Глава 8. Memento mori

В раковине у деревянного настила мола духовой оркестр, как всегда по субботам, встречал весёлым маршем туристическое судно «Ян Безземельный». День был солнечным и радовал туристов, которые, привлечённые плакатами  и проспектами, намеревались провести на Острове Ведьм целую неделю. Жадные до сенсаций, они хотели увидеть гробницы друидов и поприветствовать, хоть издалека, знаменитый «Маяк Самоубийц». Гурманы  намеревались полакомиться, как советовали проспекты, наивкуснейшими и свежайшими омарами и лангустами, запивая их старым сидром. Быть в Бретани и не увидеть Остров Ведьм – то же самое, что быть в Риме и не увидеть папу. Большинство из туристов впервые путешествовали  по морю, и, когда трап опустился на пристань, они почувствовали какой-то странный озноб.

Туристы размахивали платками, приветствуя людей на молу. Махали руками в сторону берега, где мягко покачивались на волнах рыбацкие баркасы с красными парусами. Им давно уже пора было находиться в море, на лове. Репродуктор безрезультатно выкрикивал названия того или иного экипажа, призывая их отплывать и не слушать агитаторов. Рыбаки сидели на песке, хмуро дымя глиняными трубками, и внимательно разглядывали свои лодки, словно видели их впервые. У них были иные заботы, чем отвечать на приветствия туристов или слушать музыку. Самые знающие тихо говорили о новой забастовке, которая охватила всё рыбацкое братство. Но об этом туристы знать не могли. На судно они прибыли прямо с поезда и потому не могли понять, почему люди, сидящие на песке, не желают даже руки поднять, чтобы ответить на их радостные приветствия.

Один только ксендз, который стоял на палубе и  смотрел на них, зло сказал:
— Этим людям трудно угодить.
— Этим людям трудно угодить чем попало, — довольно резко ответил широкоплечий мужчина, локтями опёршийся на борт судна.

Молодой ксендз повернул голову и пренебрежительно посмотрел на незнакомца. Однако, видя загорелое лицо и гневно насупленные брови, пожал плечами.
— Меня не интересует ваше мнение, — бросил он и медленным шагом направился в кают-компанию.

Туристы, которые слышали этот короткий обмен мнениями, не поняли его смысла, но предусмотрительно отошли подальше от мужчины у борта, не желая портить себе так прекрасно начинающийся день. Никто из них не желал забивать себе голову чужими делами. Какое дело им было до того, что на берегу оставались люди, борющиеся за кусок хлеба, за лучшую жизнь? Здоровому не понять больного, как счастливому не понять чужой беды.

К одинокому мужчине подошёл офицер из экипажа судна и вежливо козырнул.
— Прошу предъявить билет и документы, — строго сказал он.

Пассажир вынул из бумажника документы и вручил их офицеру. Из удостоверения выпало маленькое фото. Моряк на лету подхватил его, глаза его мельком  вгляделись в снимок. С фотографии улыбалась ему  полным, хотя и маленьким, лицом молодая девушка.

— Прошу прощения. Ещё чуть-чуть, и фотография полетела бы за борт. А жаль было бы, — сказал он, возвращая снимок владельцу.

Он просмотрел документы и поблагодарил. В голосе офицера уже не чувствовалось официального холодка.

Мужчина снова остался один. Он смотрел на фотографию, но смотрел иначе, чем офицер. На обороте прочёл: «Михалу от Анны». Забыв об окружающих, сказал вслух:
— «Михалу от Анны»… Чёрные у неё глаза или голубые? Блестят, как тёмные озёра в окружении тростника…

Да! Семь долгих лет вдали от Франции и от этой девушки. Семь долгих лет тянул лямку в Азии и Африке, под жгучим солнцем.

Он невольно посмотрел на свои ладони. На них ещё виднелись следы мозолей и зарубцевавшихся шрамов.

Он со злостью сплюнул за борт, но скоро лицо его опять просветлело. «А может, и не забыла меня… Сдержала данное мне перед отъездом слово. Хотя слишком уж давно не было от неё писем… Глупости! Прошло три месяца, как я оттуда уехал, и с тех пор не имею постоянного адреса».

Михал долго стоял у борта и мечтал об Анне. В нём ожили давние трагические воспоминания. Исчезновение отца, арест Роберта, вся эта неразбериха, в которой он не мог ничего понять. С того самого дня он больше не видел Роберта. Судьба не переставала его преследовать до конца. Когда узнал от Анны, что на молу пришвартовалась казённая лодка с жандармами, он был уверен, что это по делу отца. Побежал им навстречу, уверенный, что они более компетентно, чем комиссар Люссак, займутся делом. Жандармы  узнали, с кем имеют дело, и главный сказал с иронией:
— Пан  упростил нам работу. Протяните руки.

Зачем? Затем, чтобы надеть на них наручники. Они приехали задержать дезертира и препроводить его куда следует.  Т а м   его научат, что значит пренебрегать повесткой в армию. Михал в припадке отчаяния бросился на них, ухудшая и без того нелёгкую ситуацию. Он не мог смириться, что жандармы приехали за ним, а не для того, чтобы искать убийцу инженера.

Что было потом?  Не так просто ответить на этот вопрос. Большой зал, какие-то господа в мундирах. Кто-то кого-то обвинял, кто-то его защищал, а он всё ещё не понимал, что решается его судьба. Понимал лишь, что всё ещё жив, и что в голове у него пустота и хаос. Ему казалось, что он оказался здесь случайно, что обвиняют кого-то другого. Даже смертный приговор, будь он вынесен, оставил бы Михала безучастным.

А потом? Потом долгие годы он не был человеком. Семь лет в штрафной роте он вместо фамилии носил номер. Не было больше Михала Лясовского, был лишь номер… Ему всегда не хватало в жизни везения. Его называли невезучим. Многие считали, что он свихнулся. Потому что только сумасшедший может броситься с кулаками на жандармов и оскорблять суд, выкрикивая во весь голос, что он поляк, что ему наплевать на их «грязную войну» в Алжире и Вьетнаме, что если уж им так хочется, пусть подставляют под пули собственные головы. Это уж было слишком.

Его защитник тут же закричал:
— Высокий суд! Пощадите его, ибо это безумец! Он даже к службе не годен! Сумасшедший! Только сумасшедший может говорить такое перед трибуналом!

Линия защиты была хороша, но суд решил, что в Африке как раз нуждаются в таких сумасшедших, и признал Михала Лясовского виновным, приговорив его к семи годам службы в штрафных ротах, что было почти равноценно смертному приговору.

В крепости, в большой казарме, они дожидались судна «Пастырь», специально приспособленного для перевозки таких бедолаг, как Михал.

Михал на самом деле был не прав. Он перестал быть поляком в день, когда ему исполнился двадцать один год. Он забыл о том, что во времена кризиса 1933 года мать заставила отца подписать государственное страховое обязательство. В нём было написано чёрным по белому, что Михал Лясовский с согласия родителей, действующих в его интересах, с этого момента становится гражданином Франции и получает все соответствующие права, но и исполняет обязанности, которыми наделены урождённые французы.

Таким образом, он получил право на большое пособие семье, преимущество при поступлении на учёбу. Однако, прежде всего он становился для матери надёжным щитом: имея в доме «француза», она больше не опасалась выдворения из Франции. Она больше не ожидала в любую минуту прихода чиновника из местной управы, который разносил полякам зловещие предписания – в течение пятнадцати дней убраться в Польшу. Тереза, которая приехала с родителями из Верхней Силезии после первой мировой войны, панически боялась возвращения на родину. При одной только мысли об этом её охватывала нервная дрожь. Как так? Она, Тереза Лясовская, жена инженера, должна вернуться в Польшу обычной батрачкой?! Нет! Никогда! Лучше уж остаться здесь навсегда.

        И прежде всего – нужно было выбить у мужа из головы симпатию  к ГКТ, потому, что в первую очередь именно таких и выдворяли французские власти. Эта самая Генеральная Конфедерация Труда была рассадником коммунистов. А Тереза так боялась всего, что пахло коммуной! Теперь же, когда обязательство было подписано и начало действовать, выдворение из Франции Терезе уже не грозило. Она за бесценок скупала мебель, что получше, у тех, кто полжизни гнул спину в шахте, зарабатывая чахотку и ревматизм, и теперь вот удостоился от властей «благодарности». «Волчий билет» уезжающих при въезде в Польшу означал разбирательство, а иногда, в интересах разбирательства, и тюрьму. Терезу не ужасал больше плач соседок, ругань их мужей, которые не понимали, почему они должны возвращаться в Польшу, где также царили беда и безработица.

Теперь Тереза Лясовская спала спокойно. Она снова была «пани инженерша», имела налаженную жизнь, обставленный мебелью дом, прислугу и не какие попало знакомства. Зналась она с учительницами, попивала кофе с коньяком в обществе лавочниц, приглашала к себе жён горных штейгеров. Те приходили поболтать и попить доброго кофе, хотя в душе не могли забыть, что не так давно она была обычной сортировщицей в угольной шахте. Её презирали, но приходили, потому что кофе и коньяк были лучших марок. «Пани инженерша» радовалась этим знакомствам, а о том, что заработка мужа никогда не хватает до конца месяца, у неё голова не болела. С займами у неё теперь проблем не было. Лясовский раз-другой робко попенял ей на нерачительность и расточительность, но это не помогло. Дошло до того, что даже во время его недолгого пребывания дома она на него постоянно дулась. Не слишком-то он и нарадовался молодой женой. Ян был разочарован, через несколько месяцев супружеской жизни словно пелена упала с его глаз. И всё чаще он брался за работу, чтобы как-то попробовать наполнить деньгами этот бездонный мешок. Что с того, что она была молода и красива? Что с того, что она пользовалась известностью «в высших сферах» посёлка? Не о такой жене он мечтал.

После пяти лет семейной жизни, полной тяжёлой работой и унижениями, он, вернувшись из очередной экспедиции «за золотым руном»,  застал дома служанку в унынии и павшую духом. Зрелище пустых комнат и плач ребёнка были так красноречивы, что он только и спросил горничную:
— Когда, с кем ушла?

Служанка разрыдалась, как ребёнок, и сквозь слёзы вымолвила:
— Неделю назад… Забрала все деньги, которые вы присылали, продала всю мебель…
— Не знаешь, с кем? Она не просила что-нибудь передать?
— Да, просила…  Передала, что сыта по горло старым хрычом, который не может по-человечески заработать на хозяйство и на красивую, молодую жену. Что отказывается от ребёнка, и чтобы он больше не морочил ей никогда голову. Городской адвокат извещён, и развод можно оформить в любой момент, когда он, никуда не годный иинженеришка, в одной одежде на все случаи жизни, потребует этого…

Михал болезненно искривил губы, вспоминая последние дни своего пребывания во Вьетнаме. Страна фанатиков и фаталистов, джунглей, голода, болезней, толстых идолов, домогающихся кровавых жертв. Каждый день в роте кого-нибудь не досчитывались. Этот умер от дизентерии, тот от туберкулёза, третий от злой лихорадки, а кое-кто оказался в сумасшедшем доме. Были и такие, кто пытался убежать. О таких больше никто никогда не слышал. Здешний климат был убийственным  для белых. Едва ли не самый паршивый климат на всей земле.

Потом были засада и бой. Вместе с ранеными и убитыми он оказался в поле, не рассчитывая уже более ни на какую помощь. Ни ходить, ни стоять он не мог, так как осколок снаряда перебил ему голень.  Снова невезение. К счастью, уже последнее. Оттуда нет возврата. В ближайших джунглях он слышал уже рык «людоеда». Так называли тигра. Голос зверя сплетался и сливался со стонами раненых, превращаясь в какую-то жуткую музыку. Огромные москиты и большие, как нетопыри, ночные бабочки вились над его головой, жалили, бились  в глаза, ресницы, щёки. Он жаждал воды. Пить! Считал, что пришёл, наконец, его последний час. Ведь сколько говорилось о тех, «с той стороны баррикад». «Лучше уж погибнуть в когтях тигра, чем попасть к ним в руки, — думал он. – Не люди, а палачи, гиены, убийцы, злодеи, добивающие раненых, чтобы содрать с них паршивый мундир и башмаки…». Ежедневно, как утреннюю молитву, вбивал им это в голову откормленный капрал.

Так он пролежал всю ночь, томимый жаждой и горячкой. В кратких проблесках сознания в голову приходили разные мысли. Например, не лучше ли вспороть ножом живот?... Выпустить из жил кровь,  которая там ещё осталась. Когда его мучили эти чёрные бабочки, он старался думать об Анне, своей девушке, и, хотя в глазах у него темнело, смотрел на её фотографию. Только она одна придавала ещё смысл его жизни, заполненной кошмарными снами и видениями.

После тяжёлой депрессии приходила надежда. Говорят, надежда тянется дальше руки. Дикари, возможно, не такие уж дикари, какими их описывал пузатый капрал… Ужасно болела нога, перевязанная куском сорочки… И ещё эта жажда…

Наконец, кошмарная ночь миновала. Под утро всё затихло. И звуки боя, и мяуканье «людоеда». Спит себе в логове, сытый и дивящийся такому количеству человеческого мяса. Сытый тигр спал, а солнце вставало, как гигантский кровавый шар, освещая ужасы побоища. Внезапно сердце Михала участило свой пульс. Из соседней бамбуковой рощицы быстро вышла кучка людей. Чтобы лучше видеть, Михал приподнялся на локтях. Это были женщины. Он видел, как, наклоняясь, они разгребали траву вокруг себя в поисках чего-то. «Приканчивают наших», — промелькнуло у него в голове.

        Тем временем женщины приблизились настолько, что он мог различить детали их одежды. Они носили длинные юбки и льняные рубашки с рукавами, закатанными до локтей. На боку у каждой женщины болталась большая фляга, а на плечах висело свёрнутое одеяло. В руках у одной из них он увидел не нож, как ожидал, а фляжку. Тогда он вспомнил, что не пил ничего больше двадцати часов. Лихорадка сушила ему губы. Он пронзительно крикнул. Дал о себе знать и рухнул на землю.

Он потерял сознание. Вернулось оно только тогда, когда боль в ноге ещё усилилась. Он открыл глаза и почувствовал себя младенцем в колыбели. Понял, что его несут на носилках. «Тащат на допрос, а потом…».

Каково же было его удивление, когда после многочасового изнурительного перехода его, обессиленного болью и потерей крови, уложили на длинный стол и привязали к нему. Несмотря на опасную ситуацию, ему хотелось посмеяться над этими людьми. «Думают, что в таком состоянии я могу удрать…». Он был так опутан по рукам и ногам, что мог двигать только головой. Пользуясь этим, он какое-то время разглядывал окружающую обстановку. Лежал он в бамбуковой хижине. В углу стояла бочка с чистой водой, а чуть поодаль – шкаф. Внезапно в распахнутую дверь вошли двое мужчин и женщина, все в белых халатах. «Хирурги… — понял Михал. — Неужели это возможно?».

Чтобы прибавить немного света к тому, который скупо сочился через маленькое целлофановое оконце, зажгли свечи, воткнутые в бутылки. Склонившись над его ногой, врачи шептались, о чём – Михал не понимал. Выражения их лиц не сулили ничего доброго. Сестра по их знаку достала из шкафа тазы и всевозможные инструменты. Михал сосредоточил внимание на металлической пиле и большом ноже. Этими убогими инструментами ему хотят оперировать ногу? Ампутировать?

Он понятия не имел, сколько длилась операция, потому что на какое-то время потерял сознание. Операцию делали по живому, без наркоза… Когда же очнулся, понял, что операция закончилась. Теперь его перевязывали. Что бинтуют – ногу или… Что с ногой?... Едва он подумал об этом, как снова надолго отключился. Очнувшись, первым делом посмотрел на шмат человеческого тела, валявшийся на земле. Его нога? Наверно… Он не питал на этот счёт иллюзий. Её нельзя было спасти… Видимо, гангрена… Однако, ему спасли жизнь. Он чувствовал, что будет жить…

Из другого угла хижины в тишине раздался крик и глухой стон. Кто-то отчаянно звал мамочку. Михал с трудом повернул голову и увидел, что на соседнем топчане лежит ещё один солдат. Он узнал товарища. Они вместе служили, в одной штрафной роте. И что-то подсказало ему, что ошмёток человеческого тела на земле – это, возможно, не его нога, а приятеля. Но недолго ему пришлось раздумывать над этим. Открылась дверь. На стол положили новое истерзанное тело. Внезапно, как отзвук дальнего циклона, несущего ураган и разрушения, Михал услышал гул самолётов, наплывающий на «госпиталь». Хирурги беспокойно переглянулись и ускорили темп своей работы.

Тем временем назойливый гул становился всё громче. Бомбардировщики. Он знал их своеобразный звук – рёв разгневанного тигра. Неужели и впрямь летят сюда?

Сестра вышла из хижины. Вскоре вернулась и сказала что-то, что именно – Михал не понял, но прочёл в её глазах, что ситуация критическая. Тут же раздался жуткий свист, а потом взрыв. Казалось, что внезапно налетевшим ураганом разметало бамбуковую постройку. Михал закрыл глаза, когда сверху посыпались ветки и трава. Люди в белых халатах положили тело на носилки и сквозь густой дым поспешили в укрытие. Это был узкий ров, вырытый в земле или скале, со множеством выдолбленных ниш для раненых и детей. Там уже сидели женщины со своими детьми и несколько десятков белых  пленников. У некоторых женщин на головах были белые тюрбаны. Только потом Михал узнал, что они означают траур по умершим родственникам. Все  встали, чтобы уступить место прибывшим. Ветер доносил запах гари. Какой-то француз-военнопленный ворвался как буря в укрытие и крикнул срывающимся голосом:
— В двухстах метрах отсюда бомба попала в укрытие! В самую гущу людей, среди которых были и женщины с детьми. Многие убиты  и ранены, — простонал он, стискивая голову ладонями. – И это делают наши, наши…

Хирурги озабоченно переглянулись. Через некоторое время в ров, в котором они сидели, принесли первых раненых. После краткого совета один из врачей ушёл с сестрой из укрытия в соседний ров, чтобы оказывать там немедленную помощь.

Запах горелого человеческого мяса, горящих досок и тростника забивал дыхание. С самолётов сбрасывали напалмовые бомбы. Огонь пожирал всё вокруг. Туземцы вытаскивали из пламени всё, что можно было ещё спасти.

Судьба ноги долго ещё не давала Михалу покоя. Наконец от сестры он узнал, что рана хорошо затягивается и уже не гноится. И не было никакой ампутации! Правда, ему придётся походить на костылях, приволакивая ногу, но свою, а не протез, как у  приятеля. Более того, у этих «дикарей» Михал перестал быть номером, он снова стал самим собой, как перед смертью отца. Хомо сапиенсом.

Потом начался обмен военнопленными. Михал снова вернулся к «своим». Его отправили в Африку. Чтобы он отработал там срок наказания. И, наконец, после долгих, долгих страданий – проездное свидетельство до Франции. Он был свободен. Был снова Михалом Лясовским, но уже не прежним. От того Михала осталось только сердце, для Анны. Ему было двадцать восемь лет, а казалось, что на плечи давит самое малое сто.
***

Он так погрузился в свои переживания, что не заметил, как солнце закрыли чёрные тучи. Не чувствовал на лице порывов ветра, который налетел неизвестно откуда. Опомнился только тогда, когда один из матросов тронул его за плечо.
— Советую вам спуститься вниз. Сейчас начнётся свистопляска. Дикая, сумасшедшая румба.

Михал спокойно посмотрел на него.
— Мне приходилось уже плясать, и не только румбу. Был и танец с саблями, и танец огня… — ответил он, не желая оставаться наедине со своими мыслями.
— Всё это вы найдёте внизу. – Матрос посерьёзнел. – Таков приказ капитана. Всех отправить вниз.
***

Впервые в жизни Михал Лясовский ощущал страх перед чем-то. Чувствовал, как это невидимое и неощутимое «что-то» хватает его за горло, душит и парализует разум. Сердце колотилось в груди. Отдавалось в горле, в желудке, в пояснице, и эти ощущения лишали его сил.

Пока что он держался, но страх – как заразная болезнь. Он обеими руками стискивал леер. Казалось, что под ним какая-то чудовищная карусель, которая швыряет его во все стороны. Снизу неслись крики, мольбы о помощи, громкие жалобы, стоны. Михал уже видывал костлявую вблизи. Как горный техник, он был с нею «на ты». Смерть ежедневно, в течение битых восьми часов, висела над его головой в шахте, как дамоклов меч. В Индокитае и в Африке он сталкивался с ней лицом к лицу несколько раз. Она смотрела на него из маленького отверстия дула карабина, из сверкающей голубоватой стали.

Михал не боялся смерти, но ведь теперь он начинал жизнь заново. Он не имел права погибнуть именно там, где погиб его отец.

Вести о том, что происходило на Острове после его ареста, дошли до него только в Северной Африке, когда он служил в штрафной роте. Там вместо скорострельного карабина ему выдали обыкновенную тачку. Не автомат, а именно тачка стала его оружием.

Он тягал свою тачку больше десяти часов в сутки, невзирая на солнце, которое заживо поджаривало человека, как хозяйка блин на сковородке. Невзирая на руки, покрытые волдырями и кровавыми мозолями, на пот, слёзы и кровь,  под пристальным оком капрала или надсмотрщика. Здесь не шутили. А если кто-то и смеялся, то сквозь слёзы.

Первой его прогулкой был визит на кладбище, чтобы посетить могилы тех, кого не смогла сломить дисциплина. Это было предостережение – либо согнёшься, либо издохнешь. Он не издох, но тачка наложила на него неизгладимый отпечаток. Из него хотели сделать машину, автоматически выполняющую приказы и поручения капрала.

Михал решил держаться, стоять до конца. Так он решил, но издёрганные передрягами нервы подводили его. Если бы он был один – возможно, и поискал бы выход из этой ситуации. Но эти ужасные крики, мольбы о помощи, всеобщая паника выводили его из равновесия, подавляли волю. Он боялся. Панически боялся неизвестно чего. Это был не человеческий страх, а животный ужас, заставляющий выть и скулить о своём существовании.

Вдруг кто-то затянул на латыни дрожащим голосом молитву по умершим:
— Libera me, Domine, de morte aeterna in die illa tremenda. Quando coeli mowendi sunt et terra…

Михал внезапно представил себе,  что их уже хоронят после смерти, что судно – их погребальный катафалк, а океан – братская могила. Он сделал нечеловеческое усилие, чтобы посмотреть в сторону, откуда доносилась молитва.

Судорожно вцепившись в лавку, там стоял молоденький адепт теологии с глазами, возведёнными к потолку, словно оттуда ожидал помощи или последнего утешения. Он читал молитву публично в первый, а может, и в последний раз. Молитву по умершим. Запрокинутые белки глаз, белое как мел лицо и белый воротник делали его похожим на призрак в чёрных складках сутаны. Губы нервно дрожали и кривились так, словно он не молился, а рыдал. Он был очень молод, и на него жалко было смотреть. Жалко было смотреть и на других, которые так вперили в ксендза глаза, словно ожидали от него не только спасения души, но прежде всего спасения тела.

Они были предоставлены самим себе. Команда судна, загруженная работой, не имела времени опекать пассажиров. Им дали спасательные пояса, отправили вниз и приказали ждать. Ждать чего? Разве что ухода  «посудины», как называли моряки своего «Яна Безземельного», на дно.

Пассажиры сидели, втянув головы в плечи, как маленькие дети, опасающиеся удара. Каждый держался за поручень, чтобы не свалиться с сиденья. Где-то позади остались твёрдая земля, семьи, солнечные пляжи, они жаждали насладиться далёким морским путешествием. Были здесь и молодые, и старики, но все они походили друг на друга. Лица мокры от пота и слёз, искажены паническим страхом перед смертью. Уж она объединит их мгновенно, всех разом и навсегда, независимо от возраста и положения! Громче всех кричала, пожалуй, молоденькая женщина. Она приплыла с мужем провести на острове медовый месяц. Она была едва ли не единственной, кроме Михала, которая не слушала покорно заупокойную молитву, а проклинала весь мир, мужа и великий океан. Не помогали ни громкие уговоры мужа, ни просьбы отца. Она не могла умереть. Нервно вцепилась пальцами в поручни дивана, словно хотела вонзить ногти глубоко в дерево и как-то успокоить качку судна, от которой приходила в неистовство.

— …Reguiem aeternam dona eis, Domine, et lux perpetua luceat eis. Libera me…

Михал был уверен, что если этот ужас продлится, он и сам завоет, как пёс перед приближающейся смертью, или же не выдержит и будет, как все, молиться за упокой.

— …Kyrie eleison… Christe eleison… Kyrie eleison… Oremus… Qui vivis et regnas in saecula saeculorum. Amen… 

И он не выдержал! Михал не мог позднее припомнить, как до этого дошло. Эта траурная сцена под палубой судна, эта молитва за упокой живых людей лишили его остатков разума. Он бросился всем телом на молодого ксендза и схватил его одной рукой за сутану, а другой попытался закрыть ему рот. Он снова как будто забыл о том, что является человеком, а не диким зверем, что он среди людей, которые живут по человеческим законам, а не по праву сильнейшего, не по закону джунглей, где он жил долгие годы. Неожиданный толчок судна опрокинул их на пол. Ксендз потерял равновесие. Их швырнуло к стене, которая отбила их тела, как мячи. Михал взревел, как бешеный:
— Замолчи! Замолчи, ворон! Не каркай!

Тогда ксендз тихо прохрипел:
— Memento mori… Помни о смерти…

Новый толчок судна разъединил их. Михал встал и направился к выходу. Здесь он больше не выдержит… Он не может бездельничать в ожидании последнего удара.

Один только бармен не потерял в этой кутерьме головы. Пренебрегая угрожающим креном, он был занят своим буфетом, стаканами и тарелками. Он не пытался успокоить впавших в истерику пассажиров, знал, что это бесполезно. Только когда Михал бросился на молодого ксендза, он сделал движение, словно хотел выйти из-за стойки, но, видя, что Михал подался к выходу, только пожал небрежно плечами. Он не удивлялся этим людям. Сегодня судно действительно сильно качало, но этот «старый морской волк» и не такие штормы прошёл, и выходил из них всегда невредимым. Для бармена такая буря не новость, но туристам могло показаться, что и в самом деле наступил конец света.

Лясовский с большим трудом держался на досках палубы. Руками опирался на надстройку и, как тяжело больной, хватал воздух открытым ртом. Он подставлял ветру горячий лоб и долго стоял так, ухватившись двумя руками за перила. Наконец, глубоко вздохнул и почувствовал  громадное облегчение. Теперь он снова в состоянии был размышлять, снова был собой. Он не чувствовал запаха дымка, который стелился по палубе, как туман. Зато отчётливо слышал работу двигателей. До него доносился также приглушённый звук, будто кто-то непрерывно колотил в бубен. И это успокоило Михала. Дождь перешёл в ливень. Однако Михал не вернулся бы вниз ни за что на свете.

Сквозь вой ветра снизу долетали какие-то отзвуки, но здесь они были не в состоянии вывести его из равновесия. Под ним была палуба, и он мог наблюдать за работой матросов. Они все находились на своих штатных местах. Были серьёзны и внимательны,  словно надеялись угадать, откуда грянет удар, который нужно отразить.

Несмотря на не позднее ещё время, на судне горели все огни, а с капитанского мостика мощный прожектор пытался хотя бы немного осветить водный путь перед судном. Время от времени звучала негромкая команда, отзывались звонки, и тогда штурвальный в своей рубке вращал рулевое колесо то влево, то вправо. Тогда Михал слышал грохот цепей. Внезапно порывы ветра и волны меняли направление ударов. По судну прокатывались волны вибрации, которые так ужасали пассажиров внизу. Это гребной винт приподнятого волной судна терял опору в воде и вращался вхолостую в воздухе.

Кто-то из команды заметил Михала, потому что тут же прибежал боцман.
— Советую пану сидеть внизу. Здесь немного качает, не хотелось бы, чтобы пан вылетел за борт.

Лясовский категорически отказался спускаться вниз. Но признаться перед этой морской душой в своём животном страхе не мог.
— Как хотите. Но это уж на вашу личную ответственность. Танцы только начинаются. Будьте осторожны. Мы входим в Бухту Смерти. Не знаю, говорит ли вам это что-нибудь…

В голосе моряка Михал уловил тревогу. В путеводителе по Бретани он уже читал раньше кое-что об этой бухте. Она славилась именно тем, что здесь происходило наибольшее количество кораблекрушений. Судно миновало уже «Адские ворота». Где-то слева затерялась на небольшой скале в тумане одинокая фигурка «Божьей матери погибших». А сейчас судно заметно дрейфовало в Бухту Смерти.

К Острову Ведьм вела лишь узкая дорожка, и горе тому, кто с неё собьётся! Водный путь должны  указывать Маяк Самоубийц и фарватер, обозначенный светящимися буйками.

Михалу пришло на ум, что беспокойство боцмана связано с Маяком Самоубийц, который проектировал его отец. Он машинально посмотрел в ту сторону, где должен светиться огонь маяка… Далеко позади остался Маяк Неприкаянных, а тот маяк, который стоил жизни его отцу, до сих пор не подавал никаких сигналов. Лясовский знал, что через час судно должно добраться до берега острова. А смотрители этого маяка никак не отвечали на вой корабельной сирены…

Окончательно стемнело. Даже прожектор на мостике не в состоянии был рассеять мрак, опутавший своими щупальцами судно. Рёв сирены то усиливался, то снова затихал. Да и Атлантика бушевала всё сильнее.  Брызги воды долетали даже до Михала. Он был весь мокрый, но ни за что на свете не согласился бы спуститься вниз.

Рядом с Михалом прошли два моряка. Одни из них, очень возбуждённый, что-то твердил другому, и Лясовский невольно услышал обрывок их разговора:
— Что они, к дьяволу, творят?! Если так и дальше пойдёт, уж точно утонем. А, чтоб их, холера ясна! Рапорт уж точно будет! Кто-то горько пожалеет…
— Чтобы капитану написать рапорт, нужно благополучно добраться до острова. А мне кажется, что течения сносят нашего «Яна» с фарватера…

Не только шторм, но и подводные рифы беспокоили команду судна. Моряки то и дело пытались пробиться взглядом сквозь ночную тьму, чтобы увидеть, наконец, свет маяка, который выведет их на верную дорогу…

— Что показывает барометр?
— Давление падает. Хватим ещё лиха. Прогноз погоды говорит о северо-западном ветре. Значит, нас погонит ветром прямо на острые скалы. Не люблю штормовать в здешних местах.
— Поджилки трясутся?
— Не трясутся, но осторожность никому ещё не повредила. Наша посудина слишком уж стара. Интересы арматора, чтоб его…
— Не накликай дьявола из воды!

Михалу недолго пришлось раздумывать над услышанным. Внезапный толчок, жуткий скрежет, словно кто-то гигантским резцом чертил по днищу судна, и раздалось шипение вырывающегося пара. Если бы Лясовский не успел привязаться раньше, он вылетел бы за борт. Головой он ударился о металлический поручень. Судёнышко глухо охнуло и словно замерло на мгновение. Михал, невзирая на опасную ситуацию, всё-таки слышал, как внизу раздались жуткие причитания и крики. Он не был уверен, но, прежде чем полностью потерять ориентацию, ему показалось, что он слышит людей внизу, повторяющих за ксендзом: «Мементо мори, мементо мори…».
***

На капитанском мостике суматошно и нетерпеливо тренькали звонки. Штурвальный в рубке всей тяжестью тела налегал на рулевое колесо. Гремели цепи. Казалось, что «Ян Безземельный» стоит на месте. Даже Михалу было ясно, что «посудина» меняет курс. Или ищет свою дорогу? Приведёт ли новый курс в порт, который где-то здесь, неподалеку, за рифами? Внезапно раздалась громкая команда:
— Все к помпам!

На судне заработали все помповые механизмы. Помпы соперничали с океаном. Кто опередит, тот победит. Посудина, должно быть, сильно была повреждена на подводных скалах, потому что вода поступала быстрее, чем откачивалась. Судно слишком старое и изношенное. Ему всё труднее было держаться на курсе.

Лишь «Маяк Самоубийц» мог ещё помочь. И случилось то, чего никто уже не ожидал. По левому борту, недалеко от судна, сверкнул свет. Сверкнул ненадолго, чтобы исчезнуть и вспыхнуть снова. Несмотря на опасную обстановку, моряки громко закричали «Ура!».

Сам Михал чувствовал, как этот огонь согревает ему сердце, и с большой благодарностью подумал о людях с маяка. Наверняка они не отдавали себе отчёта в том, какую громадную услугу оказывают пассажирам раненого судна. Он посмотрел навстречу снопу света. На мгновение ему почудилось, что видит на воде маленькое судёнышко, которое на всех парах несётся от острова. Неужели чудится? Лайба так близко от берега без позиционных огней? И притом там, где, по мнению Роберта, погиб отец. Это невозможно.

Когда свет маяка вспыхнул снова, Михал напряг зрение, но ничего не увидел. Видимо, всё это ему лишь показалось. Слишком много он сегодня пережил, у него двоилось в глазах.

Новое изменение курса, на этот раз в нужном направлении. Михал моряком не был, однако чувствовал, что если бы маяк загорелся пятью минутами позднее, то и лайба, и люди пошли бы на дно, а журналисты получили бы пищу для сенсации. Он даже представил себе газетный заголовок: «Бухта Смерти проглотила новую жертву!». Или же: «Смотрители Маяка Чёртова Мыса проспали!».

«Ян Безземельный» набирал всё больше воды, но одновременно приближался к острову. Михал видел уже огоньки на берегу, а судно, нашедшее свой фарватер, неторопливо и упорно приближалось к пристани.

Только сейчас наступила нервная реакция. Михал почувствовал, как стучат его зубы от холода, и хорошо было бы спуститься вниз. Как пьяный, он неуверенно двинулся к трапу. Наверно, он странно выглядел, потому что туристы его избегали, а ксендз повернулся к нему спиной, бормоча что-то под нос. Не обращая на них внимания, Михал подошёл к бару и там, наконец, сел. Бармен молча налил ему большой стаканчик коньяка. Лясовский сделал глоток, поперхнулся, но выпил остальное. Это была не водка, а расплавленное олово. Он прошептал:
— Выбрались! Ну и качало же!

— Мне кое-что об этом известно. Я всё это почувствовал на собственной шкуре. Почти вся посуда – к  дьяволу…
— Удивляюсь вашему спокойствию.
— Я такой же моряк, как и те, наверху. На этой посудине плаваю двадцать лет. Каждую неделю проделываю этот путь. Тут никогда не бывает спокойно, это мыс вечных бурь. В этом месте ведьмы устраивают свои шабаши, поэтому так опасно здесь плавать.
— Неужели и вы верите в то, что говорят о них местные?
— Я родился на свет в местности, которая по-латыни называется Финис Терра, что значит «конец света». Остров Ведьм и его бухты недоступны для людей. Издавна этот остров избрали своей вотчиной девять благословенных дев. Они  предсказывали будущее из этой купели, из пены морской, и помогали друидам решать всякие проблемы, связанные с воздухом, водой и небом. А тем самым и с жизнью своих  племён. Предсказания их были великолепные  и почти безошибочные, а сами жрецы не принимали никаких решений без согласия этих молодых и очаровательных ведьм. Ещё и теперь они пытаются помешать людям в дальнейшем освоении острова, где издавна покоится их прах, — сказал бармен.

Где-то наверху раздавались звонки, и качка теперь меньше чувствовалась. Туристы слышали, как пустили в ход кабестан с якорными цепями. Ещё несколько толчков, и на судне воцарилась странная тишина. И тогда молодой ксендз упал на колени и громко сказал пассажирам:
— Возблагодарим Бога за наше спасение от неизбежной смерти! Преклоним все разом колени и вознесём благодарственную молитву.

Михал неожиданно вышел вперёд:
— Если уж кого и благодарить за спасение, то благодарите экипаж, а прежде всего смотрителей с маяка!

Ксендз пожал плечами и начал свою монотонную литанию. А бармен шепнул Михалу:
— Пан тут чужой. Своими выпадами против ксендза можете наделать себе бед. Лучше последите за собой. Советую не играть с огнём. Здешний народ излишне верующий. Островитяне не любят тех, кто ни во что не ставит их веру. А этих людей, — кивнул он в сторону коленопреклонённых, — даже якорными цепями на судно больше не затянешь…

                *****