2. Рубеж. Павел

    Глаза будто внезапно открыла чья-то решительная рука и Павел с ужасом осознал, что проспал, проспал бесповоротно и постыдно. В свободную от занавесок верхнюю фрамугу окна вовсю лился сияющий утренний свет, через распахнутую форточку доносились со двора детские голоса. Это ж как надо заспаться, если младшая сестрёнка Настя и совсем малой Петька уже бегают по двору!
    
    Павел торопливо хватал шаровары, бешмет, пояс, чирики, шапку. Мать последнее время не будит, жалеет сынка, которому на днях идти в поход, на войну, а он вчера здорово припозднился, уже третьи петухи орали, когда они с Марийкой распрощались. Марийка то хныкала, пугаясь предстоящей разлуки, то ойкала, что мать всыплет за позднее возвращение, то опять вешалась на шею, а Павел сидел гордый и довольный новой ролью взрослого казака. Вот тебе и взрослый, заспался, как дитё.

    Проходя по коридору, Павел заглянул в растворенную дверь горницы деда Ивана – пусто, дед раньше всех встаёт. С крыльца увидел мать, та шла с ведром через просторный двор к колодцу. Детвора болтала ногами за столом под летним навесом у нового отцовского дома. Павел, на правах взрослого, уже год как переселился в старый дедов дом, где, кроме них, проживала молодая пара беглых кацапов из России, наймит и наймичка.

- Давай, мама, я воды достану, - Павел забрал у матери ведро.

- Выспался, гуляка? – Мать заглядывала в лицо с такой всезнающей улыбкой, что Павел отворачивался. – Как раз к завтраку. Иди деда позови, он за двором.
 
    Над плетнём вились чётко различимые в чистом утреннем воздухе сизые струйки дыма. Травится дед натощак. И, похоже, не один, голоса гудут. Наверняка, с дедом Саввой Белым, больше не с кем. Старые друзьяки ещё по Сечи и по войску, кумовья, они и на покое обосновались по-соседски, дом деда Саввы напротив. Павел навострил уши – ага, воюют деды, войсковые дела пересуживают. Слышно – «Матюха, развешав уха», понятно, бывшему войсковому атаману Матвееву моют кости; «Алёшка казак без ошибок», тоже ясно, хвалят нынешнего атамана Безкровного, что поведёт войско на Анапу.

    На скрип калитки дружно повернули головы. Розно сохранились старые вояки. Дед Иван ещё дюжий, только согнули годы могучую спину, ходит, опираясь на палку, а глянет синими пронзающими очами – у Павла мороз по коже бежит. Ровесника Савву восемь десятков лет высушили в кузнечика, тощий, сморщенный, лысина блестит. А был в лучшие годы, по рассказам деда, как натоптанный чувал. И встречают Павла по-разному – дед Савва ласково улыбается, дед Иван привычно хмурится. И на приветствие отвечает излюбленной подковыркой.

- Подывысь, Савва, на цего черкеса, - понемногу распаляясь, цедит дед. – На кого внук похож? Шапка, что блин неудалый, ворот на сорочке, як ошейник на собаке. Ещё б зипун их долгополый с газырями напялил – был бы вылитый абрек.

- Удобно, дед, - в сотый раз отбивался Павел, - шапка с головы не падает, не то что ваши колокольни.

- А ты меньше кланяйся – не упадёт, - ядовито поддел дед. – У нас не падала. С чем пожаловал?

- Мамка снидать зовёт.

- Спасибо скажи мамке, пусть не хлопочет. Мне Дарья час назад молока с пирожками принесла.

    Дарьей звали молодую наймичку, одной из обязанностей которой было доглядать за дедом, потому как от услуг своей невестки он всячески уклонялся. В холодке дедова отношения бедная мамка никак повинна не была, просто ей попутно перепадала та часть грозы, которую дед неустанно обрушивал на сына Леонтия, её мужа и Павлова батьку. Тому доставалось в основном за чрезмерное, по мнению деда, пристрастие к хозяйственным делам и прохладное, мягко говоря, к войсковой службе. Павел, в глубине души, чаще держал сторону деда, но, понятно, пока помалкивал, восемнадцатилетний казак ещё малолетка. Отец почти всё время пропадал на хуторе в степи да на мельнице, а как намечалась очередная заварушка с черкесами, неизменно оказывался почему-то на кордоне, возглавляя полуинвалидную команду, и в походы почти не ходил. Он и сейчас заблаговременно окопался на пристаничном кордоне. Из-за чего и пребывал в свои сорок восемь лет всё ещё в чине хорунжего, что задевало гордого деда до печёнок. «Ты оглянись, задрипанный гречкосей, - гневно возглашал дед, - на Алёшку Безкровного. Твой одногодок, а уже наказной атаман, весь в орденах, при золотом оружии, без пяти минут генерал! А ты»?! Отцовы отговорки, вроде того, что жизнь дороже побрякушек, раздражали деда ещё больше.

- А ты, Павлик, на Анапу идёшь? – подал голос дед Савва.

- Да, - с готовностью подтвердил Павел. От более восторженного выражения чувств удержал холодный взгляд родного деда.

- Всыпьте басурманам, да забирайте Анапу насовсем, - горячился дед Савва. – А то уже два раза брали и отдавали задаром.

- Из Петербурга виднее, - бесстрастно отозвался дед Иван.

- На этот раз не отдадут. Ты погляди, Иван, какие казаки выросли. Зря ты на внука нападаешь – он же весь в тебя удался. Открой очи.

    Павлу показалось, что синие ледяные глаза деда чуть оттаяли. Нет, показалось. Ладонью повёл, будто муху отгоняет.

- Иди. Не забудь мамке спасибо сказать.

_

    После завтрака у Павла оставалось больше часа свободного времени до того, как бежать к лучшему другу Гришке Берынде, можно сказать будущему родичу, брату Марийки. Гришка вымолил-таки у своего батьки денег на покупку строевого коня, взамен угробленного прошлой зимой. Дядя Микола долго упирался, желая наказать сынка за недогляд, но под конец сжалился. Завтра смотр, а выставлять Гришку пластуном было зазорно, семья их не настолько бедная. Друзья договорились вместе идти к уряднику дядьке Гарабурде, который продавал обоих своих скакунов, потому как совсем обезножел. С утра Берынды собирались съездить в степь за сеном, а к часам десяти Гришка обещал вернуться.

    Павел, по сравнению с Гришкой, был счастливчик и богатей. На хуторе Высочиных, в степи, гулял целый табун племенных темиргоевцев, заведённый ещё дедом Иваном – выбирай, не хочу. В домашней конюшне, кроме Павлова любимца Орлика, уже три года ходившего у него под седлом, стояли три ездовых лошади – для дедовой бедарки-одноколки, для парадного родительского фаэтона и для повседневной фурманки. Отцов Абрек обретался с хозяином на кордоне. Все чистой вороной масти, иной в их семье не признавали.

    От безделья Павел наведался на конюшню, перебрал в горнице оружие, походные сумки – всё в порядке, ничего не упущено, многократно проверено.

    Апрельское солнышко поднялось высоко, от полуголых акаций по двору тянутся редкие, пёстрые тени. Зато густой покров шпарыша зеленеет сплошным, без проплешин, ковром и по нему снуют взад-вперёд мать с Дарьей, носят вёдра с водой. Павел вспомнил – среди дня должен наскочить отец, побаниться на скорую руку, а то запаршивел на кордоне. Надо помочь матери, с детства любил вёдра из колодца поднимать.

    Занял позицию у сруба, ухватил правой рукой шершавую кованую рукоять, левой – гладкие холодные кольца цепи, быстро завертел барабан. Вытащив из глубин колодца полное ведро, ловко переливал его в подставленные цыбарки и, щегольски бросив рукоять, позволял свободно вращаться барабану, лишь слегка притормаживая его ладонью. Вкусно, свежо пахнет студёной водой, плечи славно пригревает горячее солнце.

    Очередное ведро было на половине пути, когда над головой, по синему куполу неба, нежданным громовым раскатом прокатился пушечный выстрел. Не замедлив, вдогонку ударил второй. Мать схватила Павла за плечо, серые глаза её потемнели, стремительно приблизились. Пришлось остановить ворот.

- На кордоне палят, - уверенно определил Павел. – Наши пушки.

- С чего вдруг?

    Павел напряжённо вслушивался. Слышно было, как звонко перекликаются капли воды на дне колодца, возвращаясь из ведра домой. Больше ничего. Будто вся станица застыла одним внимательным ухом. Но стрельба не возобновлялась. Тишина.

- Наверно, начальство на кордон пожаловало, - чтобы успокоить мать, сказал Павел. – Салютуют.

- Ой, что-то у меня на сердце нехорошо, - мать держалась за грудь.

- Брось, мама. Среди бела дня черкесы не полезут. Небось,учение устроили. Тихо уже, слышишь?

    Мать с сомнением покачивала головой. Павел и сам не верил своим словам. Кордонную службу он знал, отбыл несколько очередных смен. Знал, что ни на какие учения батька переводить порох не станет, знал, что всё начальство давно уже в Темрюке и Фанагории, куда послезавтра выступать и станичной сотне – значит, палили по другому поводу. Какому? Непонятно. Но из пушек просто так не палят. И от всей этой непонятки на душе тоже что-то муторно. Может дед чего скажет?

    Но только толкнул калитку, сразу понял – нарвался. Повадки деда Павел изучил досконально и сейчас выглядит дед неприступно, хоть табличку вешай – «не подходи, хуже будет». Подбородок и ладони на рукояти палки, глаза зыркают синими молниями. Шапка брошена на скамейку, лицо багровей обычного. Короткая седая щетина на голове натопорщилась, как у ежа, даже всегда вислые усы и те приподнялись. Не в духе дед, чует неладное.

    Место деда Саввы на скамейке пусто, но садиться без приглашения опасно, ретироваться стыдно. Вздохнув, Павел надвинул на брови свой черкесский «блин» и скромно прислонился к плетню поодаль от пышущего недовольством деда. Авось, заговорит.

    Пришлось заняться ленивым созерцанием знакомой с детства вдоль и поперёк широкой улицы, поросшей зелёной травой-муравой, прорезанной пыльными колеями. Над трухлявыми кособокими плетнями нависли белые и розовые гряды цветущей сирени, выше возносятся вовсю облиственные тополя и серые акации в редких огоньках почек. Припекает, пустынна улица, народ кто в поле, кто по дворам-огородам управляется. Лишь вдали, за перекрёстком, играет стайка детворы, да под ближним плетнём выгуливает свой гарем роскошный золотисто-багряный петух. Пора уже и Берындам со степи воротиться, их скрипучую арбу за полверсты слыхать, а живут они недалече, через два двора за углом.

    Сквозь монотонное бормотание кур, сквозь отдалённый визг детворы и бабьи выклики по дворам вдруг пробился слитный нарастающий гул. Гул  рос, приближался, и в нём уже можно было различить дробный, раздельный топот конских копыт. Павел напрягся, уставясь в сторону, откуда нёсся топот бешеной скачки. И вот через перекрёсток соседней улицы чёрным вихрем пролетело несколько верховых казаков, устремляясь к центру станицы, явно к атаманскому правлению.

- Отец, - вырвалось у Павла. Не узнать под передовым вороного Абрека он не мог.

    Дед только раздражённо повёл плечами, но удостоить внука ответом не пожелал. Мол, без тебя вижу. Зачем-то надел шапку и сел вполоборота к перекрёстку, ещё больше отвернувшись от Павла.

    Павел беспомощно затоптался на месте. Дураку понятно, что на кордоне что-то стряслось. С чего бы отец, бросив пост, летел в станичное правление? Значит событие из ряду вон. Павел с отчаянием глядел в дедову спину, но тот по-прежнему оставался нем и неприступен.

    Звякнул засов калитки и рядом встала мать. Пальцы сцеплены на груди, губы поджаты, глаза совсем чёрные. Вся слух и тревога. Шёпотом начала выспрашивать. Услышав про отца, чуть не расплакалась. Павел пытался утешать, но выходило неубедительно. Дед, слыша их перешёпот, вздрагивал спиной и не оборачивался.

    В тягостное безмолвие проник плачущий, тонкий звук; скрипели расхлябанные  колёса арбы, проскрипели невдали и смолкли. Павел прикинул – вроде бы у Берынд. Пора топать к Гришке, надоело плетень подпирать.

    И тут словно горячим воском залил уши, противной дрожью пробежал по телу страшный крик, кликушеский бабий вопль. Оборвался, и вновь с неудержимой силой взлетел под самое небо, бессловесный, режущий, как боль. Крик доносился с той стороны, где только что проскрипела арба. Павел изо всех сил пробовал вдохнуть воздуха, но грудь отказывалась дышать.

- Ульяна Берында голосит, - быстро проговорила мать.

    Да, со двора Берынд разносится этот выматывающий душу вопль. Господи, всё сходится в одну точку – пальба, переполох на кордоне, крик тётки Ульяны. Что у них случилось? С кем? Дядей Миколой? Гришкой? А если… Павел, наконец, выдохнул сгоревший в груди воздух и поймал тяжёлый взгляд деда Ивана.

- Сбегай, Павло, узнай, что там у них.

    Но только отлепил спину от плетня и сделал пару шагов непослушными ногами, как стук копыт позади заставил оглянуться. Кучка верховых проследовала в обратном направлении. Один всадник отделился и порысил к двору Высочиных. Отец.

_

    Отец. Длинная чёрная фигура в высокой чёрной шапке на высоченном вороном коне. Худое лицо, заросшее чёрной бородой, тёмные круги глаз. Павел невольно вздрогнул – такими изображают вестников несчастья, а обычно хмурое  лицо отца сегодня особенно мрачно. Опахнув кислым запахом кизячного дыма и пороха, отец соскочил с коня и сунул поводья уздечки Павлу. Снял шапку, расцеловался сначала с дедом Иваном, потом с матерью, к Павлу подошёл последнему. Отступил на шаг и надел шапку. Все смотрели на него и молчали. Он тоже не торопился открывать рта, чего-то выжидая.

- Выкладывай, - прохрипел дед, неприязненно оглядывая сына.

    Отец виновато передёрнул плечами, коротко ответил:

- Черкесы. – И торопливо уточнил, - шайка абреков.

- Кто?! – Дед взревел, как ужаленный. – Откуда взялись? С луны свалились?

- Откуда взялись – точно не знаю, - опустив голову, убито отвечал отец. – По всему, пришли со стороны Ольгинского кордона. Там прошлой ночью большая партия черкесов Кубань перешла, на стоянку войскового обоза нападение делали. Не вышло у них ничего, загнали их обратно за Кубань, а эти, похоже, отбились и в леску нашем вчерашний день отсиделись. На моём участке ни одна душа с той стороны не переходила, отвечаю.

- Да ты дело говори! – Не выдержав, перебил дед. – Чего размазываешь! Чего эти поганцы натворили?

    Отец вздохнул, помолчал, словно собираясь с силами и, всё так же глядя в землю, продолжил глухо, заученно. Время от времени он поднимал глаза на Павла, будто держал ответ перед ним, а не перед дедом.

- Утром, уже залоги вернулись, за кулеш сели – с вышки орут. Глядь, а сзаду, по балке, что от дубового леска до Кубани спускается, четыре конных черкеса скачут.

- Это ж под самым носом, - опять перебил дед.

- Ну да, - согласился отец, - шагов пятьсот от кордона. Но они ж на скаку, а у нас и кони не сёдланы. Кубань этой весной мелкая, до острова коням по брюхо, а за островом и вовсе коса почти до самого черкесского берега. Мигом перемахнули, ушли. Пушкари с досады пальнули, не попали.

- С какой такой досады? – подозрительно спросил дед.

    Отец снова вздохнул и глянул на Павла.

- Берынды черкесам в лесу попались.

    Павел почувствовал как его шатнуло от удара крови в висках. Дед подался вперёд.

- Убили кого?

- Нет, - отец старательно замотал головой, - живы, слава богу. Девку ихнюю утянули.

- Кого? – ахнула мать.

- Марийку.

    Над самым ухом Павла недовольно заржал Абрек, пытаясь освободить повод, который Павел зачем-то тянул на себя. Верхушки тополей качнулись и неохотно вернулись на место, горячий непроглядный туман застил глаза. Откуда-то издалека донёсся резкий голос деда, неотступно продолжавшего допрос.

- Признали кого из вражин?

    Отцовы слова ударяли огромными гулкими кулаками.

- Старые знакомцы. Микола Берында угадал ихнего главаря. Ты его тоже должен помнить

– Девлет Шеретлуков, шапсуг. Раньше со своим родичем Казбичем разбойничал, потом к нашим переметнулся, толмачём, проводником услужал, опять нашкодил, утёк, и за старое взялся. Живёт под боком, возле заречного натухаевского аула, отдельным хутором, с берега видать.

- Так какого чёрта вдогон не пошли, раззявы?! – голос деда возрос до яростного рёва.

    И тихий, бесцветный шёпот отца:

- Запрещено нам за Кубань переходить. Приказ.

- Чего мелешь! У вас на глазах своих станичников черкесы в полон волокут, а вы ушами хлопаете! Преследовать воров до моря дозволено. Алёшка Безкровный в третьем году в горах ворюг настиг. И отбил пленных.

    Отец нудно гнёт своё.

- И что, похвалили твоего Алёшку? Кабы его лично покойный император Александр не знал и не защитил, упекли бы в тюрьму. Генерала Власова, начальника всей кордонной линии, за схожее своевольство под суд отдали, не пощадили. Хочешь, чтоб и меня притянули?

- Тьфу на вас! – плюнул дед. – Дожили!

    Как из заоблачной выси долетала до Павла перепалка родственников. Кому помогут никчёмные слова! Пусто вокруг. Марийка на черкесской стороне, в лапах безжалостных ворюг, которые не сегодня-завтра увезут её на берег моря и продадут туркам. Деду сесть на коня не позволяют годы, отцу - равнодушный приказ, его, Павла, свои свяжут, если попробует рыпнуться. И что теперь? Сделать вид, будто ничего не произошло? Ходить по станице и слушать, как шепчут за спиной – это, мол, тот растяпа, у кого черкесы невесту украли? Ну уж нет! Бешенство закипало в нём неудержимо. Хватит стоять пеньком! Ничего толкового не услышишь!

    Отшвырнув поводья, Павел зашагал прочь от двора, даже не оглянувшись. Горячий белый туман опять встал вокруг, но он знал, куда идёт и за чем идёт. Кто-то поздоровался с ним из-за чьих-то ворот, он ответил наугад. Непонятная, страшная самому сила уверенно несла вперёд.

_

    Когда перед Павлом внезапно оказались сразу две Гришкины головы, белые стены раздвинулись. Чётко обрисовалась стена плетня и над ней разлохмаченная голова его друга, а рядом одетая на кол такая же лохматая шапка.

    Кожу с Гришкиного лица будто содрали, высушили и опять натянули. Угловатые скулы просвечивают, облупленная пипка носа словно присыпана пеплом, карие глазки тускло поблёскивают капельками оплавленной смолы. Не пошевелясь, тут же заговорил таким замогильным голосом, почти не разжимая губ, что непонятно было откуда исходит звук.

- Поехали с утра с батькой забрать прошлогодний стожок сена, чтоб он сгорел, возле леса. Марийка с нами увязалась, ландышей насобирать. Кидаем сено на воз – глядь, как из-под земли, двое конных черкесяк, и с шашками на нас. Мы давай вилами отмахиваться, да те особо и не напирали, так, для виду, пока двое других Марийку вязали. Уволокли сеструху. Батька только что на меновой двор ускакал, хочет через торговых черкесов выкуп устроить.

    Помолчал, и тем же безжизненным тоном добавил:

- Придётся мне в поход пластуном топать.

    Павел вскипел.

- Что несёшь, дурья башка! Марийку надо выручать, а не о коне думать! Батька твой зря проездит, на меновом ни души. Черкесы как про войну прознали – все по норам разбежались. Самим надо кумекать, а не на плетне нюни разводить!

    Гришка обиженно ворохнулся.

- Что тут скумекаешь? Как сеструху достанешь?

- Ты же знаешь, кто её утянул?

- Знаю. Батька опознал.

- И что она сейчас на хуторе Шеретлука, вон – за речкой, рукой подать, знаешь?

- Да что толку? – Гришка недоуменно уставился на Павла, но живой огонёк в его смоляных глазках сверкнул. – Через речку дороги нет.

- Кто захочет – дорогу найдёт, - зло, с нажимом отчеканил Павел. – Ты что, утереться предлагаешь, да ещё деньги с поклоном ворюгам поднести? Кто мы – казаки или бабы безрукие? Не можем этих псов покарать?

    Гришка оглянулся. Только сейчас Павлу открылся двор друга. На крыльце потерянно сидел меньшой братишка, сестрёнка Гапка взбегала с ковшом воды в руке, а из раскрытых дверей неслись рыдания и бабья разноголосица. Широкая приземистая хата с верандой на столбах, под тяжёлой соломенной крышей, казалось, ещё больше осела от невыносимого груза горя, наполнившего её.

- Соседки набежали. Мать с ума сходит. – Гришка тряхнул лохмами. – Ты чего удумал? Рассказывай.

    Павел придвинулся поближе, облокотился на плетень, быстро зашептал:

- Делаем так – ночью махом через Кубань, черкесов на хуторе к ногтю, Марийку домой.

    Гришка пренебрежительно покривился.

- Долго думал? На ту сторону свои не пропустят – это раз. Весь берег в кордонах, пикетах, залогах. На хуторе само мало четыре головореза – так они тебе и дадутся. Как бы свои кости там не оставить. Вдвоём не управиться.

    Резонные Гришкины аргументы даже не коснулись ушей Павла. Та бешеная сила, что недавно вселилась в него, творила чудеса. Язык не успевал пересказывать выданное вдохновенно работающим мозгом. И – что самое удивительное – без всяких усилий, легко, убедительно выстраивался готовый план действий.

- Помнишь зимний пикет? Там в обе стороны от него на версту ни одной нашей залоги. Черкесский берег напротив  - непролазная плавня, наш берег – крутяк. С весны там пусто. И – помнишь – на пикете есть лодка. Как стемнеет – сигаем в неё. Утром дома. Боишься черкесских кинжалов? У меня четыре пистолета, ружья у обоих. Перестреляем, как собак.

    Гришка морщился, но слушал внимательно, не перебивал. Убедить его в чём-то сходу было трудно, Павел это прекрасно знал и поэтому продолжал долбить несговорчивого друга. Убеждённый Гришка пойдёт до конца, не остановится – это Павел тоже знал.
- Спешить надо, - твёрдо, настойчиво напирал на друга Павел. – Шеретлук не дурак. Понимает – только объявят войну, наши по его душу сразу команду пришлют. Завтра уже может умотать в горы – ищи его там. Пропадёт Марийка.

- А за ночь успеем?

    Осторожный вопрос обнадёживал. Похоже, Гришка наживку поймал.

- Успеем, если всё распланируем. Давай сделаем так – я беру у деда подзорную трубу, идём на кручу и оттуда высмотрим все подступы к хутору этого гада. Чтоб ни одного лишнего шага не было.

- А что? – На Павла смотрел прежний, боевой – палец в рот не клади – дружок. -  Попробовать можно. Живы будем – не помрём.

- Тогда бежим. Чего бодягу разводить.

    Гришка снял с кола шапку, покрыл ею свои лохмы и, крикнув малым, что скоро вернётся, резво зашагал рядом с Павлом по улице. Чтобы поспевать за размашистой походкой друга, Гришке приходилось поспешать, сказывалась разница в росте. Павел вымахал без трёх вершков в сажень, а макушка Гришкиной шапки  колыхалась на уровне его плеча. Правда, упругой мускульной силой крепенькая фигура Гришки была налита плотнее, что он не раз доказывал, когда друзья, в приступе молодечества, схватывались на поясах. Одно дело наращивать мышцы джигитовкой, рубкой лозы, да тасканием вёдер из колодца и совсем другое не расставаться с вилами, косой, лопатой и плугом. Но разница в росте и казачьем статусе не мешала их дружбе.

_

    На родительском дворе было безлюдно. В саду слышались голоса Насти и Петьки, отцов Абрек переминается у наружной коновязи возле конюшни, значит, батька дома, банится. Ну и лучше, что не встретятся.

    Оставив Гришку за плетнём, Павел шмыгнул в дом деда. Дверь в его горницу, как всегда, нараспашку, не любит дед закрытых дверей. Да и окна растворены, занавески качаются, дед лежит на топчане, охлаждается на сквозняке. Видать, здорово распалился на батьку, лицо до сих пор багрово, грудь ходуном ходит. Скосил глаза:

- Чего часового изображаешь? Заходи.

    Павел перешагнул порог, дальше не пошёл, скромно прислонился к косяку. Просторна дедова горница, оружие на стенах, сундуки, шкафчики, ковры, половики, свежо пахнет железом и сиренью.

- Говори, зачем пришёл.

    Смотрит дед в потолок, тон и не грозный и не любезный, никогда не угадаешь, чем обернётся разговор с ним. Но отступать некуда.

- Дед, дозволь подзорную трубу взять на часок.

    Дед слегка повернул голову, надолго впился во внука прищуренными, пронзающими очами. Ох, и любит он это дело – молча вынать душу из собеседника взглядом. Павел мужественно не отводил глаза. Наконец, дед смежил ресницы, отстранённо спросил:

- На кой ляд?

    Врать деду бесполезно, всё равно раскусит. Поэтому ляпнул наобум:

- Хотим с Гришкой засветло подступы к хутору Шеретлука высмотреть.
Меж лиловых век на краткий миг сверкнула синяя вспышка, мигнула и спряталась за тяжёлыми створками. Павел затаил дух. Сейчас начнёт выворачивать наизнанку. Но дед молчал. Лежит со странно умиротворённым выражением лица, трудное сиплое дыхание равномерно поднимает и опускает грудь. Не шевельнётся, будто спит. В ушах уже зазвенело от давящей тишины, когда дед разомкнул рот:

- Возьми. В шкапчике под божницей.

    Не веря нежданной удаче, на замирающих ногах, Павел проследовал в угол горницы, схватил круглый чёрный футляр и сунул его за пазуху бешмета.

- Стой, - рокочущий дедов бас застиг Павла в дверях. – Вижу, что вы надумали. Мешать не стану. Только помните – дело смертельное. Там вам никто пощады не даст, значит, жалость оставьте дома. Без крови такие дела не обходятся. И об задуманном и виду не показывайте. И подумайте сто раз. Всё. Ступай. Под вечер ещё ко мне зайдёшь.

    Ошеломлённый Павел даже не понял, как очутился за двором.

- Порядок, - подбодрил он хмурого Гришку. – Гайда.

_

    За околицей станицы, отступя саженей на тридцать от последних огородов, тянулась огорожа – неглубокая канава с плетнём поверху, ненадёжная защита от черкесских набегов. В этой канаве и устроили свой наблюдательный пункт заговорщики.

   Обзор с их позиции открывался обширный, а, главное, будущее поле деятельности было как на ладони. Слева, поодаль, за широкой балкой возвышался на бугре пристаничный кордон с вышкой, валами и пушками, впрочем, без подзорной трубы, еле различимыми. Из-за бугра вырывалась Кубань и, ударившись о крутой мыс, на котором стояла станица, огибала его большой дугой и уходила вправо, скрываясь за высокими берегами. Прямо напротив, в излучине реки весело зеленел продолговатый остров, поросший густым ивняком, а от него протянулась к черкесской стороне жёлтая коса.

    Но своя сторона мало интересовала друзей, тут всё было с детства промерено и глазами и ногами. Притулившись спинами к тёплому скату вала, сложив по-турецки ноги, они изучали сквозь окуляры трубы заречный, вражий берег. Раньше окидывали его от случаю к случаю рассеянным пренебрежительным взглядом, а тут нужда заставила пристально вперяться в каждый кустик. Привычный Павел ловко управлялся с раздвижными частями хитрого французского изделия, честно добытого дедом Иваном на острове Березани, а нетерпеливый и несведущий Гришка, вырвав у друга трубу, то и дело чертыхался и просил «навести резкость».

    Диспозиция и предстоящий план действий, не без споров и ругани, постепенно прояснялись.

- Смотри, - указывал рукой Павел, - мы плывём мимо кордона под черкесским берегом, если казаки и заметят, стрелять не будут.

- Не будут, - соглашался Гришка, - а заметят обязательно. Лишь бы не признали.

- А и признают, не воротят, - отмахнулся Павел. – Плывём до черкесской речушки, что впадает возле косы.

    От косы следовало продвигаться вглубь черкесской земли вдоль одного из её берегов. Тут вышел спор.

    Пустячная, мелкая речушка, чьего и течения было не углядеть в густой хмерече, обступившей её с обеих сторон, рассекала видимый обзор черкесской стороны почти на две равные половины. Равные по площади, но совершенно разные по рельефу и растительности. Левая половина начиналась от Кубани прибрежными зарослями, продолжалась неширокой луговиной, а затем вёрст на шесть-семь тянулись до самого аула поля и сады, разделённые просёлками. Аул размазался бурой коровьей лепёхой за садами и полями, под дальним тёмным лесом. Хутор Шеретлука отстоял от аула в двух-трёх верстах, почти у самой речушки, круглое серое пятно, похожее на осиное гнездо. Местность по правую  руку, вся, от Кубани и вплоть до дальнего  леса, представляла собой обширный, низменный луг, наполовину затопляемый весенним паводком. В этом году паводок был ранний и слабый, вода давно сошла, оставив редкие калюжины-озерца. Путь по лугу был открытый и это не нравилось Павлу.

- Застукают нас там, - убеждал он Гришку, - видно всё насквозь, нигде не спрячешься.

    Гришка в ответ только крутил пальцем у виска.

- Кто застукает? На лугу черкесы днём баранов пасут, а ночью там ни души. По-за речной хмеречей пройдём, как за каменной стеной. А в садах и полях – разуй глаза – вон сколько шалашей стоит, черкесы посевы от зайцев и кабанов стерегут, как раз нарвёмся.

    Оставалось подивиться наблюдательности Гришки и принять его план. Но самым острым и гадательным представлялось решение о времени нападения на гнездо Шеретлука, от одного взгляда на которое у Павла сдавливало сердце. Там Марийка, там, в кольце этого серого частокола, в тёмной каморке обливается слезами. Ничего, доберёмся, сегодня ночью воры получат своё.

- Давай, братка, прикинем на пальцах, - наморщив лоб, рассуждал Гришка. – Выбираться из станицы можно, когда стемнеет. До пикета час ходу пёхом, не меньше. По воде до косы ещё час кидай. Луговину за пару часов прочешем. Заполночь будем на месте.

- И сразу брать, сонных! – азартно подхватил Павел. Он бы кинулся на ту сторону хоть сейчас.

- В потёмках? – Гришка сомнительно покачал головой. – Что ты ночью в их кубле найдёшь? Влипнем. Не, надо дело делать, когда светать начнёт. И сонные они ещё будут и мы будем бить наверняка.

 - А как по свету уходить ?

- До аула далеко. Если и нашумим, на помощь не успеют. Главное – с теми, что на хуторе, справиться. Их голыми руками не возьмёшь.

    Гришка был уже вовлечён в задуманное полностью и это Павла радовало. На попятный ход Гришка неспособен. Задевало другое – дружок явно забирал власть в свои руки. Но у Павла имелись свои козыри, перебить которые Гришке было нечем и наступил момент их выложить.

- У тебя как со зброей? – Это был один из самых больных для Гришки вопросов.

    Гришка ожидаемо нахмурился.

- А то не знаешь? Шаблюка не нужна, одна помеха. Кинжал пригодится. Ружьё поганое, самопал- кремнёвка, пока перезарядишь – на куски успеют порубать, но брать надо, выстрел лишним не бывает. – И снова вцепился в Павла: - Ты ж толковал, что у тебя четыре пистоля. Поделишься?

- Считай, что твои, - щедро откликнулся Павел. – Вторая пара, правда, в сундуке у деда лежит, но он даст.

- А что ты ему говорить будешь? – Прозорливый Гришка сразу насторожился.

- Ничего, - как можно беспечней ответил Павел. – Дед всё знает.

- Ты что – разболтал? – Гришкины глаза сделались в два раза больше.

- От деда всё равно ничего не утаишь. Да ты не бойся – дед за нас.

    И Павел с гордостью изложил свой разговор с дедом, прибавив в конце для красного словца то, что дед не говорил, но что очень хотелось услышать самому – мол, коли в станице больше казаков не осталось, идите вы, спасайте казачью честь.

- Да, - Гришка уважительно выпятил нижнюю губу, - дед у тебя , что надо. Настоящий казачина. Батька сказывал, он с моим дедом Степаном в друзьяках были. Эх, батька, - вдруг взорвался Гришка, - какой он штуцер не уберёг, что после деда Степана остался. Держал, держал, да и продал-таки егерскому офицеру в Фанагории. Большие деньги взял.

- Мой дед твоего батьку крестил, - напомнил Павел.

- Ничего, Павло, мы, даст бог, с тобой ещё крепче породнимся, - Гришка засмеялся и хлопнул Павла по плечу. – Не боись, прорвёмся. Пойдём отсюда, хватит маячить.

    На обратном пути окончательно условились встретиться, как стемнеет, на восточном краю станицы, возле кузни на Темрюкском шляху, в полном сборе. А до того времени, чтобы не вызывать подозрений, друг к другу не ходить без крайней надобности.

    Уже расставались на перекрёстке, как Гришка схватил за рукав:

- Слушай, а лодка точно сейчас на пикете?

    Павла обдало холодком. Действительно, с Рождества, как сменился, на тот пикет не заглядывал, всё могло случиться. Но нашёлся быстро:

- Я после обеда буду выезжать Орлика, заверну на пикет. Если что не так – сообщу. Если лодка на месте, заезжать к тебе не стану и уговор в силе.

    На том и договорились.

_

    Под вечер, памятуя слова деда, Павел заглянул в его горницу. Дед, подложив в изголовье подушку, полулежал на топчане. Вид у деда совсем больной, лоб бледный, глаза завалились. Но на вопросы о здоровье дед наложил строгий запрет и Павел покорно смолчал.

- Изготовились? – Не привычный рокочущий голос, а тихий свистящий выдох было больно слышать и оцепенелый Павел только кивнул.

- Ничего не упустили? – Потускнелые очи деда часто помаргивают, будто он смотрит на яркий огонь.

    Помедлив, Павел сказал о Гришкиной нужде в зброе.

- Возьми, - дед кивнул на сундук.

    Сразу под крышкой, поверх дедовой одёжи, лежали две новенькие кобуры с драгунскими пистолетами. С этими пистолетами вышла подарочная накладка. На восемнадцатилетие отец  подарил Павлу кавалерийский карабин, дед через кого-то заказал пару пистолетов, а дядя Павел привёз тёзке-племяннику из Екатеринодара точно такую же пару. Дед, увидав, что привёз его младший сын, свой подарок из сундука не доставал, скрыл; сказал, что внук получит его подарок позже. У Павла ещё тогда мелькнула догадка, в которую он боялся поверить, а теперь и не вспоминал, главное было вооружить Гришку – вот они драгоценные пистолеты, в его руках, а уж они с Гришкой не промахнутся.

- Заряды есть? – тихо спросил дед.

    Павел опять только кивнул.

- А сейчас слушай, зачем звал.

    В голосе деда послышалось нечто такое необычное, что Павел напрягся. Казалось бы и так уже на последнем градусе, чуть ли не дрожь колотит, уши закладывает, но почувствовал – дед готовится сказать из ряду вон. Таким тоном он никогда не заговаривал.

- Видишь мою саблю на стене?
Ещё бы! Каждый раз, входя в дедову горницу, исподтишка косился на золотую львиную морду, что завершала витую рукоять. Близок локоть, да не укусишь. Даже близко приближаться к ней дед не дозволял.

- Так вот, когда вернёшься с невестой с той стороны – снимешь своей рукой. Будет твоя. Я на всякий случай и в бумаге свою волю записал. Иди.

    Не отводя взгляда от покраснелых дедовых век, Павел задом выпятился в коридор, прижимая к груди пистолеты.

    И лишь в своей горнице, задвинув засов на двери и задёрнув занавески на окне, смог до конца понять дедовы слова. Знаменитая дедова сабля теперь его! Старинный хорасанский клинок переходил в их роду от отца к сыну уже  четыре или пять раз, но на Павловом отце передача застопорилась, упрямый дед Иван ни в какую не хотел видеть владельцем наследственной святыни «гречкосея» Леонтия. «Чтоб быкам хвосты крутить, сабля не нужна» - не раз во всеуслышание заявлял он. Для младшего сына имелась не менее ехидная отповедь – «бумагу способнее костяным ножиком резать», как намёк, что тот невылазно засел в войсковом штабе. Дед грозился даже отдать саблю зятю, линейному подполковнику Еремееву, который лихо громил черкесов, но угрозу не исполнил, передумал. И вот теперь заветная сабля его, Павла! Правда, было в обещании деда коварное «завтра». Наступит оно или нет? В эту минуту Павел не сомневался – наступит. За такую награду он Кубань на крыльях перелетит. А под Анапой турецкие головы будут отскакивать, как гарбузы, от этой сабли. Недаром дед как-то с усмешкой рассказывал, что сам не желая, отхватил удирающему татарину вместе с башкой ствол ружья, висевшего у того на спине, и не нашёл после на сабле ни малейшей зазубрины. Вот такой булат! Ай да дед!

    Впрочем, все эти восторги откладываются на завтра, а сегодня надо спешить. Радостно ощущая быстроту и точность собственных движений, Павел тщательно зарядил все четыре пистолета, обмотал их попарно кусками холстины, засунул изнутри в рукава расстеленного чекменя. Громоздкие кавалерийские кобуры зашвырнул под кровать. В карманы  чекменя положил несколько запасных зарядов, малую пороховницу, плоскую серебряную баклажку, пустую, воды по пути достаточно. Заряженный карабин и кинжал укутал в чекмень, туго обвязал бечёвкой. Получился небольшой, увесистый свёрток. Взяв его подмышку, вышел через заднюю дверь коридора в сад. Уже смерклось и Павел безбоязненно прошагал в дальний угол сада, примыкающий к переулку. Спрятал свёрток за кустом крыжовника, под самым плетнём, чтобы можно было легко достать снаружи. Осталось предупредить мать, что уходит якобы на майдан и двигать, Гришка, поди, уже на месте. Выезжая Орлика, Павел не утерпел и проехал мимо двора Берынд, показал украдкой Гришке большой палец – лодка на пикете! Возле двора толпилось много народу и, вроде как, мелькнул дядя Микола. Но это уже ничего не меняло.

    Мать, малые и дед Иван сидели под навесом у летней кухни, сумерничали.

- Ты что-то совсем раздетый, сынок, - забеспокоилась мать. – Ночью свежо.

- Я ненадолго, мама. До Гришки и назад.

    Дед угадывался в потёмках по огню люльки; вспышки от глубоких затяжек подсвечивали кустистые брови и насупленный лоб. Сказать что-либо внуку он не захотел. Не любит дед лишних слов.

    Затворив за собой калитку, Павел тяжело выдохнул и перекрестился. К чёрту сомнения, с богом вперёд.

_

    Гришка выступил из-за угла кузни столь стремительно, что Павел отшатнулся:

- Напугал, леший.

- Пугливые дома прячутся. Уже час дожидаюсь. Где чухался?

- А как я по свету с оружием пройду? Чего такой злой?

- А ты не видел, что у нас во дворе делается? Думал – с ума за день сойду. – Гришка и впрямь выглядел каким-то ошалелым и растрёпанным. – Батька зря пробегал, твоя правда. Советуют через атамана к аульским старшинам обратиться.

- Бестолку. Все черкесы заодно. – Павел быстро разматывал свёрток. – Держи пушки. Твои. Без отдачи.

- Ух ты. Порядок. Теперь повоюем. – Гришка на ходу засовывал пистолеты за пояс.

- Учти – заряженные. Курок взвёл и пали. Тряпки с замков пока не снимай.

- Не учи учёного. Ногами лучше пошевеливай. Ночь короткая.

    Гришка мгновенно перевоплотился в прежнего задорного и всегда готового взять перевес дружка, этой его счастливой способности за секунду собираться в сжатый кулак Павел порой завидовал.

    Свободно прошагать по укатанному Темрюкскому шляху вплоть до поворота к пикету не удалось. Первое невезение встретилось уже через полверсты. Чуткое Гришкино ухо уловило в обступающей темноте скрип множества колёс и скрип этот надвигался спереди.

- Войсковой обоз нелёгкая несёт, - определил Гришка. – Ему на выгоне за станицей наши казаки ночёвку готовили. Я думал, они уже давно горилку с нашими дуют.

    Встреча, пусть и со своими, ничего хорошего не сулила – вдруг в обозе станичники? От греха подальше шарахнулись прочь с дороги, в изложек яра, спрятались за кустами. Обоз тянулся мимо невыносимо долго, не меньше получасу. Друзья пережидали, как на иголках. К тому ж погода начала портиться. Влажными, тугими порывами задул ветер, с юга наползали тучи.

- Наша погода, - утешался Павел. – Ни зги не видать.

    Гришка был настроен, как всегда, практичней.

- Ага, наша. Ливанёт – до костей промочит. И про порох не забывай.

    После обоза рванули уже маховой рысью, надо было навёрстывать потерянное время. Ружья взяли в руки, чтобы не получать от них подзатыльники. Встречных не опасались, с наступлением ночи степь вымирала – и в полях слева, и в яругах справа разве на зверя или птицу наткнёшься, на шляху всякое движение прекращалось. Но проклятый обоз, непроглядная темень, а, может, собственная спешка подложили ещё одну свинью. Начиная от станицы, следовало подсчитывать  яры и яружки, уходящие вправо к Кубани и после седьмого по счёту поворачивать на пикет. Со счёту сбились, повернули наугад и, промчав с версту по луговине, упёрлись, к своему ужасу, в глубоченный яр, тот самый, седьмой. В его устье кордонные казаки всегда ставили на ночь залогу, карабкаться в потёмках по отвесным склонам было себе дороже, пришлось, матюкаясь и обвиняя друг друга в ротозействе, пускаться в обход, опять возвращаться на шлях. Ещё чуть не час драгоценного времени псу под хвост!

    Наконец знакомые очертания пикета выползли из мрака. И хоть знаешь, что нет тут ни одной живой души, всё равно входишь в ворота с непонятной опаской. Поступаешь-то, как ни крути, противозаконно. Тревожно шуршит под ветром на крыше растрёпанный камыш, тоскливо пахнет сухой глиной, веет нежилым, заброшенным духом. Павел потерянно озирался.

- Ну что, так и будем стоять, как истуканы? – Резкий, громкий голос Гришки привёл в чувство.

    Действительно, вот же она, лодка – лежит на подставленных чурбаках кверху килем, дожидается.

    Яростно набросились на громоздкую, косную тушу, перевернули. Лодка отозвалась недовольным вздохом. Гришка озабоченно обстучал борт ладонью:

- Рассохлась, сволочь. Ладно, кидаем вёсла, ковшик. Ковшик обязательно.

    На раз-два взяли, волоком стали подвигать неподъёмную тушу к обрыву. Каждый рывок давал полметра продвижения, не больше.

- Тяжеленная, скотина, - стонал Гришка, - как мы её раньше таскали?

- Вдесятером, - напомнил Павел.

    Не останавливаясь, на последнем издыхании, друзья дотащили непослушное чудовище до берегового откоса. С него она неуклюже поползла сама, заваливаясь на бока – только придерживай, иначе внизу и щепок не соберёшь. Изнеможённые, повисли на бортах в конце спуска, тяжко дыша.

    Кубань неслась рядом, тускло отсвечивая быстрой водой. Тучи бегут разорванные, на противоположном берегу широкими волнами ходит под ветром камышовая плавня. Каждую зиму, стоило реке покрыться льдом, казаки переходили на вражью сторону и выжигали камыш, лишая черкесов скрытых подступов, а эта зима была тёплая, Кубань не встала, плавня осталась нетронутой.

    Гришка отдышался первый:

- Дома будем разлёживаться.

    Приналегли на проклятущую махину и скоро под ногами зачавкала грязь, потом голенища ичиг плотно стиснуло упругой текучей струёй, холодная вода обожгла колени и, наконец,  лодка освобождённо всплыла, тут же норовя ускользнуть из рук.

    Гришка без разговоров сел за вёсла, потому как считал себя лучшим гребцом, а Павлу подпихнул ковшик. Течь проявилась тотчас, вода не просачивалась, а прямо-таки журчала и била фонтанчиками из бесчисленных щелей. Павел отчаянно работал ковшиком, с беспокойством отмечая, что прибывает воды больше, чем он успевает вычёрпывать.

- Смолили ж её, гадину, зимой, конопатили.

- Когда – это – было, - с расстановкой, в такт гребкам отвечал Гришка.

    Он сразу начал круто выгребать к черкесскому берегу, благо течение помогало, и вскоре уже можно было различать отдельные султанчики поверх сплошной, шумно ропчущей стены камыша. Лодка быстро скользила и можно было надеяться, что до намеченной цели она всё же донесёт, сдюжит. Павел, не разгибая спины, выплёскивал воду за борт, Гришка держал курс, слегка подрабатывая вёслами – Кубань несла сама. Наверняка, со сторожевых залог их уже провожали внимательные глаза, но друзья не переживали, они знали, что не в привычках казаков вмешиваться в дела у чужого берега. Свой – дело другое.

    Вдруг правое весло едва не вырвалось из Гришкиной руки. Он охнул, спешно попробовал отгрести  поближе к стрежню, но было поздно – лодка мягко, но прочно увязла в невидимом островке ила, влипла, как муха в смолу.

- Мель нанесло, - Гришка попытался оттолкнуться ото дна веслом, как шестом, - не вышло, заматерился, прыгнул за борт.

    Павел, не раздумывая, сиганул следом, погрузившись в ледяную воду и вязкий ил чуть не до пояса. Под ногами прощупывался твёрдый песок, но, как ни упирались, как ни рвали лодку из липких, тягучих объятий трясины, силёнок недоставало. К тому ж , пока изводились в напрасных усилиях, грузная посудина успела наполовину заполниться водой, осела ещё глубже. Спасти её было уже невозможно.

- Каюк лодке, - обречённо сказал Гришка. – Теперь ещё за неё ответ держать.

    У Павла не нашлось слов. Предательский удар под дых нанесла река, которую считал союзницей и защитницей. Молча забрал со скамейки карабин и побрёл к берегу. Гришка, поминая всех чертей, плюхал позади. Только на сухой земле, выливая из ичиг воду и с омерзением вытряхивая вонючую муляку, осознали кошмар потери. Вместо лёгкой прогулки по воде предстояло теперь преодолевать дополнительно вёрст пять-шесть по приречной чащобе или открытым лугам вдоль черкесских садов. А времени и до этого имелось в обрез! Но злость на несчастную череду неудач, что взялись ставить подножки с их первых шагов, словно разбудили ту горячую, возносящую силу, которая понесла Павла прочь от родного двора. Нет, не собьёте, не на того напали. Он взглянул на Гришку. Тот отнюдь не выглядит обескураженным, злобно выкручивает носок и бормочет проклятия по известному адресу.

- Ну что, Гришуха, вперёд?

- Погнали, братка. Ноги мои ноги.

    Правда, гнать получалось поначалу неважно. В прибрежных зарослях, да ещё в темноте, чёрт ногу сломит. То об корягу споткнёшься, то ухнешь в промоину, то налетишь на завал из принесённого паводком хвороста. Путаные ветви ивняка лезут в лицо, хватаются за стволы ружей. Плюнули на всё, выбрались на простор луговины. Там преследовало беспокойство иного рода – головы сами собой то и дело поворачивались в сторону темнеющих неподалёку садов, где постоянно мерещилось подозрительное движение, мелькали тени. Ружья незаметно оказались в положении «наизготовку». Павел долго боролся с искушением взвести курок, косился на Гришку и оставил, в конце концов, опасное намерение. Гришка шагал сосредоточенно, быстро, больше смотрел под ноги, чем по сторонам. Вид у него был человека, конечно настороже, но в себе вполне уверенного. Нервность Павла он наверняка заметил, потому что выдал, ни с того ни сего, длинную рацею:

- Черкесы ночных нападений не боятся. Знают, если мы выступаем на них, то обязательно днём, толпой, с барабанами, трубами, знамёнами, пыль и гам до небес. Ночью они спят спокойно, когда своих пакостей не затевают. А сейчас уже за полночь, для них поздно.

    Услышав роковое «за полночь», Павел вздрогнул. Время летит, а им до проклятого хутора, где томится Марийка, ещё топать и топать. На сомнительное утешение друга отвечать сил нет, и так дыхание сбивается, ноги немеют от скорой ходьбы. Сколько ещё до окаянной речушки, вдоль которой откроется прямая дорога до цели – не поймёшь. Не видать поперечной хмеречи, хоть глаза прогляди. Всё то же вокруг – справа ивняк, слева тёмные сады, впереди бесконечная луговина.

    Ветер , между тем, стих, дождик чуть капнул и передумал, но – кто его просил? – начал ложиться туман. Сырая, мутная мгла, то ли поднимаясь снизу, то ли спускаясь сверху, шла волнами, вытесняя чёрный воздух ночи, заполняя округу белой влажной моросью. За пятьдесят шагов взгляд упирался в непроглядную стену. Судьба не уставала изощряться в препонах.

    И когда, наконец, перед ними выросла поперечная гряда ивняка и карагача, в глубине которой слышалось журчание речушки, радости Павел не ощутил. Наоборот, где-то в потайных местах души трусливо шевельнулась совсем жалкая мыслишка – рядом в ста саженях, на острове за косой сидит казачья залога, свои – но эту мыслишку Павел раздавил, как гадкую гусеницу под ногой. И думать забудь, Павел Высочин, о чём-либо другом, кроме возвращения домой с Марийкой. Не хватало ещё позора струсить на полдороге.

    Возможно, Гришку тоже посетила подобная мыслишка. Жадно хлебая воду с ладоней, умывая лицо, он как-то подозрительно озирался. Павел наполнил баклажку. Нет, Гришка думал о другом, о деле.

- Павло, надо поднажать. Гляди, небо уже, кажись, светлеет.

    Туман белеет или небо светает – поди разбери. А поспешать надо, Гришка прав. Слава богу, остался самый прямой и гладкий кусок пути, тщательно изученный при помощи подзорной трубы, но удастся ли его преодолеть до рассвета?

    Обмотали холстиной замки ружей – очень уж сгущалась морось – и рванули. Ни о каком шаге, даже самом быстром, речи не было, надо было бежать и только бежать. В голове Павел постоянно держал картину, запечатлённую памятью с бугра над Кубанью. Версты с две слева будет непрерывно тянуться сплошная приречная хмереча, потом её прорежет прогалина с дорогой, ведущей куда-то в направлении менового двора. Затем ещё версты четыре, а то и пять, метелить до следующей прогалины и дороги, что начинается от аула, проходит рядом с гнездом Шеретлука и за речкой поворачивает на юг, к горам. Приречной чащобы возле того брода им надо достигнуть засветло, иначе не сносить головы, среди бела дня на лугах их загают, как зайцев.

    Под ногами стелилась невысокая, до щиколотки, росистая трава, из тумана вылезали отдельные кустики голого шиповника, редкие купы молодого камыша вокруг паводковых луж, которые приходилось огибать. С каждым шагом всё труднее было дышать, сырой, пропитанный влагою воздух словно забивал грудь ватой. В одной руке ружьё, в другой шапка, чтобы вытирать заливающий глаза пот, бешмет под чекменём хоть выжимай. Взмокшая Гришкина спина парила, как чугунок с кипятком. Гришка бежит на зависть споро, без видимых усилий, держится впереди, часто оглядывается. А Павел чувствовал, что выдыхается. Он уже несколько раз щипал себя за бедро, отгоняя противные, тянущие позывы судорог. Ноги каменели. Но надо бежать, бежать и всё, силы найдутся.

    Проскочили первую прогалину, уже хорошо. Счёт времени и расстояния давно потерян; плохо, что туман, кажется, редеет. Серое небо над головой наливается светом, но к речке туман ещё жмётся, защищает. Зря его проклинали. Дышать почему-то стало легче, и ноги слушаются, переставляются сами собой; правда, земли под ними нету.

    Единственный звук, который давно уже угнетал слух – собственное шумное дыхание – внезапно прорезал близкий визг колёс и чужой гортанный голос. Мгновенно, будто упёрлись в невидимый шлагбаум, друзья метнулись в мокрые кусты хмеречи.

    Из редеющей белой мглы выплыли длинные рога быков, за ними решётчатый остов арбы, нахохленная фигура черкеса на передке. Старик. Сонно покрикивая, погоняет быков хворостиной. Значит, дорога, та, вторая. Почти добрались.

    Погодили, пока одинокая арба не утонула окончательно в тумане. Прислушались – тишина, и рванули , очертя голову, к дороге. Медлить дальше было смерти подобно. Вот он, брод, воробью по колено, каменистое дно. Гришкина голова выше уровня тумана, справа поднимается холмик, весь в грабиннике и боярышнике. Как дикие кабаны, без раздумий врезались в колючие заросли. Продрались совсем немного и неожиданно открылась просторная полянка на макушке холма. Утоптанная людскими ногами не хуже станичного майдана, что сразу бросилось в глаза, и с молодым дубом посредине. Нижние ветки дубка были сплошь увешаны разноцветными лоскутами и лентами, так густо, что и розовеющих почек не видно.

- Куда это мы попали? – Павел растерянно осматривался.

- Смотри, - Гришка указал на хоженую тропинку, выбегающую вблизи кустов, сквозь которые они продирались. – Сюда черкесы молиться ходят. А тряпки они вешают, когда куда-нибудь уезжают или возвращаются, на счастье.

- Тогда уматывать надо отсюда.

- Точно, - тяжело переводя дух, подтвердил Гришка. – Гляди, что тут ещё.
На дальнем конце полянки серел еле различимый среди голых стволов деревьев странный маленький домик, составленный из четырёх большущих каменных плит и накрытый сверху ещё одной. Такие домики строят из карт дети. В передней стенке имелось круглое отверстие, в которое разве собака свободно пролезет.

- Каменная хатка, - сказал Гришка, - на них черкесы тоже молятся. Тикаем туда.

    Направление было единственное – на Шеретлуков хутор. К нему как магнит притягивает.

    Спустились пару десятков шагов по склону, обращённому к хутору, выбрались из густого грабинника и разом встали, как вкопанные.Выдали дружно изумлённое «ох» и молча повалились в кусты.

_

    Чудилось, их сбросили с неба в самую гущу чуждого, враждебного мира. Картина с их холмика распахнулась во все стороны ошеломляющая. Завеса тумана сгинула и вражья земля предстала, как на ладони. И вся она, от подножия холма до высокого нашего берега Кубани, от приречной хмеречи  и до аула, вся кишела, словно муравейник, бессчётным людским племенем, чужим племенем. Брели пешие, скакали верховые, ползли арбы и повозки, гнали отары и стада. Проклятый аул, бесформенное скопище глины и камыша, в двух-трёх верстах от их убежища извергал в небо дым из сотен труб, извергал из себя целые полчища черкесов. Посторонний взгляд может и залюбоваться, казалось бы  мирным зрелищем человеческого труда на благословенной земле, под ясным утренним небом – торопятся стайки женщин, в чёрных платьях, с корзинами и мотыгами, оборванные мальчишки погоняют отару овец под холмом на те луга, по которым только что бежали Павел с Гришкой, лохматые псы бдительно следят за порядком – чем не земная благодать. Но стоит чуткому псу учуять чужого, озорному мальчишке взбежать на холм или зоркому женскому глазу заметить подозрительное – молись, казак.

- Рано поднимаются нехристи, - хрипло подал голос Гришка, - вовремя мы проскочили.

    Но Павлу было не до разговоров. Он буквально впился глазами в то, что находилось в пятидесяти шагах внизу, под самым холмом, то, что воплотилось, предстало воочию, то, что он мечтал увидеть все последние часы.

    Вылитое осиное гнездо. Таким он его себе и представлял. Неправильное каре из обмазанных глиной глухих тыльных стен и грубых, высоких плетней. Ближние крыши заслоняют наполовину внутренний двор. Абрецкая крепостца. Подпалить или взять штурмом – раз плюнуть. А труба над летней кухней курится, слышна перебранка на корявом черкесском языке. На месте, гады. И тут же заныло сердце, холодной резкой болью. Там Марийка, там.

    Гришка обратил внимание на окаменелую позу друга, подполз поближе. Воззрился сквозь кисти зацветшего боярышника на Шеретлуково гнездо, деловито зашептал:

- Гляди, сразу за воротами, лицом к нам, хатёнка. Это кунацкая, отвечаю. Дверь с краю, потом два окошка, а внутри общая горница, жильё для Шеретлуковых абреков. Я с батькой прошлым летом в мирном ауле возле менового был, лес покупали, присмотрелся – они все по единому образцу обстраиваются.

    Умением Гришки «присматриваться» Павел не раз от души восхищался. Зрение у всех, вроде бы, устроено одинаково, но Гришка не просто пялит глаза, у него всё увиденное идёт в дело.

- А дальше, - продолжал Гришка, - смотри, это хозяйская сакля. От двери направо три окна, жилые горницы, а слева, в меньшей половине, одно окошечко под самой стрехой, это кладовка, – Гришка чуть запнулся, но продолжил нарочито бодрым голосом, - там Марийку держат, голову на отруб даю.

    Павел нетерпеливо ворохнулся.

- Остальное там амбары, конюшня, кошара, ну и прочее, - равнодушно закончил Гришка.

- Когда брать будем? – Павел постарался задать самый волнующий вопрос как мог спокойно.

    Гришка выглядит невозмутимо. Но не может быть, чтобы у него внутри не кипело. Просто научился не показывать вида. И отвечает рассудительно, не торопясь, будто прислушиваясь к своим словам.

- Считай, Марийка у нас в руках. Никуда эти бандюки от нас не денутся. Хоть в норе достанем, хоть на дороге перестренем. Теперь главное – момент поймать. Кидаться лоб в лоб – опасно, абреки тоже не пальцем деланые, враз душу вынут, а момент будет, только не зевай.

- Какой момент? – Павла аж потряхивало от нетерпения. Показное спокойствие друга обидно задевало.

- Какой? – Гришка не спеша вытащил из глубокого кармана чекменя разломанную на куски пышку, разложил на травке. – Не знаю какой. Знаю, что глаз нельзя с них спускать, а там видно будет. Поймаем мы их, отвечаю. Ты жуй, жуй. На пустое брюхо не навоюешь.

    Павел механически щипал пышку, запивая водой из баклажки, поглядывал то на хутор, то на Гришку. Тот хоть и осунулся за ночь (интересно, как сам выгляжу), но весь как взведённый курок, уверен в себе, как всегда. Нет, там, где касается чутья, лучше довериться Гришке, нюх на этот самый момент у него, как у охотничьей собаки. А на хуторе шевелятся, правда, толку от того шевеления пшик. Патлатый оборванец (Павел сразу определил – раб) распахнул ворота, присоединил штук двадцать овец к отаре с мальчишками и собаками. Гришка подмигнул и Павел ответил кивком – да, Шеретлук покидать хутор не собирается. Потом тот же оборванец на пару с немолодой, укутанной в чёрное черкешенкой, проследовали с пустыми кувшинами прямо под холмом и вернулись с полными. Вернулись быстро, значит, рядом родник или колодец. До речки за такое короткое время не успеть. Вблизи Павел разглядел, что на оборванце  лохмотья зелёного егерского мундира. Пленник или перебежчик? Немало, однако, жильцов на хуторе. Впрочем, бабы и рабы не в счёт. Не вояки.

    В дверях кунацкой и хозяйской сакли изредка быстро мелькают головы и плечи, остальные части фигур заслоняет ближняя крыша. Раз только задержалась в проёме молодая черкешенка с ребёнком на руках. Шеретлукова ведьма, больше некому. Если подняться выше по склону для лучшего обзора, сам станешь виден среди голого грабинника. Надёжней прятаться в зарослях уже зелёного и вовсю цветущего боярышника, вход и выход под доглядом, позиция удачная, ноги вывели верно. Но всё равно лежать впустую маятно, не за тем так спешили сюда. Где обещанный Гришкой момент?

    И вдруг над серым камышом крыш взметнулись и выросли по пояс, явно сев в седло, две фигуры. Одна в невзрачном тёмном бешмете, вторая в белой шапке и алой черкеске.

- Он! – Гришка толкнул Павла в бок. – Смотри, он, вражина.

    Павел и так не сводил глаз с нарядного всадника. Руки инстинктивно вцепились в карабин.

    Торсы всадников плавно поплыли к воротам, створки услужливо растворились, два абрека встали по краям.

    Карабин плотно вжался в плечо, чёрная мушка разрезала алую черкеску пополам.

- Не сходи с ума, - крепкая ладонь Гришки пригнула ствол к земле. – Наш час подходит. Пусть эти двое отъедут, два на два останемся.

    Резон. Но тогда этот гад уйдёт от его пули.

    Гришка легко читал мысли друга.

- Ты же не за Шеретлуковой головой сюда шёл, - убедительно втолковывал он. – Думать надо, как Марийку вытащить, а этот не сегодня, так завтра, попадётся нам на узкой дорожке.

    Павел счёл за благо прикинуться непонятым.

- Я просто прицел проверял. Руку – чтоб не дрогнула.

    Карие Гришкины глазки на исхудавшем, покраснелом лице смотрели недоверчиво, даже яростно.

- Павло, не дури. Слушай меня и сделаем всё чисто.

    На полянке перед воротами Шеретлук, блестя серебряными газырями, вертелся в седле, горячил и сдерживал коня, одновременно показывая своим кунакам куда-то за тылы хутора. Те понимающе кивали. Наконец, он отпустил поводья и разгорячённый конь рванул с места в карьер. Спутник его помчался следом. Поскакали они по дороге к аулу.

- Молодой ещё, сволочь, - подытожил впечатления Павел.

- Да ранний, - поддакнул Гришка. – Из княжеского роду. У них князей как грязи. Готовься, Павло.

    Проводив Шеретлука, двое абреков не спешили вернуться во двор. Топтались у ворот, поминутно озираясь, будто кого-то ждут. На поясах у них висят одни кинжалы. Ускакавшие уже далеко от хутора. Павел подхватил карабин. Но Гришка мотает головой – абреки быстрей добегут до своих ружей, чем мы их прикончим, а на стрельбу  созовём много гостей. Павла опять начало потряхивать, никак не получается успокоиться. Ну заползайте, черкесяки, в нору. Нет, стоят. Может, обойти хутор? В округе обезлюдело, лишь на дальних огородах копошатся черкешенки.

    Гришка досадливо причмокнул. От речки к хутору рысил верховой черкес. По всему видно – мимоезжий, решил завернуть к знакомым. Богато одет, при холодном оружии. Поприветствовал абреков, начал их о чём- то расспрашивать. Те отвечают охотно, горделиво принимая молодецкие позы. Смысл разговора уловить нетрудно. Да, читалось по их гримасам и жестам, да, уезжаем, бросаем хутор, скоро война, придут казаки, будут резать и жечь. Нет, не на север, к турецкой Анапе, там секим башка, надо на юг, в горы. Павел раздражённо ёрзал, Гришка словно обратился в камень. Пока черкесы болтали, во дворе предсмертно взблеял баран и через какое-то время на крышу шлёпнулась ободранная шкура. Мясом готовятся обжираться на хуторе, а тут от пышек с водой живот подводит.

    Не успел верховой тронуть прочь, как появилась новая помеха. Целая вереница крытых повозок выехала от речки и остановилась под холмом. Павел никак не мог сообразить, кого они ему напоминают.

- Армяне, купцы, - подсказал Гришка.

    Точно. Седобородый, в синем кафтане, сто раз виданный в станице купец Самвел степенно восходил на пригорок.

- Проходной двор, - злобно рыкнул Павел, - так мы все бока пролежим. За каким чёртом его несёт?

- Долги собирать, - невозмутимо пояснил Гришка. И предсказал: - Дулю он с маком получит.

    Павла одинаково бесили и всезнающее хладнокровие Гришки, и армяно-черкесские церемонии. Хорошо, хоть, абреки приняли купца не в пример суше, чем своего соплеменника. Пренебрежительно отворачиваются, машут в сторону аула – мол, там хозяин, ничего не знаем, езжай с богом. И весь разговор.

    Армянин сокрушённо развёл руками и обоз покатил к аулу.

- Какие долги? – напутствовал купцов Гришка. – Война всё спишет.

    Павел в ответ только нервно подёргивался – суета у ворот не кончается, наоборот – нарастает. Уже не один, а два раба беспрестанно сновали перед глазами. Пару рыжему в егерском мундире составил второй, судя по роже, природный черкес, подневольный холоп. Таскают куда-то за тылы хутора вязанки дров, кувшины, корзины, проволокли вдвоём большой котёл. Абреки-привратники не помогают, только понукают и распоряжаются. Во дворе опять раздалось смертное блеяние барана, что вызвало у абреков приступ веселья. Хлопая в ладоши, они изобразили короткую пляску. Из очередной ходки за хутор вернулся лишь раб в егерском мундире, второй остался там, откуда вскоре потянуло дымом.

    Постепенно смысл суеты прояснялся и Гришка не замедлил его озвучить:

- Отходную пирушку Шеретлук затевает. – Он, не мигая, смотрел на Павла круглыми глазами, кожа на лбу собралась гармошкой. – Похоже, братка, это нам в руку.

    Павел досадливо кивал – да, понятно, черкесы перепьются бузы, гулять будут где-то за хутором, вот он – момент, но когда он настанет? Сил нет валяться в кустах, исходя от горящей в душе злобы, приговорённый к нестерпимому безделью.

    Абреки от ворот не уходят. Солнце поднялось, жарит в упор. Удушливо пахнут цветы боярышника, парит нагретая земля. Разбитое, затёкшее тело противно ноет, вода в баклажке степлилась. Гришка перекатился с боку на бок, выпутался из чекменя, свернул его подушкой, подложил под грудь, пригласил Павла последовать примеру. Хуже нет – ждать. Пересмотрели заряды в ружьях и пистолетах. Скорей бы. От мысли о Марийке как волной холодной окатывает, совсем близко она, крикни – услышит. Павел украдкой пожимал упругие курки, чудился родной, свежий запах пороха вместо приторного духа боярышника.

    Расслабленные фигуры  абреков внезапно напряглись, шеи вытянулись, как у сторожевых сусликов. Радостно завизжав, они бросились во двор. По дороге от аула – сердце Павла бешено заколотилось – приближалась, пыля, кавалькада, толпа всадников на разномастных конях. Много. Скакали дружно, сплочённо, крупной рысью.

- Вот и гости дорогие, - дурашливо пропел Гришка.

    В тоне голоса послышались и законная похвала собственной прозорливости и отчётливый предвестник тревоги.

_

    Едва толпа черкесов с Шеретлуком во главе повернула к хутору, как из ворот навстречу вынеслись два часовых абрека на осёдланных конях, в каждой руке по ружью. Одно вручили своему главарю, другое – сотоварищу, и поочерёдно торжественно выпалили в воздух под одобрительный рёв гостей. Затем гости, не слезая с коней, выстроились полукругом, лицом к воротам, в проёме которых величаво восседал на своём скакуне Шеретлук. Рядом с ним встала молодая черкешенка с кувшином и чем-то вроде кубка. Наполнив сосуд бузой, она с поклоном подавала его Шеретлуку, а тот одного за другим объезжал гостей, угощая каждого полной чашей. Пока один пил, прочие, хлопая в ладоши, напевали что-то вроде «пей до дна».

- Пятнадцать, - неожиданно произнёс Гришка и, в ответ на оторопелый взгляд Павла, спокойно добавил, - всего пятнадцать гавриков вместе с Шеретлуковыми бандюками. Вот тебе и мирной аул. Все они на нашу сторону втихаря шастают.

- Их ещё мой дед к присяге приводил, - вспомнил Павел.

- Их хоть на верёвке води – перегрызут, - с такой нескрываемой злобой пробормотал Гришка, что Павел невольно покосился на друга. Ага, и Гришке уже невтерпёж, срывается с завода. Себя Павел уже сутки как перестал узнавать. Рос казак восемнадцать лет, никому плохого не желая, а сейчас не подходи, сейчас в нём поселилась такая ненависть, что за себя не поручится.

    У ворот продолжалась зловещая кутерьма. Гости – как на подбор молодые джигиты, при шашках и кинжалах – потрясали привезёнными хурджинами и бурдюками, восторженно орали, рабы и женщины бегали взад-вперёд, как угорелые. Шеретлук широко улыбался и подбоченивался, исполняя роль радушного хозяина. В какой-то момент Павлу вдруг почудилось, по жестикуляции черкесов, что гости просят показать пленницу и он с ужасом осознал, что не выдержит, выстрелит. Но то ли Шеретлук отказал, то ли и впрямь почудилось, но Марийку не выводили.

    Шумная кавалькада потянулась за хутор, к месту пирушки. Шеретлук отдал поводья одному из абреков и пошёл пешком.

    Гришка забубнил, монотонно, точно читая молитву или бормоча во сне.

- Уматывают. Ружья не берут. Смотри, одного абрека оставляют. Это при Марийке сторожем. Осторожные, гады. Готовься, братка.

    Павел хотел ответить, но не смог, губы не слушались. Он уже летел над кустами, протягивая руки к Марийке, видел её сквозь глухие глиняные стены. А, вдруг, и она чувствует его близость, ждёт минуты, когда он встанет перед ней? Не может быть, чтобы не ждала.

    Гришка поднялся на колени, сжимая ружьё. Павел забросил карабин за спину, в правой руке пистолет, в левой кинжал.

    Двое спешенных Шеретлуковых абреков расставались у ворот с оставленным для охраны. Тот стоял , уныло повесив голову, собрав поводья всех четырёх коней, а более счастливые собратья со смехом хлопали его по плечам, что-то приговаривая. Павел с Гришкой терпеливо пережидали, стиснув зубы.

    Наконец, счастливцы стремглав устремились догонять исчезнувшую за хутором толпу. Сторож разобрал поводья и угрюмо поволок коней во двор.

- С богом! – На бегу расслышал Гришкин возглас Павел. Он мчался впереди.

    Первое, что увидел, вбежав в ворота – обе женщины на крыльце сакли. Они смотрели на него и рты у них разом превратились в чёрные дыры. Но крика Павел почему-то не услышал. Абрек стоял посреди двора, передавая коней рабу в егерском мундире. Поворот головы и последующий прыжок в сторону кунацкой слились у абрека в одно движение. Павел ринулся наперерез. Абрек улетал длинными, высокими скачками, как сайгак. Не догнать. Пистолет поднялся сам, упругий курок легко подался. Спина черкеса вздрогнула, пошла вбок, вытянутая рука промахнулась мимо двери, тело мягко оползло по стене. В ушах лёгкий звон, но и грохота выстрела вроде бы не было. Заглянул в кунацкую, пусто.

    Гришка ломился в дверь сакли.

- Заперлись, стервы!

- Посторонись!

    Павел с разгона врезался в дверь пятипудовым тараном. Деревянный засов внутри хряснул, створка пёрышком отскочила прочь. Не устояв на ногах, Павел кувыркнулся в тёмный угол сеней. Карабин пребольно саданул по затылку, глаза со свету на миг ослепли. Мелькнули непонятные тени и что-то навалилось на него, мешая встать. В следующее мгновение это «что-то» определилось как несомненное женское тело, расслабленное, словно бескостное, чужое. Павел брезгливо сбросил его с себя, вскочил. Гришка тяжело дышал, держа ружьё двумя руками наотлёт.

- Чуть тебя ножом не пырнула, змеюка. Успел прикладом по башке.

- Где Марийка?

    Гришка сунулся к двери кладовки, заложенной поперёк толстым брусом.

- Павлик! Гриша! Я здесь! – Горячая дрожь сотрясла Павла. Он рвал засов из железных крючьев, но растерянная Марийка налегала на дверь изнутри, заклинивая брус. Вдвоём с Гришкой еле выдрали.

    Холодные руки обхватили за шею, мокрое лицо порывисто ткнулось в щёку. Цела. жива!

- Бежим! Ходу, ходу! – Гришка нетерпеливо выталкивал вон из сеней.

    Раб в егерском мундире столбом застыл посреди двора, намертво вцепившись в поводья. Круглые, бледно-голубые глаза, как нарисованные,  сияли на мёртвой маске лица.

- На коня! Марийка, залезай! – Гришка бесцеремонно, будто мешок, поднял сестру, помогая вставить ногу в стремя.

- Братик, я не умею! Павлик, посади к себе!

    На Марийку не было сил смотреть, сердце разрывалось. Но жалость осталась дома. Двое на одном коне – готовая добыча для преследователей. Молча, не слушая Марийкиного лепетанья, усадили её в седло. Седельным арканом обмотали вокруг талии, концы закрепили на передней и задней луках. Павел отводил взгляд от обнажённых ног Марийки, полосатая плахта задралась выше колен.

- Всё, трогаем.

    Марийка вдруг вскрикнула, заслоняясь ладонями.
В прорехе ворот, нелепо раскорячась на шаге, окоченел черкес, один из Шеретлуковых абреков. Услышали выстрел, не иначе. Абрек ошалело переводил глаза с чужаков на лежащего поперёк крыльца кунака, губы беззвучно дёргались. Павел потянулся за пистолетом и абрек тут же сгинул. Отчаянный, призывный вопль раздался за стенами хутора.

- Влипли, - простонал Гришка, - сейчас пойдёт потеха. Ходу, Ходу!

    Но сам вместо коня метнулся к тлеющему очагу. Дымящие головешки полетели на соломенные и камышовые кровли.

    С душевным содроганием следя за Марийкой, Павел тронул коней. Слава богу, коньки послушные, умницы, но Марийка! Что она вытворяет! Качается в седле, как ванька-встанька, ноги выскакивают из стремян, судорожно дёргает уздечку, сбивая с толку коня. Держась обок, с трудом подбирая ласковые слова, Павел пытался преподать ей азы верховой езды. По испуганному виду Марийки понял, что до неё ничего не доходит. Слишком много свалилось на неё страхов за последний день, совсем потерялась. Поневоле переходя на крик, приказал ей, бросив поводья,  вцепиться руками в переднюю луку, вжаться коленями в бока скакуна и не пугаться – он рядом. Марийка согласно кивала, даже пробовала улыбаться, но Павел отлично видел, насколько ей страшно. А как болезненно ударяться грудью о жёсткую деревяшку луки, как сотрясает тело неумелая посадка. И отвернуться, не глядеть на её муки – нельзя, надо ободрять своей уверенной статью. Что-то похожее на нормальную рысь Марийка выдерживает.

    Гришка догнал у брода, проорал:

- Порядок, братка! Жмём, не догонят!

    И тут же, словно кто схватил за плечи, оба дружно обернулись. Знобящий холодок пронизал до пяток – из-за хутора стремительным намётом выкатывала орава конных черкесов. Впереди всадник в алой черкеске. Пошла погоня. Звериный вой ожёг кнутом. Ну, давай бог ноги.

    За бродом выскочили на простор лугов, эскортом окружили Марийку и начали разгонять коней до настоящего галопа. Иначе не уйти, сзади всадники лихие. Впереди встаёт родной высокий берег, грозный силуэт кордона, острия тополей над станицей. Но туда ещё добраться надо, далеко, ох, далеко. Шарахнулась из-под копыт овечья отара, дико глянул замурзанный пастушонок. Нет, хорошо идут кони, грех жаловаться, обученные скакуны. Лужи-озерца сами примечают издалека, плавно огибают, не сбиваясь с ноги. А как погоня?

    Павел оглянулся. Не поверил глазам, оглянулся ещё раз. Да, черкесы скачут следом, и расстояние сократили шагов до двухсот, но число их почему-то тоже сократилось человек до шести, не больше. Куда остальные подевались? Павел окликнул Гришку.

    Тот ощерился довольной улыбкой:

- Нормально, братка! Ты туда погляди!

    Над зеленью приречной хмеречи, там, где остался аул, поднимался кучерявый, сизый клуб дыма.

- Спасает Шеретлук своё добро! Не до нас ему!

    Павел не поверил. Не похоже на черкесов. Выкраденная пленница, убитый кунак, угнанные кони куда дороже для них, нежели паршивая куча глины и камыша. Тем паче, её не сегодня-завтра всё равно бросят. И преследователи ведут себя как-то странно. Они не настигают, хотя могли бы уже приблизиться почти вплотную, нет, они словно  выдерживают заданную дистанцию, приноравливаясь к темпу убегающих. Мы, понятно, нажать сильней не можем, Марийку и так уже вот-вот перережет  волосяной аркан, мотается в седле из стороны в сторону, а они вполне могут. Но они вместо этого как-то подозрительно обходят слева, прижимая беглецов к приречной хмерече, перекрывая путь на простор кубанской поймы. Что-то тут не так, что-то черкесы задумали.

    В мозгу словно вспыхнуло, ясно представилась картина, которую он держал в голове во время ночного броска по лугам. Первая прогалина! Туда несётся, наперерез им половина черкесской шайки. И ведёт их Шеретлук, его позади нет. Ведёт скрытно, за чащей хмеречи. Там, у первого брода, западня позади нет. Ведёт скрытно, за чащей хмеречи. Там, у первого брода, западня захлопнется. Ах, волчары! Неужели перехитрили? Гришка скачет справа от Марийки, ближним к зарослям, его первого застигнут врасплох.

    Над плечом Марийки прокричал свою догадку Гришке. Тот повертел башкой и успокаивающе отмахнулся:

- Не, братка. Это они наших ружей боятся.

    И в подтверждение сделал угрожающий выпад ружьём. Черкесы уже совсем рядом, и ста шагов нету, в ответ только скалятся. Как же, боятся они их ружей! На своей разбойничьей шкуре не раз проверили, что со скачущего коня попадёшь разве что в упор. Нет, они своё волчье дело знают.

    Всё-таки Гришка, видимо, тоже встревожился. Начал делать Павлу знаки, чтобы тот отворачивал подальше от хмеречи. Но куда там! Черкесы внаглую сближаются, только прицеливание пистолетом удерживает их на расстоянии дальше броска аркана. Предчувствие неминучей беды не отпускало, мир сворачивался в тугой, удушающий клубок.

    Но вот справа раскрылась, наконец, прогалина брода, раскрылась отрадно пустая, чистая до самых садов, и с души на миг отлегло, но лишь на миг. Потому что в следующий миг пустое пространство, как в кошмарном сне, заполнилось чёрными фигурами конных, взлетели под копытами брызги воды, взлетели над головами сверкающие шашки. Хищный, ликующий вой обрушил небо.

    Гришка уже сдерживал коня, наводя ружьё. « Гони»! – крикнул таким отчаянным голосом, что Павел погнал бешено, нещадно нахлёстывая Марийкиного коня. Марийка приникла к шее скакуна, обняв её руками, спрятав лицо в гриве. Не свалится. Родной берег всё ближе. Сзади бухнули один за другим три выстрела. Павел ясно различил – сначала весомый ружейный, потом два пистолетных хлопка. Всё, Гришка расстрелял свои заряды. Как заставить себя оглянуться и увидеть друга под черкесскими шашками?

    Но Гришка вынырнул, как из воды, рядом, перекошенный, неузнаваемый, сдавленно выдохнул:

- Павло, пуляй.

    Всё верно, его очередь. Сдёрнул карабин, не глядя, как Гришка с Марийкой уносятся вперёд. Великое спокойствие и удивительная ясность взгляда вселились в него. Как будто настоящий Павел смотрит откуда-то сверху на оставшегося внизу двойника и уверенно руководит им. И ему остаётся точно исполнять приказы того всевидящего, не знающего страха. Так, Гришка стрелял не зря. Кого-то ссадил. Кучка спешенных хлопочет поодаль. Остальные приотстали, под пули не спешат. И только двое летят во весь опор, настигают. Один из них в алой черкеске. Вот ты мне, гад, и нужен. Надвигается стремительно, в руке шашка, глаза с Павла не сводит. Главное – поймать момент между толчками копыт и вовремя нажать курок. Есть. Но неуловимый нырок Шеретлука и он полностью исчезает за мордой коня. Выныривает, злорадно ухмыляясь. Ну и рожа. Ловок, гад. Пуля истрачена понапрасну. Ничего, пуля в пистолете тебя дожидается. Нападающий с другого бока черкес уже раскручивает над головой аркан. Ложный выпад пистолетом - и тот исполняет, что требовалось, прячась за шеей коня. Волчком в обратную сторону – Шеретлук  навис с занесённой шашкой , но дуло пистолета страшней. Алая черкеска пропадает за вздыбленным конём, Шеретлук отстаёт. Поворот к арканщику и палец, помимо воли, давит курок, выхода нет – привставший на стременах черкес готов набросить петлю. Жаль, не тебе предназначалась пуля в грудь, ретивый загонщик. А теперь из последних сил вперёд, охаживая круп коня горячим стволом пистолета. До Кубани чуть больше версты, пока сбитый с ходу Шеретлук возьмёт разгон, должны уйти.

    И внезапно налетел на Гришку с Марийкой. Те стояли, как вкопанные. Что за чертовщина? Гришка вяло кивнул в сторону Кубани.

    Затуманенный схваткой взгляд медленно прояснялся, вбирая в себя кругозор, и ещё медленней постигалось, как от кубанского берега на них надвигается вал верховых, густая цепь конников, накатывается неудержимой волной. Это конец. Капкан захлопнулся. Павел беспомощно обернулся назад и оторопел, его шатнуло, едва не выбив из седла. Черкесская погоня развернулась и, подобрав подстреленных, быстро уходила!

- Наши! – завопил Гришка. – Братка, наши! Сеструха, гляди – батька!

    Из Павла сразу будто ушла вся сила, он сдавил коленями раздувающиеся бока коня, руки повисли плетьми. Господи, ну , конечно, наши, вот они – знакомые лица станичников, высокие шапки, длинные пики. Глаза совсем отказывают. Воздух замигал, переполнился бесчисленными искорками, переливчатое сияние застило обзор. Павел осознавал, что качается в седле с глупой, блаженной улыбкой и ничего поделать с собой не может.

    Гришка тряс за плечо, орал в ухо:

- Получилось, братка! Ура!

    Вокруг шумят казаки, дядя Микола бережно выпутывает Марийку из верёвок, Гришка восторженно размахивает руками. Земля и небо потихоньку возвращаются на место, но как всё вокруг переменилось и уже никогда не станет прежним. Кстати, Гришка-то гарцует на Шеретлуковом аргамаке. Интересно – случайно так вышло? Или? Нет, у Гришки ничего случайно не бывает. А где отец? Павел повёл взглядом и отпрянул – отец на вороном Абреке стоял вплотную к нему, соприкасаясь стременами. Что это с батькой? Редчайшая гостья на его лице – улыбка – морщит смуглую кожу неумелой гримасой, глаза странно блестят. Да у батьки глаза на мокром месте! Павел ощутил, как что-то щекочет ему щёку, провёл ладонью. Да, Павел Высочин, не быть тебе атаманом.

_

    Из победного похода на Анапу Павел вернулся глубокой осенью. Он знал, что дед Иван переселился в Екатеринодар, переселился навечно, под стены войскового собора, где хоронили самых заслуженных казаков. Весной, на годовину, они с отцом навестили дедову могилу и, стоя над ней, отец рассказал о последней боевой операции деда, спасшей им с Гришкой головы. Тем памятным утром, когда они с Гришкой лежали в кустах у хутора, дед вдруг прикатил на кордон в бедарке, грозный, как бог войны. Кратко оповестив ошеломлённого отца о проделке двух неслухов, дед никому не дал усомниться, кто подлинный начальник кордона. Приказал отцу поставить конных казаков под седло, а сам улёгся на валу с подзорной трубой. От любопытных и набежавшего станичного начальства только свирепо отмахивался. Когда над хутором поднялся дым, скомандовал – «Гайда»! А узрев счастливый исход, уехал домой и сутки не вылезал из своей горницы. Вышел проводить Павла в поход, лично вручить обещанную саблю. Таким Павел его и запомнил, обернувшись в последний раз – опираясь двумя руками на палку, ссутуленный, седоголовый, дед смотрит ему вослед. А вскоре дед умер, легко, как хотел – во сне.

    Никаких донесений в войсковое правление станичный атаман слать не стал. Зачем? Искать громов на свою голову? В станице, слава богу, потерь и прорух не было. Значит, и бумагу нечего переводить.