1. Переход. Иван

               

    Терпение у полковника Ивана Высочина кончалось. Уже битых два часа он торчит, изображая из себя конную статую, на убогом курганчике, каких полно в этой дикой приазовской степи, а картина перед его глазами не меняется.

    Всё так же, в двадцати шагах от кургана, тянется бесконечная вереница войскового обоза, шлёпают, поднимая пыль, копыта длиннорогих волов, вертятся огромные деревянные колёса, скрипят и покачиваются на ухабах фуры и возы, понуро горбятся на передках серые фигуры. Мстительно обжигает напоследок заходящее солнце, не продохнуть от пыли, едкого запаха потной скотины и горячего дёгтя. Изредка заполошно проскачет с криком верховой, разыскивая потерянный воз, и опять всё та же тягомотина!

    Иван приподнялся на стременах (задремавший конь испуганно ворохнулся) и, прикрыв глаза ладонью, с надеждой воззрился налево, туда, откуда из багрового заката выползала извилистая лента обоза. Нет, конца и краю не видать этой черепашьей процессии. И загонной цепи его арьергардных хлопцев не разглядеть – значит, терпи казак! Направо, за небольшой речушкой, которой имени не у кого спросить в этой пустыне, уже широко раскинулся лагерь, белеют шатры, чёткими квадратами выстраиваются куренные возы, дымят костры кашеваров, плещутся, гогоча, в речке голые казаки – благодать! А ты торчи тут до Матрёнина заговенья, старый дурень. Сам напросился у кошевого на эту собачью службу, никто за язык не тянул.Скучно показалось плестись наперегонки с быками – зато теперь как весело.

    Ещё на днепровской переправе, одурев от недельного безделья, Иван предложил Харьку Чепиге организовать охранно – разведочную команду для поиска удобнейшего пути, биваков, переправ, подбирать отсталых, удерживать в строю особо непоседливых и вызвался её возглавить, на что Харько не замедлил дать согласие – «Та тож твоя коренная служба, Иван! Действуй!» И вот, после двух недель «действования» полковник Иван Высочин почувствовал, что достала его эта служба до печёнок. Пора смену у кошевого попросить – что, он меченый, что ли? Вон сколько куренных атаманов помоложе его, Ивана, байдыки бьёт при обозе. Да и его казаки не гончими псами уродились, убегались уже. Вон его неотлучный порученец, Стёпка Чепинога, седло прямо на коне починяет – сдвинул шапку на затылок и орудует шилом да дратвой, как заправский шорник.

- Стёпка, - позвал Иван, - дывысь, работа по твоей части. На сабельном ремне заклёпка одна выскочила. Завтра днёвка, займись на досуге, будь ласков.

- Сделаем, - Стёпка бережно, двумя пальцами, вытащил на вершок из ножен Иванову саблю, любовно погладил клинок, - Иван Гаврилович, а чего твой клинок всегда холодный? Мой как из печки.

- Ну, зачевокал, - передразнил Иван, - чего да чего! Сто раз спрашивал.

- Секрет же есть какой-то?

- Я что тебе – кузнец? – Иван раздражённо смотрел на Стёпку сверху, из седла, но тот не отводил вопрошающего взгляда и Иван смягчился. – Твою зброю кто ковал? Куренной коваль Вакула из чёрного железа. А моя шаблюка старинной работы, из города Хорасана, что в Персии. Её, небось, целый год знатные мастера для паши какого-нибудь вытягивали да закаливали, вот и весь секрет.

Стёпка не выпускал из рук сабли, поводя пальцем по клинку.

- Это ж надо, - восхищался он, - смотришь на неё – волнами идёт, а потрогаешь – глаже стекла. Сколько ей лет?

- У деда моего пойди спроси, - огрызнулся Иван, - он её в Кафе с Сагайдачным добывал.

- А львиная морда на рукояти вправду золотая?

- Да отчепись ты, репей! – Иван освободил саблю из Стёпкиных рук. – Иди своё седло зашивай. Мне б твои заботы.

    Отделавшись от Стёпки, Иван привычно обратил взгляд на запад, помотал головой, не веря своим глазам, и ещё раз вперился в темнеющую даль степи. Ну, наконец-то! Скоро он с чистою совестью и лёгкой душой покинет опостылевший курган. Солнце зашло и над чёрным обрезом горизонта, на фоне красного неба чётко прорисовывается рассыпная цепь верховых, будто колья раздёрганного частокола. Это его арьергардные хлопцы подгоняют хвост колонны, больше некому. Ох, уж эта войсковая колонна – двадцать вёрст за день, пару вёрст туда-сюда и не больше, хоть лопни. Быки, задери их волки, сколько не кричи на них «цоб-цобе» неспособны ускорить свою размеренную поступь, если только на них и впрямь не нападут волки, от чего избави боже. А без быков никуда. Тяжка и громоздка войсковая кладь, идём на пустое место, весь припас приходится тащить с собой. И это идут одни строевые, конные казаки. Что будет на следующий год, когда потянется от Днестра и Буга на Кубань пешая рать с бабами, детьми, хозяйственным скарбом – представить страшно. Ну да Головатый не зря свою фамилию носит, управится, доставит и семейство Ивана с жинкой Христиной и сынком Леонтием, дай бог им всем доброго здоровья. Эх, везунчик кум Савва Белый, тоже войсковой полковник, начальник гребной флотилии! Чуть не на другой день после оглашения указа императрицы сиганул со своими пройдисветами в «чайки» да и рванул навпростец по синему Чёрному морю на Тамань. Давно уже похаживает гоголем по оставленным турецким и суворовским фортециям, обустраивается спокойно, не боясь прихода зимы. А ихней колонне ещё топать и топать вокруг Азовского моря, с опаской поглядывая на сентябрьское небо – скоро ли задождит. Полковнику Кордовскому с небольшой колонной дозволили пройти через Крым, на керченскую переправу, а главные силы почему-то пустили в обход, побоялись, наверно, что по старой привычке сцепимся с татарами – какие сейчас татары, одно название! Вот и выходит, что речку Кубань раньше будущей весны не увидать.

    Проковылял, наконец, последний увечный воз, угрожающе вихляя подвязанным колесом, и сплочённой гурьбой лихо взлетела на курган долгожданная арьергардная команда.

    Старший, войсковой хорунжий Сенька Гарабурда, сорвал с головы шапку со щегольской алой китицей и, тараща наглые карие глаза, отрапортовал:

- Годи, Иван Гаврилович! Це эти дурни незамаевцы поломанные – крайние. Позаду чисто. Отсталых нет.

- Слава тебе, господи, - Иван широко перекрестился. – От такого переходу с ума сойдёшь.

- Та шо вы переживаете, Иван Гаврилович, - круглая, усатая физиономия Сеньки сияла беспечной радостью жизни. – Чем погано у степу? Гуляй, казак.

    Иван сдержался, не стал говорить обычного – «тебе, поблудной душе, что бы ни делать, лишь бы ничего не делать», зачем обижать Сеньку, службу он справляет крепко. Хотя второго такого беспутного казака в Ивановом курене было днём с огнём не сыскать. Казалось бы, возрос Сенька в паланковой домовитой семье, а шарахался от родного двора, как чёрт от ладана, на манер стародавнего сечевика – гуляки. Где ни затеется какая-нибудь бесшабашная гульба, охота или шкода – там Сеньку найдёшь обязательно, без него никакая вода не освятится. Зато в дозоре и разведке Сеньке цены не было. Мышь, и та не могла безнаказанно проскочить мимо его всегда вытаращенных, ястребиных глаз. Иван многое прощал своему забубённому хорунжему, следуя поговорке – какой уродился, такой пригодился.

- Добре, - Иван ободряюще похлопал меж ушей приунывшего вороного, - добре, Семён Фёдорович. Так и быть, коль тебе служба не в тягость – получи от меня поручение. Прогуляйся до шатра кошевого и доложи там от моего имени всё чин-чином, так, мол, и так. – И,  с усмешкой  поглядывая на ещё более округлённые недоумением (хотя, казалось бы, куда более) глаза хорунжего, добавил, - А насчёт меня сбреши, что расхворался Иван Гаврилович, пластом лежит, спину схватило. Понял?

    Сенька понимающе ухмыльнулся. Уж что-что, а плести всякую брехню и валять дурака было его любимым занятием. Вдобавок возле шатра кошевого всегда нахватаешься самых что ни есть свежих новостей, сплетен и слухов, будет о чём потрепаться вечером у костра.
- Слушаюсь, пан полковник! – Чёрная Сенькина ладонь с повисшей на кисти плетью ткнулась об висок.

    Сам Иван обходил последнее время шатёр кошевого седьмой дорогой. Чужой, новомодный дух, веявший там, отшибал желание появляться лишний раз. Одному бесу ведомо, как это успела казацкая старшина так быстро набраться москальских обычаев. Кошевой, а по-новому войсковой атаман Захарий Алексеевич Чепига, давний друзьяк ещё по Сечи, и тот глянется порой не старым добрым казаком, а прямым царским генералом. Всем ворочает войсковой писарь Тимофей Котляревский, чинодральская душа, выходец из наместнических канцелярий. Он завёл казённые порядки, обошёл и окрутил простеца Харька. Про куренную мелюзгу и говорить нечего, рядятся в форменные мундиры с эполетами, орденами и прочими цацками да вышагивают индейскими петухами. По вечерам в шатре кошевого от них не протолкнуться, галдят над чертежом есаула Мокия кошевого от них не протолкнуться, галдят над чертежом есаула Мокия Гулика, что тот привёз с объезду отведённых войску земель на Кубани, не хуже генерал-квартирьеров. Послушаешь панов атаманов – аж слеза пробьёт, так они радеют о ридном войске. А на уме-то у них одно – как бы угнездиться на новом месте не хуже русских помещиков, да об рядовое казачество ноги вытирать, как об своих крепостных. Но больше всего бесил Ивана бесстыжий торг из-за раздела войсковых земель на куренные юрты. Генерал Гудович прошлым летом взял Анапу, побил турков, разогнал черкесов, да и ушёл восвояси, разворошив осиное гнездо, а по Ясскому миру все земли за Кубанью опять остались за турками. Вот и выходит, что речка Кубань -  граница с беспокойными соседями и некоторым гречкосеям охота поселиться от них подальше. Наконец, после долгих споров и чуть ли не таскания за чубы, постановили кинуть жребий. Иванову куреню выпало стать по над самой Кубанью, пятью десятками вёрст ниже Талызинской переправы и меняться жребием Ивану никто не предлагал, как и он другим. Так что толочься в шатре кошевого он с тех пор избегал.

- Поезжай с богом, Семён Фёдорович, - устало махнул рукой Иван, невольно входя в роль больного.

    Но едва обратила тыл, всё так же держась сплочённой гурьбой, команда хорунжего, как Иван, забыв про мнимую болезнь, напряг во всю мочь командирскую глотку:

- А ну стой! Панько, бисов сын, вылазь на свет божий! Чего ховаешься?

    Пантелей Перевертун, балованный есаульский сынок, с дорогой душой отпущенный батькой в поход (хозяйственный батька обстоятельно собирался к переезду на будущий год), расплывшись в улыбке, выпятился из-за спин товарищей пред грозны очи атамана. Поперёк крупа его коня возлежал прикрученный арканом к луке седла пышнокудрый баран.

- Докладывай, где спёр барана! – Иван не сомневался, что иным путём баран попасть к Пантелею не мог.

    Пантелей безуспешно попытался изобразить на своей плутовской роже благородное негодование.

- Вот крест святой, Иван Гаврилович, купил. У ногайцев купил.

- Каких ещё ногайцев? Где ты их откопал?

- Да недалече кочуют. Вон за той каменной могилой, - Панько указал плетью в сторону обрывистого останца, что мрачной громадой возвышался далеко к югу, чернея плосковершинной макушкой на блёкнущем небе.

– Докажите, Семён Фёдорыч.

- Было дело, - вступился хорунжий, утвердительно кивая головой, - заскочили мы на тот курган оглянуться, бачим – у речки кибитки стоят, отары пасутся. Ну, мы подъехали нехристей проведать, для порядку.

- Ещё бы, - раздражённо передразнил Иван велеречивую рацею хорунжего, - как это без вашего спросу кто-то по степи шастает! Надо ж нос сунуть! А барана вам ногайцы, конечно, подарили?

- Как же, подарили! – Пантелей обидчиво возвысил голос. – Люльку я как раз шмалил, а один ногаец пристал – дай да дай табаку. Ну, я за жменю тютюна барана у него и выменял.

- А, может за два огляда?

- Иван Гаврилович! – Панько раскинул руки – ни дать ни взять распятый Христос. –Из-за одного барана мараться! Надо было бы – так всю отару угнали.

- А киями давно по одному месту не получал, герой?
Пантелей угрюмо насупился.

- Ладно, верю. Не тебе, Панько – Семёну Фёдоровичу. А морду барану зачем учкуром замотал?

- Да орал, как скаженный, коня пугал.
Иван расхохотался.

- Нож почуешь, сам не хуже барана заорёшь. Добре, гайда. А ты, Панько, дуй прямиком до кашевара. Не вздумай мимо шатра кошевого гарцевать.

    Пока Иван творил суд и расправу над Паньком и бараном, его верный порученец Стёпка Чепинога сидел рядом в уже починенном седле и безразлично глядел куда-то вдаль. Похоже, он даже не слышал о чём идёт речь. Худая, долговязая Стёпкина фигура на низкорослом татарском коньке смотрелась по сравнению с его дородным полковником на могучем вороном тонкою рябиною в тени векового дуба. То ли многотрудный день утомил молодого хлопца, то ли грустные думки одолевали.

-

    Ужин у Иванова куреня удался в этот вечер на славу. Пока доспевала баранина, вдохновлённый Паньковой добычей кашевар напёк на железном листе чорнобривых пышек, что показались слаще домашних паляниц, особенно после  того как две недели точили зубы об сухари, и вскипятил котёл грушёвого узвару. По случаю изобильного приварка и завтрашней днёвки, Иван распорядился извлечь из заветного загашника ведёрную баклагу травника – два десятка подобных пузатых ёмкостей везли на бдительно охраняемом возу, укутанных овчинами, что малых чад. Казаки мигом соорудили посреди куренного каре, образованного возами, братский стол из досок, ящиков и бочек и два раза звать за стол никого не пришлось. Разлили по кружкам духовитый огненный травник, по мискам – окутанную паром тетерю и пошла работа!

    Выпили за зоркий глаз Пантелея Перевертуна, за лёгкую руку кашевара Якова, за щедрую душу полковника Ивана  и за неизменную  удачу славного Черноморского казачьего войска. Пили бы и ещё, но что ведёрная баклага на сорок четыре лужёных глотки. Именно столько своих казаков сумел собрать Иван буквально на скорую руку, именно этот счёт отравлял ему радость пира, когда он окидывал взглядом то, что осталось от его куреня.

    Не одна война проредила, как ни старались турки, больше размыкала казаков войсковая безурядица уже после войны, после внезапной смерти главного казачьего заступника, наместника всея Новороссии, светлейшего князя Григория Александровича Потёмкина (он же старый запорожец Грицько Нечёса».) При нём войску отвели земли между Днестром и Бугом и только казаки начали там селиться, как князь возьми да помре и все его устные распоряжения новые начальники забыли напрочь. На одни и те же наделы претендовали, помимо казаков, и высокие армейские чины по приказам от наместничества, и ещё более высокие сановники из Санкт-Петербурга с пожалованиями от самой императрицы – святых вон выноси! О тех, кто завоевал эти земли никто вспоминать не хотел, казаков все гнали в шею, остались они без светлейшего круглыми сиротами. Благо вспомнил войсковой судья Антон Головатый про обещанный когда-то князем войску Таманский кут на Кубани и не только вспомнил, а набрался смелости ехать в столицу и пасть там в ноги императрице с просьбой о войсковой нужде. Крепко веруя, что императрица не опозорит отказом память своего любимца, отправило войско одновременно на Кубань есаула Мокия Гулика для отправило войско на Кубань есаула Мокия Гулика с наказом осмотреть земли и составить толковый чертёж. Оба посла вернулись почти одновременно и оба с хорошими вестями. Императрица дала добро на переселение, а  Гулик не находил слов, расписывая богатство дарованной земли. Огромный кус чернозёмной степи – хошь паси, хошь паши, рыбы и дичи вдоволь, а главное – пуста кубанская степь, пуста уже несколько лет. Последних ногайцев, не пожелавших переселяться куда велят, генерал Суворов , не долго думая, загнал штыками в приазовские плавни и перетопил. Наука всем, кто не исполняет царский указ. Так что – добро пожаловать, казаки, на готовое место.

    Одна беда – пока мыкалось войско между Днестром и Бугом, пока ждали послов – немало казаков рассеялось безвестно. Вот и обводит Иван взглядом самых стойких, репаных казаков, вымоченных в солёной березанской воде, высушенных на жарком измаильском огне, четверть куреня, не больше! Понятно, придут в следующем году ещё столько же, те, кто не успел подхватиться, кому не на кого оставить семейство, а всё равно на душе кошки скребут, разметали с таким трудом созданное войско – попробуй  теперь собери! Особенно жалко бессемейных сиромах, которых охотно принимают в войско, когда палёным запахнет, а как минет острая нужда – иди, убоже, на все четыре стороны! На трёх Ивановых возах управляются такие подобранные чуть не в канаве казаки, на Кубани всем хватит места, как хватило за этим братским столом. Другие Ивановы казаки посадили на возы своих парубков-недорослей, тоже несладко приходится малым – ишь,  как сонно лупают подрезанными  от усталости глазами, никак не дождутся, когда их разгорячённые батьки угомонятся и завалятся на боковую.

- Иван Гаврилович, - вдруг цапнул за локоть сидевший рядом Сенька Гарабурда, - хочешь – казни, хочешь – милуй сукиного сына, но забыл, совсем из головы вылетело – мне ж Захарий Алексеевич велел тебе передать, мол, ежели пан полковник смогут – нехай всё ж в шатёр сегодня заглянут.

- Больше ничего не вспомнил? – недоверчиво вглядываясь в притворно покаянную физиономию хорунжего, спросил Иван. – Что, Паньков баран да травник памороки отбили?

    Сенька неожиданно помрачнел и перестал блаженно пыхать люлькой.

- Неладное там что-то творится, Иван Гаврилович, - неохотно проговорил он и поглядел по сторонам. – Незамаевцы и титаровцы бунтуются, набежали всем кагалом, орут, как недорезанные, старшин за грудки хватают.

    Умиротворённое настроение как корова языком слизала. Этого ещё не хватало. Бунт посреди похода. Какие их мухи покусали, собачьих сынов? А идти надо, увиливать от войсковых бед не к лицу.

-А ты чего, пустая голова, так долго вспоминал? – срывая досаду, напустился Иван на хорунжего, тем более, что в забывчивость того он не верил ни на грош.

-Та я ж бачил, пан полковник, шо вы еще до канцуру не оздоровились. Какие заседания на пустое брюхо да при больной спине, - Сенька развёл руками с самым невинным видом.

- Уродила ж маты такого пустобрёха! – Иван надвинул Сеньке шапку на глаза и поднялся.

- Жупан наденьте, Иван Гаврилович, - Стёпка Чепинога вырос как из-под земли с жупаном наготове. – Захолодало уже.

    Иван, под горячую руку, чуть не обматерил заодно и своего верного порученца, но вовремя сдержался. Вспомнилось, как при расставании Христина наставляла Стёпку следить за здоровьем беспечного мужа и как серьёзно Стёпка исполнял её наставления.

- За мной не ходи, - помягче сказал Иван, - отдыхай.

- А можно я до брата схожу? – голос подвёл Стёпку, дрогнул.

    Иван оторопел. И вразумлять глупого хлопца времени нету и ни с того ни с сего отказывать нельзя.

- До кого?

- До брата.

- Звал?

- Нет. Сам надумал.

- Чем думал? Чего загорелось?

- Надо.

- Зря ноги убьёшь.

    Стёпка молчал, не отвечал.

- Ладно, вернешься – меня дождись, поговорим. А то, чую, у брата с тобой выйдет разговор короткий.

- Хорошо, Иван Гаврилович.

    За мало-мальски освещённой костром куренной огорожи – непроглядная ночь, потягивает прохладный ветерок, тёмной массой лежат на земле, вздыхая и фыркая, быки и кони, веет от них тёплым живым духом усталой скотины. Посреди образованного возами майдана светится рядом горящих каганцов шатёр кошевого – ага, даже боковые полотнища забросили на крышу, чтоб не задохнуться от табачного дыма. Жарко в высоком собрании.

    Не успел Иван сделать и пару десятков шагов, как дорогу ему заступила длинная узкоплечая фигура. Знакомое значительное покашливание, скрипучий возглас «на ловца и зверь бежит» не оставили сомнений – пан войсковой писарь Котляревский собственной персоной. Вот так встреча на ночь глядя!

- Здоровеньки булы, Тимофей Тимофеевич. Куда путь держим?

- Здравствуйте, Иван Гаврилович. Представьте – до вас. Донесли, что неможется вам и вот, освободясь, решил вас проведать, может, лекарь нужен. А вы, я вижу, уже на ногах.

    Если бы спросили у Ивана – в каких он отношениях с войсковым писарем – он бы ответил не сразу, а, скорей всего, отмахнулся бы и отделался поговоркой – «связался чёрт с младенцем». Лучше всего, конечно, совсем бы с ним не знаться, да служба свела. Познакомились ещё в Сечи, куда Тимофей пришёл откуда-то со стороны (откуда – в Сечи не спрашивали), сразу показал себя толковым казаком, быстро выдвинулся в старшину, но тут Сечь разогнали и Тимофей надолго потерялся из виду. Иван, по протекции Потёмкина, с ещё несколькими приближенными старшинами вступил в русскую службу, получил чин майора пограничной стражи и охранял участок границы по Бугу со своими бывшими казаками, ныне стражниками. Считай, исполнял то же самое, что и в бытность полковником Ингульской паланки Запорожской Сечи. А Тимофей, как выяснилось позже, будучи человеком шибко письменным определился в канцелярию сначала Азовского, а потом Екатеринославского губернаторства. И, когда они вновь сошлись в Черноморском войске, Иван еле узнал былого шустрого казака. За двенадцать лет обучения чиновной субординации Котляревский стал сущим казённым служакой, чинодралом и одновременно продувным пройдохой. Карьера его в новом войске опять стремительно пошла в гору. Уже через год  он пролез в войсковые писаря, третий чин в войске. Ивану, конечно, дела не он пролез в войсковые писаря, третий чин в войске. Ивану не было дела до возвышения шапочного знакомца, но тот вдруг начал липнуть со знаками подчёркнутого уважения, навязываться чуть не в друзья. Почему пан войсковой писарь столь старательно обхаживает куренного атамана, было ясно, как белый день. Настоящего, заслуженного веса и уважения у Котляревского в войске не имелось, скорей наоборот  - своей надменностью и откровенным плутовством с казёнными деньгами, что отпускались войску, провиантом, тягловым скотом и конским составом, он вызывал всеобщий ропот и возмущение у рядового казачества. О чём говорить, если за всю войну казаки ни разу не получили полностью законного жалованья. Так, изредка перепадали жалкие крохи от многотысячных сумм, выделяемых казною. Прочие обиды и притеснения перечислять – язык отсохнет. Зато казачью верхушку, старшину, жадную до чинов, наград и казённых денег Котляревский ловко прикармливал, выращивая в ней опору и защиту. Иван –завидный соратник. Запорожец и паланковый полковник в третьем поколении, он был известен всему войску, к его голосу прислушивались. Но он упорно сторонился новомодной верхушки, сознательно ограничив себя заботами о своём курене. Ему давно стало понятно, куда клонится казачья служба и переть на царский рожон не видел смысла. Судьба батьки Калнишевского была слишком свежа  в памяти. Составить тому компанию на Соловках что-то не хотелось. А Котляревский не оставлял попыток залучить Ивана в свой стан, очень нужен ему сильный союзник. Не погнушался даже проведать мнимого больного.

- Пустяки, Тимофей Тимофеевич, обошлось. У меня на эту болячку личный костоправ имеется. Мнёт меня, как тесто. Вмиг всё на место вправляет.

    Иван слегка привирал, но именно – слегка. Набитую седлом спину ему и впрямь иногда прихватывало и тогда Стёпка Чепинога, который перенял искусство мять кости у турков в бытность свою задунайским запорожцем, быстро избавлял пана полковника от боли.

-Пора и поберечь себя, Иван Гаврилович, - благожелательно выговаривал войсковой писарь. – Напрасно вы взвалили на себя обузу дозорить весь поход. Пусть и другие паны атаманы протрясутся, а то начали уже жирком обрастать.

    Противное что-то чудится Ивану в голосе пана писаря. Вроде бы и добра тебе желает человек, а лучше бы не слышать.

- Какие наши годы, - попробовал отшутиться Иван, - до половины веку ещё три року. А вы, что – заседание уже кончили? А то я к вам разогнался.

- Ой, не поминайте лихо, - Котляревский схватился за голову. – До сих пор в ушах звон стоит.

- Так пройдём до моего стола. Травничек на калгане как рукой снимет.

    Иван приглашал смело, наверняка зная, что спесь пана войскового писаря не позволит тому сесть за один стол с рядовыми казаками, которые к тому ж его люто ненавидят. И не ошибся в ожидаемом ответе.

- Спасибо, Иван Гаврилович, сыт, пьян и нос в табаке. Отужинали мы с Захарием Алексеевичем. Пойдёмте лучше погуляем на сон грядущий, лясы поточим.

    Гулять под ручку с паном писарем Ивану был нож вострый, но как отвертишься? Слава богу, темно на дворе, авось, добрые люди спать полегли.

- А что у вас за шум- гам учинился? – поинтересовался Иван.

    Котляревский аж запнулся на шаге и ухватил Ивана за рукав жупана, словно у него ноги отказали. Скрипучий голос воодушевился, неподдельное возмущение переполняло писаря.

- Вы представить не можете, Иван Гаврилович, что там было! Два куреня, незамаевский и титаровский, посмели заявить о своём нежелании идти на Кубань. Они, видите ли, желают вернуться на старые гнёзда, будто их там кто-то ждёт! И не просто заявили, а подняли такой ор, будто жидов режут! В войсковом штабе! И слушать никого не хотят! – Котляревский задохнулся, не вытянув взятой высокой ноты.

- Что за белиберда, - пробурчал Иван, - по- ихнему, каждый курень сам себе войско.

- Вот-вот, - горячо подхватил писарь, - никак не возьмут в свои дурные головы, что время сходок и голосований прошло, они уже не гулящие люди, а государевы слуги, подверженные законам Российской империи. А кто не исполняет закон – тот преступник!

    Нехорошие слова подкатили под язык Ивану, но он молча их проглотил, подыскал другие, не свои, произнёс отстранённо:

- А какие они претензии заявляли? С чего сбесились?

- Их не переслушаешь, Иван Гаврилович, - пренебрежительно махнул рукой Котляревский,

- всё им не так! И старшины плохие, и атаман не доглядает, якобы, и обиженные они кругом. Служить не хотят, вот и весь сказ!

- Так-так, - Иван осторожно подбирал слова, - а подорожные деньги и провиант ихние курени сполна получили?

    Ораторский пыл пана войскового писаря сразу куда-то испарился. Скрипучим, недовольным тоном неохотно пояснил:

- Провиант им частично выдали на днепровской переправе, остальное должны дополучить в Таганроге. А что деньги  им пока придерживают, так иначе нельзя – или пропьют, или разбегутся. Примеры были. На месте всё получат. Не все ж курени такие справные, как у вас, Иван Гаврилович.

    «Не все куренные атаманы на руку чистые», - готов был ответ у Ивана, да не стал он ворошить известно что. Котляревского ничем не проймёшь. Но в одном писарь прав – вольная жизнь, выборная власть для казачества кончились. Казаковать, как прежде – ни на земле, ни на море не с кем. Россия сама твёрдо стала на границах. Турков загнали за Дунай, на Чёрном море русский флот. Про ляхов уже и куры не балакают, сгинула Речь Посполитая, как и не было. Туда ей и дорога. Крымские татары нынче разве для своих баранов страшные, Крым русский. Чем заняться черноморским казакам? Только становиться под щирую руку императрицы Екатерины, как стоят под ней донцы, уральцы, терцы, идти на Кубань, там басурманы за речкой недобитые. Другого способа спасти войско нет и, пускай старшина испоганилась, пускай из Петербурга будут равнять на армейский образец, всё равно надо держаться заедино, а не разбегаться по кустам, тем паче, что и бежать некуда. На месте старых войсковых земель теперь Новороссия, где только в гречкосеи можно записаться, а не в казаки. Выход один – терпи казак.

- Ну и до чего докричались? – Иван решил, от греха подальше, вернуть пана писаря на любимого конька. – Дали орателям отпускное свидетельство?

    Котляревский захихикал, восторженно крутя головой.

- Представьте себе, Иван Гаврилович, чуть не дали, правда, не отпускное, а другую бумагу. Захарий Алексеевич долго молчал, люльку тянул, да как гаркнет: - «Цыть, сукины дети! Слухай атамана! Отшмаровать бы вас киями да кандалами наградить, но мараться не желаю. Нехай вас закон карает. Бери, пан писарь бумагу, составь поимённый список цих горлохватов и разошли во все окрестные губернаторства. Так, мол, и так – вот эти вышепоименованные суть дезертиры и изменники Черноморского верного войска, а потому хватать их беспощадно и поступать по закону. А теперь геть с моих глаз долой»!

- Добре сказано, - засмеялся Иван, - как саблей рубанул Харько. Всю охоту отбил своевольничать. Небось, сразу на попятный пошли?

- Завыли, как голодные собаки, - удовлетворённо подтвердил Котляревский. – На колени попадали, прости, кричат, пан атаман.

- И простил?

- Отпустил с миром.

- И правильно – что с дурней взять? Хотя киями, по-братски, поучить бы закопёрщиков следовало, умней другой раз будут.

- Именно так, Иван Гаврилович, - административный пыл охватил пана писаря мгновенно, от потрясаемых в воздухе ладоней чуть ли искры не сыпались. – Самомалейшее проявление самоуправства, а, тем паче, прямого бунта, надо пресекать со всей строгостью. Я бы зачинщиков предал суду.

- Далеко хватаешь, Тимофей! – не согласился Иван. – По-братски – оно правильней.

- А как же власть войскового правления? Привилегии старшины? – горячился Котляревский. – Нельзя запанибрата с голытьбою рядиться!

    И вдруг, ни с того, ни с сего, резко сменил  разговор.

- Всё забываю, Иван Гаврилович, о вашем братце Дмитрии расспросить. Мы же с ним одно время вместе в канцелярии губернатора в Екатеринославе служили. Способный молодой человек. Слышал, он в Санкт-Петербург перебрался. Пишет вам?

- Пишет, - неохотно отозвался Иван, - выучился на свою голову. По судебному ведомству пошёл, к губернскому дворянству приписался. Пропал казак.

- Напрасно вы брата осуждаете, Иван Гаврилович, - не заговорил, а таки запел Котляревский . Уж очень, видимо, ласкали его душу воспоминания о службе в канцелярии. – С пером в руке можно принести империи пользы не меньше, чем с саблей.

- Харько б не согласился. Помнишь, как он отбрил того богомаза, что хотел с него портрет намалевать?

    Они уже описывали третий круг в промежутке между оградой возов и шатром кошевого, а Тимофей всё не унимался. То начинал расхваливать избранное Иваном место для днёвки, то внезапно перескакивал на проект отмены выборности войскового начальства, предлагая заменить его назначением сверху, то порицал слишком мягкую войсковую дисциплину, ставя в пример армейский устав. Беспокойные руки пана писаря продолжали порхать вокруг Ивана тёмными крыльями ночной птицы.

    Иван больше отделывался бессловесным хмыканьем, подумывая про себя, – эк тебя накалили титаровцы с незамаевцами, никак не остынешь. Не дай боже стать тебе, Тимофей, войсковым атаманом, ох, наломаешь дров. Болтовня писаря давно ему надоела. Лагерь засыпал, лишь кое-где догорали костры, боковые полотнища на шатре кошевого опустили, знать, и Чепига уложил старые кости на кошму, а этот надоеда не умолкает. Тимофею байдужэ, прогулялся по степи свои двадцать вёрст и свеженький, а Иван обскакал округу за день вдоль и поперёк, наломался в седле до тошноты. Ага, надумал, как завершить тягомотную прогулку. Сделав вид, что оступился, Иван ойкнул и схватился за поясницу.

- Что, опять вступило? – встревожился внимательный спутник.

- Да, - Иван с удовольствием ломал комедию, как мальчишка, - опять.

- Ох, извините, Иван Гаврилович, заболтался. Вам отдыхать надо.

    Котляревский, заботливо поддерживая, проводил Ивана несколько шагов и, после настоятельных просьб не беспокоиться, наконец, распрощался. Иван злорадно подумал, что вряд ли пан писарь остался доволен их беседой. Не выйдет, сторонник уставов и муштры, по-твоему. Пускай войсковых атаманов назначает наместник и утверждает императрица, как было уже с Сидором Белым и Чепигой, никуда не денешься – служба, а вот с куренными не выйдет. Пока ещё казаков не настолько сбили с панталыку, чтоб они стали фрунтовыми солдатами и забыли, что они казаки. Каждый год, в день святых Петра и Павла, 29 июля курени соберутся и выберут своих старшин. «Тильки богив малюют» - вспомнил Иван ответ атамана Чепиги заезжему живописцу. Вот и своих малых «богив» казаки сами намалюют.

-

-

    Внутри куренной огорожи, за неубранным столом, было пусто, только из-под выпряженных возов торчали недвижные казачьи ноги. Костёр подрагивал последними угольками и в его скудном свете одинокая фигура Стёпки Чепиноги смотрелась особенно сиротливо. Он сидел, склонясь над столом, подперев кулаками щёки, уставясь на разбросанные перед ним шапку, кисет и потухшую люльку. С первого взгляда было понятно, что ждёт он Ивана давно и что думки его одолевают не самые весёлые. Вздохнув, Иван достал из кармана свои дымокурные принадлежности и присел рядом. Ещё одного тяжёлого разговора на сон грядущий не избежать.

- Ну, рассказывай, хлопче, как тебя брат встретил, как приласкал?

    Стёпка нервно  взялся за кисет и люльку. Пальцы у него заметно дрожали.

- Хорошо встретил. Сходу послал к такой-то матери и заказал впредь на глаза показываться. От греха.

- Я ж тебя предупреждал! – с сердцем сказал Иван. – Чего попёрся?

    Стёпка молча нагнулся над костром, прищемил двумя палочками уголёк, прикурил.

    Кабы Стёпкину семейную историю какой-нибудь лирник или бандурист переложил в жалостливую песню – бабы, слушая, слезами бы изошли. Свела Ивана со Стёпкой судьба лет десять назад, в то промежуточное между двумя войнами время, когда Иван служил в пограничной страже. Как-то по весне досматривал он со своими казаками прикочевавший с турецкой стороны цыганский табор, занятие – не приведи господи. И вдруг из-за спин пёстрого гавкучего сброда вышел светлоликий, русоволосый хлопец, хорошего роста, худущий, в обтрёпанной одёжке, но зато в казачьей шапке, при шаблюке и с начищенным до блеска ружьём на плече. Без всякой робости, глядя прямо, назвался Степаном Легкоступом, казаком, бежавшим из Задунайской Сечи «до дому». Беглецы-задунайцы редкостью не были, прибегали каждый год толпами. Смутило Ивана другое. Он близко знал ныне уже покойного есаула Григория Легкоступа, казака крутого, даже лютого, знал ещё по Сечи. И на зов Потёмкина отозвался Григорий одним из первых, служил в Черноморском войске вместе с сыном Петром, единственным своим сыном, как слышал от него Иван. Но этот хлопец держится уверенно, без запинки перечисляет родных, общих знакомцев, на самозванца не похож. Напряг Иван память и припомнил схожий случай из прошлого лета. Привёл он тогда, как было заведено, несколько вот таких же перебежчиков на суд войсковой старшины. Собственно, войска ещё не было, а состояла при особе светлейшего пятисотенная «конно-гребная» команда, вроде почётного конвоя, с Сидором Белым и Антоном Головатым во главе. Там и рассуживали казачьи дела. Особо строго с перебежчиков не взыскивали, потому как знали друг друга, как облупленных, а так, нагнав предварительно для прилику страха, предлагали лёгкий выбор – или херсонский пикинёрный полк или казачья служба. Но в тот раз (почему и запомнилось Ивану) вылез с яростной руганью и предложением упечь «христопродавцев» в каторжные работы на николаевских верфях хорунжий Пётр Легкоступ. Начали урезонивать горячего хорунжего, причём прозвучало слово «брат». «Нет у меня никакого брата и не было никогда»! – бешено выкрикнул хорунжий. Вот и разберись ты с этими Легкоступами. А хлопчик Ивану понравился – смелый, не побоялся в одиночку до своих пробираться. У турков-то разговор короткий – башка вмиг с плеч слетит. И ружьё у него каково – дорогое, редкой работы.

    Иваново недоумение разрешил Сенька Гарабурда, знавший всё про всех. «Признаю, - сказал, - Григория это сынок. Батька при мне грозился, что спустит цему неслуху шкуру до пят. В четырнадцать лет, стервец, с дому сбёг с Миколой Ляхом». (Имелся в виду атаман Лях, что после разгона Запорожской Сечи увёл за собой на службу турскому султану пятитысячную ораву самой отчаянной сиромы и голоты). На вопрос Ивана, знает ли сынок, что батька глядит на него с того свету, Стёпка ответил, что знает, но, мол, у него есть старший брат Пётр.

    Дальше рассусоливать Иван не стал. Застращав Стёпку неслыханными карами, запретив, без всяких объяснений,  даже думать о брате, тут же зачислил его в свою команду пограничной стражи. Вопрос с прозвищем (записывать Стёпку под слишком известной фамилией Иван остерегался) походя устранил вездесущий Сенька Гарабурда. «Какой вин Легкоступ? – возмутился Сенька. – Ты подывысь, як вин ходе – нога за ногу чепляется! Чепинога он»!

    Первый год Стёпка жил на Ингульском хуторе своего полковника, но вскоре нашёл себе справную дивчину и обосновался отдельно. Иван выхлопотал, без проволочек, положенный служивому казаку надел земли, помог с обзаведением, со свадьбой и пошла у Стёпки спокойная семейная жизнь.

    Но и своего благодетеля не забывал, в свободное от службы и хозяйства время частенько заворачивал на Иванов хутор. Иван тоже любил поболтать с благодарным, но всегда блюдущим достоинство питомцем, нравилась ему в Стёпке эта струнка, нравился самый звук его голоса – задорный, звонкий, как у сабли, когда трепанёшь её за кончик острия. А сейчас бубнит глухо, как из пустой бочки.

- Чего ты вообще от брата хотел? – не отставал Иван.

    Стёпка завёл речь издалека, вымучивая каждое слово. То ли пытался доказать Ивану (и себе) необходимость обращения к брату, то ли трудно давалось топтать ногами собственную гордость.

- Я ж, Иван Гаврилович, все эти годы не с завязанными глазами и заткнутыми ушами жил. Что-то сам разузнавал, что-то добрые люди передавали. Короче, понял – к брату лучше не соваться. И не совался. На войне несколько раз близко видел, вот как вас, но скрепился, не подошёл. Хотя на душе очень погано было.

- Какого ж беса сегодня полез? – перебил, не выдержав, Иван. – Неужели думал, что твой каин в ангела обратился?

- А куда деваться? – всё так же монотонно продолжал, не то рассуждая вслух, не то оправдываясь, Стёпка. – Я ж , вы знаете, за войском, как нитка за иголкой. Вышло решение на Буг и Днестр переселяться – я казенный надел, как положено,  сдал, с условием через год освободить,  и ранней весной подался с другими казаками на новое место. Жинку с малыми оставил на Ингуле, пока хату не поставлю. С грошами туго было, сами знаете – жалованье не выдали, на войне мало раздобылись, вот и горбатился четыре месяца считай один. Только под крышу вывел – бабах! – бросай всё, на Кубань идём. Кинулся хоть что-нибудь с настроенного продать – куда там, в глаза смеются, дураку ж понятно, что поневоле бросим и даром достанется. Сложил, что влезло на воз и домой поворотил, там тоже урожай неубранный, надо семью на зиму с чем-то оставить.

    Иван слушал, окутывясь дымом люльки, и Стёпкины слова грызли грудь злее табачного дыма. Гляди, Иван, гляди до чего дошёл обнадёженный тобой казак Степан Чепинога. От прежнего ясноглазого, бойкого хлопчика осталось одно имя. Морщины исполосовали лоб, щёки запали, голова осталось одно имя. Лоб исполосовали морщины, щёки запали, голова клонится долу. Понятно, что десять лет миновало со дня их первой встречи, но всё же Степану ещё тридцати нет!

- На быках какая езда, а домой побыстрей охота, - холодной струйкой за шиворот лился голос Стёпки. – Догнал я Федьку Паливоду с нашего куреня, тот не спешил, ну я и попросил его мой воз до дому пригнать, а сам на коня. Неделю жду-пожду – Федьки нет.

- Ты б лучше цыганам доверил быков с возом, - уже догадываясь, чем завершится дело, заворчал Иван.

- Спешка сгубила, - бесстрастно подтвердил Стёпка. – Поскакал назад и нашёл Федьку в Бендерах, в тюрьме. Напился, барбос, в придорожной корчме, полез на русского офицера драться, ясно – скрутили, под суд отдали. А моего воза с быками след простыл.

    Иван стукнул по столу кулаком.

- Приходила в штаб на этого сукина сына бумага, отписались, что из войска он выключен. Да и всё равно с него взятки гладки.

- Так-то оно так, Иван Гаврилович, а мне что делать? Последняя партия на Кубань уходит. Оставаться на следующий год – чего я высижу? Только лишний кусок от жинки и детей оторву. И придём на новое место с пустыми руками. А так, думал, может по дороге разживусь, хоть с чем-то их встречу. Кинул на ваш воз чувал с одёжкой-обувкой, на коня и гайда. Но, по всему видно, в нашем походе разве болячкой разживёшься. Вот и надумал к братцу подкатиться, он с каневцами идёт. Иначе край – коня продавай, ружьё продавай.

    Последние слова Стёпка произнёс с такой надрывной ноткой, что у Ивана заныло сердце. Ружьё было для Стёпки всё – и царь, и бог, и материнский образок. И оно того стоило. Редкостный штуцерный карабин бил на пятьсот шагов без промаха, отделка говорила о работе на заказ для богатого владельца. Стёпка буквально не выпускал его из рук. На вопросы, где взял, отвечал всегда одинаково – «австрийский». Стёпка сам изготовлял капсюльные патроны, лил пули, что-то добавлял в порох и регулярно устраивал пробные стрельбы в яру возле Иванова хутора, пугая окрестных баб. Стрелял он отменно и однажды спас Ивана если не от верной смерти, то от тяжёлой раны точно.

    Дело было недавно, в турецкую войну, всё под теми же недоброй памяти Бендерами. На разведочный разъезд, который возглавлял Иван, выскочил из-за кургана разъезд арнаутов. Подобные стычки случались не раз, казаки успели изучить нехитрые приёмы нехристей. Разлетятся с визгом, гиком, наставив пики и, если видят, что враг не из пугливых, тут же отскакивают врассыпную. Гоняться за ними бесполезно, кони у них лёгкие, да и опасно – один на один они не дерутся, норовят вдвоём-втроём завлечь оплошного. Так произошло и на сей раз, но будто чёрт толкнул Ивана в бок погнаться за близко проскочившим арнаутом. Вспоминая после свою необъяснимую горячность, другой причины, кроме чёртового наущения не находил. Помчался, сломя голову, будто молодой щенок за кошкой. И уже нагонял, как слева мелькнула тень. Скосил глаза – и словно кипятком обварило, тошнотный вкус крови ударил в переносицу. Над ним, хищно оскалив зубы, заносил пику арнаут в полосатой чалме. Увернуться времени не было, плечо само пошло вперёд, как щит, под остриё пики. Но тут горячая струя воздуха опалила щёку, сзади, под самым ухом, громыхнуло, и арнаут кувырком полетел наземь. Иван натянул поводья, оглянулся. Бледный Стёпка, озираясь, перезаряжал ружьё. На бешеный взгляд своего полковника только подмигнул. Ошеломлённый Иван тогда не нашёлся, что сказать спасителю, но в лагере подозвал, поблагодарил и, на радостях, щедро предложил просить всё, что угодно, кроме сабли, детей и жинки. Стёпка ответил ожидаемо – «Война, Иван Гаврилович», и на том разговор закончился. Не то, чтобы Иван позабыл про своё обещание, просто повода не  было выполнить. А теперь сам бог велел держать слово.

- Говоришь, брат тебя и слушать не стал? – Иван решил дать Стёпке высказаться до конца.

- И рта не дал открыть, разорался. Один позор да скандал вышел. А он, похоже, даже рад был на людях от меня откреститься.

- С твоей родней, Степан, всё понятно. Но ты объясни мне, старому дурню – я, что, тебе чужой? Или злыдень какой-то? Или на пушечный выстрел к себе не подпускаю? Говори прямо.

   Стёпка приподнял тяжёлую от неподъёмных бед голову, внимательно засмотрелся на собеседника.

- Вы крёстный моего Миколки, Иван Гаврилович. Мой атаман. Вы мне жить в войске дали, много мне добра сделали. Я понимаю, на что вы намекаете. Но не могу же я вечно от ваших щедрот зависеть. Мне через год тридцать лет стукнет, у меня семья и я должен её сам, на своих плечах  тащить.

- Ну, запел, - язвительно поддел Иван, - ответь тогда, Степан Григорьевич, будь ласков – отчего это ты, такой умный да гордый, гол как сокол остался? Ладно, можешь не отвечать, сам за тебя отвечу. А потому, умник, что к Федьке Паливоде за помощью ходишь, а не к своему атаману, тем более, что атаман перед тобой неоплатный должник. Молчи и слушай, - пресёк Иван попытку Стёпки что-то возразить. – Слов, сказанных под Бендерами, я не забыл и жизнь свою ценю подороже пары быков. Слушай, я сказал! Через несколько переходов будем в Таганроге, там обещают выдать казённое содержание провиантом и деньгами. Но это будут крохи, тебя не спасут. Значит, делаем так – я беру тебя за шкирку и мы идём и покупаем всё, что тебе надо. Там места торговые, портовые, денег моих не жалей, отдавать не придётся. Вздумаешь о том заикнуться – прибью. Понял?

    Стёпка молчал, опять склонившись над кисетом. Табак из его пальцев сыпался мимо люльки.

- Да, - спохватился Иван, - и за семью не переживай. Из Таганрога пошлю цидулку Христине, чтоб забрала твоих к себе на хутор, нечего им голодом сидеть. Ты знаешь, она баба ласковая, примет, как родных. И накажу на своих возах на Кубань доставить в целости и сохранности прямо в твои рученьки. Ну как, Степан Григорьевич, гарно мы твои заботы сбыли?

    Иван чувствовал, что разошёлся, пожалуй, лишку, но остановиться уже не мог, увлекает посильное доброе дело, приятно выказать себя властным и щедрым.

- Нагрузим на твой воз всякого припаса да инструмента, позаду двух сменных волов, как у меня, заналыгаешь и прибудешь на Кубань, Степан Григорьевич, степенным казаком. Не журись, держись за атамана. А теперь почивать, башка и ноги, как чугунные.

    Но Стёпка не встал вслед за Иваном, а только поднял на него заблестевшие глаза.

- Пан полковник, почекайте ещё малость. У меня до вас просьба важная.

    Иван недовольно опёрся на стол.

- Ну что ещё выдумал? Говори.

- Фамилию хочу переменить, - выпалил Стёпка. – Поспособствуете?

    Иван так и сел с размаху опять на скамью, аж доски запружинили. Нет, со Стёпкой не соскучишься и спокойно не уснёшь.

- Чего тебе приспичило? – От изумления других слов не нашёл.

    Стёпка заговорил горячо, быстро, видно было, что просьба давно заготовлена.

- Сами посудите, Иван Гаврилович, какая это фамилия – Чепинога? Насмешка одна. Кто такой Семён Гарабурда, чтобы мне прозвище давать? Не поп он и не войсковой писарь. Хватит, отходил своё под этой чужой кличкой. Хочу на новом месте под новой фамилией ходить.

    Ивану стало одновременно и забавно и любопытно. Но и спать хотелось до смерти. Соблазнительный казачий храп из-под возов воздействовал  слаще мамкиной колыбельной.

- Дело говори. Чего кота за хвост тянешь?

    Стёпка охотно продолжил.

- Легкоступом мне уже не быть. Батька проклял, брат отказался. Хочу на мамки покойной фамилию перейти. Берында она была, из хорошей семьи.

    Что-то шевельнулось в полусонной Ивановой голове.

- Берында? В школе «Лексикон» какого-то Берынды читывал. Не из семьи того грамотея она?

- Не знаю, - честно признался Стёпка, - но из семьи хорошей.

- Годи, - усмехаясь, Иван подошёл к Стёпке, ухватил того за чуприну и трижды подёрнул. – Нарекаю тебя, чоловиче, казаком Степаном Берындой. Быть по сему.

    И с удивлением заметил, что обращённое к нему Стёпкино лицо опять чудесным образом помолодело – морщины на лбу разгладились, щёки округлились, а глаза сияют ясным светом, как тогда, десять лет назад, на Бугской переправе. Чудны дела твои, господи.

- Завтра же в штабных списках будешь ты под новой фамилией, не откажут, спи спокойно. И я – до постели, очи слипаются.

- Иван Гаврилович, - неожиданно дерзко подал голос Стёпка, - в курене не забудьте объявить о перемене.

    При иных обстоятельствах Иван бы не снёс подобного обращения к своей персоне, но сегодня пан атаман разнежился от собственной доброты, разжалобился и, вместо нагоняя, отделался шуткой.

- Будет исполнено, Степан Григорьевич, - отдав поклон, смиренным полушёпотом, грозно глядя на съёженного Стёпку, ответил Иван. – Не сомневайтесь, прям с утреца зачитаю перед строем приказ именовать сего представленного казаком Берындой и боле никак. А ежели какая собака обзовёт его старым прозвищем – самолично буду вбивать в башку новую фамилию атаманской булавой. Довольны?

- Спасибо, Иван Гаврилович. Простите, если что не так сказал.

- На здоровьичко, Степан Григорьевич.

    Ещё раз оглядев помолодевшего порученца, спящий строй возов и засыпающий под серой коркой пепла костёр, Иван махнул рукой и поплёлся к желанному ночлегу.

- Вам на первом возу постелено, - напомнил Стёпка.

    И опять Иван не огрызнулся обычным – «тебе бы в няньки идти, а не в казаки». Раздражало его порой слишком щепетильное исполнение Стёпкой главного жинкиного наказа – не давать пану полковнику спать на сырой земле, вредно это для его больной спины. Молчком направился к переднему крытому возу, сил воевать с «нянькой» не осталось.

    Задняя стенка заботливо убрана, на расчищенном от бочек и ящиков днище тройная кошма, вместо одеяла – пушистая вильчура, в головах вышитая дочкой походная подушка. Эх, доля казачья, жизнь собачья. Жинку и детей годами не видишь. Одно переменил Иван в приготовленной постели, своевольничал – лёг лицом на вольный воздух, так и ветерок прохладный горячую  голову освежает, и звёзды приветливо помаргивают.

    Под днищем, вздыхая, укладывался новоиспечённый казак Степан Берында. Ото ж, бедолага. Боком ему выходит детская шкода. А сколько таких, как он, в войске. Нет, в его курене, вроде, все более-менее  справные. Хотя… Но едва Иван начал вызывать из памяти имена своих казаков, как благодетельный сон вовремя прекратил неуёмные заботы пана полковника.

-