Мрачный фарс

     Солнце уже почти скрылось за горизонтом, на прощание залив всё вокруг багряным светом. Оно было похоже на половину огромного, сдобренного химическими красителями сырного круга, повёрнутого стороной среза вниз. Работать ещё оставалось не более тридцати минут, потом уж ничего не разглядеть. Не то чтобы работа была тонкой и требовала напряжения зрения - ничего подобного. Торопиться стоило вовсе не из-за работы. Дело было в условиях, в которых эта работа выполнялась, так сказать, в антураже.

     Семён работал могильщиком уже восемь лет, но до сих пор не смог побороть неприятное чувство, возникающее при сочетании двух элементов - кладбища и темноты. Он был современным человеком, имел неплохое, для своей профессии, образование, закончив общеобразовательную школу и отучившись в колледже (он уж и не смог бы объяснить толком в каком, припоминая лишь, что там что-то было связано с рисованием и проектированием), словом, не верил во всякие там мистические байки, а потому ни о каком страхе не было и речи. Он ощущал неловкость, будто (ему было стыдно в этом признаться, но он действительно так думал) своим нахождением ночью среди могил, он мог помешать их обитателям, побеспокоить их. Он предпочёл бы сказать не обитателям, а содержимому, но это слово тоже казалось ему неловким, не подходящим к людям, пусть даже и мёртвым.

     Ещё три или четыре взмаха лопатой и можно будет вылезать. Важно не забыть накрыть яму плёнкой - на всякий, так сказать, случай. Неприятная будет ситуация, если во время похорон окажется, что в могилу кто-то набросал мусора. Хотя, по большому счёту, это не важно. Тому, кого хоронят, уже всё равно, а тем, кто его хоронит, нет дела до таких мелочей. Они даже не заметят. Но всё-таки лучше накрыть. Ну вот, готово. Теперь можно идти домой.

     Жил он в небольшом домике аккурат на окраине кладбища, которое, в свою очередь, находилось на окраине города. Прежде он делил его со смотрителем этого "гостеприимного" места, однако тот уже три года как помер, оставив Семёну в наследство не только жилплощадь, но и дополнительные обязанности. Семён был не против - дело нехитрое: ходишь себе, бродишь меж могил, знакомишься с людьми, оставившими этот мир давно или недавно, представляешь, кем они могли быть. Жаль только своими размышлениями поделиться не с кем.

     Налив в чашку воду и бросив туда же пакетик чая, Семён уселся в старое изрядно потёртое кресло, которое он полагал самой ценной частью меблировки его скромного жилища. Несколько глотков чайного напитка (словом "чай" получившуюся жидкость назвать язык не поворачивался), и ему уже тепло. Поудобнее сесть в кресле, положить затекшие ноги на мягкий пуфик и закрыть глаза. Чудесно. Это ощущение блаженства и есть квинтэссенция домашнего уюта, которое усиливается, если дать волю воображению и представить, что принявшее на себя вес твоего уставшего тела кресло стоит не в доме кладбищенского смотрителя, а в каком-нибудь более жизнеутверждающем месте. Хотя, что может быть более жизнеутверждающим, чем кладбище, ведь где как не здесь мы в полной мере осознаём тщетность бытия и необходимость получать максимум пользы и, что уж лукавить - удовольствия от жизни? Но вот, размышления тонут во мраке ночи, чашка опустела, а сон занимает своё законное, с точки зрения суточных циклов человеческой жизнедеятельности, место.

     К обеду кладбище было взято в осаду плотным кольцом припаркованных вокруг него машин, а на узких дорожках, проложенных меж рядов надгробий и памятников, было не протолкнуться. Редко на кладбище царило такое оживление - больше сотни человек в чёрных костюмах и чёрных же платьях столпились вокруг свежевырытой ямы. Женщины изящно протирали потёкшую тушь шелковыми носовыми платками, громко шмыгая покрасневшими носами. Мужчины же имели подчёркнуто мрачный вид, для чего, будто сговорившись, все до единого хмурили брови и с силой сжимали челюсти. Особой интенсивности шмыганье носов и напряжение желваков достигало, когда эти люди подходили прощаться с усопшим. Это был мужчина средних лет, лицо которого, несмотря на качественный грим, выглядело совершенно неестественно. Его гроб был заполнен красными розами, которые также были сложены  в несколько крупных куч по сторонам от будущей могилы. У изголовья, между гробом и ямой стояли, как казалось со стороны, родственники покойного. Их было четверо и, как потом выяснилось, это были его вдова, родители и младший брат. Молодая и очень красивая девушка, чьё тонкое тело было облачено в подчеркивающее достоинства её внешности лёгкое платье, почти не отнимала платка от лица, лишь изредка поглядывая на выражавших соболезнования гостей и кивая некоторым из них. Пожилая, внушительного вида дама сотрясалась от рыданий, уткнувшись в могучую грудь седовласого господина, чьё душевное состояние красноречиво выражали покрасневшие глаза и слегка дрожавшие пышные усы. Молодой человек, пожалуй, лет двадцати, был единственным среди всех участников действа, кто открыто выказывал полное равнодушие к происходящему. Он смотрел по сторонам, совершенно не стесняясь разглядывать окружающих его людей, будто находился на крайне утомительном светском рауте.

     Когда иссяк поток гостей, желающих подойти к усопшему, а его красавица-вдова прислонила свои полные, покрытые ярко красной помадой губы к его напудренному лбу и отошла в сторону, пришло время Семёна выходить на сцену. Он осведомился у родственников и гостей, все ли простились с покойным, и, получив утвердительный ответ, вместе со своими ассистентами из числа служащих ритуального агентства накрыл гроб крышкой и закрутил крепежные винты. Когда выполненное из красного дерева и покрытое лаком вместилище отошедшего в мир иной благородного мужа было опущено в яму, ведомые родственниками усопшего гости стали поочередно бросать на крышку гроба пригоршни земли. Семён не понимал этот ритуал. Он думал, что поскольку удовольствие от личного участия в погребении близкого человека кажется весьма сомнительным, такую, как это называют, традицию можно охарактеризовать лишь как странную. Но, конечно же, мнение могильщика по этому вопросу никого не интересовало, впрочем, он и не думал делать его достоянием собравшейся на кладбище публики.

     Родственники, внеся свою скромную лепту в заполнение могилы, отошли в сторону и продолжали кивать и всхлипывать, когда мимо них проходили гости, которые, что показалось Семёну довольно показательным, тут же направлялись к своим машинам и уезжали прочь. Судя по тоске в глазах юного брата усопшего, с которой тот провожал удаляющихся дам и господ, он с превеликой радостью последовал бы за ними, но не мог. В этом он винил родителей, о чём, опять-таки, можно было судить по взгляду, периодически, подобно Зевсовым молниям, метаемому им в почтенных старцев. Молодая вдова всё ещё держала платок у лица, но, если присмотреться, можно было заметить, что следов туши или хотя бы слез не было ни на её щеках цвета слоновой кости, ни на платке.

     К тому времени, как Семён засыпал могилу и воткнул в получившийся холмик временный деревянный крест, на кладбище не осталось и четверти бывших здесь изначально гостей. Вдова избавилась, наконец, от платка и в сопровождении статного молодого человека отбыла в сторону роскошного автомобиля. Остальные собирались расходится и частью уже приступили к этому, когда Семён, ненароком оказавшийся на пути следования молодой вдовы, невольно подслушал короткий разговор между ней и её спутником.

     - Наконец-то всё закончилось, - сказала она милым, но холодным голосом. Вместо вполне обычной в таких ситуациях печали в её словах и поведении было заметно лишь раздражение.
     - Что теперь будет? - мягким баритоном спросил мужчина.
     - Не знаю. Мне досталась только четверть от всего. Четверть же мой дурак решил оставить своему братцу - можно подумать, тот когда-то слышал о благодарности и оценит такой щедрый подарок! Остальное, то есть половину, понимаешь - половину, он завещал родителям.
     Молодой человек присвистнул и украдкой оглянулся на всё ещё стоявших над могилой пожилых людей.
     - Зачем им столько? Сами уже скоро за ним пойдут, - продолжала вдова. - На последний путь им столько не надо, а они уж, считай, одной ногой в могиле!...

     Вернувшись домой, Семён приготовил себе чайный напиток и долго пытался избавиться от гадкого послевкусия, оставленного прошедшей церемонией. По её итогам создалось впечатление, что это был плохо сыгранный спектакль, который по ходу исполнения из претенциозной трагедии превратился в низкосортный фарс. Он включил старенький телевизор, где в новостном выпуске как раз говорили о сегодняшних похоронах. Ведущий сказал, что похороненный нынче Василий Петрович, который оказывается был владельцем местного нефтеперерабатывающего завода и преспокойно совмещал этот деловой статус с должностью главы городского парламента, скончался от сердечного приступа во время вечеринки, устроенной им по случаю окончания его супругой высшего учебного заведения. Также ведущий сообщил, что состояние, которое будет разделено между наследниками Василия Петровича в соответствии с его завещанием, составляет чуть меньше пятисот миллионов в импортном валютном исчислении. Семён выключил телевизор и задумался. Как же не повезло Василию Петровичу. Казалось, что искренне по его кончине скорбело не больше двух-трёх человек (если допустить, что среди сотни с лишним гостей мог быть хотя бы один его настоящий друг - тогда вместе с родителями как раз и получится три человека). В связи с этим Семёну вспомнились другие похороны, когда ушёл из жизни старенький доктор, долгое время работавший в городской больнице. Он спас не один десяток, да что там - не одну сотню горожан, всегда был добр к ним, учтив и с честью исполнял взятые на себя обязанности. Он жил исключительно скромно, и, поскольку к моменту смерти близких и родственников у него не осталось, его последней волей было передать все денежные средства детскому приюту, а всё остальное имущество, среди которого основным была квартира, - больнице, например, под служебное жильё для молодых докторов. Когда он умер, здесь не было показательной массовки, равно как не было искусственных слез и всхлипываний. На похороны пришли лишь его коллеги и ученики, которые не давали особой воли эмоциям, но зато вот уже три года как на его аккуратной могилке всегда лежат свежие цветы, а в годовщину его дня рождения и смерти на маленьком блюдце появляется горящая свечка. Так своё почтение этому достойному человеку выказывают его бывшие пациенты и те же самые ученики, что, безусловно, также не продлится вечно.

     Ученики уйдут из жизни или, по прошествии неопределенного времени, забудут своего учителя, то же произойдёт и с пациентами - это естественно, однако даже три года - неплохой срок для во многом чужих людей. Но на сколько хватит "близких" Василия Петровича? И не превратится ли забота о его памяти в очередной фарс, как только уйдут те двое, кому он действительно был дорог?