Жребий

Я не просил, как милостыню, жизнь.
Я знаю – нами правит случай.
Как говорится – положись
на власть судьбы. И будет лучше.

Умерь свой бесполезный пыл
и не кляни коварный жребий.
Выигрывает тот, кто был.
Проигрывает тот, кто не был.

Пусть говорят, что правды нет
в нелепой жизни лотерее,
коль мы, едва попав на свет,
смиряемся с его потерей.

И дня тебе не уступлю
смиренья рабская идея –
я жить хочу, я жить люблю,
чем, кроме жизни, я владею?

Пока ты жив, пока ты есмь,
ты полноправный гость вселенной
и мир огромный этот весь
живёт с тобою нераздельно.

А что настанет горький час
разлуки чёрной, неминучей –
пусть это не заботит нас,
в свой срок придёт за нами случай.

Ты мир прекрасный посетил,
ты вытянул счастливый жребий.
Выигрывает тот, кто был.
Проигрывает тот, кто не был.
  *   *   *

Пряно пахнет опавшей листвой.
В одиночку скитаюсь в лесу.
Да быть может, за той вон горой
бродит мудрый охотник Дерсу.

А быть может, там нет ни души
и моя здесь совсем не нужна.
Может, в этой дремучей глуши
с дня творенья стоит тишина.

Только птицы, зверьё и вода
да деревья здесь тихо живут,
а людская нога никогда,
слава богу, не рыскала тут.

Так пускай не вспугнёт эту тишь
мой непрошеный праздный визит.
Пусть бестрепетно дремлет камыш,
пусть ручей миротворно журчит.

Пусть хранится долина, как храм,
чтобы в наш оглушительный век
поклониться лесам и горам
в тишине её мог человек.

  *   *   *

Пятница,
вечер небритых мужчин,
вином обливающих стойки.
В их шумной толпе ты мятёшься один,
ведомый душою нестойкой.

Качается мир разноцветной волной,
а ты словно щепка на гребне.
Ты кто этим людям – чужой или свой?
Давай ещё раз проверим.

Брось умничать! Выпей и снова налей,
внимая весёлому тосту.
Взгляни – здесь полно превосходных друзей
и ты им свой в доску, свой в доску.

Снимает вопросы и с жизнью мирит
вина чудотворная сила.
Но завтра…С похмелья башка затрещит
и снова всё станет постыло.

Застольных друзей днём с огнём не найдёшь
и будешь казниться привычно.
Но клятвы твои – во спасение ложь
и ты это знаешь отлично.

  *   *   *

Настигла нас пора открытых окон,
когда весь город с раннего утра
окутывает плотно, словно кокон,
мертвящая, библейская жара.

Калит июль бетонные коробки,
в асфальте топком тонут каблуки.
Не улицы, а доменные топки,
автобусы шипят, как утюги.

И кажется несбыточною сказкой,
что где-то там, где Берингов пролив,
как вечный бог блаженствует Аляска,
в прохладу моря ноги опустив.

  *   *   *

Вечное солнце взойдёт над горами,
хлынет в долины рассвета лавина
и городок забелеет домами
в зелени сосен над бухтою синей.

Закопошится людской муравейник,
улицы полня толпою шальною.
Мир человеческий, мир эфемерный,
кто нас рассудит, кто сдружит с тобою?

Снова нас утро надеждой подразнит,
снова нас день суетой заморочит.
Где же ты, жизни несбывшийся праздник?
Где же ты, голос, что счастье пророчил?

Школьное   танго.

Вдохновлённый пеньем радиолы,
волей танго сблизившись на миг,
маленький букетик маттиолы
втиснул я в ладони рук твоих.

Вечер танцев в прибранном спортзале,
влажный пол, скольженье лёгких ног.
Как мы упоённо танцевали
твой любимый «Маленький цветок».

Зал сиял огнями и тобою,
от любви готов был вспыхнуть зал.
Что нам делать с нашею любовью
мы не знали. И никто не знал.

Из угла следил за нами строго
пожилой дежурный педагог.
Но уже от школьного порога
нас уносит «Маленький цветок».

Разве я забуду майский вечер,
губ твоих прохладных лепестки,
тёплые податливые плечи,
холод неуступчивой руки?

Разве я забуду шёпот сада,
чудный запах наших маттиол?
Школьных лет любовные услады,
свят ваш негасимый ореол.

  *   *   *

Всё чаще жизнь становится мне в тягость,
всё чаще я смущён и угнетён,
когда наставший день совсем не в радость,
когда накатывает мутным валом он.

И с ужасом привычным ясно вижу,
как тяжкой ношей ляжет на меня,
пригнёт к земле униженней и ниже
постылый груз свалившегося дня.

И мне опять тащить его проклятье
сквозь строй часов на плаху ремесла
и стрелку торопить на циферблате,
чтоб ночь, моя союзница, пришла.

Неужто будет вечно продолжаться
напрасный мой от времени побег?
И никогда ты не узнаешь счастья
раз оступившийся, беспечный человек?

  *   *   *
К Р Ы Л Ь Я
( Токката ре-минор И.-С. Баха.)

Пора – улетаем!
Расправлены крылья.
С землёй мы простились,
нам небо открылось –
всё выше!
Остались внизу неподвижные крыши,
берёзы России, бульвары Парижа –
всё выше!
Нам дышат в лицо снеговые вершины,
где боги Эллады расправы вершили –
всё выше!
Уже города облаками укрылись,
над жизнью предавшей возносятся крылья –
всё выше!
Всё громче тревожная радость полёта,
всё мельче отсюда людские заботы –
всё выше!
Уже не доносятся песни земные,
лишь бьётся могучая музыка крыльев –
всё выше!
Отсюда Земля словно детский рисунок
и полнится грудь нетерпением юным –
всё выше!
Земля притяженье для нас потеряла,
мы в космос уходим,
нам космоса мало –
всё выше!
Вселенная смелым объятья раскрыла,
над звёздною бездной проносятся крылья –
всё выше!
Несите вперёд, вдохновения крылья,
не ведает доблесть бесплодных усилий –
всё выше!
Лети, пока дышишь,
всё выше и выше.

  *   *   *

Поэт как в зеркале стоит в своих стихах,
открытый любопытствующим взглядам.
Избави бог являться впопыхах
и щеголять сомнительным нарядом.

Пусть стих пройдёт, как некогда Тесей,
и Лабиринт, и хитрости Прокруста
и явится на строгий суд очей
в убранстве безупречного искусства.

  *   *   *

Хотя бы раз ещё спасительно упасть,
повинной головой уткнуться
в колени мамины! И выплакаться всласть,
почувствовать, как сладко слёзы льются
горячие – струятся по щекам
и вместе с ними душу покидают
обиды, одиночество, тоска,
что чёрной тенью взгляд мой застилают.
Хотя бы раз ещё укрыться от беды
в ладонях маминых, натруженных, шершавых,
в обители тепла и доброты
на миг забыться головою шалой.
Всю горечь жизни выплакать до дна
и просветлеть душою облегчённой.

Но жизнь моя давно уж лишена
счастливой привилегии ребёнка.

  *   *   *
Светлые ночи севера.
Сполохи дальних гроз.
Разве разлуку измеришь
мерою дней и вёрст?

Разве любовь промеришь
полною чашей слёз?
Светлые ночи севера,
россыпь бесстрастных звёзд.

  *   *   *

Два ненасытных вампира
пьют мою сладкую кровь,
два ненасытных вампира –
деньги и алкоголь.

Образ прекрасного мира
в пьяном тумане дрожит.
Два ненасытных вампира
пьют мою горькую жизнь.

  *   *   *

Меня разбудила луна.
Признаться, не сразу я понял
откуда в квадрате окна
возникло сиянье неона.

На миг даже страх обуял –
вдруг это нейтронная вспышка
и светом пронзённая явь
отравлена смертною тишью?

Потом, что к чему разобрав,
и пот вытирая холодный,
подумал – дожился, поздравь,
луну спутал с вражеской бомбой.

Похоже, что даже во снах
питомцев двадцатого века
войны неприрученный страх
гнездится на трепетных веках.

На  Дону.

Дует низовка с Азова,
пенит донскую волну,
кружит над степью голой
снежную кутерьму.

На переправе паромной
мёрзнем, ругаемся, ждём.
Оглядываюсь недоумённо –
где легендарный Дон?

Родина вольницы гордой –
«С Дона выдачи нет»!
Разве твоим потомкам
чужд благородный завет?

Родина удали ратной,
той, что блистали встарь
и верноподданный Платов,
и Стенька – ярый бунтарь.

Напрасно в толпе у парома
с надеждой гляжу вокруг –
не выплывет лебедем Дона
на стрежень казачий струг.

Не кликнет сарынь на кичку
могучий разинский бас.
А кликнет, так этим кличем
уже не разбудишь нас.

Вокруг равнодушные рожи
да матерная болтовня.
На что мы стали похожи
страна дорогая моя?

Двадцатого века ветер
казачества вехи стёр.
Скучает один над степью
новочеркасский собор.

Напрасна моя ностальгия
по славным тем временам.
Прошли времена удалые,
лихие достались нам.

Накликали, заслужили –
что толку теперь гадать.
На «ять» наши предки были,
потомки – на «твою мать».

 *   *   *

То ли слова от меня отвернулись,
то ли я сам растерял все слова –
я не пойму. Как заброшенный улей
праздно пустует моя голова.

Кто виноват? Мир всё так же прекрасен.
Так же ужасен. Как был, так и есть.
Мир неизменен в своих ипостасях,
мир не закрылся, причина не здесь.

Мир до краёв жизни звуками полон,
ты на него сгоряча не греши.
Может, ты сам не заметил, что болен
леностью сердца, порчей души?

Если брюзжит в тебе скучная осень,
нотой унылою плачут дожди,
что ж ты слова заплутавшие просишь
в гости пожаловать? Зряшно не жди.

Как же слова к тебе стаей слетятся,
если грозит им бесславная смерть?
Разве пристало им, звонким скитальцам,
павшими листьями горестно тлеть?

Нет, ты за ними взлетай вольным ветром,
смело плыви за морей окоём,
сердце своё, принесённое в жертву,
жги до конца негасимым огнём.

  *   *   *

В морозном парке, под луной
сияли пышные сугробы,
где мы с тобой, впервые оба,
пришли искать любви земной.

Я многое с тех пор забыл,
но помню, как шаги скрипели
в снегу рассыпчатом, как пели
над нами тёмные столбы.

Твоих бровей изгибы помню
и звёздный блеск испанских глаз
и как волшебно звало нас
то, что считали мы любовью.
Что стоит грустный опыт лет,
когда единственной звездою
свиданье первое с тобою
шлёт сквозь года свой чистый свет.

  *   *   *

Всю ночь гремела колесница грома,
стучались в стёкла бабочки зарниц
и сердце ныло сладкою истомой,
взмывало ввысь и упадало ниц.

Какая связь между грозой небесной
и сердцем человеческим моим?
какой тревогой и какой надеждой
гроза меня волнует и томит?

Что связь меж нами есть – я точно знаю,
пусть верных слов вовек не подберу.
Создатель их живым не доверяет.
Придётся подождать, пока умру.

  *   *   *

Блестели сосны, смятые норд-остом,
ходила хвоя зыбкою волной.
Закатное оранжевое солнце
плясало над зелёною водой.

Искрился Понт. Сиял пролётный воздух,
стучался в окна ледяной рукой,
ломился в двери нежеланным гостем,
сдувал прохожих с глади мостовой.

Струнил норд-ост курортный грешный город,
как ревизор, нагрянувший врасплох.
И взаперти, пережидая холод,
злосчастный люд спасался, кто как мог.

Сиди в норе, будь стар ты или молод,
пока лютует ветер, словно бог.


Новогоднее, антибуддистское.

Сто восемь раз ударит колокол,
сто восемь раз ответит грудь.
Толкнётся звук о сердце голое
и пригласит продолжить путь.

Мол, надо верить, надо верить,
что не бессмыслен белый свет,
что надо открывать Америку,
изобретать велосипед.

Себя, как порченый будильник,
вновь заводить на целый год,
надеясь, что достанет силы
на полный завести завод.

Авось, достанет. Ну а дальше?
Всё надоело. Я готов
на стенку лезть от дикой фальши
давно бессмысленных годов.

Р Е К А

Жёг полдень августа густым настоем зноя,
кровь в голове шумела, как прибой,
когда крутой ступенчатой тропою
я дочку вёл знакомиться с рекой.

Кубань текла внизу стремительно, широко,
едва вмещаясь в полных берегах,
холодным взбаламученным потоком
блистая в ярких солнечных лучах.

Вода, вздуваясь, явно прибывала –
в горах Кавказа таяли снега.
И так могуч напор был, что казалось –
дрожат от напряженья берега.

Река дугой огромной уходила
за длинные шпалеры тополей
и жуткая, безжалостная сила
на расстоянье чувствовалась в ней.

Она неслась, забот людских не зная,
свободная, бездушная вода.
Без всякого сомнения -  живая,
но жизни человеческой чужда.

Мы можем славу петь ей, слать проклятья,
боготворить её и поносить,
пытаться объяснить её характер –
она своею жизнью будет жить.

Она – река. Прими её, как данность.
Не лезь к ней в душу. Рядышком постой.
На берегу сложи, как благодарность,
стихи свои, внушённые рекой.

С ней рядом вновь – ты сын степей кубанских,
поёт тебя вспоившая струя,
поёт вокруг, как будто хор гигантский,
твоею жизнью ставшая земля.

И долго мы стояли с дочкой молча,
заворожённые симфонией реки.
Текла Кубань, лелея край мой отчий,
меня врачуя холодом руки.

  *   *   *

Бегут, параллельные вечно,
дорога и речка Мезыбь.
И путь их совместный отмечен
столбами да вешками глыб.

Локтями крутых поворотов
проталкиваясь между гор,
бегут два трудяги потока
из тесных долин на простор.

Спешат, подгоняя друг друга,
потоки людей и воды.
Свела их не братская дружба,
а тяжкие их труды.

Фрагмент.

Идут года и всё грозней гремит души вопрос:
«Ты не забыл – зачем рождён, зачем мужал и рос?
И если место на земле столь прочно занял ты,
то как ты смеешь продавать за грош свои мечты?
Домов настроил много ты, деревьев насадил,
родил детей, и от трудов, как Яхве, опочил.
Нет, милый мой, трудов земных я не зачту тебе.
Оставь их тем, кто не восстал наперекор судьбе.
Деревья срубят, и дома рассыплются , ветхи,
как птицы дети упорхнут. Останутся стихи.
Над прахом жизни им одним не суждено стареть
и только с ними – молодым – с улыбкой встретишь смерть.
В них, только в них душе приют, пристанище уму.
Так будь же верен до конца призванью своему»!

  *   *   *

Его глаза сияли жаждой жить,
такою заразительною жаждой,
что каждого могли заворожить,
кто заглянул в их синь хотя б однажды.

Его глаза творили дружбы круг,
сзывая нас сиянием весёлым.
Мы твёрдо знали – нас встречает друг,
ступая в круг, той синью просветлённый.

Его глаза, как будто маяки,
светили нам, блуждающим без цели.
Его глаза погасли. И ни зги
не видно нам в годов слепой метели.


П О Е З Д К А  З А  М Е Ч Т О Й

1

Грызёт, грызёт предчувствие разлуки,
томит, томит невнятная тоска.
И безысходно повисают руки,
и мысли, словно дуло у виска.

Уже давно готовы чемоданы,
уже давно обдуман каждый шаг.
Ещё разлуки нет, но ожиданье,
предчувствие разлуки будит страх.

Ещё ты здесь, в кругу семьи знакомом
и вроде бы ни с кем не разлучён –
душою ты уже простился с домом
и холоду разлуки обречён.

И двойственность твоя тебя пугает,
и ожиданье нудное гнетёт.
Но час придёт, разлука явью станет
и всё пройдёт. Жизнь двинется вперёд.

2

Вновь стучусь в дверь богини поэзии,
не боясь, что расплата придёт
и она, приношением брезгуя,
графоманством его обзовёт.

Я пишу не для славы и почестей,
не пером добываю я хлеб,
не по вещему Музы пророчеству
я забрался в Голодную Степь.

Привели меня в край этот глиняный
опостылая бедность моя
да врождённая, неутолимая
жажда видеть другие края.

Вот, гляжу – что хорошее встретится,
вот, работаю – деньги кую.
А поэзия, как собеседница,
одинокость разделит мою.

Ибо, как от себя не утаивай,
одинок я в сём мире, как перст.
И в домашнем кругу, и в скитаниях
не избыть одиночества крест.

Лишь поэзии власть всемогущая
с дольным миром меня единит
и, путём одиноким бредущего,
и утешит, и ободрит.

И докуда мой путь не протянется
в этом лучшем из божьих миров,
мы с поэзией не расстанемся –
я не знаю сильнее любовь.

3

Тупею в буднях, шабашных буднях.
Черствеет сердце и память спит.
Но вал накатит и, в снах, подспудно
взорвутся страсти, как динамит.

Тогда очнусь я глухою ночью,
разбужен зовом далёких труб,
рутину будней рвану на клочья
и стон невольный сорвётся с губ:

«Я всех вас помню, родные лица,
твержу молитвой столбцы имён,
сквозь темень ночи душа стремится
туда, где вами владеет сон.

Всю ночь, невидим, хожу  меж вами,
поправлю простынь, поглажу лоб.
Побеждено мечтой расстоянье,
но тишина ввергает в озноб.

Безмолвна наша ночная встреча
и точит душу разлуки жуть.
Лишь новую тяжесть взвалив на плечи,
под утро в обратный пускаюсь путь.

Мне не по сердцу дела такие,
но разум шепчет – «переживи».
Что поделаешь, мои дорогие,
разлука – хороший учитель любви.

Не вечны будни, желанный праздник
я верю – нам подарит судьба.
И экзотическим прошлым станет
ныне каторжная Сардоба».

4

Наплыл великолепный шум дождя
и окна сразу сонно потемнели.
Но память, память, душу бередя,
не даст дремать мне в ласковом апреле.

Как будто бы на кафедру взойдя,
начнёт вещать о роковом пределе,
о том, что нынче, двадцать лет спустя
я так же далеко, как был, от цели.

Всё это так. Не спорю, виноват.
Я часто шёл, куда глаза глядят
и слабостям своим давал поблажку.

Но как великолепен шум дождя!
Как жизнь чарует! Рядом цель моя –
сроднить слова и жизни опыт тяжкий.

5

Давайте послушаем тишину.
Ночь катит бесплотные волны.
Давайте и мы оседлаем одну,
покатим простором безмолвным.
Светится лик добродушной луны
над спящим поприщем стройки.
Катят немые валы тишины,
покачивают мою койку.

Словно в младенческой зыбке дремлю,
лелеемый мамы рукою
и катят валы через душу мою
и лечат её тишиною.

Нету с проклятым прошлым войны,
завтрашних будней постылых.
Вот он – целящий приют тишины,
миг меж Харибдой и Сциллой.

Так неужели один этот миг
в жизни истинно ценен,
а будни напрасных борений дневных –
цепи земного плена?

Так неужели одна тишина
союзница пленного духа?
Качает на чёрной зыби она,
ласкает безмолвием ухо.

Отдохновенье от бурь и от бед
доброю дарит рукою
и, право, приятно дело иметь
мне с госпожой тишиною.

Безмолвна она и бесплотна она,
но лечит злые недуги.
Не зря ты придумана, тишина,
души оборотная сторона,
сиделка моя и подруга.

6
Письмо   жене.

У тебя выходной. Мельтешит детвора.
Поминутно хлопают двери.
Я один. Далеко. И свои вечера
провожаю с обидой потери.

День потерян, не прожит. Обидно, но факт.
И обидно вдвойне, поверь мне,
что по собственной воле вершится так,
что на деньги меняю время.

Что от вас далеко я, в Голодной Степи
занимаюсь постыдным обменом
и сижу, словно пёс на цыганской цепи,
золотого телёнка пленным.

Что без вас, дорогих, среди чуждых людей
зря корёжу послушную душу
 и без ласки твоей, без улыбки детей
дни пустые мне сердце сушат.

И ведь знаю прекрасно – расплата придёт
и тогда за любую валюту
мне никто тех потерянных дней не вернёт.
Что там дней! Не вернёт и минуту.

Но жизнь продолжается. Верю в неё,
в её снисходительность верю.
Авось, снизойдёт на моленье моё,
сторицей вернёт потерю.

7

Разбудят горлинки грудными голосами
и, разлепив усталые глаза,
опять ищу в рассветной сизой раме –
откуда льются птичьи голоса.

Не видно их, воркующих на крыше,
но душу полнит тёплою волной
как будто я в прекрасной яви слышу
надежды голос ласковый, живой.

И снова ты блестишь перед глазами,
царевны Крита золотая нить.
Воркуйте, горлинки. Рассветными часами
вы будите во мне желанье жить.

8

Навек в душе останутся как раны,
как метки неприязненной судьбы
унылые закаты Гулистана,
мучительные ночи Сардобы,
когда один, то солнце провожая,
то ночь бессонную к восходу торопя,
я клял тебя, власть денег моровая
и заодно нещадно клял себя.
И дни считал, как некогда солдатом
до дембиля высчитывал свой срок.
Хотелось деньги загребать лопатой?
Вся мудрость книг пошла тебе не впрок.
Теперь терпи. Глуши тоску работой.
Шагай достойно по намеченной тропе.
Не то, чтоб ты надеялся на что-то,
а так – из уважения к себе.
Пусть входят в душу холодящей раной
без промаха карающей судьбы
лимонные закаты Гулистана,
безлунный мрак полночной Сардобы.
9

Дождь крадучись прошёл
глухой порою ночи
и не слыхал никто,
что он листве бормочет,
какие там слова
сей опытный любовник
нашёптывал листве
ещё вовсю зелёной.

Но увидали мы,
проснувшись на рассвете –
весёлая листва
блестит на шумных ветках.
Сияет каждый лист,
восторга не скрывая,
вся напоказ любовь,
бесстыдно молодая.

Стареем только мы,
заложники природы,
а вечная любовь
не знает слова – «годы».

10
Свиданье через тридцать лет.

Я увидел тебя, Чирчик,
состоялось наше свиданье
и молчал мой убогий язык,
потеряв свою власть над словами.

Только жадно искали глаза
хоть какую-нибудь малость
в запоздалой попытке узнать,
разбудить закоснелую память.

Да, на месте лазурный шатёр
и чинары всё так же лепечут
и арыки, бегущие с гор,
распевают о радости встречи.

Въявь приветствует пёстрый базар
и тенистые портики улиц.
Но молчит мой магический дар,
детства образы, вы не проснулись.

Город мой, ты как будто чужой,
или я здесь чужой, пожалуй.
Каждый встречный идёт стороной,
нет души, чтоб меня узнала.

Кто виною? Не ты и не я.
Время, время, нещадное время.
Да наивность святая моя,
что влачу я по жизни, как бремя.

Нет, не надо виновных искать.
Время судит жестоко, но честно.
Я не встречу на улицах мать,
но пройдём мы по городу вместе.

Пусть прохожий идёт стороной,
пусть молчит моя детская память –
память сердца всегда со мной,
память сердца меня не оставит.

Ты навеки со мной, Чирчик,
я навеки тебе благодарен,
что под небом твоим, в чудный миг
праздник жизни был мне подарен.
Ты цвети и красуйся один
на просторах тянь-шаньских предгорий,
ну а я, твой непризнанный сын,
утаю своё детское горе.

Ты моих не увидишь слёз,
не услышишь слова упрёка.
Не беда, что немного увёз
я отсюда сокровищ Востока.

Не за ними я ехал сюда,
не мечта о богатстве манила.
Нет, звала меня детства звезда,
что все годы на небе светила.

Ты отечески встретил меня
лаской солнца, прохладой деревьев
и раскрылась душа моя,
снова любит и снова верит.

Наконец-то мечта сбылась
о свидании самом желанном
и отныне живая связь
между родичами, между нами.

До свиданья, без рук и без губ.
Кто провидит грядущие годы?
Непроглядна их тёмная глубь,
как реки твоей синие воды.

  *   *   *

Душа притихла. Забилась в угол.
Обидой горькой сковало рот.
И только смотрит с немым испугом
как жизнь идёт.
Куда идёт?

  *   *   *

Коль ты прозрел и разглядел вершину –
твой путь наверх, в заоблачную высь.
Кати свой камень, как Сизиф былинный
и будь готов за ним вернуться вниз.

Сколь тяжело катить к вершине слово
познал сполна сын божий. А толпа
вознаградит твой труд венцом терновым
и перекладиной позорного столба.

  *   *   *

Факт налицо – ты раб никчёмной жизни.
Когда случилось, как и почему –
ты с удовольствием расскажешь и распишешь,
да только всё это, мой милый, ни к чему.

К чему слова с их ядовитой властью
и жалкая твоя над ними власть,
души гримасы, речи выкрутасы,
когда, пожалуй, ниже не упасть.

Вниз по течению вселенского потока
скользи себе, не омрачаемый ничем.
Зачем тебе познанья путь жестокий
и тяжкий путь наверх – зачем?

Тебе уютно быть безликим, неприметным,
тебе удобно быть рабом судьбы своей.
Блажен немыслящий – тепло ему на свете.
Блажен безропотный – вдвойне ему теплей.

Всё просто, всё прилично и приятно,
блаженствуй всласть, цивилизованный дикарь.
Но homo sapiens высокопарно зваться
не стыдно ли? А, впрочем, что я – шпарь!

  *   *   *

Я отчуждаюсь, потихоньку отчуждаюсь
от родичей, друзей, красот земли.
Я удаляюсь, потихоньку удаляюсь
за горизонт, как в море корабли.

Плыву бездумно в пустоте воздушной
пушинкою отцветших тополей,
«к добру и злу постыдно равнодушен»,
не нужен мне никто и я ничей.

Что сталось вдруг со мною – я не знаю,
но не вернусь на старое жильё.
Без страха, с любопытством ожидаю
чем завершится путешествие моё.

Наверно тем, что в некий час конечный,
достигнув одиночества высот,
я заскучаю долей человечьей
и смерть меня нирваной обоймёт.

Над  газетой.

Как жить неуютно
без цели и веры.
К войне клонят люди,
дыра в атмосфере.

Живёшь, как пустынник,
в толкучке народа.
Неужто покинет
и милость природы?

  *   *   *

Зачем мои труды и дни,
над словом тяжкое корпенье?
За мною вслед уйдут они,
за тусклым светом тусклой тенью.

Мой труд не нужен никому,
век не нуждается в поэтах.
Но ты всё пишешь. Почему?
Чтоб жить. Другого нет ответа.

Когда невмочь пустынный путь –
стихи спасительный оазис,
где можно чуть передохнуть
от нашей жизни безобразий.

Городская инвектива.

Изнеженные горожане,
рабы возлюбленных удобств,
без телевизора и ванны
для вас не жизнь, а сущий гроб.

Для вас ругательством «деревня»
и оскорблением «мужик».
Каким-то странным извращеньям
подвержен новый наш язык.

Забыв отцов и дедов корни,
втянувшись в городскую жизнь,
вы превращаетесь невольно
из человека – в механизм.
Частицы планов необъятных,
что отдано на волю вам?
Всё в тесных рамках распорядка
работы и телепрограмм.

О человеческой свободе
уже давно забыли вы
и вместо голоса природы
вам голос диктора Москвы.

Не жизнь – сплошная индустрия,
всё на конвейер, на поток.
И завтра – все мы типовые,
унификации итог.

Нет яростных и непохожих,
ты сбылся, Гойи вещий сон!
Мещан бесчувственные рожи
со всех сторон, со всех сторон!

Стандартен быт, мозги стерильны,
одно названье – человек.
Кого же мы с тобой взрастили,
двадцатый век, научный век?

Ведь только нервами культуры
соединяемся мы с той,
что стала из «земной натуры»
нам «окружающей средой».

А если оборвались нервы?
Или совсем не привились?
Тогда ругательством «деревня»,
без телевизора не жизнь.

  *   *   *
Неприязненный холод зимы,
окаянное иго машин.
Как устали, как выдохлись мы
в суете городских палестин.

В непрестанных уколах шумов,
в опостылой вконец толкотне
только снится нам шёпот лесов,
только грезится о тишине.

Тишина – голубая мечта
замордованных горожан,
что снимает на ночь с креста,
льёт на раны целебный бальзам.

В осторожный пускаясь обход,
заполняет жилища людей
и, когда она тихо войдёт,
мы не в силах противиться ей.

Как сиделка, лелеет сны,
гладит головы нежной рукой
и, наверно, не будь тишины
до утра бы свихнулся любой.

Утро – толпы людей и машин,
в уши бьёт шумовая волна.
Но в глуби городских палестин
затаилась и ждёт тишина.

Зимний  сонет.

Пустые пляжи, чистая вода,
январское безлюдие курорта.
Прогулочные белые суда
стоят без дела у причалов порта.
Маркхота оголённая гряда
чеканит в небе свой горбатый контур.
Как далека ты, летняя страда,
и как живит студёный ветер Понта.

Как хорошо, в воскресный этот час,
впивая досыта солёный воздух моря,
стоять, облокотясь на парапет,

и, шарясь взглядом в солнечном просторе,
достойно, никуда не торопясь,
сложить зиме признательный сонет.

  *   *   *

Всё расточилось, всё ушло по мелочам
обыденно, житейски, незаметно.
И стало так легко моим плечам,
а на душе как в яме беспросветной.

Так долго шла со мной надежда рядом,
но надоел ей вздорный господин.
И вот бреду, не поднимая взгляда,
я знаю – рядом пусто, я один.

Куда ж иду, когда не знаю цели,
надежда сгинула, а мир пустыней стал?
Кружу, как все, пока не надоело.
Шагать вперёд давно я перестал.

  *   *   *

Опять виноградники буры и голы
и небо свинцово мертвеет над ними.
Закончился лета праздник весёлый,
осень проходит полями пустыми.
Дойдёт до обрывов, присядет над морем
и смотрит в простор его молча и долго.
Прекрасны просторы, прекрасны повторы
прихода осенней погоды промозглой.

Пусть стонут ветра, пусть шторма негодуют,
пусть дождик оплачет ушедшее лето –
люблю тебя, осень, в минуту такую
за голос твой честный, как голос поэта.

Ты честно нас песней прощальною учишь,
что ждёт человека в осенние годы,
что всем нам предписана общая участь,
что все мы живём по законам природы.

Осенние годы мои, вы всё ближе
и не избежать увядания тела.
Но лишь бы душа до конца не старела,
а тело увянет. Ну что тут попишешь.

  *   *   *

Что толку в огромном мире,
который простёрся окрест?
В холодной пустой квартире
сижу, одинокий как перст.

На улице дождик и тучи,
бежит по асфальту вода.
Решаю вопрос проклятущий,
всё тот же – а дальше куда?

Не воды – те в море, известно.
А сам ты – куда пойдёшь?
Налево – сгинешь безвестно,
направо – в тюрьму попадёшь.
А прямо у нас не ходят,
отвыкли прямо ходить.
Всё хороводы водят,
всё ищут – кому водить?

  *   *   *

Голова, забитая работой,
не вмещает больше ничего.
Стены, перекрытия, подсчёты –
атрибуты мира моего.

Вечером, в убежище квартиры
музыка, как прежде, не звучит.
Амфионов и Орфеев лиры
заглушает всемогущий быт.

Ум, замученный борьбой за выживанье,
сторонится споров и проблем.
Все услуги на телеэкране –
спорт, эстрада, фильмы, КВН.

Деньги, деньги – их всё прибывает,
души тоньше – толще кошелёк.
А подспудный страх не покидает,
знаю – час расплаты недалёк.

  *   *   *

Занепогодило на доброе здоровье.
Дождь, ветер – значит будет выходной.
С хорошей книгой у окна устроюсь
и в мир иной укроюсь с головой.

Не то, чтоб здешний мир совсем наскучил,
нет, с каждым годом здешний мир милей.
А интересно – может, есть получше,
послушаем других людей.

 *   *   *

Когда, ошалев от злодеев и гениев,
уже не хочу я ни звуков, ни слов,
бросаю квартиру, бегу в исступлении
под тихой природы целительный кров.

Бреду, выбирая заглохшие улочки,
где много деревьев и мало людей,
где старые домики мирно сутулятся
под каплями тёплых апрельских дождей.

Где бухта в тумане штилеет и нежится,
блестя стекловидной тяжёлой волной
и студит лицо упоительной свежестью,
и дышит сиренью расцветшей, хмельной.

Брожу, сторонясь незнакомых прохожих,
знакомым киваю издалека.
Людских отношений отравленный ложью,
не верю я гражданам Геленджика.

Я верю вот этому тусклому солнцу,
апрельскому дождику, листьям дерев.
И вам присягаю, природы законы
на верность, людские законы презрев.

Усталость.

Часов усталый стук
в полуночной квартире.
Усталых мыслей круг,
бессильных перед миром.
Усталость чувств и дум,
удел сорокалетних,
сомнения души
на рубеже последнем.

Когда уже пора
с надеждами проститься,
и кончена игра,
и старость в дверь стучится.

И хочешь или нет,
а жизнь пора итожить.
Своих пропащих лет
ты возвратить не можешь.

«Длит жизнь стремленье жить»,
но ты сильней, усталость.
Царевны Крита нить
порвалась, потерялась.

И не стряхнуть уже
усталость, словно камень.
Осталось сдать душе
последний свой экзамен.

Навсикая.

Ты не отыщешь в этой жизни рая,
но миг придёт – наградой за труды
и над тобой склонится Навсикая
и ей ответно улыбнёшься ты.

Пусть миг один туманы бед рассеет,
один лишь миг меж болей и обид.
Но разве это мало Одиссею?
Он этот миг навеки сохранит.
Рассвет улыбки, ласковость ладони
лазурные, бездонные глаза,
стократ синей, роднее и бездонней,
чем чистые Эллады небеса –

вот рай души, спалённой долгой жаждой,
в песках пути живительный родник,
что в снах томящих жадно видит каждый.
Пей, Одиссей! Ты счастлив в этот миг.

  *   *   *

Настанет час – никто помочь не сможет.
Ни мудрость книг, ни звуков красота.
В томленье безысходном изнеможет
твоей души последняя мечта.

И что тогда? Самоубийства милость?
А может, что полегче – алкоголь?
Нет, нет. Ты человек, ты в силах
преодолеть, переболеть любую боль.

Прислушайся к себе. Ты слышишь? Слышишь?
Не может быть, чтобы не слышал ты.
Они растут в тебе, пусть медленней и тише,
чем травы, но они растут в тебе – мечты.

 *   *   *

Спят гении в заслуженных гробницах,
со славой завершив великий путь.
Как говорят учебников страницы:
«деянья их века переживут».

Легко и вольно душам их, наверно,
гулять толпой в Элизия полях.
А каково обыкновенным смертным
внимать зловещий гул небытия?

Век коротать в житейской круговерти,
где не поднять свободно головы
и твёрдо знать, что в предстоящей смерти
ждёт только мрак. Не дрогнете ли вы?

А может, это выдумка поэтов
и нет иерархических препон
в загробном мире? Может в ихнем свете
царит иной, божественный закон?

И братских душ там длится вечный праздник
и в круг их светлый буду принят я?
Как холодно, тоскливо погружаться
в свинцовый сумрак вод небытия.

  *   *   *

С Е Н Т Я Б Р Ь

Заполонили небо облака,
повеяло живительной прохладой.
Прохладой дышит тихая река,
прохладна тень прозрачной сени сада.

Сентябрь любимый! Сорок лет назад
впервые я вдохнул твой воздух сладкий
и самой чистой из земных отрад
стал твой приход с рождения подарком.

Бродил бы вечно , месяц милый мой
в своём убранстве золотом и синем
по этим тихим солнечным долинам,
по берегам, где шепчется прибой.
Не уходи из этих чудных мест,
где всё живёт твоим благодеяньем,
где крестник твой в пылу стихослаганья
готов тебя до неба превознесть.

  *   *   *

Устают от безрадостных лет, устают от нажитых болезней,
устают от обид, устают от борьбы бесполезной,
устают от надежд, обратившихся в каторжный труд,
от самих от себя устают, устают!

Ты устал от всего. Но однажды пробудишься утром
после ночи тоскливой, как ты беспросветной и хмурой,
и в глаза твои хлынут и синее небо и солнце,
и – на донышке самом – надежда проснётся.

Не смотри на людей. Посмотри в это синее небо.
Обижаться на жизнь в самом деле нелепо.
Пусть глаза и душа вновь наполнятся синью небесной.
Пусть продолжится путь человеческий, честный.

  *   *   *

Деревья рождаются и умирают.
Их тоже, как нас, ни за что убивают,
их чаще, чем нас, ни за что убивают,
нас рубят, как лес, их, как лес, вырубают
и жизни росток без следа пропадает,
безмолвно, покорно. Как ты и как я.

  *   *   *

Художник, напиши автопортрет!
Дай заглянуть в твоё лицо живое.
Стихами говорит со мной поэт,
а ты с холста заговори со мною.

Не прячься в натюрморт или пейзаж,
глянь на меня внимательно и прямо.
Как собеседник, современник наш
шагни бесстрашно из портретной рамы.

  *   *   *

Да, есть ещё тот уголок земной,
где можно отдышаться, затаиться,
вдохнуть всей грудью осени настой,
услышать, как шуршат сухие листья,

увидеть неба гаснущий покров,
вечерний Понт, расцвеченный закатом.
И не спеша, без мыслей и без слов,
упиться жизни мигом благодатным.

Пусть рядом он – враждебный шумный мир,
где люди и машины жрут друг друга.
Здесь хорошо. И тихий этот миг
мирит меня с проклятым жизни кругом.

  *   *   *

Пророчеств зуд меня не гложет.
Картин фантастов не терплю.
Там нет меня и быть не может.
Я будущего не люблю.

Там будут жить иные люди,
законно вросшие в свой век.
Как им смешон и жалок будет
за них решивший человек!

Не надо лезть в дела потомков,
советом вещим докучать.
Дал бог бы нам в своих потёмках
как в трёх соснах не заплутать.

Не слушай трёп провидцев вящих,
пророков умное враньё.
Живи проклятым настоящим.
А будущее – не твоё.

  *   *   *

Задёрнув шторы лесополос,
станица отступила в ночь
и вдрызг расхлябанный автобус
уносит первым рейсом прочь.

Прочь от покинутого дома,
где проводив меня, не спят,
где расставания истомой
сердца родителей болят.

Прочь от тенистых тихих улиц,
где бродят стайками теней,
оплакивая нашу юность,
изгои памяти моей.

Прочь от друзей полузабытых,
не виданных так много лет
по лености моей постыдной,
которой оправданья нет.

Прочь от едва расцветшей жизни,
что так внезапно прервалась
и четверть века (жуть пронижет)
молчит оборванная связь.
Я через год вернусь, я знаю,
на зов теней, на пару дней.
Жива любовь к родному краю,
но край другой уже родней.

Отчизны вырванные корни
в другом краю не привились.
И только в памяти упорно
сияет та, былая жизнь.

  *   *   *

Маркхота мощные дубы,
витая медь пицундских сосен,
журчанье родников – где вы?
Где боль моих пустых вопросов?

Красу и гордость здешних рощ
бездумно под топор пустили
и где цвела природы мощь
теперь унылая пустыня.

Кустов колючих непролазь,
камней и осыпей бесплодье
я получил, наследный князь,
в дар от поруганной природы.

Да, трудно было начинать
тем казакам и гренадерам –
одной рукою воевать,
другой рукой класть камень первый.

Но сколько лет прошло с тех пор!
Не надо воевать с черкесом.
А всё стучит в лесу топор
и человек не дружит с лесом.
Одной заботой о себе
земли хозяин озабочен.
Забыв о долге и судьбе,
поспешно строит дом непрочный.

И кто додумался сказать,
что человек – дитя природы?!
Ведь мучить собственную мать
присуще нравственным уродам.

После   суда.

Нет сил толкнуть незапертую дверь.
Войду – и затомится сердце.
Как пусто и безжизненно теперь
в той комнате, что звали детской.

Ещё вчера сидел в ней с книгой сын.
Сегодня взгляд на голых стенах стынет.
Лишь недочитанный «Гекльберри Финн»
остался на столе от сына.

Войдёт ли он сюда через года,
отмеренные кодексом жестоким?
Над книгой засмеётся, как тогда,
или не сможет? Что гадать без толку.

Я буду ждать и верить. Я смогу
не выдать людям боли и печали,
пускай горит занозою в мозгу
обидное и горькое «забрали».

Но ты вернёшься. Будем верить , сын.
Пускай надежда укрепит нам сердце.
Пускай дождётся твой «Гекльберри Финн»
свидания в осиротелой детской.
  *   *   *

Перешагнув рубеж сорокалетия,
утратив право зваться молодым,
я равнодушен к возраста отметинам –
царапинам морщин, мазкам седин.

Не усмотрев в старении трагичного,
я так решил на этом рубеже –
презрев заботы о своём обличии,
сосредоточусь на заботах о душе.

  *   *   *

Прекрасный час, когда стряхнув обузы
земных забот, я слышу голос твой
и ты, в Элладе названная Музой,
проходишь рядом лёгкою стопой.

Луна в саду ощипывает листья,
рассеянно роняя их во тьму
и вновь так по-хорошему не спится
смятенным чувствам, бодрому уму.

Прекрасный час, когда забыв о теле,
и весь во власти непонятных сил
я строю мир в заоблачном пределе,
а круг земной презрел и позабыл.

Тогда душа легко парит над миром
и знает мир, что Слово – это Бог,
тогда летят, подхвачены порывом,
стихи мои вдогонку лёгких ног.

К О С Т Ё Р

Когда на синие предзимние предгорья
нисходят сумерки
и первый лёгкий снег,
ложась на озими накидкою узорной,
порхает в воздухе,
а ровный мощный бег
автобуса, в котором так уютно
свернулся я на кресле у окна,
несёт меня, и в забытье бездумном
сдаюсь я потихоньку власти сна –
откуда ослепительной картиной
настигло – вдоль оснеженной гряды
закутанный в лохмотья шкур звериных
идёт дикарь, печатая следы?!
Копьё в руке, обочь бегут собаки,
добыча сладко тяжелит плечо,
а впереди огнём костра во мраке
пещеры свод багрово освещён.
Оборотясь по-волчьи перед входом,
он повернул ко мне косматый лик –
и, словно задохнувшись кислородом,
я не сдержал свой изумлённый вскрик.

Ведь это я!
Вглядись, пока не поздно,
пока твой взгляд способен рассмотреть
в негаданно представшем кроманьонце
родной до боли собственный портрет!
Не уходи!
Пусть я не верю в чудо,
но дай глазам запомнить этот миг,
помедли перед входом хоть минуту
мой бородатый, милый мой двойник!
Дай осознать умом оторопелым –
кто, прожигая взглядом тьму времён,
тряхнул за шиворот изнеженное тело,
смахнул души ленивый полусон.
Глянь на меня, глянь без укора, пращур,
как на тебя гляжу с надеждой я.
Прозревшего в презренном настоящем
не отвергай, наставь на путь меня.
Пусть не сойдёшь ко мне ты в век двадцатый
и нету мне путей в палеолит,
но нить родства с тобою, словно братьев,
нас накрепко, навеки единит.
Сейчас, при краткой вспышке озаренья,
я вижу, что с тобой едины мы
и нас соединяющие звенья
как на экране нынче мне видны.

Да, я оттуда, из пещер и леса
шёл с предками дорогой долгой их.
Сквозь времени туманную завесу
я вижу лица пращуров своих.

Вот я с ордой свирепых киммерийцев
Ниневию захваченную жгу,
вот бродников кочующей станицей
стою на Дона вольном берегу.

Вот над письмом турецкому султану
весёлым смехом оглашаю Сечь.
А вот в ночной залоге над Кубанью
залёг набег черкесов подстеречь.

Вот в ослеплении войны гражданской
стреляю красных, беляков рублю.
Вот в Кёнигсберге по фашистским танкам
прямой наводкой яростно луплю.

По морю жизни, над пучиной смерти
вы твёрдо пронесли зажженный свет
и вот он вспыхнул пламенем ответным,
моим костром тому костру в ответ.

Тряхнёт автобус на дежурной яме,
снежинками виденья улетят.
Но вновь и вновь разбуженная память,
как в отчий дом, всё будет звать назад,
где пращур мой в продымленной пещере
зажёг костра призывного сигнал,
чтобы его потомок в тёмной эре
свой путь к нему яснее различал.

Ч У Ж О Й

Прощай, геленджикская бухта,
Маркхота зубчатый фриз,
маяк, навсегда потухший,
обрывистый Толстый мыс.

Продажной рекламой воспетый
убогий курортный рай –
ты родиной был двадцать лет мне,
а нынче услышишь – «прощай».

Не гонят меня ни голод,
ни страх перед близкой войной –
прощаюсь с тобой, мой город,
хоть из дому ни ногой.

И смерти дыханья не чую,
 по силам любая беда,
но всё-таки не шучу я,
прощаясь с тобой навсегда.

Мы рядом, как с атомом атом,
но только всё это не в счёт,
поскольку, покинув пенаты,
душа моя здесь не живёт.

Душа моя отлетела
в неведомый мне предел
и слепо блуждает тело
среди чужеродных тел.

И в городе людном стало
как между могильных плит.
Лишь Лермонтов с пьедестала
сочувственно, вроде, глядит.

А люди, а горы, а море
чужие, хоть волком вой!
Не с кем делить своё горе.
Я всем чужой.

Как быть – я не знаю, но знаю –
опасно жилью пустовать.
И чудится – тихо стеная
жизнь медленно двинулась вспять.

Из столбцов газет.

Бомбят синдбадову Бассору,
горит гаруновский Багдад.
Политиканствующих ссора
Адамов рай ввергает в ад.

Опять на белых и на красных
в России делится народ.
Кипят в славянском храме распри,
гражданская война вот-вот.

Дымят окраины России,
чадит расистская чума.
И все деяния людские
ожесточенья кроет тьма.

Где ваши головы, витии?
Народы, вы сошли с ума!

Бульварный   фельетон.

Пойду гулять, устав от книжек,
на наш заплёванный бульвар
среди пьянчуг, среди мальчишек,
бродячих псов, курортных пар.

Среди январской непогоды,
нависших туч, обширных луж.
Искать в общении с народом
желанное общенье душ.

Не получается. Фатально
опухших лиц влечётся ряд,
из встречных уст сакраментально
гвоздит мой слух отборный мат.

Весь облик их красноречиво
свидетельствует об одном –
их души прочно разместились
меж глоткою и рукавом.

На этом уровне общенье
и братство душ исключено.
Мне чужды граждан увлеченья –
кино, вино и домино.

Давай оставим эти лица.
Ругать мещан – избитый тон.
Мечтал стихами разразиться,
а вышел пошлый фельетон.

Простимся с будничным кошмаром,
пойдём, храня свой идеал,
туда, где над толпой бульварной
стоит высокий пьедестал,

откуда, затаив презренье,
не изменив бесстрастный вид,
с тоской на наше поколенье
поручик Лермонтов глядит.

П О Д С О Л Н У Х

Я прошу у судьбы, как последнюю милость,
чтоб далёкое детство ко мне возвратилось
или я возвратился в него.
Впереди ничего уже ждать не осталось,
на пороге вздыхает унылая старость –
горький крах бытия моего.

Нежелание жить как болезнь овладело,
заплутала душа и умаялось тело –
всё равно умирать суждено.
А цепляться за жизнь до печёнок обрыдло,
быть послушной травой ещё больше обидно,
солнце жизни – где скрылось оно?

Ты когда-то так ярко, победно светило,
наполняло такой упоительной силой,
что бессмертной казалась мне жизнь!
А теперь надо мной меркнет небо пустое
и с поникшей стоит человек головою –
мрак кругом, хоть в могилу ложись.

И осталось в душе напоследок желанье –
вновь проснуться в станице июльскою ранью
беззаботным простым пацаном.
Услыхать за окном голос ласковый мамы,
распахнуть в палисадник тяжёлые рамы,
к солнцу вновь потянуться лицом!

М Е Н А Д А

Когда прожгут подобным взглядом,
ты позабыть о всём готов.
Глаза безумные менады
манят, как чёрной бездны зов.

Глаза с аттических керамик
сулят ночей бессонных жар,
дионисийский темперамент,
любовь, как солнечный удар.

Как будто бы из свиты Вакха,
а не из уличной толпы
зовут идти в любви без страха
за Геркулесовы Столпы.

Посланцы страсти безоглядной
зовут, смешав любовь и смерть,
в последнем жертвенном объятье
высоким пламенем сгореть.

  *   *   *

То ли мир онемел, то ли я оглох,
то ли кара мне наслана свыше,
но ни дружеский голос, ни долга упрёк –
я теперь ничего не слышу.

Отлетают слова, как от стенки горох,
гром симфоний  беззвучнее мыши.
Раньше музыку вечности слышать я мог,
а теперь ничего не слышу.

Небосвод непроглядный на плечи налёг
словно склепа могильная крыша.
Я молчу, мир молчит и безмолвствует бог –
я совсем ничего не слышу.

Если б только я мог, если б только я мог
вверить жизнь повелителям вышним!
Но молчанье повсюду. Лишь совести вздох,
вздох бессильный порою слышу.

  *   *   *

Не покидайте меня, стихи.
Не покидайте в земной юдоли.
Простите нечаянные грехи,
простите уступки нетвёрдой воли.

Я был и есть ваш любящий сын,
любил и люблю бескорыстно, молча.
И чистый воздух ваших вершин
живит мою душу и днём и ночью.

В разброде умов, разгуле страстей,
в безумной свалке времён и народов
стихи – сияние горних огней,
стихи – последний глоток свободы.

  *   *   *