Игры для мужчин. Гл. 5

Глава пятая
       Как очутилась Машка на острове, никто не знал. Еще летом, в разгар разнотравья, когда мужики приплыли туда косить сено, наткнулся на нее Валентин, маленькую, беспомощную и немощную. Лежала она на краю поляны и при появлении человека только и сделала, что приподняла голову и глянула на него долгим и тоскливым взглядом.
       — Откуда ты взялось такое? — подивился Валентин, опасливо подходя к лосенку, все - таки зверь. — Батюшки! Да как же это с тобой такое сделалось!? — увидел он распухшую, неестественно вывернутую заднюю ногу. — Вот ты почему от меня не бежишь... — он осторожно,
чтобы не испугать зверя резким движением, положил руку на голову лосенку, почувствовал, как мелко и напряженно дрожит под рукой тело, почесал за ухом, и тут же увидел, как из глаз бедняги выкатились одна за одной две крупные слезы.

       — Верите ли, — рассказывал потом Валентин, — у меня в груди все перевернулось. Вы ж знаете, я и овечку зарежу, и кабанчика заколю, когда надо, и на охоте стреляю по дичи, а тут, как увидел эти слезы, будто во мне оборвалось что-то. За что ж, думаю, тебе, малышке, такие муки терпеть? Сижу я с ней, значит, вот так разговариваю, а сам, нет-нет да и гляну по сторонам, не появится ли откуда ее мамаша. С нею больно не поговоришь, сами понимаете. Однако ни мамаши, ни, тем более, папаши так и не объявилось. Сиротой оказалась Машка. Это уж я ее потом Машкой окрестил, когда домой привез да ветеринара позвал.

       — Ветеринар наш, Филиппыч, только глянул: "Вывих, — говорит, — тазобедренного сустава. Держи крепче, сейчас вправлять будем".
       — Навалился я на нее, за шею обнял. А она, родимая, лежит не шурухнется, еще и голову ко мне притулила, вроде как делай со мной, что хочешь, помоги только.
       — Не знаю, что уж там Филиппыч с ней делал, только дернулась Машка подо мной, еле удержал. Забилась, забилась и успокоилась, и вздохнула облегчительно. Видно, нога на место вошла, сразу муки меньше стало. А шерсть на ней моментально обмокрела, будто в воду окунули, так вспотела.

       — С неделю еще не могла она ходить. Я ее из соски кормил и болтушку делал. А тут утром захожу как-то в стайку, смотрю: ковыляет навстречу, сердечная. Так-то она все в углу отлеживалась. Ну день ото дня все крепче становилась, а потом и вовсе поправилась. Хромота лишь немного осталась.

       — А собаки по деревне, чисто с ума посходили. Весь день у наших ворот крутятся, брешут или рычат на стайку, где Машка, значит. Чуют зверя. Я их и палками, и камнями, однако только в избу уйду, они опять тут как тут. На что уж наш; Бантик голоса никогда не подаст, а и он озверел. Рычит, шерсть топорщит, стоит мне только дверь в стайку отворить.

       — "Плохо, — думаю, — дело. Загрызут лосенка, как пить дать, загрызут. Не услежу..." Тут пора подошла сено в стожки собирать. Высохло оно по лугам. Вот я и взял ее с собой на остров. Пусть, думаю, пока я там, и она со мной поживет.
       — Только это мы стали к острову чалить, метров тридцать осталось до берега, как сиганет моя Машка через борт, так-то она всю дорогу в гулянке лежала, Виктор с Алешкой ее стерегли, и мелководьем прямо в лес, только ее и видели "Вот тебе и на, — говорю, — и вся благодарность за то, что из соски кормил все лето, за то, что болтушку делал да хлебом из рук угощал!" Даже обидно стало. Ну ребятишки выскочили за ней. Они с ней тоже, дай Бог, повозились. Привыкли к зверю, а и в диковинку такое. Я, мужик, а и мне в диковинку, чего ж про них говорить. Ну выскочили они, значит: "Машка! Машка! Вернись!" Какое там. Машку ту — Ванькой звали.

       — С час по острову искали. Да разве найти! Он эвон какой, островто, полгорода разместить можно. Погоревали, конечно, особенно Алешка. Очень уж он к ней привязался. Целыми днями в стайке околачивался. Рыбалку забросил, чего уж больше. То чистит ее, то подстилку под ней меняет, а то и просто разговоры разговаривает. Ну вот. Искали мы ее, искали и искать перестали. Я ребят успокаиваю, зверь, он, мол, и есть зверь. Он в лесу жить должен, а сам про себя думаю: "Неужто не выйдет, неужто не вернется? Быть того не может. Она ж еще теленок совсем. Они в это время привязчивые. Мы для нее вроде мамки родной."

       — И точно, к вечеру объявилась наша Машка. Вышла, значит, из лесу и прямиком к нам. Однако метров десяти не дошла, встала. Мы к ней: "Машка, Машенька!", а она — в сторону. Убегать не убегает, а и в руки не дается. В один миг одичала. Вот как родная обстановка на нее подействовала. Дома-то, в деревне, все чужое, все враждебное, одни мы, вроде, как самые родные. А в лес попала — наоборот выходит. В другую сторону крен произошел. Вокруг все родное, с рождения знакомое, а самое враждебное, стало быть, мы. Инстинкт... Ну мы ее тревожить не стали. "Погоди, — говорю, — ребятки. Привыкнет опять. Дайте ей с обстановкой освоиться, главное, что вернулась".

       — И верно: назавтра уже опять хлеб с руки брала. Правда, вначале только у Алешки. Ни Виктора, ни меня по первости не подпускала. За Алешкой же, как собачонка на привязи бегала. Он сено гребет, а она тут же крутится, он в воде плещется, и она рядом фыркает. Даже завидно становилось.
       — Так всю неделю прожили. А дело сделали — пора домой. Машка, конечно, на острове осталась. Не пошла она за нами в лодку, да и незачем. Делать ей в деревне нечего — зверю место в лесу.
А мы с ребятишками до конца лета к ней в гости плавали. И каждый раз она к нам навстречу выходила. А как уезжать — отчалит лодка, отойдет от берега — Машка в воду забредет по колено и долго стоит, смотрит вслед, провожает. И так каждый раз.

Потом ребята в город уехали. Я на острове месяца полтора не был. А по осени, когда мы с мужиками землянку рыть приплыли, не вышла. Видно, чужих испугалась. Я в лес, давай ее шуметь. Метров пятьсот отошел, слышу: в кустарнике треск. Вот тут, братцы мои, я и обмер. Смотрю, вываливает на меня из чащи зверюга величиной с "Беларусь". Неужто, думаю, Машка это? Не уж-то она за то время, что я не был, так вымахала?" И что вы думаете? Вымахала. Она и летом от встречи к встрече значительно прибавляла, а тут... Ростом почти с меня. Голова, что твой рюкзак, рыбой набитый. В общем, почти такая, как вы ее знаете. Тогда она, пожалуй, поглаже была. Сейчас, зиму поголодав, закостлявилась.

       Вот так и живет Машка тут с тех пор. Я по осени на нее ошейник кожаный надел, чтоб народ видел — домашняя животина. Наши-то мужики с окрестных деревень все ее знают, а городским рыбакам, какие тут бывают, всяк про Машку скажет, чтоб не боялись, ежели случайно нос к носу встретятся. Да и Машка не дура. К чужим близко не идет. Правда, сейчас попривыкла к народу. Рыбаков в землянке много. Каждый день по протокам да по заливам снуют, лед дырявят. Вреда от них Машка не видит, вот и перестала бояться. За зиму оголодала, так она, скотинка, приспособилась у людей подачку клянчить. Выйдет к знакомому рыбаку, встанет в сторонке, и ну копытом лед скрести. Давай, мол, угощение. Как такой попрошайке отказать? Иной специально с собой лишний кусок прихватывает, а ну как Машка выйдет. А та и рада. Совсем избаловалась. Знай, целый день от лунки к лунке бродит, попрошайничает.

       — Так что, ребята, — обращается Валентин к двоим новеньким, — если увидите лосиху, не шарахайтесь. Ручная она, безвредная.
       — Да мы уж видали, — говорит один из них. — Днем еще. Идем протокой, а вон тот гражданин, — говоривший указал на Ваську Леонтьева, — как раз ее кормит. "Что за чудеса?" — подивились мы еще тогда, но потом ошейник узрили, поняли. Мы тогда же порадовались с приятелем, что осталось на земле еще такое. И где? Совсем рядом с городом, всего два часа на автобусе, там шум, толчея, копоть. А тут — будто на другой планете, или в веке другом. Тишина, воздух какой! Человек и зверь рядом в мире живут, запросто находят общий язык.
       — Да, уж, — подхватил его приятель, — сказка. Иной раз люди между собой договориться не могут или не хотят. А тут со зверем дружба — обычное дело. Дома расскажу, не поверят. Опять, скажут, байки рыбацкие сочиняешь. Да и трудно, самому не увидев, поверить в такое. Настолько мы отвыкли от всего этого. Нет, собачонку там завести или кошку какую заморскую, это понятно, это нынче модно даже. Дань, так сказать, общению с природой. Вроде, и мы не лыком шиты...
       — Да это ладно, — перебил его приятель, — а вот ты спроси своих друзей, они хоть раз лося живого видели? Не в зоопарке, а вот так, на воле? Уверен, большинство на
тебя как на дурака посмотрит. Меня жена пилит: "Куда ты, да зачем ты? День-два мотаешься, неизвестно где ночуешь. Рыбы той с гулькин нос, да и кому они нужны,
твои окуньки с ершами, все руки исколешь, пока выпотрошишь. Лучше бы по дому помог или спину полечил, который год жалуешься". А не понимает, глупая женщина, что для меня эта рыбалка — лучшее лекарство. Я только на лед выйду, над лункой сяду, сразу чувствую,
как нервы мои выздоравливают. Всю неделю на взводе: на работе и то не так, и это. Домой придешь, трясет всего. Редкий день без нервотрепки обходится. А с рыбалки вернешься, ног не чувствуешь, тело разламывается, а голова ясная и на душе спокойно, будто заново родился.

Да сюда стоит приезжать только из-за того, чтобы хоть изредка увидеть такое, что мы нынче видели, чтоб хоть иногда вспомнить, кто ты такой есть — человек! Откуда корни твои и на что ты способен в этой жизни, если даже дикий зверь доверяет тебе и кормится от рук твоих без боязни и страха. Ведь это же большое дело — доверие! И не только Машки-лосихи, а всей земли нашей, планеты даже. Доверила она нам себя. Отдала в наши руки. Нате, мол, люди, хозяйничайте. Только голову не теряйте на плечах. И буду я кормилицей вашей на веки вечные и вам самим, и детям вашим, и внукам, и внукам внуков ваших.

А мы что? Рады стараться. Заставь дурака Богу молиться, он и лоб расшибет. Только и слышно: леса повырубали, речку загубили. Болота осушили — экологию нарушили, а где-то канал провели — землю засолили. В одном месте птиц и зверей гербицидами потравили, а в другом беда своя: нашествие божьих коровок на город. Одно лечим, другое калечим. По-хозяйски это? Вы любую газету откройте. Построили, перевыполнили, завершили. Это мы умеем. Нас хлебом не корми, дай отрапортовать досрочно. Но почему так мало мы пишем о том, о чем кричать надо? Почему так варварски обходимся мы с природой, вроде она отдельно, а мы отдельно? А ведь мы и есть часть природы этой самой, которую так бездарно губим.

Да чего далеко ходить: возьмите Волгу. Кто из вас белорыбицу лавливал? Уверен, что в последние годы никто ее и не видел. А многие вообще слыхом не слыхали, что водится в реке такая рыба. Она и раньше редкой была. Но те, кто постарше, пожалуй, помнят, что ловили ее в Волге и к столу подавали. И ценили за вкус нежный, необычный. Недаром ее "царской" прозвали. А где она теперь, эта царская рыба? А нигде, или почти нигде. Если и осталась малая толика, то и она скоро повыведется. Потому что перекрыли люди ей ходы к нерестилищам. Ведь она почему белорыбицей зовется? Потому что живет в Волге, а икру мечет в реке Белой, что в Башкирии, за тысячи километров отсюда течет. Вот и поднималась белорыбица с низовий вверх по течению до Камы, а уж по Каме в Белую заплывала. Отнерестится и вновь в низовья Волги скатывается, а за ней и малек выведенный. А теперь что? Сплошные ГЭС. Я не говорю, чтоб завтра их все сломать к чертям собачьим, а если бы и сказал, так кто меня послушает? Но вы, люди, и о рыбе подумай¬те, испокон веков в этой воде жившей. Дайте и ей вздохнуть спокойно. Ведь не может быть, чтоб выхода не было. В космос летаем, атом расщепили, а у себя в хозяйстве порядок навести не можем. Дело это? Не дело. Мне скажут, что пишут об этом и делают что-то. Ничего нового ты нам не открыл, мил человек. А я не устану повторять, потому как душа за это болит. Считаю, мало пишут и еще меньше делают.

Вот оттого и дорога каждая кроха бережного человеческого отношения к матушке-природе. Вот оттого и душа радуется, когда видишь такое доверие зверя к человеку. Зверя, который поверил, что не обидят его, не сделают ничего плохого...

...Однако обидели. Сделали плохое. Нашлись люди, сделали. И не только Машке-лосихе, но и всему люду, что в землянке в то время обитал и с лосихой дружбу водил.
И случилось это в тот злополучный день, когда пал на реку густой туман, испортивший не только рыбалку, но и всю тогдашнюю жизнь обитателей маленькой рыбацкой колонии на Волге. Для Машки обернулся тот треклятый день трагедией, а для рыбаков непоправимым горем, заронившим в сердце каждого боль долгую, невыносимую, сделавшим несчастными на многие месяцы и Алешку, и Виктора, и Валентина.