Я дочь кулацкая, а твоя харя дурацкая!

НАТАШКА
Нерасстанные товарищи Петька с Ефимкой.
В поле работать — вместе, в город — вместе, на собраниях друг за дружку стоят, а на улице и подавно не расстаются.
Соломенную спальню, похожую на ласточкино гнездо, прикрепили к боку сорокинской мазанки.

Что у них еще вместе — это любовь к Наташке!

Белобрысая, с яркими брызгами красной смородины на щеках, разбитная и веселая она.
Было лестно, что около нее, а не возле других, увиваются главные комсомольцы, и, втайне любуясь собой перед зеркалом, радовалась, что комсомолки в обиде на нее.

Всех обиднее Дуньке. Кто пересчитает, сколько раз, видя Петьку с Наташкой, она тяжело вздыхала?
А как ухаживала за ним, будто невзначай садилась рядом, но Петька не обращал внимания.
И жалким становилось ее крошечное продолговатое личико.
Тускло подергивалось оно тоской, а серые глаза опускались, и голос, без того тихий, как и сама она, был еще тише.

Прасковья давно заметила, что Петька к делу и без дела упоминает о Наташке.
Даже Аксютку, сестру свою, иногда окликает Наташкой.
— Тебе что, в зубах она навязла? — как-то спросила мать.
— Это я, мамка, ошибся, — покраснел Петька.
— Гляди, совсем не ошибись!

Только этой весной стал замечать, что Ефимка меньше говорил с ним о Наташке, а если и начинал говорить, то обзывал ее кулацкой дочкой, намекал, что она «путается» с Карпунькой Лобачевым и «ищет дерево по себе».
— Я брошу с ней, — обещался Ефимка, — а ты — как хочешь.
— Я тоже брошу, — соглашался Петька, исподлобья глядя на товарища.

Но, несмотря на такое обещание, Петька видел, что как только они встретятся на улице с Наташкой, Ефимка под всяческими предлогами старается остаться с ней вдвоем, а его куда-нибудь спроваживает: или за табаком, или посмотреть, кто пляшет в хороводе.
Вернется Петька, глядь, они ушли, а иной раз так сидят близко, что в сердце ему ровно кто шилом кольнет.

Нынче Петьку тоже так послали куда-то, и он, боясь, как бы они без него не ушли, вернулся быстрее, чем могли ожидать.
И еще не доходя до них, сидевших на бревнах в тени, заметил, как его закадычный товарищ, противник кулацкой дочки, так низко склонился к ней, что обе фигуры слились в одно.
Пораженный Петька остановился.
И, к изумлению своему, услышал приглушенный, но знакомый звук, от которого озноб пробежал по телу.
«Целуются, дьяволы...»

Они, вероятно заметив его, торопливо поднялись, завернули за угол и быстро пошли.
Петьке хотелось догнать их.
Скоро настороженный слух уловил, как Наташка заметила Ефимке:
— Что же ты своего друга оставил? Пусть бы и он шел с нами.
— Брось ты, — проворчал Ефимка. — Он тут лишний.

Петька чуть не вскрикнул от злобы.
Остановился, не зная, что ему делать; хотел отправиться домой спать, но знал, что все равно не уснет, и решил идти на те же самые бревна, посидеть, подумать, как быть.

Путаные мысли забродили в голове.
В крепкое чувство уважения к Ефимке стало проникать другое чувство.
Какое оно?
Злоба, досада или обида?

Удручающе теперь действовали на него залихватская игра Алехиной двухрядки, веселый гомон, громкий отстук каблуков и звонкие припевы девок.
Вот заиграли «Казачка», кто-то крикнул: «Данилка, выходи!» — и в воздухе раздался посвист, потом, глухо ухнув, словно опустили Данилку в холодную воду, он то дробно выстукивал, то плавно ходил по кругу, щелкая ладонями по коленям, по груди, по рту.

Мимо Петьки взад и вперед сновали парни с девками. Шли они парами, группами, весело смеялись, перекликались, а его совсем не замечали.
Только одна, отделившись от хоровода, тихо приблизилась к нему, села возле, долго молчала, сдерживая дыханье, потом придвинулась ближе.
— Петя! — шепотом окликнула она.
Петька быстро обернулся, но, узнав девку, разочарованно спросил:
— Тебе что?
— А ты чего пригорюнился? - насторожившись и сдерживая улыбку, спросила девка.
— Я не пригорюнился.
— Стало быть, колдуешь?
— Отвяжись.
— Отвязаться успею, — смелее ответила девка, — а только они ушли!
— Катись ты!.. — закричал Петька.
— Сам катись! Натянул тебе Ефимка нос.
Резко встала и не дав Петьке ответить, побежала в хоровод.

Опять один Петька.
Но вот сзади к нему тихо кто-то подкрался и, крепко ухватив за плечи, внезапно свалил спиной на бревна.
— К черту, к черту! — заорал Петька. — Сказал не лезь, и отстань!
— Ага! Это кто к тебе тут лез? — строго спросил его знакомый голос.

Он испуганно вздрогнул и, изумившись, не верил своим глазам.
— Кто к тебе лез, ну-ка скажи!
— Это ты, Наташа? — со вздохом выговорил Петька.
— А то кто еще?
— Дунька была.
— Во-он ты с кем шуры-муры заводишь? А я-то, дура, одного бросила, к другому бежала. Думаю, издыхает парень от тоски.
— Ничего подобного, — сдерживая радость, нарочно хмуро ответил Петька. — Никакой шуры-муры нет, и в тоске я не нахожусь.
— Это что? — близко поднесла к его носу кулак.
—  Пять пальцев.
— А это что у тебя?
— Ухо.
— Так вот тебе, вот тебе и вот тебе.
— Больно! — крикнул Петька, качаясь из стороны в сторону.
— Терпи.
— Ну, и ты... тоже терпи! — схватывая ее в охапку и привлекая к себе, хотел было поцеловать Петька.

Но она уперлась ему в грудь руками, отшатнулась и, хлопнув ладонью по его губам, сердито заявила:
— Я вам что, богородица?
— Кому «вам»? — охладев сразу, спросил Петька.
— Как кому? Вам с Ефимкой. То он тянет губы, то ты.
— Ага, с Ефимкой можно, а со мной нельзя?
— Вот уж у тебя хорош друг, нечего сказать.
— А что? — насторожился Петька. — Чем плох?
— Всем! — загадочно бросила Наташка и неожиданно сама обняла его за шею, запрокинула голову, с такой силой впилась ему зубами в щеку, что он чуть не вскрикнул.
Потом села рядом, положила его голову к себе на колени и мягко начала гладить волосы, тихо что-то приговаривая.
Слов Петька не мог разобрать, только ощущал боль в щеке, приятную теплоту колен и запах сиреневого мыла.

Протянул к ее лицу руку, провел по щеке.
Ниже нагнулась Наташка.
Хорошо Петьке.
Вся обида на Ефимку, Наташку — все забыто.
И единственная мысль — как бы сейчас не пришел и не увидел их Ефимка.
— Наташка! — раздался окрик.
— Что тебе? — прозвенело у Петьки над ухом.
— Поди-ка, что скажу.

Она быстро спрыгнула с бревен и побежала к колодцу, где стоял Карпунька Лобачев.
— Ты с кем там? — услышал Петька.
— А тебе что? - резко ответила Наташка.
— Ты у меня поговори!
— Пошел, губошлеп, к дьяволу!
— Ах, та-ак?.. — прохрипел Карпунька, схватывая ее за руку.
Петька видел, как две фигуры качались то в одну сторону, то в другую.
— Не ломай руку!
— Айда со мной!

Петька увидел, как они скрылись за мазанками и пошли в конец улицы.
«Нет, не уступлю! — решил Петька. — Пусть будет, что будет!»

Он нашел кол и побежал догонять их.
Но, одумавшись, бросил кол.
— Черт с ними. Драться с кулаком?.. Не-ет!

Петька направился к своей соломенной спальне.
Услышав храп Ефимки, отвернулся и пошел в сени.
Там из-под головы матери вынул поддевку, а с Аксютки и Гришки снял халат, оставив на них только дерюгу.
С этой одеждой отправился в сад.
Под большой яблоней разостлал халат, накрылся поддевкой и лег спать.
Напрасно.

На ветке закричали галки, а за гумнами вскинулось рассветное полымя.
Петьке стало зябко.
Он встал и направился на гумно.
                *   *   *
Ефимка увидел в сенях Прасковью, поившую теленка, и спросил:
— Петька где?
— Вот тебе раз! — удивилась Прасковья. — С тобой небось спал.
— Да нет его, — развел Ефимка руками.
— Как нет? Погляди-ка хорошенько...
— Пойду поищу.
Прасковья посмеялась вслед:
— А товарищи тоже! Друг дружку растеряли.
Проходя садом и взглянув под большую яблоню, где Петька оставил одежду, Ефимка обрадовался:
— Ишь где приспособился!

Крадучись, подошел к одежде и со всего размаха упал, желая напугать Петьку.
Но напугал самого себя.
Ткнулся носом в землю.
Под поддевкой и халатом пусто.
Ефимка, сердито тряхнув поддевку, забросил ее на изгородь и направился на гумно.

Вдоль гумен ехал Никанор, секретарь партийной ячейки.
На телеге сидели жена и две девчонки.
—  Далеко? — спросил его Ефимка.
— Овес полоть.
Ефимка подошел к телеге.
— Курить есть?
— Есть, - остановил Никанор лошадь.
Закурив, спросил:
— Ты чего тут на чужих гумнах делаешь?
— На ветрянку хочу сходить. Рожь у нас там с Петькой. Только вот самого его никак не найду.
— Не гривенник, найдется. А я вот о чем хотел поговорить с вами. Алексей-то партийный. Надо его привлечь к делу, пока он тут. Только не придумаю, как...
— Это мы придумаем. Самого спросим.
— Отказывается. Говорит, отдыхать приехал, а не работать.

Одна из девчонок Никанора, зорко вглядевшись в гумно, вдруг испуганно крикнула:
— Гляньте, кто-то в шалаше ворочается!
— Где? Где?
— А во-он.

Из шалаша с тревожным кудахтаньем, отряхая с себя пыль и мякину, выскочили три курицы.
За ними, высоко задрав голову и взметывая золотистой дугой хвоста, шумливо несся петух.
— Непременно лиса! — бросил догадку Никанор.
— Может, волк? — предположил Ефимка.
— И не лиса и не волк, а собака. Только вот не знаю, чья, — решила жена Никанора. — Поймать ее да хвост ей и отрубить.
— Пойдемте поймаем! — позвал Ефимка.

Но только шагнул, как из шалаша, весь извалянный в мякине, выполз человек и громко чихнул.
Потом не спеша протер глаза, зевнул и оглянулся.
Все с большим изумлением смотрели на него, а он, увидев подводу, испуганно присел и ползком снова скрылся в шалаш.
— Эй, домовой, — окрикнул Никанор; — вылазь!

Видя, что теперь уже не скроешься, заспанный, смущенно улыбаясь, выполз Петька и, стряхивая с себя мякину, подошел к подводе.
— Здорово, дядя Никанор! — протянул он руку.
— Мое почтенье, курье пугало, — засмеялся Никанор. — На огород тебя сейчас поставить, ни одна ворона не сядет.
— Так уж и не сядет? — оглядывая себя, пробормотал Петька. Потом пожаловался: — Куры меня доняли. Дерутся и дерутся на моей спине.
— А ты зачем туда забрался? — кивнул Ефимка на шалаш.

Прищурившись, Петька посмотрел на него, пожевал губами и выпалил:
— Дух там лучше!

Жена Никанора так хлестнула лошадь, что та вскачь понеслась по дороге.
— Да что те, че-ерт! — заорал Никанор на жену.
— Люди-то чуть свет полоть уехали, — метнула она на него злыми глазами.

За грохотом телеги ребята не слышали, что кричал своей жене секретарь, только видели, как недокуренная цыгарка далеко полетела в сторону.
Молча ребята направились в поле.
Петьке казалось, что Ефимка все уже знает о вчерашнем, но нарочно не говорит и ждет, когда он сам ему расскажет, а Ефимка, в свою очередь, ждал, что Петька будет расспрашивать его, куда они вчера уходили с Наташкой.
Наконец, Петька не утерпел.
Сквозь зубы спросил:
— Как ты на гумно попал?
— Очень просто. Жеребенок у нас куда-то убежал.

Петьке стало смешно.
— Ты что? — насторожился Ефимка.
— Чудной у вас жеребенок. Дома не ночует.

На ходу Ефимка рвал траву и то бросал ее наотмашь, то брал в рот. Ему попалась полынь. Сморщившись, он досадливо плюнул:
— Какая она, черт!
— Кто?
Полынь. Горькая.
— А ты сладкое любишь? - как бы про себя произнес Петька.

Голос его показался Ефимке чужим.
Мельком взглянув на него, он нашел в нем все чужое.
И эта походка вразвалку; черные, встрепанные, с остью мякины на висках волосы, тонкий прямой нос с узкими ноздрями; крепко поджатые, скупые губы; чуть раздвоенный снизу подбородок, даже длинные сильные его руки, синяя рубашка горошком, подпоясанная ремнем с медной пряжкой, сапоги с потертыми носками, все казалось Ефимке чужим.

Он понял, на какое «сладкое» намекнул Петька.
— Слушай, — начал он, ломая стебель чернобыла, — я вижу, ты обиделся на меня за вчерашнее. Нам надо с тобой потолковать.
— Совсем и не обиделся, — пробурчал Петька, — и не стоит нам говорить. Вообще скажу — чепухой мы занимаемся.
— Правильно! — обрадовался Ефимка. — И если хочешь с ней гулять, — на здоровье! — только одно скажу: крутит она нам головы, а сама с Карпунькой гуляет.
— Ладно, как-нибудь поговорим... Глянь, что там? — указал Петька на ту сторону Левина Дола, где над обрывом лежал какой-то человек в белой фуражке.
— Милиционер! — заметил Ефимка.
— Зачем он туда забрался?

Человек в белой фуражке встал, разулся, разделся и вошел в реку, устанавливая на самой ее середине какой-то блестящий предмет.
Ребята заинтересовались, спустились в Левин Дол, прошли вдоль кустов, остановились и в один голос выкрикнули:
— Алексей!
Сняли сапоги, штаны и, переступая по камням, стали переходить на ту сторону.
Алексей заметил их, радостно заулыбался.
— Очень кстати, ребята. Хочу поговорить с вами по душам. Только немного обождите.

Алексей разостлал газету, сел, вынул из ящика тетрадь, не спеша перелистал ее и, щуря глаза, начал туда что-то вписывать.
Подсчитав какие-то цифры и отложив тетрадь в сторону, он посмотрел на ребят.
Посмотрел пристально и пытливо предложил:
— Условье наше — откровенность, так?
— Так, — ответил Ефимка.
— Ну вот. Скажите прямо, чем ваш комсомол отличается от беспартийной молодежи?
— Политграмота?
— Но вы задаете себе такие вопросы?
— Имеем в мыслях.
— Значит, думали о том, за что вас можно назвать комсомольцами?
— Говори, говори, — насторожился Петька.
— Хорошо. Из того, что я узнал о вас, получился нелестный вывод. То, что вы сделали и чем занимаетесь, — пустяки, кустарщина, В селе двенадцать комсомольцев, но Леонидовка ничем не отличается от других сел, где нет ни одного. Комсомол не идет впереди...
— А тащится сзади, — подсказал Ефимка.
— Плететесь в хвосте и еле-еле волочите ноги.
— Факты? — перебил Петька.
— До них и дошел. Вот один факт: каждый год мужики все еще продолжают делить землю по едокам. Землю не навозят. Боятся, что она достанется на следующий год другому и навоз пропадет или, как говорят, «попадет чужому дяде». Земля не дает уже сам-пят урожаю. Что в этом деле предприняли комсомольцы?
— Землю опять скоро делить пойдут, — усмехнулся Петька.
— Радуйтесь. Второй факт. Леонидовка отвела два места под новые усадьбы. Одно у кладбища, другое возле леса. Кто селится у кладбища, на самой скверной земле? Голь, беднота. А кому дают у леса? Зажиточным. Они, чтобы меньше платить налога с семьи, отделяют своих сынков и расселяют их там. Двойная выгода: и налог не платят и усадьбу получают. Почему так? Потому что богач, если нужно, сам глотку перегрызет, а не то — помогут два ведра самогона. Кто за бедноту заступается?
— Факт, -согласился Ефимка, — но добавлю, что и из бедноты кое-кто поселился там.
— Знаю, кто поселился и как. Теперь — кооператив. Тут вы будто одержали когда-то победу, выгнали мошенников, посадили хороших людей. Лобачев закрыл торговлю. Закрыл ли? Не торгует ли он тайком, как будто случайно? Торгует. И налоги не платит. И доход от его предприятий никто не учитывает. Хлеб, дорогие товарищи, тихонечко ссыпает.
— Да откуда ты все это узнал? — не утерпел Петька.
— Если уж речь зашла о Лобачеве, кстати еще одно. Слышали вы что-нибудь о его затее с Нефедом и Митенькой? Не слышали? Жаль. Они вам покажут, что делает кулак, когда комсомол за девками бегает.

При этих словах Петька с Ефимкой, будто сговорившись, переглянулись.
— Что затевают? — спросил Петька.
— На отруба хотят.
— Этот номер не пройдет.
— Если вы будете одними спектаклями заниматься — пройдет.

Исподлобья поглядев на ребят, Алексей замолчал.
У Ефимки двигались скулы.
Петька уперся взглядом на протертый носок сапога.
Глубоко вздохнул и сквозь зубы произнес:
— Выходит, мы ничего не сделали?
— Сделанного не видно, — потирая локоть, проговорил Алексей. — Картина такая: население само по себе, вы сами по себе. Притом, товарищи, — понизил Алексей голос, — кулачье так про вас и говорит: «Комсомол у нас хороший, спокойный». Заметьте, «спокойный», то есть воды не мутит. Эта похвала вам — гроб осиновый.
— Нет, — с жаром возразил Петька, — ты судишь с налету. Вот ты пожил у нас три недели, поглядел, послушал — и все тут. А я бы посоветовал тебе пожить хотя с год у нас, и ты бы увидел, как туго приходится нам работать. Это не город, не рабочие. У тех все в куче, у них интересы одни, а у мужика семь пятниц на неделе, и думы его врозь. Мужик наш на все стороны вертится, каждого куста полыни боится. Почему? Потому что он сам себе «я — хозяин!». И хоть хозяйство его ни к черту не годится, грош цена, а держится за него. Мы работали и работаем, но больше того, что сделали, нельзя пока сделать.
— Это не оправданье, а отговорка. «Мы сделали, мы работали». Кто это вы?

Петька так и вспыхнул.
Выпрямил спину, словно готовясь к прыжку, и резко перебил:
— А я тебя спрошу, — задыхаясь, начал: — Вот ты все время говоришь «у вас, у вас»! А у «вас»? Что ты такого сделал для своего села? Зачем приехал?

Ефимка, зная крутой нрав своего товарища, насторожился и всячески начал давать ему знаки, чтобы «полегче», но Петьку это еще больше распалило.
— Ты техникум окончил. Честь тебе. Гордиться можешь больше, чем мы, похвалой мужиков. А какая польза деревне от твоей учебы? Не-ет, ты бы, как сам деревенский, взял от города учебу да деревне ее и отдал. В городе и без тебя людей хватит, а у нас раз, два — и обчелся. Стало быть, с нас спрашивать нечего. Сначала дай нам, потом спрашивай. Тебе вот дали и спросят. За спектакли упрекаешь. Не было бы спектаклей, и книг в библиотеке бы не было. Не ради удовольствия этими спектаклями занимаемся. На вырученные деньги книги покупаем, газеты выписываем. Если бы не спектакли, никакой работы нельзя было бы вести. А то вот еще: прошлой осенью учитель объявил, что на каждого ученика на весь год будет дано всего шесть тетрадок. Курам на смех. Уже не говорю про учебники, про карандаши и ручки с перьями. Что делать? Зажиточные своим детям купят, а беднота где возьмет?! Три спектакля, три выручки, — и на десять рублей тетрадей бедняцким семьям купили. А не купи — беднота осталась бы за бортом.
— Это верно. А земля? — перебил Алексей.
— Хо, земля! «Мужики землю по едокам делят»! Удивил! Ты что, не знаешь мужика? Ты думаешь, не говорили о земле, не драли глотки? Обо всем говорили — и о навозе, и о дележке, и чтобы скотину на пар не гоняли, осенью по озимым не пасли. Мало этого, об артели кричали...

От волнения лицо Петьки покраснело, голос стал хриплым.
Он замолчал.
Алексей, любуясь им, не сводил с него глаз и, когда тот перестал говорить, попросил:
— Продолжай, Сорокин, продолжай. Для начала хорошо взял. Ну, артель, об артели говорили, а что вышло?
— Дышло! — крикнул Петька. — Брата своего спроси, Кузю.
— А что? — заинтересовался Алексей.
— Глотка у него шире, чем у попа карман. «Ка-акой вам калехти-ив, два брата в семье не уживаются...»

Замечание о брате для Алексея было новостью.
За время своего пребывания не раз говорил он с братом об артели, и тот каждый раз поддакивал, что в артели «знамо, куда лучше».
Правда, как и Петька, он тоже жаловался на мужиков, на их «темноту и несознательность», и по всей видимости, как показалось Алексею, Кузьма совсем не прочь был одним из первых вступить в артель.
— Обожди-ка, — остановил Алексей, — ты говоришь, Кузьма против артели возражал?
Не возражал, а глотку драл.
Не может быть... Вероятно, вы или не поняли но, или о коллективе неправильно толковали.
— Толковали правильно, — вступился Ефимка. - Мы ведь и книги читали и в газетах статьи. И в укоме партии не раз бывали.
— И брат был против?
— Все дело сорвал. Некоторые мужики охотно склоняются, но как заорет Кузьма да постращает каким-то колхозом, где будто все по миру пошли, мужики бороды друг дружке за спины.

«Что за наважденье!» — подумал Алексей.
— Ведь вчера я только говорил с ним, и он жаловался, что некому за это дело взяться.
— Ишь ты, — пробурчал Петька, некому взяться!

Петька подошел к Алексею и сказал спокойнее: - Братец твой, ни дна ему ни покрышки, такой ярый собственник, каких еще мать не родила.
— С братом я поговорю.
— Советую. Потеха будет!

Ефимка подошел к инструменту, похожему на игрушечную мельницу, крутнул его:
— Что за штуковина?
— Измерительный прибор, — ответил Алексей.
— Чертежи, экспозиция местности, измерить мощность воды, перевести эту мощность на лошадиные силы.
— Измерил?
— Почти.
— Какая сила Левина Дола?
— Кинетическая энергия в семьдесят пять лошадиных сил.
— Здорово! — удивился Ефимка, хотя ничего и не понял. — Как же дальше? Что может получиться?

Алексей усмехнулся:
— Какой ты любопытный.
— А как же? Живем, можно сказать, у реки и не знаем, что она такое, — заметил Ефимка. — Оказывается, Левин Дол семьдесят пять лошадей стоит.
— Чудак, — хлопнул его Алексей по плечу. — А знаешь ты, что такое семьдесят пять лошадиных сил?
— Нет.
— Так слушай. Построй тух плотину, установи турбину, динамомашину — и Левин Дол мог бы дать электричество на Леонидовку и на соседние деревни. Понял?
— Он давно понял, чем поп попадью донял, — сказал Петька. — Пошли домой!

Это замечание расхолодило Алексея.
Кисло улыбаясь, собрал свои чертежи, которые вынул было показать Ефимке, уложил вертушку в футляр.

Пока он собирался, Ефимка тихо заметил Петьке:
— Чего он тебе плохого сделал? Никанор велит подумать, как бы его использовать, а ты настраиваешь его против нас.
— Пошел и ты к черту! — выругался Петька.
— Спасибо за такую командировку, — ответил Ефимка и, обернувшись к Алексею, спросил: — Когда уезжать думаешь?
— Недели через полторы, — проговорил он.
— Жаль.
— А что?
— Мы вот сейчас с Петькой советовались, — начал Ефимка, — и решили просить тебя: нельзя ли как-нибудь задержаться?

Петька обернулся, видимо, хотел возразить своему товарищу, но тот так посмотрел на него, что Петька зашагал быстрее.
— После такого разговора, — продолжал Ефимка, — надо бы кое-что и в самом деле сделать. Петька верно сказал: скоро передел земли под пар. Скандалы будут большие. Мы хотим объявить войну жребию. Пусть бедноте дают самую ближнюю и в одном месте, без всякого жребия... Кстати, и о тебе вопрос поднимается. Тебя, как ушедшего на заработки, давно собираются лишить земли. Старается больше всех Лобачев. Вот бы побыть тебе на сходе и выступить.
— Избавьте, — отмахнулся Алексей. — Я совсем не понимаю, почему до сих пор на меня землю выдают. Она мне совсем не нужна.
— Опять брат. Он за нее обеими руками вцепился.
— Скажу ему, чтобы не лез в это дело.
— Теперь насчет артели, — завел Ефимка. — В самом деле, человек ты новый, свежий, знаешь больше нашего. Давайте попытаемся снова взяться за нее. Глядишь, дворов десять аль больше найдем...

«Какой же он хитрый», — с завистью подумал Петька, все время прислушиваясь к разговору.
Замедлил шаг и, улыбаясь, предложил:
— Начнем с самих себя. Нас вот уже трое. Правда, двое, но тебя, Алексей, попросим уговорить своего брата. Начнем, а?
— Согласен! — ответил Алексей.
— И берешься брата уговорить?
— Ясно, брат пойдет. Как остальные комсомольцы? Как партийцы?
— За партийцами дело не станет. От укома не раз были указания, — успокоил Ефимка, — а вот с некоторыми комсомольцами греха много будет. Из них большинство в семьях живут. Так-то скандалы, а тут еще артель. Или им надо суметь уговорить свою семью, или отделиться и одним войти.
— Трагедия! — воскликнул Петька, когда уже подошли к гумнам. — Ну, я домой, а вы, вижу, дальше.
— Действуй, Сорокин! — весело крикнул и улыбнулся Алексей.

Эта ли улыбка подействовала, или разговор, но только Петькины мысли пошли по другому направлению.
Словно глаза у него открылись.
Шагая вдоль гумен, он, раздумывая, приходил к убеждению, что сделано комсомолом действительно мало.

«Правда, — думал он, — есть у нас делегатки, клуб, кооператив, хорошо мать теперь работает в комитете взаимопомощи, а что из этого?
В чем изменилась леонидовская жизнь?
В самом деле, чем же мы, комсомольцы, отличаемся от беспартийных?
Скажи-ка, товарищ Сорокин, чем?..
«За девками гоняетесь».
Хо!
Ужель узнал?»

Раздумывая так, поднимая сапогами пыль, шел Петька домой.
Он не слышал, как давно уже звал его звонкий, похожий на серебряный колокольчик, девкин голос.
Она вышла из озимых полей, кудри волос ее растрепал ветерок.
Одной рукой придерживала подол юбки, неся в нем что-то, другой махала Петьке.
— Эй-эй, — кричала она, — оглох! Петька-а!.. Забросив волосы, пустилась бегом и, раскрасневшись, догнала Петьку, и так ударила по спине, что Петька чуть не упал.
— Урод глухой!
— Наташка!
— Окстись!
— Как я тебя не заметил? — расплылся Петька в улыбке.
— Ты давно меня не замечаешь. Ну-ка, где был? — строго крикнула она на него.
— В Левин Дол ходил.
— С кем? — не унималась Наташка, то теребя его за рубаху, то подталкивая.
— Больно!.. С Ефимкой.
— Что делали?
— Воду измеряли.

— Купались?
— Эх, а купаться забыли.

И вдруг, ни с того, ни с сего, она предложила: — Айда со мной купаться?
— Что ты? — остолбенел Петька.

— Пойдешь?
— Как это... с тобой вместе?

— А кто тебе сказал «вместе»? Ты — у обрыва, я — у кустов.
— Нет, что-то не хочется... А пожалуй, пойдем, — решился Петька.

— Дудки! — оборвала его Наташка. — То хочется, то не хочется. Не пойду с таким растяпой. Э-эх, ты, — многозначительно добавила она. — Цепельником тебя бить.

— За что?
— За вчерашнее.

 Петька и сам хотел было отругать ее за вчерашнее, но теперь, когда не он, а она упомянула об этом, оробел.
Он хотел было возразить ей, но досадливо обнаружил, что и возразить нечего.
Он почувствовал ту же робость, которую всегда ощущал, когда находился в присутствии Наташки.
Эта взбалмошная девчонка действовала на него, как вода на огонь.

Хмурясь, не зная, куда деть свои руки, обидчиво спросил:
— Зачем вчера ушла с Карпунькой?

Наташка будто давно ждала такого вопроса:
— А ты зачем отпустил меня?
— Не ходила бы...
— Глаза ему царапать, что ль? Сам ты виноват.
— Драться, по-твоему, мне с ним?
— А то глядеть, как от тебя девок уводят?
— Комсомольцу из-за девок драться не полагается.
— Ну, дай срок, у тебя, когда женишься, и жену сведут.
— Положим, — метнул глазами Петька.
— И класть нечего.

Потом сокрушенно, вздохнула:
— О-ох, не дай мне бог такого мужа!
— Вот так здорово! — усмехнулся Петька. — Какого такого мужа?
— Как ты, — ответила Наташка.— Ужель я не стою, чтобы из-за меня ребята подрались?
— Нет, все-таки ты ду-ура! — протянул Петька.

Наташка оживилась и наставительно проговорила:
— Хоша я и дура, а вот тебе совет: от своего счастья никогда не отказывайся, а бей за него в морду.
— Спасибо, — досадливо, возразил Петька. — Только скажу тебе, жениться я до-олго не буду... А на такой, как ты, и совсем не подумаю.
— Почему? — ущипнула она его за локоть.
Петька промолчал.

— Говори, — снова ущипнула его, да так, что он поморщился. — Почему ты, това-арищ комсомолец, не будешь на мне жениться?
— Твой отец — кулак! — отрезал Петька, чувствуя, как сердце бьется все сильнее.

— А я кто? — сдерживая дыханье, спросила Наташка.

— Дочь кулацкая.

— Хорошо! — крикнула она. — Я дочь кулацкая, а твоя харя дурацкая!

Неожиданно крепко ударила его еще раз по спине, побежала и крикнула:
— Лови меня, а то расшибусь!

Взметнулись голые пятки Наташки,
   юбка плотно обтянула бедра,
      а розовая кофточка то раздувалась,
         то плотно прижималась к телу.

— Стой, сто-ой! — бежал за ней Петька. — Стой, говорю!
Догнал ее и, хватая за плечо, указал:
— Гляди-ка, что у тебя из подола сыплется.

Только тут Наташка заметила, что из-под подола юбки, в которой несла грибы из Дубровок, была видна исподняя рубаха.
Приседая, закричала:
— Ма-аму-ушки-а! Дай скорей картуз, а сам отвернись!

Петька снял картуз.
Она вывалила в него грибы и, передавая Петьке картуз, скомандовала:
— Несем к нам! Ша-агом ма-арш!
Петька, оглянувшись, не видит ли кто его, зашагал за Наташкой.
«Да что же это такое?» — недоумевал он.
                *   *   *  *
П. ЗАМОЙСКИЙ
Книга первая
ЛЕВИН ДОЛ