взаиморазрушающими чувствами- стремлением получить удовольствие и стремлением получить удовольствие, сопровождаемое чем-то трогательным, например, большой любовью, и не заметил внезапного исчезновения аббата. Зато это прекрасно видела госпожа Мелдере, но, думая, что также заметил это, она не полагала, что встретит мое стыдливое сопротивление своему любовному напору. Она попросила меня прилечь рядом с нею, и, смотря на меня со сладкой истомой, нежно взяла своей рукой мою, и стала сжимать ее, смотря при этом на свои бедра, которые она похотливо и довольно заметно, чувственными движениями, то напрягала, то расслабляла. Ее взгляды обвиняли мою застенчивость, и казалось, упрекали меня, что я не был тем самым нагловатым Витиным, что накануне. Я же, уверенный в том, что аббат все это время нас рассматривал, оставался в глупом недоверии относительно его отсутствия, которое наконец лишило госпожу Мелдере терпения.
Ты спишь что ли, Витин?- спросила она меня. Профессиональный кавалер воспользовался бы случаем, чтобы отпустить дерзкую тираду. Я таковым не был, и сумел лишь пролепетать ей в ответ: Нет, мадам, я не сплю. Хотя этот невинный ответ должен был намного уменьшить мою значимость, как любовника, ведь моя наглость накануне могла внушить ей  ложное представление о моем умении на любовном поприще, он не нанес ущерба ее доброй воле в отношении меня, произведя совершенно противоположное впечатление. Я приобрёл новое качество в ее глазах, заставив взглянуть на меня, как на новичка, невинного мальчика, деликатный кусок для женщины вольного поведения, чьему воображению сладострастно льстит идея удовольствия с неискушённым в любовных отношениях юношей, что должно увеличить на порядок живость ее чувств и ощущений. Таким образом думала госпожа Мелдере, таким образом думают и все остальные женщины. Моя холодность внушила ей способ атаки на меня, она решила, что требуется что-нибудь более поразительное, чтобы меня взволновать. Она отпустила мою руку, и, привычным движением вытянув назад свою, приоткрыла для меня часть своей привлекательности в виде выреза рубашки, едва прикрывавшего ее груди. Их вид пробудил меня, вывел из оцепенения; я очнулся, живость вновь появилась на моем лице, образ Саби окончательно рассеялся и выветрился из моего сознания, и с этого момента мои глаза, мои взгляды, мое нетерпение, весь я был только для госпожи Мелдере. Заметив результат своей хитрости, и дабы разжечь мой огонь, она  спросила у меня, куда подевался аббат. Тут я понял, насколько был глуп, и каким идиотом выглядел со стороны.
А, он, кажется вышел,- продолжила она, и, притворившись, что ее бросило в жар, отбросила со своего тела покрывало, открыв моему взору  чуть прикрытое рубашкой очень белое бедро, скрытое на таком месте, чтобы, как будто специально, мешать моим взглядам пойти дальше, или скорее, пробуждать мое любопытство. Я однако, успел мельком увидеть что-то ярко-красное между ее ног, что взволновало меня, и мотив этого волнения легко читался на моем лице. Она искусно прикрыла легкой тканью это место, притворно вскрикнув, как будто случайно допустила оплошность. Я взял ее за руку, которую она вручила мне без всякого сопротивления. Я ее страстно поцеловал, мои глаза воспламенились, а ее стали блестящими и оживлёнными. Все между нами стало складываться прекрасно, но небом видно было написано в тот день, что несмотря на открывающиеся передо мной возможности, я не буду счастлив. Проклятье! Явилась горничная в тот самый момент, когда нужды в ней не было абсолютно никакой. Я быстро отпустил руку, так как субретка вошла, смеясь, как сумасшедшая. Она стояла в дверях, взрываясь безудержным смехом, не стесняясь присутствия своей хозяйки.
— Что тебе?- Спросила ее раздражённым голосом госпожа Мелдере.
— Ах! Госпожа,- ответила она,- господин аббат…
— Итак, что он сделал?- Продолжила ее хозяйка.
В этот момент вернулся аббат, закрывая свое лицо платком. При его виде смех субретки стал еще раскатистей.
— Что с вами случилось?- Спросила  у него госпожа Мелдере.
— Посмотрите на мое лицо,- ответил он,- и оцените усилия мадмуазель Саби.
— Саби?- Повторила госпожу Мелдере, взрываясь смехом, в свою очередь.
— Вот то, чего стоит лишь один поцелуй,- продолжил холодно аббат. Как видите, он достался мне слишком дорого.
Непринуждённое выражение лица священника, мало гармонировавшее с его багровой, расцарапанной щекой, с которым аббат нам рассказывал о своём несчастье, рассмешило меня также, как и других. В то же время, он дал понять, что мало расположен терпеть насмешки госпожи Мелдере. Она оделась, а аббат, несмотря на плохое состояние своего лица, которое он немного привел себя в порядок в туалетной комнате, поправил свою причёску и стал развлекать хозяйку, которая громко смеялась над его россказнями. Тот сердился на нее за эти насмешливые ремарки, а я смеялся, глядя на все это. Затем мы отправились ужинать. Нас было четверо за столом, госпожа Мелдере, Саби, аббат и я. И как вы думаете, кто выглядел идиотом в этой компании? Это был я, оказавшись за столом напротив, визави по отношению к Саби. Аббат, сидевший рядом с ней, делал хорошую мину при плохой игре, и хотел убедить госпожу Мелдере, что ее насмешливые тирады не способны его озадачить. Саби выглядела потерянной, однако я сумел разглядеть в ее взглядах, которые она тайком бросала на меня, скрытое желание, чтобы мы остались наедине. Поняв это, я тут же изменил хозяйке дома, и мне захотелось только одного-выйти поскорее из-за стола и попытаться похитить Саби. Когда ужин был закончен, я подал ей незаметный знак, она меня поняла, и вышла. Я собирался последовать за Саби, но госпожа Мелдере меня остановила, сообщив, что я должен ей послужить и сопроводить ее на прогулке. Гулять в четыре часа после полудня летом-это показалось аббату весьма экстравагантным, но хозяйка дома не собиралась изменять свои решения в угоду аббату, и ему пришлось подчиниться и подставить под жаркие лучи летнего солнца свое потрёпанное лицо. Я бы предпочёл не быть столь любезным и не следовать за госпожой Мелдере, чтобы сбежать к Саби, но  счел себя обязанным пожертвовать моим желанием ради  почтительности, которой я должен был оплатить оказанную мне ранее честь быть столь любезно принятым в этом благородном доме.
Следуя за аббатом, который почти лишился чувств от не прекращавшихся насмешек госпожи Мелдере, мы с трудом шли посреди цветочных клумб, на которые жаркое солнце бросало свои палящие лучи. Госпожа Мелдере противопоставляла им только простой веер, а я привычку. Мы сделали несколько кругов с непринуждённостью, которая приводила аббата в отчаяние. Я ещё не проник в намерения дамы, и ничуть не задумывался над тем, как и зачем она превозмогала жару, которую даже я находил невыносимой. Мои обязанности оруженосца меня тяготили, и я от них охотно бы отказался, но  не знал, как это сделать.  Первым не выдержал аббат, и обливаясь потом ушёл в дом, на чем свет кляня жару и ещё кого-то, по видимому хозяйку и меня.
Когда аббат ушёл, мы оказались в конце аллеи. Госпожа Мелдере направилась в маленькую рощу, свежесть которой нам обещала прелестную прогулку, если бы мы остались в ней, о чем я ей и сказал.
Пусть будет так,- ответила она мне, пытаясь проникнуть своим взором в мои глаза, чтобы прочитать истинный мотив моих слов. Но она не увидела в них ничего. Я не был готов к счастью, которое мне было приготовлено. Тогда она меня нежно обняла, и, наклонив голову к моему плечу, приблизила свое лицо к моему, и я выглядел бы полным дураком, если бы не попытался ее поцеловать. Мне позволили действовать, и я повторил, и опять с той же лёгкостью. Я даже испытал облегчение, сделав это, и открыл глаза.
О! - сказал я, - это место просто создано для встреч, нам здесь никто не будет докучать. Эта мысль понравилась госпоже Мелдере, и мы вступили в лабиринт из деревьев, тень которых похищала нас от самых проницательных глаз. Она присела на диванчик в беседке, я рядом с нею. Она на меня посмотрела, сжала мне руку и прилегла. Я решил, что наступил мой час маленького пастушка, и уже собирался достать мой колокольчик, когда вдруг понял, что госпожа Мелдере банальным образом заснула. Я вначале полагал, что эту сонливость мне будет легко рассеять, но видя, что сон становился все более крепким, я отчаялся, подозревая, что минута триумфа превратилась в позорное фиаско. Ещё бы,- говорил я себе,- если бы она удовлетворила все мои желания и после этого, утомлённая, заснула, можно было бы сказать, что она заснула, затраханная мною до изнеможения, и это был бы успех! Но заснуть до времени моего триумфа, этого я простить себе не мог, и был безутешен. Я с болью смотрел на нее: та же одежда, что и накануне, такая же, почти открытая белоснежная грудь с вложенным за корсаж веером, который, повинуясь движениям ее груди слегка оттопыривал ткань, позволяя мне видеть ее соски. Возбуждённый увиденным, я хотел ее разбудить, но я опасался, что это испортит ей настроение и я потеряю шанс на наслаждение, который, как мне казалось, у меня ещё сохранится, если она проснётся, отдохнувшая, без моей помощи. Но, подчиняясь непреодолимому желанию, моя рука сама, непроизвольно, тянулась к ее груди. Она спит чересчур крепко, чтобы проснуться,- успокаивал я себя. Если она вдруг проснётся, она меня отругает, вот все! Нужно попробовать, рискнуть. Я нёс дрожащую руку на ее грудь, смотря одновременно на ее лицо, готовый прекратить свое поползновение при малейшем знаке неудовольствия, если бы таковое вдруг промелькнуло бы на ее лице, но она продолжала безмятежно спать, а я продолжил свой путь по ее груди. Моя рука буквально порхала над ней, как ласточка над водой, чуть-чуть поглаживая ее. Скоро я вытащил из ее корсажа веер и поцеловал упругую грудь, но и это не разбудило госпожу Мелдере.
Осмелев, я обнажил ее грудь, и стал целовать и нежно сосать соски, которые мгновенно набухли. Желание мое нарастало, и мне захотелось опуститься ниже. Я поменял положение и спустился к ногам дамы, попытавшись проникнуть в страну любви, но не смог ничего увидеть. Ее скрещённые ноги поставили в тупик мои взгляды. Не сумев увидеть, я возжелал заполучить. Я отправил свою руку в путешествие по ее бедру и  продвинулся до подножия ее холма любви. Мои пальцы уже касались входа в ее грот, и был уверен, что этим мои желания не ограничатся. Но дойдя до этой точки, я почувствовал себя только несчастнее. Мне захотелось, чтобы и мои глаза получили тоже наслаждение, что и руки, и я вытащил руку из под ее юбки и снова вернулся на свое прежнее место, чтобы получше рассмотреть лицо моей спящей, нет ли каких-нибудь в нем изменений. Она, казалось, спала все тем же безмятежным сном, но присмотревшись, я заметил мельком, что веки ее глаз слегка подрагивали, и это мигание меня обеспокоило. Я этого опасался, и если бы оно не прекратилось, возможно, я удовлетворился бы уже достигнутым, но мигание прекратилось, и глаза остались недвижимыми, правда чуть-чуть приоткрытыми, так что я решил, что госпожа по-прежнему безмятежно спит. Я возвратился на мой нижний пост, и начал тихо поднимать ее нижнюю юбку. Госпожа Мелдере слегка вздрогнула, и я решил, что она проснулась. Я моментально вскочил со своего места, и с сердцем, охваченным страхом, быстро вернулся на свое прежнее место, не осмеливаясь вновь взглянуть ей в лицо. Но долго я выдержать не смог, и мои глаза возвратились к ней. Я с удовольствием констатировал, что движение, которое она совершила, не связано с ее пробуждением, а вызвано лишь переменой позы во сне, и я поблагодарил бога за это счастье. Ее ноги были теперь раздвинуты, одна нога полностью выпрямилась, и нижняя юбка задралась на живот, так что я беспрепятственно смог увидеть ее обнажённые бедра, ее белоснежные ноги, ее бугорок. И наконец, сам грот любви! Эта картина меня очаровала. Внизу, до колена, на ножках были чулочки с подвязками огненно золотого цвета, точёная нога, маленькая миленькая ножка, как у горной козочки, самая красивая ножка в мире, и бедра… Ах! Какой необыкновенной красотой природа наделила ее бедра, их белизна ослепляла, круглые, приятные, твёрдые, они сжимали прекрасную con  красно-карминного цвета, окружённую маленькими волосиками, чернее чем агат, из которой исходил запах приятнее, чем запах самых прелестных духов! Я вложил в нее свой палец, и пощекотал там немного. Госпожа Мелдере тут же вздрогнула и шире раздвинула свои ноги, а я тут же поцеловал ее туда, и раздвинув своим язычком губки ее кошечки , попытался засунуть свой язык как можно глубже внутрь ее пещерки. Мой член обрёл небывалую силу и желание. Ах! Невозможно выразить словами охватившее меня желание! Ничто не могло меня остановить тогда: страх, уважение, все разом исчезло. Во власти жесточайшего желания я тот момент трахнул бы любимую наложницу султана в присутствии тысячи евнухов с обнажёнными кривыми турецкими саблями, готовыми с удовольствием искупаться в моей похотливой крови. Опасаясь разбудить госпожу Мелдере, я приподнялся над ней на двух руках, не касаясь ее своим телом, но входя в ее грот головкой моего вздыбленного члена. Мои движения были ритмичными, и в тоже время я старался не пропустить ни одного лепестка ее расцветшего бутона.
Мои глаза были зафиксированы на глазах спящей женщины, но время от времени я, не в силах подавить свой пыл, целовал ее в губы; осторожность, которая удерживала меня в начале, была не в силах сдержать мое восхищение госпожой Мелдере. Наконец, будучи не в силах больше обуздывать себя, я упал на нее всем телом, со всей яростью возбуждённого члена, и стал страстно сжимать и целовать ее. Госпожа Мелдере открыла свои глаза, чем еще больше возбудила меня, и стала также целовать меня, всовывая свой язык в мой рот. Она сжимала свои бедра, многократно увеличивая мое наслаждение от ее тела, живо двигала своей попочкой, прижимая к ней мои руки, чтобы мой член мог достичь невероятных глубин ее расселины. Я немного устал, и замер, недвижим, пытаясь прийти в себя, а она буквально нанизывалась на мое копье, истово целуя меня в рот и разжигая мой тлеющий костёр. Дорогой друг,- прошептала она мне,- потрахай меня ещё немного. Ах! Не оставляй меня на пол пути.
Я снова с жаром взялся за дело, да так усердно, что едва я нанёс пять или шесть ударов, как она потеряла сознание. Более воодушевлённый чем когда-то, я, ускорив шаг, выстрелил в нее мощной струёй, после чего упал без движения в ее руки, и мы смешали плоды нашей страсти в наших объятиях.
Вернувшись из состояния сладострастного восторга, настигшего меня во время этого любовного приключения, я отнюдь не испытывал смущения, но, чувствуя, что это будет правильно, я опустил слегка виновато голову вниз. Госпожа Мелдере внимательно рассматривала мое лицо. Затем она обняла меня одной рукой за шею и уложила на траву, а другую руку положила на мой член и… наклонившись надо мной, принялась его целовать.
— И что ты хочешь теперь сделать, мой великий девственник?- спросила она меня;- Ведь ты не боишься показать мне свое копье, которым ты столь искусно пользуешься? Может быть ты скрыл от меня еще какие-нибудь свои достоинства? Возьмись руками за мои груди, поцелуй их; да… давай, эту руку на грудь… хорошо, а другую руку положи мне на мою кошечку, великолепно! Ах! Распутник, какое удовольствие ты мне доставляешь своими шаловливыми пальчиками!
Воодушевлённый ее ласками, я продолжил с еще большим жаром. Мой палец в ее расселине прекрасно справлялся со своими обязанностями, госпожа Мелдере закатила свои страстные глаза и стала постанывать, сжав своими ногами мою ногу. Мой член обрёл свою былую жёсткость, мои желания возрождались с новой силой. Я принялся, в свою очередь, ее обнимать, страстно сжимая в моих руках. Она мне отвечала только поцелуями. Все это время мой палец пребывал в ее кошечке, и я любезно слегка отодвинул мою ногу в сторону, чтобы позволить и моим глазам наслаждаться видом этого прелестного местечка. Удовольствие от лицезрения возможного удовольствия было более острым, чем само удовольствие. Разве возможность представить себе что-либо прелестное не возбуждает гораздо больше, чем женщина в ваших руках, безропотно согласная на все, что ваша похотливость может изобрести? Почему мы не можем себя сдержать, и остановиться в этой волшебной игривости? Человек ненасытен в своих желаниях, и чем больше он их удовлетворяет, чем больше пробует, тем все более изощрённые способы удовлетворения своей похоти ему необходимы в будущем, градус наслаждения постоянно повышается. Если ваши глаза обнаружат чуть обнажившуюся грудь женщины, вам тут же хочется увидеть ее всю, вы покажете вашему любовнику обнажённую твёрдую грудь с торчащими сосками-он тут же захочет ее потрогать и поцеловать.. это – как водянка, которую жажда лишь усугубляет; позвольте ему положить руку на  бедра женщины, и он тут же захочет вставить своей член в ее расселину. Разум мужчины изобретателен, он постоянно куёт все новые химеры, не оставляя вам времени на отдых. Вот вы сейчас читаете эти строки, а какие видения бродят в закоулках вашего разума?
Подобно собаке, которая бросает кость, чтобы броситься на тень, он теряет все, что имеет. Все это превосходно, но никуда не деться от поговорки: Напряжённый член не может ни согнуться, ни остановиться. Увы! Если бы небо этого захотело, я был бы первым, кто сделал противоположное тому, о чем только что говорил. Если женщина оказалась в месте, положении и позе, в которой благодаря мне оказалась госпожа Мелдере, раздвинув ноги, показывая мне красную и благоухающую ****у, предлагая мне погрузиться в этот источник наслаждений, развлекусь ли я тем, что буду бить баклуши, не буду ее целовать, стараться возбудить, гладить и пощипывать, а стану болтать всякий вздор, наконец? Нет, черт возьми! Судите сами, должен ли я был долго кружиться вокруг этого цветка. И я с силой вогнал свой член в ее влагалище, а она, возбуждённая, неутомимая, обняв меня, отвечала мне в такт движениями своих бедер. Я скрестил свои руки под ее ягодицами, а она свои скрестила на моих. Я ее сжимал при каждом глубоком толчке, она отвечала тем же; наши рты соединились в одном страстном поцелуе, наши языки были, как два члена, и они боролись друг с другом в наших ртах, нас одолевало приятное изнеможение, которое сопровождалось страстными вздохами, и вскоре наша страстная борьба увенчалась бурным восторгом, который нас похитил из мира земного, уничтожил нас.
У нас есть основание сказать, что сила, энергия и крепость наших членов-это настоящий подарок небес. Щедрые по отношению к своим верным слугам, небеса надеются, что его отпрыски поделятся этой щедростью с другими, и что детородная сила является наследственной, и передаётся от небесных посланцев-монахов их детям. Это единственное наследство, которое они оставляют своим потомкам. Увы! Как быстро промотал я это наследство! Но давайте, не будем перескакивать в будущее, и продолжим историю моей несчастной жизни, не отвлекаясь на сентиментальные отступления.
Этот пассаж о божьем даре, передающемся через монахов, мне был необходим для того, чтобы продолжить рассказ о моих приключениях, и он был вам более понятен. На свой счёт я, не хвастаясь, могу отнести слова Сида :
Я молод, это правда, но родовитая душа
 ценна не возрастом своим.
Я уже оказал госпоже Мелдере наиболее сильные знаки внимания, на какие был способен, но казалось, что ее смелость приумножалась с каждой минутой, а ее распущенность воодушевляла меня на новые атаки, на новые удары. Своими ласками она провоцировала меня на новую победу. Я начинал с того, что с негой и томлением рассматривал ее тело, затем обнаруживал, какое удовольствие мне доставляет целовать ее грудь, я играл пальчиками со все возрастающим темпом на лепестках ее розы, я страстно вздыхал. Она заметила блаженное состояние, до которого она меня довела своими ласками.
— Ах! Плутишка!- Сказала она мне, целуя в глаза,- ты весь напрягся. Как и твой член. Какой он толстый! Какой он длинный! Шалун! Ты сделаешь состояние с таким копьем. Итак, говоришь, что хочешь продолжить! Я ей не ответил. Подожди,- продолжила она,- подожди, мой друг, я хочу подарить тебе новое удовольствие, я хочу тебя сама оттрахать, как я хочу. Ложись так же, как я лежала только что.
Я лег на спину тотчас же, она поднялась на меня, взяла в руку мой член и ввела его в свое влагалище, отчего он тут же увеличился в размере. Я не двигался, не делал ровным счетом ничего; все делала госпожа Мелдере, поднимая и опуская, вращая и раскачивая свою попочку, а я получал удовольствие и созерцал ее обнаженное тело. Затем она прервала свой труд, чтобы обременить меня поцелуями, ее груди, подчиняясь движению ее тела, пришли отдохнуть в моем рте. Сладострастное ощущение меня предупредило о приближении наслаждения. Я присоединил мои устремления к устремлениям моего члена, и мы отправились в плавание по морю удовольствия, образовавшегося  из смеси наших с госпожой Мелдере ликеров, которыми вскоре мы щедро наполнили ее пещеру. Разбитый атаками, которые я получил, а также и нанес сам на протяжении уже почти двух часов, я проиграл следующую битву Морфею . Госпожа Мелдере сама положила мою голову на свою грудь, ей захотелось, чтобы я опробовал мягкость сна на месте, где я только что попробовал мягкость любви.
— Спи,- сказала она мне,- моя дорогая любовь, спи спокойно, мне достаточно того, что я могу смотреть на тебя.
Я заснул глубоким сном, и солнце уже приближалось к горизонту, когда я проснулся. Первое, что я увидел, открыв глаза, была госпожа Мелдере, которая на меня смотрела с насмешливым выражением лица. Она занималась тем, что плела какие- то косички из моих волос во время моего сна. Прервав свой труд, она стала страстно поцеловать меня, вставив свой язык в мой рот. Но вскоре оставила это занятие, понадеявшись, видно, что уже достаточно распалила мои угли, и я в свою очередь начну ей плести косички в другом месте. Она совершенно не скрывала от меня свои желания, и поторапливала меня, чтобы я их удовлетворил. Я же пребывал в апатичном расположении духа, которое лишь раздражало ее нетерпение. У меня не было однако к ней ни отвращения, ни желания; я чувствовал, что, если она зависит от меня, то я предпочел бы отдых действию.
Но мадам Мелдере была умной и опытной женщиной, она не собиралась понапрасну растрачивать свои жгучие ласки, и видя мое состояние, решила иным способом разбудить во мне желания, покинувшие было меня. Она легла на спину, и раздвинув свои ноги передо мной, стала гладить свою кошечку. Она догадывалась, сколь большую подобный вид имел власть надо мной, и,  взяв затем в руку мой член, стала трясти им, то убыстряя, то замедляя темп, пропорционально градусам сладострастия, которые, а она это почувствовала, зарождались во мне. К ее чести, она добилась своего: мой член торчал колом, она торжествовала. Возвращение моей мужественности чрезвычайно ее порадовало. Да и я сам был очарован результатом ее ласок, я отдал ей дань признательности, которую она приняла с яростным исступлением. Она меня обняла, и устремив мой член в свою пещерку, стала погружать его в себя со столь страстными движениями, с таким сладострастием, что я вдруг излил свой ликёр в ее щель, забившись в сладострастных судорогах, да и мадам Мелдере, ощутив выброс моей энергии, подтянулась за мной и тоже забилась в сильнейшем оргазме. Немного полежав еще,  для того, чтобы обмануть бдительность любознательных, мы оставили газон, где предавались только что удовольствиям любви, и сделали несколько кругов по саду, совершенно молчаливо, не беседуя друг с другом, пока наконец, госпожа Мелдере не произнесла :
— Что ж, я довольна тобой, мой дорогой Витин, а ты?
— Я,- ответил я ей,- очарован наслаждением, которое вы меня заставили только что попробовать и испытать!
— Отлично,- ответила она,- но хватит ли у тебя разума не предаться таким же образом другим своим желаниям, сможешь ли ты быть сдержанным, и сохранить произошедшее между нами в тайне, Витин?
— Ах! Вы меня не любите,- произнес,- так как вы меня считаете способным злоупотребить вашей добротой.
Довольная моим ответом, госпожа Мелдере подарила мне нежный поцелуй. Она мне пожала руку возле своего сердца, и посмотрела на меня сладострастным взглядом, который меня очаровал.
Мы шли быстро, разговор прекратился, и я заметил, что госпожа Мелдере бросала обеспокоенные взгляды по сторонам. У меня хватило благоразумия, чтобы не расспрашивать госпожу Мелдере о причине столь резкого изменения ее настроения, и я подозревал, что не я был виной тому. У госпожи Мелдере, на самом деле, в этот момент было лишь одно желание-достойно увенчать сегодняшний день, чтобы ни одна бестактность из чьих-либо уст не испортила ей настроение. Но, скажете Вы, что это за черт торчал у нее в заду? Ладно, попробуйте догадаться сами, она сосала только что у этого бедного маленького парня, когда он уже больше не мог. Он был истощен, это правда,  и ей снова нужно придумать, как действовать, чтобы снова его возбудить и вновь устремить его древко к небу? О! Это – как раз то, что я вам собираюсь показать.
В качестве мальчика, который только начинал познавать этот мир, хотя и вход в него мне удался блестяще, я бы манкировал мой долг и обязанности оруженосца при любимой даме, если бы я не довел госпожу Мелдере до ее апартаментов. Я уже хотел покинуть ее, обняв в последний раз, когда она мне сказала:
— Неужели ты хочешь покинуть меня, мой друг? Еще нет и восьми часов, пошли, оставайся у меня, я помирю тебя с твоим кюре и он тебя не накажет. (Я ей сказал, что был одним из пансионеров господина кюре).
Идея с кюре меня не раздражала, и я не был бы огорчен, если бы госпожа Мелдере мне сэкономила один час отвращения общения с этим священником. Мы сели на диван, и посмотрев, плотно ли закрыта дверь, она взяла меня за руку и сильно сжав ее своими руками, пристально посмотрела на меня, не говоря ни слова. Не зная, что и подумать об этом молчании, я также не проронил ни слова, пока она не нарушила тишину, сказав мне: Разве ты не чувствуешь в себе желание? Желания не было, и мое бессилие сделало меня немым, я покраснел от своей слабости. Мы одни, Витин,- продолжила она, удваивая свои ласки,- нас никто не видит, давай разденемся и быстро ляжем на мою кровать. Приди ко мне, мой верный оруженосец, со своим длинным копьем, я подниму его!- произнесла она несколько напыщенно, и увлекла меня на свою кровать, раздела, и увидела в том состоянии, которого возжелала, то есть совершенно голого. Я ей позволял делать со мной все, что заблагорассудится, скорее из любезности, чем из желания самому получить удовольствие. Она меня уложила навзничь, покрыла с головы до ног поцелуями, сосала мой член, я на это смотрел, и мне даже захотелось ввести свои яички в ее рот. Казалось, она впала в экстаз, исполнив это мое желание, покрыв меня слюной, подобной пене. Но она напрасно использовала весь жар своих ласок чтобы оживить тело, замороженное истощением. Мой член лишь слегка напрягся, но это было столь слабое напряжение, что из него нельзя было, при всем желании, извлечь никакой службы и пользы для ее истекающей ароматными соками кошечки, поэтому госпожа Мелдере вскочила с кровати и побежала к туалетному столику, что-то там взяла и вернулась с маленьким флаконом белесого ликера, который она вылила на свои ладони, после чего натерла ими несколько раз мои яички.
— Ну вот,- сказала она мне после этого с удовлетворением,- наше взаимное удовлетворение еще не закончилось, жду от тебя рассказа о новых ощущениях. И ее предсказание сбылось, вскоре я почувствовал покалывание в яичках, что заставило меня поверить в успех предпринятых ею усилий с помощью магической жидкости. Чтобы дать время ей подействовать в полную силу, она, в свою очередь, тоже обнажилась. Едва она встала, голая, в полный рост, перед моими глазами, необычайный жар воспламенил мне кровь, мой член ожил и напряженно застыл, твердый, как камень, с невыразимой силой и жаждой ожидая, когда я его вставят в какое-нибудь сладкое местечко. Я буквально взбесился, и, схватив мадам Мелдере, едва дал ей время на то, чтобы она приняла любовную позу на кровати. Я ее пожирал, я грыз ее глазами и ртом; я не видел больше ничего, кроме нее, я больше ни о чем не хотел знать, все мои помыслы были сконцентрированы на ее влагалище.
— Остановись, моя любовь!- Воскликнула она, вырываясь из моих рук,- давай не будем слишком торопиться, растянем наслаждение, чтобы оно длилось как можно дольше, сделаем его живым и прелестным. Положи твою голову к моими ногами, а ноги к моей голове. Я выполнил ее приказ.- Положи твой язык в мою пещерку,- добавила она,- а я возьму твой член в мой рот. Ну вот, мы на месте! Дорогой друг, какое счастье ты мне принес!
Боги! А что она творила в это время с моим членом! Мое тело, распластанное на ее белоснежном и упругом торсе, плавало в море наслаждения, я бросал мой язык в ее грот как можно глубже, насколько это было в моих силах, мне хотелось вложить голову в ее влагалище, залезть туда целиком! Я сосал ее клитор, я пил ее прохладный нектар, скапливающийся в основании ее пещерки, в тысячу раз более дивный и восхитительный, чем тот, что воображение поэтов описывало стоящим на столе богов, если только сама прелестная Геба  не давала им попробовать прелестный ликер из своего собственного сосуда. Если это так, то все хвалы, что они вознесли этому божественному напитку, не имеют ничего общего с реальностью. Некий мрачный критик меня здесь остановит, и скажет: А что же тогда сами пили богини? Отвечаю. Они пили то, что высасывали из члена Ганимеда ! Госпожа Мелдере меня с силой обнимала, а я сжимал ее ягодицы, она облизывала мой торчащий член языком и губами, я, в ответ, также действовал в ее пещерке, она меня предупреждала маленькими непроизвольными сокращениями своей кошечки о надвигающемся экстазе и немного отодвигала бедра, растягивая сладострастное удовольствие, и, где-то смягчая, где-то увеличивая живость наших ласок, мы погружались в сладострастный мир животного наслаждения, то приближая, то отодвигая сладостный миг вознесения на небеса любви, и все же, его наступление застало нас врасплох, заставив нас буквально вжаться друг в друга, став единым организмом.
Мы кончили одновременно, я сжал в этот момент, я покрыл моими губами всю ****юлинку моей любовницы, я высосал весь нектар, которым истекла в этот момент ее расселинка, и выпил его, она то же самое сделала с жидкостью, которой выстрелил мой член. Чары рассеялись; и о полученном удовольствии у меня моментально осталось лишь легкое воспоминание. Таковы удовольствия любви. Я снова впал в то же состояние отвращения и апатии, в коем пребывал до того, как меня из него украло тайное зелье госпожи Мелдере, и потому я попросил ее употребить его еще раз.
— Нет, дорогой Витин; я тебя слишком люблю, чтобы желать твоей смерти. Будь доволен тем, что мы уже сделали.
Я не торопился умирать, и не собирался покупать себе удовольствие ценой моей жизни, поэтому не настаивал. Мы стали одеваться.
Я был слишком доволен проведенным днем, чтобы забыть придать себе уверенный вид перед уходом. Госпожа Мелдере, удовлетворенная произошедшим не менее моего, спросила, нежно обнимая меня: Когда ты возвратишься?
— Раньше, чем смогу,- ответил я ей,- но не достаточно рано для пожирающего меня нетерпения. Завтра, например?
— Нет,- сказала она мне, улыбаясь,- я тебе даю два дня отдыха, возвращайся на третий, и в тот день, когда ты пойдешь ко мне,- продолжила она, вновь открывая ящик туалетного столика, откуда раньше она доставала чудесную, волшебную жидкость, силу которой мне уже довелось испытать, и вытащила оттуда несколько пастилок, которые вручила мне с напутствием,- ты должен будешь съесть их. И, самое главное, Витин, будь сдержан, никому не рассказывай, чем мы тут с тобой занимались.
Я ее уверил в клятвенном соблюдении тайны, обнял в последний раз, оставив ее в полной уверенности, что она действительно только что лишила меня девственности.
Госпожа Мелдере осталась в своих апартаментах. Она меня предупредила, чтобы я постарался незаметно уйти от нее, и наступившая темнота должна была мне в этом благоприятствовать. Я пересекал прихожую, когда был остановлен видом чьей-то фигуры в углу, которая при ближайшем рассмотрении оказалась Саби. Казалось, она всем своим видом упрекает меня за то наслаждение любовными утехами, которое я испытал только что. Мое воображение, мое сердце подсказывали мне, что она была свидетелем того, что я делал только что. Она взяла меня за руку, не сказав при этом ни слова. Все это сильно смутило меня. Обеспокоенный, между тем, ее молчанием, я решил хотя бы глазами спросить ее о причине этого, как мне показалось, тихого презрения. Однако, когда я поднял их на нее, то заметил, что она горько плакала. Это зрелище пронзило мое сердце.
— Саби,- сказал я моей сестре проникновенным тоном,- ты плачешь, моя дорогая Саби, но почему, из-за кого твои глаза покрываются слезами, неужели это из-за меня?
— Да, из-за тебя,- ответила она мне;- я краснею от стыда, признаваясь тебе в этом. Ты жесток, Витин, да, именно ты  вырываешь из меня слезы, именно ты меня огорчаешь, именно ты желаешь, чтобы я умерла от боли.
— Кто,- Воскликнул я;- Боже справедливый, как я могу такое желать! Саби, как ты осмеливаешься мне делать подобные упреки? Разве я их заслужил, я, тот, кто тебя любит больше всех на свете?
— Ты меня любишь,- вскричала она,- ах, я была бы слишком счастлива, если бы это была правда! Но, возможно, ты только что клялся в том же госпоже Мелдере. Если бы ты меня любил, разве ты пошел бы к ней? Разве ты не мог придумать повод, чтобы отлучиться от нее и выйти вслед за мною, когда я вышла из гостиной? Она что, лучше, чем я? Что ты делал с нею после ужина? Что ты мне расскажешь? Думал ли ты о Саби, любящей тебя больше жизни? Да, Витин, я тебя люблю; ты мне внушил столь сильную страсть, что я умру от боли, если ты на нее не ответишь. Молчишь?- продолжила она;- ах, я вижу, что твое сердце не страдало, когда ты безропотно последовал за моей соперницей, которую я буду ненавидеть до смерти. Она тебя любит, я в этом больше не сомневаюсь. Ты ее тоже любишь, ты был занят только своим удовольствием, которое она тебе пообещала, и не думал о боли, которую ты мне причиняешь.
Умиленный ее упреками, я не смог скрыть от Саби, что они разрывали мое сердце.
— Прекрати свои стенания,- сказал я ей;- не огорчай больше твоего несчастного брата, твои слезы приводят его в отчаяние. Я тебя люблю больше, чем самого себя, больше, чем могу это высказать тебе словами!
— Ах!- Сказала она,- Ты возвращаешь меня к жизни, и я соглашусь забыть нанесенное мне оскорбление, если ты мне пообещаешь больше не видеться с госпожой Мелдере. Достаточно ли сильно ты любишь свою Саби, чтобы ради нее пожертвовать госпожой Мелдере?
— Да,- ответил я ей,- ради тебя я пожертвую всем. Вся ее привлекательность не стоит единственного из твоих поцелуев. Говоря ей об этом, я ее обнимал, и она не отвергала мои ласки.
— Витин,- произнесла она, нежно сжимая мою руку,- будь искренен: Госпожа Мелдере уже потребовала от тебя, чтобы вы снова увиделись. Когда она велела тебе вернуться к ней?
— Через три дня,- ответил я.
— И ты пойдешь, Витин?- Спросила она меня грустно.
— А что мне делать?- Сказал я.- Если я не приду, то огорчу ее своим равнодушием, если я приду, то мое сердце потеряет тебя!
— Я хочу, чтобы ты как бы пошел к ней…, но как бы и не пошел - сказала Саби.
— Как это?
— Ты отправишься сюда, в усадьбу, но не следует, чтобы она тебя видела. Скажись больным, сообщи об этом горничной, а я тоже притворюсь больной и останусь в этот день лежать в постели. Пока горничная будет докладывать госпоже о твоей болезни, ты тихонько прошмыгнешь ко мне, и мы проведем день вместе. Но,- добавила  она,- ты же не знаешь, где моя комната? Пошли за мной, я тебе покажу.
Я позволил себя вести, но дрожал всем телом, предчувствуя приближающееся фиаско.
— Вот,- сказала мне Саби,- мои апартаменты. Разве ты будешь сожалеть о том, что у тебя появилась возможность провести здесь целый день со мной?
— Ах! Саби,- ответил я ей,- какое наслаждение ты мне обещаешь! Мы будем одни, наедине, мы предадимся нашим страстям! Саби, так ли тебе представляется счастье, как и мне? Она молчала и лицо ее, казалось, приняло мечтательное выражение, пауза затянулась и я поторопил ее объясниться.
— Я тебя слышу,- сказала она мне возмущенным тоном,- в то время, как мы будем одни, в то время как мы предадимся любви, ах! Витин, все это ты говоришь совершенно равнодушно, тебя самого не трогают твои слова, обещающие море наслаждения, если у тебя есть силы ждать этого целых два дня, то тогда ты…!
Я чувствовал, что ее упрек отчасти справедлив. Но только отчасти, и невозможность доказать ей несправедливость ее слов меня огорчала, я проклинал то наслаждение, которое испробовал только что с госпожой Мелдере.
О небеса!- Воскликнул я,- Саби, я отдал бы всю мою кровь ради возможности воспользоваться этим счастьем! Но у меня нет сил на него! В середине этих путанных рассуждений меня посетило смутное воспоминание о пастилках, которые госпожа Мелдере мне дала. Я счел, что результат их действия должен быть подобен магическому воздействию жидкости, которой она смазала мои яйца. Не сомневаясь, что результат будет также скор, я достал пригоршню чудодейственных пастилок из кармана и проглотил их. Надежда на то, что теперь я не разочарую Саби, бросила меня в жар, который обманул нас обоих. Саби приняла его за свидетельство моей любви, а я, как знак, что моя сила возвращается в мои чресла. Саби, обманутая идеей близкого наслаждения, упала на свою постель, наполовину лишившись чувств от нахлынувших на нее эмоций. Хотя я еще немного опасался себя самого, и мысль о том, что я причиню Саби боль, если не оправдаю ее надежд, гнездилась в моей голове, я лег на нее, и с силой начал целовать ее в рот, вложив, одновременно, свой член в ее руку. Он был еще мягок, но я полагал, что сила его вскоре вернется к нему под воздействием магических пастилок. Саби его сжимала, двигала, трясла им; ничто не помогало: лютый холод заморозил мой самый важный в этот момент орган!
Эх! – Сказала Саби, обнимая меня, он никак не встанет! Давай я его поцелую, давай я пососу то, что еще вчера обожествляла. А я, разве я сегодня не такая же, как вчера? Разве моя ****юлинка потеряла свою округлость, свою упругость, свою белизну. Разве моя кожа стала менее приятной и возбуждающей, как и мои жгучие пылкие бедра. Она их раздвинула, и мой палец оказался в ее расселинке, но, увы! Я мог вложить туда только палец! Саби огорченно вздыхала при виде моей слабости, а я проклинал подарок госпожи Мелдере. Проклятые пастилки, зря я понадеялся на вас. Моя упорная холодность заставила Саби вновь заплакать, вернув в ее прелестную головку мысль о том, что я ее разлюбил. Я же собирался признаться Саби в истинной причине моего бессилия, когда вдруг я выпутался из этого затруднительного положения совершенно неожиданным образом. Можно сказать, что любовь сотворила чудо. Чья-то невидимая рука распахнула с грохотом занавеску над постелью, и влепила мне пощечину. Испуганный этим несчастным случаем, я вскочил с кровати и выбежал из спальни, оставив Саби на растерзание бешеного призрака, не сомневаясь, что тот был не один. Я проворно выбежал из усадьбы, и вскоре уже дрожал от страха в моей постели, куда я сразу же залез, прибыв в дом к кюре, снова прокручивая в памяти детали представления, зрителем и участником которого я только что был.
Страх и истощение буквально бросили меня в глубокий сон. Я проснулся с тем же изнеможением, с каким и заснул, не имея даже сил подняться с кровати. Удивленный своим утомленным состоянием, которое я приписывал только своим упражнениям с мадам Мелдере, я решил для себя, что не следует в будущем так увлекаться, необходимо беречься от слишком настойчивых желаний этих сладострастных сирен, которые вас сосут, которые вас подтачивают и которые вас не отпустят, пока не выпьют всю вашу кровь. И госпожа Мелдере сделала бы это со мной уже при первом свидании, если бы ее не сдержал животный интерес, поддержанный надеждой еще раз привлечь меня своими ласками, чтобы использовать меня еще раз после восстановления моих сил. Почему мы начинаем над этим размышлять только задним числом? Дело, в том, что в любви причину освещает только раскаяние.
Отдых стер из моего разума эти мрачные мысли, навеянные страхом. Мое сердце успокоилось, лишь только одна тревожная мысль всплывала в моем мозгу-какова судьба Саби, что случилось с ней после моего бегства. Я с ужасом представлял себе состояние, в котором я ее оставил. Она умерла,- шептал я грустно. Я больше ее не увижу!- Продолжал я, подавленный этими жестокими размышлениями. Саби больше нет! Ах! Небеса Божьи! Мое сердце, которое эти печальные мысли вначале сжали, вскоре разразилось потоком слез, и я еще продолжал рыдать, когда пришла Агата. Мой вид привел ее в ужас, я же дрожал от страха, не желая думать о том, что возможно она пришла, чтобы подтвердить несчастье, которого я опасался, и в то же время, я умирал от желания ее выслушать. Но она не произнесла ни одного слова о Саби, а сам я расспросить ее не решился. Ее молчание по этому поводу, соединенное с молчанием всего остального мира заставило меня поверить, что моя боль была безосновательной. Я подумал, что с Саби ничего дурного не случилось, и страх за ее судьбу отступил. Печаль, поселившаяся в глубине моей души от ее возможной гибели от рук призраков, уступила место интересу, мне захотелось узнать, что произошло в комнате после моего бегства, но я прекрасно понимал, что смогу удовлетворить мое любопытство только после моего восстановления.
Оба выходных дня, которые госпожа Мелдере мне предоставила, были использованы; наступил третий, и хотя я начал чувствовать себя получше, меня совершенно не соблазняла возможность отправиться в поместье, чтобы поупражняться в любовных играх с госпожой Мелдере. Я с печалью думал, между тем, о пагубном приключении в поместье, положившем конец  наслаждению, которое мне обещала встреча с Саби, если бы она состоялась. Эти размышления заставили меня вспомнить о пастилках госпожи Мелдере: и я съел те, что остались у меня в кармане. Не скажу, что результат был быстрым или медленным; но, после стольких дней глубокого сна, я окончательно проснулся, почувствовав эрекцию моего также несколько дней спавшего члена. Все эти дни я в глубине души был напуган, опасался за свою нервную систему, переживал, что мои нервы не выдержат и я сойду с ума, если мой член опять не сможет подняться, когда я приду к госпоже Мелдере. Вы можете смеяться надо мной, над этими моими страхами, над нарушениями моих сексуальных функций, вы можете говорить и думать все, что хотите. И, что! Бравый Витин, у вас больше нет вашего члена в четырех пальца с дюймом, чтобы утешить вас и ваших милых дам? Если бы это произошло, мне бы оставалось только умереть. Но, слава Богу, член мой проснулся, и мир стал окрашиваться в привычные цвета. Лежа в кровати, я стал размышлять о своей новой жизни, той, в которую меня буквально втолкнула госпожа Мелдере, чему я, правда, не слишком противился. Я понял, что отныне моей жизнью будет управлять его высочество мое воображение и его превосходительство желание. Вам, людям пожившим больше моего, это прекрасно известно. Воображение играет с нами, виртуозно перемещаясь с объекта на объект, который очаровывает наши глаза. Легким движением глаз, а потом и рук мы овладеваем брюнеткой, блондинкой, маленькой, высокой, наши желания не знают и не терпят никаких ограничений, они доходят до королевского трона, до самой гордой красоты, и им вынуждены уступать, предоставлять то, что у них просят. После трона они опускаются до гризетки, представляя себе робкую, невинную девушку, познающую с вашей помощью удовольствия любви и делящуюся с вами своими девственными знаниями о природе желаний, теми, что она ощущает. Мы ее целуем, она краснеет, поднимается платок, который скрывает зарождающуюся грудь, спускаемся ниже и находим там маленькую, горячую… жгучую ****енку; мы преодолеваем ее сопротивление, которое лишь увеличивает наше желание и удовольствие, она отдается вам, и вы заставляете ее терять сознание в экстазе наслаждения. Удовольствие искрометное и недолгое. Подобно выбросу огня из жерла вулкана-показалось и пропало! Вы его увидели? Нет, практически нет, осталось лишь ощущение, которое он пробудил в вашей душе. Есть лишь одно средство его зафиксировать- это не отпускать его далеко от себя, постоянно заигрывать с ним, снова открывать его, находить, и тогда оно поселится в вашем теле. 
Будучи погружен в эти размышления я не заметил, как наступила ночь, и собирался уже довериться Морфею, когда увидел мельком кого-то, вдруг появившегося у подножия моей постели, и тут же исчезнувшего. Я был менее испуган, чем разбужен подобным видением. Я полагал, что это был аббат, по совместительству учитель философии и еще чего-нибудь, судя по всему, о котором я вам уже рассказывал, с портретом барышни Илзе. Это - он,- сказал я про себя,- да; но куда, черт возьми, идет этот тип? Трахать Илзе? Он туда направляется в одиночку? Нет, черт возьми! Я отправлюсь к ней вслед за ним. Я встал, на мне был боевой наряд, что значит, что на мне была лишь одна рубашка, накинутая на голое тело. Внутреннее устройство дома мне было известно, я уже успел немного ознакомиться с расположением комнат, поэтому направился по коридору, который вел в салон. Я вошел в комнату, дверь которой не была закрыта, и тихонько приблизился к кровати, в которой, думал я, мои любовники сейчас занимаются своими шалостями. Затаившись, я прислушался, ожидая, что до меня донесутся любовные стоны, и тогда вскоре настанет моя очередь повеселиться. Кто-то дышал, но этот кто-то, казалось, был в одиночестве. Неужели аббат еще не дошел до комнаты?- подумал я про себя, крайне удивленный.- Нет, безусловно, его здесь нет. Ой! Черт возьми, господин аббат, придется проверить, действительно ли вас здесь нет! И я сразу же запустил мою руку между ногами спящей красавицы, и поцеловал ее в рот.
— Ах!- тихо сказала она,- как долго вы заставили себя ожидать! Я уже спала. Давайте, ложитесь на кровать.
Мой Бог! Я лег в постель, и скоро оказался на моей Венере, которая меня встретила довольно холодно. Я был чувствителен к такому проявлению равнодушия, которое она оказала своему любовнику, и решил, что меня обрадует мой предстоящий успех на ее теле, и это будет приятная месть моей тигрице за это сиюминутное презрение. Я ее целовал в рот, закрывал ей глаза своими губами, быстро перебегал ими к ее грудям, сосал ее соски, очень твердые и длинные. Я плавал в реке наслаждения, я наконец сделал то, что  столько раз желал сделать с божеством. Безусловно, она не надеялась, что угощение будет столь щедрым. Как только я закончил, бурно излившись в ее лоно, я, более чем довольный, слез с нее, и прилег рядом, получив порцию ее похвал. Судя по ее выражениям и по тому, как она продолжала меня ласкать, она не ожидала такого от меня, и эта ночь для нее лучшая из тех, что мы уже провели вместе. Эта фраза меня несколько удивила, но я списал ее на некоторое ее разобранное состояние, в котором она пребывала после полученного заряда плотского наслаждения. Хотя я был способен дать ей еще одно новое удовлетворение, страх быть застигнутым аббатом немного ослабил мое мужество. Я не знал, чему приписать его медлительность в посещении этой комнаты. Оставалось лишь обвинить в этом внезапно постигшую его обязанность вследствие неизвестных мне обстоятельств изменить свое решение. На этой мысли я решил, что смогу спокойно атаковать мою красавицу еще раз.
Две разгрузки немного уничтожают флер любви, иллюзии испаряются, разум возвращается в голову и начинает функционировать в обычном режиме. Облака рассеиваются, а объекты поклонения утрачивают свое волшебство. Красавицы от этого только выигрывают, уродины теряют-тем хуже для них. Я хотел бы мимоходом дать им совет: если вам все таки удалось уложить в свою постель предмет вашего вожделения, не изматывайте его во время любовных упражнений, не доводите его до истощения, лучше уйдите, когда он вас еще желает, и тогда это желание приведет его в вашу постель по крайней мере еще один раз. Если вы не имеете возможностей стать красивой, то попытайтесь быть умнее вашего кавалера, и вы снова разожжете в нем огонь желаний.
Размышление, в которые я сейчас ударился, прекрасно согласуются с тем, что я тогда наполняли мой разум. Пресытившись, я развлекался тем, что пробегал своими пальчиками по красотам моей нимфы; и был неприятно удивлен тем, что находил разницу в тех самых прелестях, которые трогал и целовал совсем еще недавно. Ее бедра, которые мне казались нежными, упругими, и гладкими, вдруг стали морщинистыми, мягкими, и сухими; я не узнавал больше ее гротик, который я только что наполнил до краев, мне не были знакомы соски ее грудей, которые я только что сосал, ну… и так далее. Я не мог понять подобное чудо, я обвинял мое воображение в том, что оно остыло, я желал зла моей руке за слишком точный, достоверный отчет о проведенных изысканиях. Дело не в том, чтобы эти непонятные для меня свидетельства помешали мне провести третью атаку, потому что несмотря ни на что, я все равно собирался наброситься на мою визави, и судя по всему, она не возражала подвергнуться новой осаде, как вдруг мы услышали шум в соседней комнате, которую я принимал за комнату госпожи Марты, нашей почтенной домоуправляющей. Ах! Собака!- Кричал охрипший голос.- Ах! Несчастная! Ах!... При  этих словах моя милочка, которую я только что собирался в третий раз поиметь, говорит мне: Ах! Мой Бог, что там делают с нашей дочерью, ее убивают? Идите, посмотрите, что там происходит. Я впал в ступор, пораженный этой речью, не понимая где я и кто я. Она сказала-наша дочь,- говорил я про себя,- что это значит, что, у Илзе есть дочь? Черт возьми, если даже Илзе успела обзавестись дочерью, то причем здесь я. Между тем, шум продолжался, и меня торопили идти на помощь.. Теряя терпение, моя красавица чиркнула огнивом и зажгла свечу, и благодаря этой ее милости я в неясном образе узнаю госпожу Марту, эту старую каргу. Я застыл при виде этого призрака, я понял, что ошибся дверью, и впал в бешенство, осознав, что стал жертвой этого несчастного аббата, или, скорее, моего нетерпения, которое мне не позволило быть внимательным при выборе комнат.
Я предположил, что события этой ночи развивались так. Господин кюре, оказавшийся в настроении развлечься со своей управляющей, предупредил ее, чтобы она была готова потанцевать с ним ночью в постели, а та, принимая меня за пастора, упрекнула в медлительности за то, что я так поздно отправился на мой пост, а святой отец отправился к управляющей так поздно, чтобы избегнуть скандала, надеясь что глубокой ночью все, кроме его любимой, уже будут спать и его греховного похода никто не заметит, а он в темноте не заметит красоты объекта своих желаний и ему не придется ей говорить всякие нежные слова.  Но, перепутав в темноте, как и я, двери, он вошел в оставленную открытой дверь своей племянницы Илзе, которая развлекалась в это время со своим учителем философии, и по совместительству аббатом. Кюре, обуреваемый самыми нежными чувствами, направился к кровати, где он был идентифицирован своей племянницей на месте преступления. Испугавшись позора, который пал бы на его голову, он не растерялся, и стал кричать, изображая, что на дом напали грабители. Но шум, между тем, удваивается, и…О черт! Госпожа Марта быстро летит на поле битвы; честь, любовь, нежность, все, что положено по закону, влечет ее на поле битвы, бойтесь враги, смерть скоро огорчит вас. Но ради Бога, оставьте открытой дверь, чтобы я спасся. О! Собака, она ее закрывает на два оборота ключа. Несчастный Витин, как ты собираешься убежать? Госпожа Марта сейчас заметит, что имела дело не с кюре, неизбежно, вернется, найдет в комнате тебя, и … тебе конец, ты заплатишь по счетам. Такими были мысли, терзавшие меня во время заварушки, происходившей в соседней комнате. Бесполезными были мои попытки выйти, и мне ничего не оставалось делать, как присесть на кровать и оплакивать свою печальную несчастную судьбу. Бессмысленно было придумывать способы спастись, в таких делах лучше не отчаиваться и уповать на руку Божью и чудо. Божественное провидение, именно по твоим декретам происходят эти чудеса.
Я же уже совсем отчаялся, и в тот момент, когда я готовился к позору и смерти, фортуна повернулась ко мне лицом. Шум в соседней комнате увеличился при появлении Марты, у которой подсвечник упал из рук при виде кюре, которого она приняла за привидение. Эта сцена заслуживает того, чтобы расписать ее более яркими красками. Если бы я был ее свидетелем, я бы сэкономил на описании, но мое сознание дает возможность представить происходившее в соседней комнате по своему и довести картину до совершенства. Давайте вообразим господина кюре, голого, за исключением лиловых шелковых кальсонов и большого чепчика такого же цвета на голове, его маленькие сверкающие глазки, его большой рот, весь в пене от слюны, из которого при виде Марты не вылетело ни слова из -за внезапно поразившей его немоты, как впрочем, и его племянницу. Представим себе, как он залез на ее кровать, как яростно он трахал молодую кошечку, укрывшись покрывалом, и какую затрещину он получил, когда слазил со своей племянницы и она, наконец, его узнала. Представим себе лицо старой мегеры в рубашке, со свечой в руке, которая бежит, чтобы растерзать разбойников, напавших на дом и ее дочь, вбегает в комнату, приближается к ним, и вместо шайки бандитов видит двух любовников, узнает их, хочет закричать, но заразная немота поражает и ее, и она со страха падает на стул.
Кюре, так же как я, оценил внезапно воцарившуюся тишину, и, опасаясь дальнейшего шумного скандала, вышел из комнаты. И тут я услышал шум поворачивающегося ключа, кто-то открыл замок, зашел в комнату и снова прикрыл дверь. Я вновь задрожал от страха, испугавшись, что в комнату вернулась Марта, и кюре, и сейчас они вдвоем накинуться на меня. Все, однако, было спокойно, оказалось, что это была Марта, которая легла в постель, и плакала, вздыхая. Я запутался. Что можно было подумать об этих слезах? Почему она вздыхает? Почему она вернулась? Кюре, он придет к ней или нет? Ах! Сомнение - это жестокое наказание! Я хотел выйти, но я не осмеливался, наконец, когда я уже решился было убежать, какой-то дьявол меня остановил. Он стал нашептывать мне: Ведь ты хочешь прилечь к ней на кровать, дурачок, ведь твой член еще напряжен! Разве ты можешь оставить Марту наедине с ее печалью, разве ты не хочешь ее утешить? Это самое меньшее из того, чем ты можешь и должен отблагодарить ее, ведь она тебя одарила ласками, откажешься ли ты от того, чтобы вытереть ее слезы? Она стара- согласен. Она уродина- согласен. Но разве у нее нет милой пещерки, дурачок? Мой Бог? Господин Дьявол, вы правы.
Влагалище – оно у всех всегда только влагалище,
 и ничего другого;
И когда у вас стоит на него, то это значит, что оно хорошо.
Давай, давай,- продолжал нашептывать мне дьявольский голос,- буря миновала, нечего больше опасаться, ложись в постель. Я уступил желанию и совету, и направился к кровати. Я прилег, с большой скромностью, на самый краешек постели, но вся моя вежливость улетучилась с криком испуга, который раздался из глубины кровати, и я сразу же был задушен чувством страха. Подобный образ действий Марты был крайне неожиданнен для меня. Я полагал, что смогу успокоить ее, объяснив мои намерения, и это объяснение состояло в том, чтобы пронести мою руку между бедрами моей старушки. Они снова стали для меня желанными и пробудили во мне живое волнение, еще более утвердив мой член в его намерениях. Моя рука не остановилась там надолго, какое бы удовольствие она ни чувствовала, и проследовала дальше, прямиком в щелочку между ногами. Ее лоно, живот, груди- все было снова приятно и соблазнительно, упруго, как у девушки. Я держал ее набухший клитор в руках, я его целовал, я пьянствовал, напиваясь ее ликером, мне позволяли действовать и делать все, что заблагорассудится. Ее горестные вздохи плавно перешли в страстные стоны она прекратила вздыхать, приблизилась ко мне и обняла. Я тоже крепко обхватил ее и вставив в ее грот свой член, начал нежно обхаживать все его закуточки.
 — Ах!- Тогда сказала она мне,- дорогой аббат, какая божья нить привела тебя сюда? Твоя любовь стоит моих слез!- Умиленный этой речью, мой член воспылал двойной силой: я нежно сжал мою нимфу, смешал мои вздохи и сладострастные стоны с ее, и выстрелил в нее со всей силой сладострастия и наслаждение, которые предшествовали этому мигу. Когда я стал возвращаться к жизни из любовного забытья, я вспомнил слова, которые мне были адресованы только что. Где я оказался опять?- Спросил я себя. Это кто-Марта? Но какая разница в наслаждении, как она изменилась за несколько минут отсутствия! Но она меня принимает за аббата, сказала, что моя любовь заставляет ее проливать слезы. Значит она считает, что разделила с Илзе дань уважения этого наглеца? Она, очевидно, завистлива, эта добрая госпожа, и полагала раньше, что только ей одной принадлежит сердце любимчика кюре, аббата и по совместительству учителя философии. Разве она стара? Разве она некрасива? Как так получается, что несмотря на ее уродство, у меня было еще достаточно смелости, сил и желания, чтобы подвергнуться еще одному экзамену с ее стороны. Моя нетерпеливая рука вновь горела желанием вернуться к сухому и исхудавшему телу, и хотя я чувствовал, что внезапное отвращение может поразить меня в любой момент, и тогда судьба моя будет незавидна, я попробовал вновь положить руку на ее бедра, но, о Боже! Опять везде все та же упругость, та же шелковистость кожи, тот же жар, та же мягкость! Что вам сказать на это? Я тут же подобрался к ее кошечке. Это Марта?  Нет? До меня, наконец дошло, что безусловно, это может быть только Илзе.
O небо! Это - Илзе! Вот почему мой член никак не может успокоиться, вот в чем причина моего внеземного удовольствия, вот почему мне так хочется трогать это тело. Она убежала из своей комнаты, боясь гнева Марты, и решила, что ее любовник пришел сюда же по той же самой причине! Я нашел в этом очень естественное объяснение ходу событий и словам, которые она мне адресовала. Довольный этим объяснением, которое я сам себе придумал, я почувствовал, что во мне зарождается еще более сильное желание овладеть Илзе. Вы мне верите? Я испытал сожаление, вспоминая  удовольствие, которое я только что получил, отъимев Илзе, но думая, что я занимаюсь сексом с Мартой. Ведь если бы я знал, что на самом деле лежу на Илзе, мое сладострастие достигло бы гораздо больших высот. Жаль, и я решил вознаградить себя за потерянное время.
— Дорогая Илзе,- сказал я ей, нежно целуя и стараясь подражать голосу аббата,- что ты делаешь? Как можешь ты грустить в тот момент, когда счастливый случай объединил нас, чтобы мы предались нашей любви? Займемся любовью, мое дорогое дитя, давайте утопим наше несчастье в сладострастии!
— Какое удовольствие доставляют мне твои ласки,- ответила она,- и мне отвечать своими! Да, давай воспользуемся единственным средством, которое у нас есть, чтобы успокоиться. Оно, это волшебное лекарство, пребывает в моей руке я явно увеличивается в размере,- продолжила она, беря в руку мой член. Не опасайся, что нас прервут, я забрала ключ; они могут войти, только выбив дверь. Очарованный этой счастливой предосторожностью, внушенной любовью, я ласкал ее с новым удовольствием и страстью, мой член, который она держала в своей руке, был напряжен, как никогда, что ее очаровало и сильно возбудило.
— Быстрее,- сказал я ей,- вставь его в свою дорогую ****юлинку, Илзе, ты меня заставляешь изнемогать от нетерпения! Но она не спешила, продолжая сжимать и легонько пошлепывать мой член, она, казалось, была поражена его толщиной, принимая это за результат своих ласок. Тогда я сам решил вставить его в ее расселину.
— Подожди, мой дорогой друг,- ответила она мне, продолжая играться им своей рукой, позволь ему достичь новых высот, стать еще толще и длиннее. Ах! Я никогда не видела ничего более красивого, он стал еще больше за последнее время! (Очевидно, что аббат не был наделен столь щедро, как я, дарами природы. Я посмеялся бы над этой мыслью Илзе, если бы не думал в это время совершенно о другом). Ах! Какое наслаждение он доставляет мне сейчас мне!- Продолжила Николь, вставляя мой член в свою пещерку.
— А ведь он продолжает расти внутри меня, этот твой неугомонный отросток!- удивленно вскричала Илзе, но мне уже не было никакого дела до ее слов. Я целиком погрузился в ее грот, и замерев там, стал одновременно покрывать поцелуями ее груди, впиваясь горящими губами в ее торчащие соски.
— Давай уже!- простонала Николь,- оттрахай меня своим волшебным, своим огромным членом!
Эти слова вывели меня из моей восторженной сонливости. Я принялся тотчас же наносить ей удары во всю длину моего копья, она в такт подмахивала мне своим упругим задиком, выдыхая жаркие слова:
— Ты пронзаешь меня до самого сердца. Ах! Твой член полыхает! Он бросает меня в потоки наслаждения. Пронзи им каждый кусочек моего тела, О, кончи в меня сильнее! Ты – Божественный луч, нет, ведь ты само Божество? Почему нельзя умереть во время секса? Я сейчас сама Семела , а ты мой бог. Боже, я сейчас хочу только одного, затрахай меня до смерти и кончи в меня.
Илзе была очарована мной, я был очарован Илзе. Какая разница между старой и молодой! Молодая трахается с любовью, старая по привычке. Старики, оставьте секс для молодежи; то, что работа для вас, это - удовольствие для нее.
Мой член, более крепкий, чем когда либо этой ночью, оставался в своем футляре, не смягчаясь. Илзе сжигала меня своей страстью, своим огнем, тем самым огнем, который меня заставлял двигаться все интенсивнее и разнообразнее, воодушевлял на различные вращения, которые возносили мою королеву на трон наслаждения. Но это неземное наслаждение украло у нас осторожность, мы перестали контролировать себя, наши сладострастные стоны наполнили комнату. Неосторожность - это часть любви; счастье ослепляет, мы были чересчур увлечены, чтобы думать о последствиях. Мы выдали себя даже не нашими стонами, нас предала наша кровать; она стояла как раз возле перегородки, отделяющей нашу комнату от соседней. Мы не подумали о том, что могучие нескромные потрясения стенки от движений нашей кровати могут разбудить Марту. Быстрее чем молния, она прибежала к двери в нашу комнату, но она закрыта на ключ: как быть? Позвать Илзе- она так и сделала. Услышав ее ужасный голос, мы буквально оцепенели от страха; мы остановились, я прекратил играть на скрипке. Так продолжалось недолго, и вскоре разум вновь покинул нас. Чересчур разгоряченные, чтобы долго оставаться в нашей затруднительной бездеятельности, мы возобновили наш труд; но хотя мы делали это со всей возможной скромностью, старая карга, имевшая большой опыт в подслушивании чужих разговоров, не дала себя обмануть. Она сумела разобрать в глухом рокоте наших вздохов и прерывистых слов истинный смысл происходящего. Новый шум. Илзе,- кричала она, стуча по перегородке, несчастная Илзе, ты прекратишь, наконец? Новая тревога с нашей стороны, но страсть и вожделение победили страх, и я сказал Илзе, что не стоит ничего бояться, и нужно закончить начатое. Так как она была на грани оргазма, и без моих слов было бесполезно ее останавливать. Она одобрила это смелое решение, и, нанеся сама мне первый удар своим задом, с силой вогнала мой член до самых дальних стенок своей пещеры, засунув одновременно свой язык в мой рот, и это было божественно: именно так храбрые пехотинцы, находясь в своих траншеях под смертельным огнем вражеской артиллерии, спокойно продолжают свой труд и смеются над бессильным грохотом орудий, который гремит над их головами, именно так мы неустрашимо трахались под шум ударов, который Марта наносила по перегородке. Мы шумно закончили, бурно излившись своими соками, и, либо случившееся до этого благодаря усилием Марты по прерыванию нашего сношения, либо шум, которым старая карга аккомпанировала нашему процессу, но все это придало необыкновенную живость нашим удовольствиям, и мы взаимно признались, что еще никогда в жизни не испытывали такого наслаждения. 
Пять раз, что мне посчастливилось закончить в течении столь короткого времени, было слишком много для выздоравливающего, да еще не просто выздоравливающего, а выздоравливающего после тяжелой болезни! Я чувствовал, между тем, что вполне готов совершить еще одну победоносную атаку. И тут во мне проснулась приобретенная мудрость, сказавшая мне- остановись! И зародившаяся во мне умеренность торжествовала над моим желанием. Но требовалось что-то придумать. Госпожа Марта могла, в конце концов, потерять терпение и придумать какой-нибудь трюк, чтобы вломиться в нашу комнату. Что она могла изобрести? Позвонить в набат, изобразив пожар, или, возможно, встать часовым у нашей двери, чтобы задержать меня мимоходом на выходе из комнаты. Невыгодное дело и оставаться в комнате, осажденной неприятелем. Все равно пришлось бы, в конечном счете, бы выйти, но как? Голым? Это было бы не совсем прилично, если честно, молодой человек и девушка в одном экипаже. Наиболее правильным представлялся маневр с отступлением, и я решил так и сделать, но прежде чем покинуть поле боя и оставить кровать, я рассудил, что был бы большим дураком, если бы позволил сохранить в душе Илзе слишком выгодное мнение, которое у нее должно было сложиться, об аббате. Это было бы чересчур для моего самолюбия отдать ему свою славу, которую я приобрел только, что прикрываясь его именем. Вас смешит мое тщеславие, дорогой читатель, не правда ли? Хотел бы вас увидеть на моем месте. Одним словом, я спросил у Илзе: моя прекрасная Илзе, вы не должны быть недовольны мной, не так ли? Она меня клятвенно уверила, что ее сердце было очаровано. Признайтесь, что вы никогда бы не ожидали такого от парнишки, которого вы до сих пор лишь всегда презирали? Вы ошибались, и он не заслуживал такого обращения с вашей стороны, каким вы его до сегодняшнего дня удостаивали. Теперь вы убедились, что юноши частенько стоят большего, чем взрослые мужчины. До свидания, моя дорогая Илзе, меня зовут Витин, и я всегда к вашим услугам. Я обнял Илзе, остолбеневшую после моей речи, открыл дверь, (ключ был оставлен в замке), и спокойно пошел в свою комнату, чтобы снова улечься в свою постель. Бог захотел, чтобы у меня хватило духу это сделать, и счастья, чтобы меня никто не остановил по дороге, в том числе, и куда-то волшебным образом испарившаяся госпожа Марта.
Пораженный необычностью приключений, случившихся со мной на протяжении этой странной ночи, я с нетерпением ждал наступления дня, чтобы узнать ее последствия. Я был очарован фиаско аббата и моей удачей. Так как никто (за исключением барышни Илзе, на скромность которой я мог рассчитывать) меня ни в чем не подозревал, мне заранее было смешно, когда я представлял комедийный спектакль, который будет сегодня за ужином разыгран в салоне, когда там соберутся все персонажи ночного действа. Я чувствовал, что буду единственным человеком, кому этот спектакль доставит удовольствие. Господин кюре,- представлял я,- явится с мрачным лицом, в плохом расположении духа, будет молчалив, как нашкодивший высеченный  послушник, но это его проблема, а не моя. Я то буду чувствовать себя вполне счастливым человеком. Марта будет целый день внимательно изучать всех школяров, по очереди, одного за другим, с глазами, которые ярость сделает более живыми и блестящими, как в ее далекой молодости. Она будет искать среди старшеклассников того, кому она должна отомстить, но не за те наслаждения, которые она от него получила, а за те, что он доставил ее дочери. Если она меня разоблачит, то тогда придется признать, что Марта очень умна. Илзе не осмелится показаться за ужином, если она это сделает, то непроизвольно  покраснеет от позора, увидев меня, хотя…возможно, она мне улыбнется и подмигнет своими миленькими глазками, кто знает? Она лакомка, гурман, разве могу я быть жесток по отношению к ней и сделать ей больно? Возможно аббат будет вести себя совсем не так, как я это себе вообразил. О! Для него нет ничего святого, он бесстыден по сути своей. 
Я был настолько захвачен всеми этими мыслями, что не думал о том, что нужно было бы хоть немного поспать. Колесница Авроры  уже показалась в распахнутых воротах Востока, а я еще не закрыл веки моих глаз. Однако, я нуждался в отдыхе. Сон, который, казалось, только ждал конца моих размышлений, тут же смежил веки моих глаз, которые я без труда смог открыть только в середине дня. И первое, кого я увидел, была Агата, присевшая у подножья моей постели, и, казалось, ожидавшая моего пробуждения. Я бледнею, я краснею, я дрожу. Я решил, что дознание о происшествии сегодняшней ночью было закончено, что обнаружили мое участие в ночных беспорядках, и настало время за это ответить. Эта удручающая мысль заставила меня снова упасть без сил на постель.
— Итак, Витин,- спросила меня Агата,- ты еще болен? Никакого ответа с моей стороны.- Значит преподобный отец Поликарп уедет без тебя,-  продолжила она,- а ведь он так хотел взять тебя с собой. При этих словах моя грусть рассеялась.
— Он уезжает!- воскликнул я,- О, Агата На самом деле, я чувствую себя превосходно.
В ту же секунду я вскочил с кровати, и оделся, прежде чем Агата сумела переварить этот невероятный и мгновенный переход от грусти к радости, который я испытал только что, и я последовал за ней.
Я был слишком увлечен приятной новостью, которую мне только что сообщила Агата, чтобы оставлять с сожалением дом пастора. Я не подумал даже о том, что возможно больше никогда не увижу Саби. Я нашел отца Поликарпа, который ожидал меня: он был очень рад снова увидеть меня. Умолчу об прощальных объятиях Амвросия, о поцелуях и слезах Агаты. До свидания, отец Амвросий. Прощайте, госпожа Агата. Я уезжаю в монастырь.

КОНЕЦ ПЕРВОЙ ЧАСТИ


В полном объеме с данным произведением можно ознакомиться на площадках ЛитРес,Bookmate,AMAZON,OZON и др. под псевдонимом автора Игорь Кабаретье.