4. Водоворот. Георгий

        Железная щеколда калитки лязгнула винтовочным затвором. Георгий вскочил из-за стола и резко шагнул к окну. Боль в раненом колене тут же напомнила о себе. Осторожно выглянул сбоку опущенной шторы, выдохнул с облегчением и обернулся.

Тётушка смотрела на него через стол вопрошающими глазами.

- Степан, - сказал Георгий. Таким тоном обычно произносят «свой». Он и был свой, сколько помнил Георгий, вечный арендатор дядиных десятин. А с недавних времён тётушкин домоуправ, ведший её вдовье хозяйство. В коротком сером полупальто, серой папахе, седобородый, он легко мерял серыми сапогами двор, привычно огибая парадное крыльцо, направляясь к чёрному входу. На плече охотничья сумка покойного дяди с раздутыми боками. Долго ж он пропадал в лавке.

- Я ему папирос заказывал, - напомнил Георгий.

- Сходи, - вздохнула тётушка, берясь за чашку. Чинный английский файф-о-клок скомкался.

На кухне Степан выкладывал на стол кульки и свёртки под придирчивым надзором супруги Степаниды, рыжей, краснощёкой бабищи в цветастом переднике. Стопка голубых папиросных коробок аккуратно стояла в сторонке.

Сакраментальный вопрос – «что нового в станице?» - вырвался сам собой.

- Есть новости, - и по сумрачному лицу Степана, по сиплому голосу сразу стало понятно, что новости не из приятных. Знобящий холодок нехорошего предчувствия окатил грудь.

- Сильные новости, - Степан на мгновение поднял на Георгия серые, умные глаза и тут же виновато понурил голову. – Генерал Корнилов в Усть-Лабу вступил. Там сейчас бой идёт.

- Корнилов?! – Перед Георгием будто вспыхнула ослепительная , что молния. Противное ощущение непреходящей опасности сменилось мурашками восторга по всему телу. – Ты же вчера передавал, что он через Кореновку на Екатеринодар пробивается?

- То вчера, - безрадостный тон Степана подсказывал, что его последние новости, в отличие от Георгия, скорей удручают, нежели бодрят. – А сегодня ему в Екатеринодаре искать нечего. Третий день, как Рада с войском из города ушли в Закубанье, на нашу сторону. В столице теперь красное армавирское правительство со своей армией.

- Так он к нам идёт? –нетерпеливая радость переполняла Георгия.

- Говорят – да, - всё так же опустив голову, уныло повествовал Степан. – Через кубанский мост к нам идут. Наши советчики митингуют – обороняться или отступать.

- И к чему они склоняются? – не скрывая насмешки, спросил Георгий. Куда этой еленовской иногородней рвани да приблудной солдатне против грозных корниловцев! Это вам не мирную, напуганную станицу терроризировать.

- Если помощь из Филипповского не придёт – отступят, - угасшим голосом закончил Степан. Не зря он столь долго пробыл в центре станицы, осведомлён вполне.

Напряжённо слушавшая Степанида фыркнула и что-то невнятно забормотала, перебирая кульки.

- Да, корниловцы красным пощады не дадут, - не без злорадства подтвердил Георгий. Поглядел на потупленного Степана, на готовую лопнуть от ярости Степаниду, забрал папиросы и вышел.

Ишь, как всполошились тётушкины холопы. «Чуют правду». А правда в том, что самим Степану со Степанидой бояться прихода корниловцев нечего. Боятся они за своих сынков, отпетых краснюков. Пригрел дядя не на свою голову Степанову семейку. Тётушке доводится расхлёбывать. Сколько раз говорил отец Георгия своему брату, ныне покойному дяде-тёзке – «нельзя, Георгий Николаевич, арендаторов к дому приближать. Меняй их почаще, не то на шею сядут». Да только дядя-тёзка всегда поступал в угоду лёгкости сиюминутного бытия. И если Степан никогда не дал повода усомниться в его порядочности и преданности, то Степанида с некоторых пор позволяет себе косые взгляды и враждебное ворчание. Типичная мать-волчица, вырастившая трёх хищных волчат. Те давно уже вымахали в матёрых хищников, живут отдельно от родителей на краю станицы и на дядином хуторе в степи, возделывают тётушкины угодья, мечтая заполучить их себе, благо новая власть обещает всё отобрать и поделить. Да эта троица уже сами новая власть, заседают в местном красном совете, и остаётся только удивляться, что они не идут по его, Георгия, душу. Ведь знают наверняка от мамаши про беглого офицера, который скрывается у родственницы. Разве отец пока удерживает. Но долго ли ещё сможет Степан быть авторитетом для не признающих никаких авторитетов?

Изложив тётушке сногсшибательные новости, Георгий извинился и оставил её размышлять наедине. Сам он направился в кладовую в углу дома, где в потолке был устроен лаз на чердак с приставной лестницей. По ней и вскарабкался Георгий, безжалостно сгибая больное колено. Лестницу втащил за собой и опустил крышку лаза. Вот его убежище на крайний случай и возможный вариант бегства. В четырёхскатной крыше прорезаны на каждую сторону световые оконца и на чердаке достаточно светло. Минуя обдающие теплом печные трубы, перешагивая через борова, Георгий направился к северному окошку, выходящему в сад. Из глубокой ниши под окошком извлёк и раскрыл свой армейский чемодан, достал бинокль в кожаном футляре. Другой атрибут офицерской амуниции, испанский браунинг, постоянно ощущался в правом кармане брюк.

Напористый холодный ветер насквозь продувал шёлковый дядин бешмет, остужая разгорячённое сердце. Но тот же ветер донёс звук, заставивший радостно вздрогнуть. Памятный артиллерийский гул, одновременно милый и смертоносный. Оттуда, с севера. Прохладные окуляры бинокля ласково прильнули к векам.

Передний план – сплошное переплетение голых ветвей, но чуть выше – вот они бурые глинистые кручи, с детства знакомый абрис родной станицы.
Неблизко, вёрст десять, но чётко различаются белые пятнышки хат, серые копья тополей, а над ними – снежные облачка шрапнелей. Над его некогда мирной станицей злобно, ища жертвы, рвётся шрапнель! В улицах кипит бой, валяются трупы. Может быть, возле его дома. Как там мать, отец, младший Павлушка? Три сестры, слава богу, далеко от этой бойни – Анна в Москве, Анастасия в Ессентуках, Надя в Саратове. Одна Катя в Усть-Лабе, несчастная молодая вдова с двухлетним сынишкой на руках. Лучше б и она оказалась в этом году подальше от кровавых родных мест.

Дорога от Усть-Лабы до Некрасовской не просматривается, движения корниловцев не видно, от бинокля толку нет, как и от бесполезного сидения на чердаке. Вообще многое потеряло смысл за последний год. Плавное, упорядоченное течение жизни словно вверглось в жуткий водоворот. А как всё замечательно начиналось! Тёплое детство, дружная семья, весёлая учёба в гимназии, первые любовные страдания – всё текло законным чередом. Даже грянувшая война с германцами, первые неудачи на фронтах, скорей раззадоривали – вот пойдём мы и побьём пруссаков, не впервой. И в Михайловское артиллерийское училище вместо Технологического института пошёл как на праздник, несмотря на мамины слёзы. Первые сомнения закрались после неожиданного отречения Николая Александровича, после смуты в Петрограде. Но оставалась надежда, что созываемое Учредительное Собрание вернёт Россию к испытанному самодержавию, отвергнет шаткое, бестолковое многовластие. Как бы там ни было – долг офицера защищать Родину. Успокоил и кратковременный отпуск перед фронтом, проведённый дома, на Кубани, где, на первый взгляд, всё оставалось по-старому. С назначением неслыханно повезло – попал в новенький, с иголочки, дивизион ТАОН, мечта любого артиллериста. И фронт достался желанный, Юго-Западный, прославленный прошлогодним наступлением Брусилова. В июне 1917 года здесь опять затевалось новое грандиозное наступление. Правда, ходили слухи, что в пехотных частях, где демократизация армии зашла слишком далеко, солдаты митингуют и наступать не хотят. Зато их дивизион  рвался засыпать австрияков и германцев приготовленными тяжёлыми гостинцами. Началось всё великолепно, палили всласть, разнося окопы противника в клочья. Даже угодивший в колено осколок, очень уж некстати, буквально на второй день наступления, показался вгорячах пустяком. Только рана поддавалась лечению трудно, оперировали несколько раз, переводя из госпиталя в госпиталь. Весёлый главврач офицерского лазарета Российского общества Красного Креста в Киеве Юрий Ильич Лодыженский, любивший щеголять в казачьей черкеске и папахе, пообещал, что через два-три месяца Георгий вернётся в строй и отправил долечиваться домой. В сентябре Георгий прибыл в Усть-Лабу на костылях, в декабре выбросил и палку, но всё равно прихрамывал, а главное – возвращаться стало некуда. Некуда – в полном смысле этого слова. За три месяца фронт и армия рассыпались в прах, вместо закона и порядка из Петрограда растекалась по России красная большевицкая зараза, переворачивая жизнь с ног на голову. Страной правили вчерашние голодранцы и распоясанная солдатня. Приличные люди опасались высунуться на улицу. Жестокий урок от самочинной власти получил и Георгий. Возвращался из Ессентуков, куда зазвала сестра Настя полечить ваннами колено, и вышел на станции Кавказская на перрон. Тут-то к нему прицепилась толпа пьяных солдат, непотребно дезертирского вида, с требованием снять погоны. Ни нашивка за ранение, ни инвалидная палка их не останавливали. Грязные лапы тянулись к плечам Георгия и тот едва не схватился за браунинг, но налетели милосердные дамы, с криком оттеснили опешивших солдат и быстро увели взбешённого Георгия в вагон. В Усть-Лабе только и было разговоров, что об обысках, арестах, реквизициях, гонениях на «бывших». Отец жаловался, что работа его почтово-телеграфной конторы превращается в сущий ад. Мутные серые волны всё туже закручивали водоворот. Соседнюю станицу Ладожскую оккупировал красный Дербентский полк, сбежавший с Кавказского фронта. Обнаружив в Ладожской спиртзавод, он уже не нашёл в себе сил продвинуться дальше, покраснел окончательно. Ошалевшие от водки и вседозволенности солдаты останавливали проходящие эшелоны и творили самосуд и расправу, грабя буржуев, расстреливая десятками и сотнями офицеров и генералов. Муж сестры Кати, подъесаул 1-го Екатеринодарского полка Алексей Дронов, возвращаясь с фронта, едва не нашёл смерть в двадцати верстах от родного порога. Выручили свои казаки, спрятали. Дрожа от негодования, Алексей говорил Георгию – «ты, Жорж, как знаешь, а я, чуть очухаюсь, двину в Екатеринодар, в армию Кубанской Рады. Надо кончать с этой пугачёвщиной». В Екатеринодаре полковник Покровский собирал всех, кто готов бить красных. Но и «пугачёвцы» не дремали.

Первый день марта, «табельный день», как шутливо именовал его отец, потому как первого и пятнадцатого числа каждого месяца к ним в Усть-Лабу неукоснительно прибывал из Некрасовской  Степан с тётушкиными гостинцами, едва не стал для Георгия последним днём жизни. А для Алексея Дронова, увы, стал. Степан не подкатил, как обычно, а подлетел к их двору на грохочущем фаэтоне. Серыми губами выговорил, что завернул попутно к Дроновым, а там Алексей лежит убитый, а Екатерина Александровна без чувств. Соседи рассказали, что приходили местные советчики с дербентцами арестовывать Алексея, тот вспылил, схватился за шашку и был тут же исколот, изрублен и сброшен в яр. А комитетчики деловито сверились со списком и отправились арестовывать следующего офицера. Степан мигом смекнул, что наверняка в том списке числится и Георгий Высочин и медлить не стал. «Собирайтесь, Георгий Александрович, скачем в Некрасовскую». – «Но в Некрасовке тоже сидят красные»! – ужаснулась мать. «К Аглае Константиновне красные не придут», - твёрдо сказал Степан. Он знал, что говорил. За ту неделю, что Георгий, исходя нервами, провёл под тётушкиным кровом, красные в их ворота ни разу не постучали. К соседям Соломахиным приходили, правда ушли несолоно хлебавши – их сын Михаил, казачий офицер, успел убежать в Екатеринодар. Чего стоило Степану хранить тайну, какую борьбу с сыновьями он выдерживал – оставалось догадываться. Георгия не покидало ощущение, что жизнь его висит на тоненьком волоске.

Тётушка свалившегося, как снег на голову, племянника приняла не моргнув глазом, будто сама пригласила погостить. «Располагайся, Жорж. Ты дома». И всё. Оттопыренного браунингом кармана не замечала в упор. С расспросами не приставала, деликатно устроила подпольное проживание. О гибельном настоящем не заговаривала. Над Катиной бедой, конечно, всплакнула, но, как всегда, сдержанно. Но внутреннюю её тревогу и беспокойство Георгий легко угадывал. Неспроста тётушка регулярно посылает Степана в станицу вызнавать новости или просит съездить в Усть-Лабу за газетами. Положение тётушки более чем щекотливое, она его сознаёт и наверняка что-то обдумывает, просто пока не оглашает.

И вот, похоже, времени тревог и неопределённости приходит конец. Накатывается поток корниловской армии, который подхватит и Георгия, другого пути нет. Быстрей бы.

Гул артиллерийской дуэли затих, пасмурный день стремительно меркнул. Георгий закрыл окошко, сунул бинокль в чемодан и наощупь стал пробираться к лазу.

_

В столовой было уютно и тепло. На столе горела фигурная бронзовая лампа с двумя стеклянными колпаками в виде изогнутых полумесяцев. Тётушка, подобрав под себя ноги, укутав плечи шалью, свернулась в кресле с книгой. Чехова читает. Небось, «Даму с собачкой». Она и Георгию пыталась подсовывать книжки, убеждая в целительном воздействии чтения на нервы, но тому ни разу не удалось продвинуться дальше первой страницы. Стоило наткнуться на слово, напоминающее что-то из недавнего, обжигающего огнём, как мысли незаметно уводили прочь от книги. А тётушка свято верит в свою теорию.

Не успел Георгий усесться напротив, как тётушка решительно захлопнула книгу.

- Жорж, – обычно Георгий морщился, слыша офранцуженный вариант своего имени. Это сёстры, негодницы, начитались Мопассана и ввели в семье дурацкое поименование. Сколько за это получали. Кстати, и покойный Алексей у Кати перенял. Нашли француза – русый, светлолицый, гренадерского росту, никаких тебе усиков а ля д,Артаньян. (Они ещё вдобавок и не растут толком). Короче, типичный славянин. А вот в тётушкиных устах подобное обращение никакого протеста не вызывало, наоборот – ласкало слух. Тембр голоса у Аглаи Константиновны какой-то особенный, слушаешь – и будто лёгкие, щекочущие токи пробегают по телу, испытываешь чистое наслаждение, как от прекрасной песни, не то что резкие, крикливые голоса сестёр.

- Жорж, у меня к тебе неотложный разговор.

Раз тётушка говорит «неотложный», значит, требуется полное внимание, а где его взять, когда уши ловят звуки за окнами. Оттуда, из тёмных сумерек надвигается решение его судьбы. Но высоко вскинутая голова Аглаи Константиновны, прямо вперённый взгляд, необычно жёсткая интонация – что это? Надо слушать.

- Я знаю, - тётушка чеканила слова, как червонцы, - ты, Жорж, уйдёшь с корниловцами. Для тебя это вопрос не только жизни и смерти, но и твой долг и честь. (Георгий даже встрепенулся, услышав давно позабытые «долг и честь»). У тебя выбора нет. Но поверь, выбора нет и у меня. Оставаться долее в этом доме я не могу. Ты знаешь, я собиралась уехать домой в Киев сразу после похорон Георгия Николаевича, но некоторые родственные и хозяйственные обстоятельства не позволили, а теперь откладывать невозможно. Я не совсем точно выразилась об отсутствии у меня выбора. Есть два исхода, но один неприемлем. Если проще и короче, то я могу покинуть свой дом добровольно, сохранив достоинство, или быть выброшенной из него насильно, причём не исключено, что уже в качестве трупа. Понятно, что я выбираю добровольный уход.

- Я вас не понимаю, тётя, - попытался вставить словечко огорошенный Георгий. Хотя, в глубине души, он ждал от тётушки чего-то в этом роде. Не тот человек Аглая Константиновна, чтобы сидеть, сложа ручки, и наблюдать, как другие распоряжаются её жизнью.

- Объясняю, - тётушка продолжала излагать своё решение логически и последовательно. – На днях, ты уже был здесь, мне понадобилась Степанида и я пошла к ней во флигель. Но, не открыв дверей, вынуждена была повернуть обратно. Я не подслушивала, упаси боже, просто разговор внутри, а, вернее, крик, был чересчур доступен ушам и непосилен для разума. Яков, их младший, дезертир, убеждал своих родителей, что пришло самое время разделаться с буржуями, понимай, с тобой и со мной, прикончить на законных, якобы, основаниях. Мол, для новой власти убить буржуйку с беглым офицером, которого она укрывает, не только не предосудительно, а, наоборот, похвально. Как видишь, пока мы с тобой целы, скорей всего усилиями Степана, но это лишь отсрочка. Стоит армии генерала Корнилова уйти из Некрасовской, Яков со своими приспешниками исполнят задуманное. Стать жертвой этих головорезов я не собираюсь. Я тоже уйду вместе с армией. И ставлю тебя в известность о своём решении.

- Тётя, - Георгий машинально ощупывал в кармане браунинг. За окнами чудились крики, топот коней. Мысли плохо связывались с языком. – Вы плохо представляете, что такое действующая армия. Женщине там точно не место. Поезжайте в Усть-Лабу к моим родителям или к Кате, переждите. Усмирим «пугачёвцев» - тогда и отправитесь домой.

- Георгий, - в тётушкином тоне прозвучала снисходительная нотка, когда обращаются к меньшему не столько по возрасту, сколько по разуму. – Никакой разницы между пребыванием в Некрасовской или в Усть-Лабе нет. С корниловцами, я знаю из газет, идёт от самого Ростова много беженцев. Ещё одна душа помехи им не составит, как и обузы – слава богу, фаэтоном и парой лошадей я располагаю. К тому же, как сообщил мне Степан, корниловцы направляются к побережью, в Туапсе. Оттуда я смогу морем добраться до Одессы, а там и до Киева рукой подать.

Несомненно, в доводах тётушки была логика, но она годилась для мирного времени, а не для войны. Война ломает любые чёткие схемы в одну минуту. Ничего надёжного Георгий предложить не мог. Да и переубеждать тётушку задача непосильная. Характер у неё непроницаемый, можно сказать, загадочный. Само её появление в кругу их семьи стало загадкой. Дядя Георгий Николаевич всех удивил. Неисправимый холостяк и гуляка, он делил свою жизнь на две мало сочетаемые половины. Первую он всласть проводил в Екатеринодаре, предаваясь разнообразным земным грехам, вторую посвящал поездкам по святым местам, где накопленные грехи отмаливал. На вопросы о женитьбе бодро отделывался заготовленным ответом – «на будущий год». А так как каждый следующий год – будущий, то никто дядины обещания всерьёз не воспринимал. И когда он в 1912 году поехал в Киево-Печерскую лавру все сочли его вояж очередной блажью. Но возвращение дяди произвело в семье фурор – он предстал под руку с молодой женой. Молодой как относительно мужа – дяде было уже ближе к пятидесяти, чем к сорока, так и в действительности – ей едва перевалило за двадцать пять, и выглядела она просто ослепительно. Сёстры были потрясены её столичными нарядами и киевским шиком, а Георгий, тогда ещё зелёный гимназистик, увидел в ней идеал женской красоты, о котором мечтал. Смугловатое лицо, каштановые волосы, вишнёвые губы – Оленьке Бабаевой, его гимназической пассии, было до неё далеко. Дядя сиял, как начищенный самовар, Аглая Константиновна держалась с удивительным достоинством. В общении с родными она вежливо соблюдала верную дистанцию, была приветлива и любезна, но не сближалась особенно и никогда не раскрывалась. Всегда в ней чувствовалась какая-то загадка. Как и осталось загадкой, что могло соединить бурнокипящего дядю со столь самоуглублённой женщиной. Что загнало в степную глушь дочь известного киевского врача, вдову погибшего под Мукденом офицера? Трудно было найти нечто объединяющее две столь несходные натуры. Самая начитанная из сестёр, Надя, многозначительно цитировала модного поэта – «Из города Киева, из логова змиева, привёз не жену, а колдунью». Но долго подобными вопросами задаваться не пришлось. Весной 1913 года не только семейная, но и земная жизнь неугомонного дяди оборвалась. Возвращался он из Екатеринодара, куда ездил по делам, один, и зачем-то поехал не северным берегом Кубани, как обычно, через Усть-Лабу, а понесло его срезать дорогу по закубанской стороне, через черкесские аулы. Там его и убили черкесы, позарившись на роскошный фаэтон и великолепных коней. Преступление раскрыли быстро, а тётушка стала дважды вдовой. И стала для их семьи, особенно для сестёр Георгия, подлинной доброй феей. Сёстры, одна за другой, стремительно вылетали замуж, доходы отца с надела в Ивановской давно не покрывали потребностей семьи – а ну-ка шесть детей! – отец был вынужден поступить на службу, и всё равно без помощи тёти достойной жизни бы не было. Тётя умудрялась оказывать помощь так незаметно и ненавязчиво, что выглядело это пустяковой семейной услугой, общим делом. Её личная жизнь продолжала оставаться загадкой, выезжала она из дому редко, хотя отец, осведомлённый по роду службы, неоднократно упоминал об её обширной почте. И вот теперь Аглая Константиновна в очередной раз демонстрирует свой непостижимый характер, удивляя племянника.

- Риску много в вашем решении, тётя, - только и смог пробормотать Георгий.

- Менять его я не буду, - хладнокровно отрезала тётушка, плотнее подбирая под себя ноги и запахивая на груди концы шали – в окно подувало. Настойчивый северный ветер гудел за стёклами в голых вершинах акаций. Георгию почудились отдалённые хлопки выстрелов, но, как ни напрягал слух, ничего определённого не расслышал, возможно, хлопают двери в коридоре.

- И ещё, самое важное для тебя, Жорж, - строго, с официальной интонацией, произнесла Аглая Константиновна, - пора тебе сообщить, что все распоряжения по поводу твоего вступления в наследство я сделала. Когда победите этих разбойников и ты благополучно вернёшься домой (тут голос тётушки заметно потерял уверенность), станешь полноправным владельцем. Арендаторов я оповещать не стала. Ни к чему.

Не успел Георгий подобрать подходящие случаю слова, как его буквально сорвало со стула грохотом близкой, отчётливой стрельбы. Бешеная, скоропалительная перестрелка трещала совсем рядом, можно было догадаться – у околицы, на усть-лабинской дороге. Началось!

В свете из окон еле просматривается пустой двор, серая стена густого штакетного забора. Вокруг тьма. Перестрелка быстро смещается к центру станицы, будто подгоняемая ветром. Понятно – конная разведка корниловцев сбила и гонит заставу красных. В серой стене забора провалилась чёрная дыра калитки, вбежал согбенный человек. Опять Степан. Неймётся непоседе. Постоял, прислушиваясь, и трусцой побежал в дом.

Георгий переглянулся с тётушкой. Та первая решительно направилась к двери.

На кухне Степанида яростно отчитывала мужа.

- Где тебя носит, старый дурень? Смерти ищешь?

Степан тяжко отдувался и мотал головой. Не замечая стоящих за спиной тётушки и Георгия, выдохнул:

- Уймись, Поликарповна. Ребят бегал проведать. Они ещё засветло с семьями уехали на Николаевский хутор. За них не переживай.

И, увидев страшные глаза Степаниды, обернулся.

- Что происходит? – резко спросил Георгий.

- Корниловцы вступают, - обмякая, как сброшенный наземь полупустой мешок, обречённо ответил Степан.

- Ну и слава богу, - звонко выпалила Аглая Константиновна. И вышла гордо, демонстративно.

После её ухода наступило тягостное молчание. Георгию стало жалко незадачливых заговорщиков. К чему выяснять отношения, когда не сегодня-завтра расстанемся, скорей всего, навсегда.

- Напрасно ты, Степан, в такую пору гуляешь, - невинно пожурил он поникшего домоуправа. – Пристрелят в потёмках за здорово живёшь и фамилию не спросят.

- Вот и я этому дурню говорила – сиди дома, - с готовностью подхватила Степанида, - да разве он послушает.

А у самой глазки бегают, глянцевые щёки красней обычного. Потупленный Степан не в силах поднять головы.

- Ладно, - примирительно проговорил Георгий. – Бояться нам нечего. Корниловцы нам не враги. Не надо только по ночам шастать где ни попадя, сидите спокойно дома и никто вас не тронет.

Почему-то вспомнилось тётушкино «арендаторов не оповещала».

- Ужин поспел. Подавать? – Степанида умело закругляла разговор. Что ж, война войной, а ужин по расписанию.

_

И за ужином и после у Георгия действовало лишь одно чувство – слух. Кроме воя ветра и дальних разбродных выстрелов всё чаще доносился глухой слитный гул, который порождается массовым движением людей, коней, повозок. Порой прорезались громкие выкрики. Георгий ожидал, что вот-вот на пороге встанут усталые походники – постоя их двору не миновать. На высказанное предположение тётушка отреагировала моментально:

- Сегодня ты будешь ночевать в моей спальне, на кушетке. Без церемоний, пожалуйста.

И добавила с улыбкой:

- Пора тебе принимать подобающий вид.

Георгий сообразил, о чём речь. Позвал Степана, вдвоём сволокли чемодан с чердака.

- С корниловцами уйдёте, Георгий Александрович? – невпопад спросил Степан и тут же спохватился, отвёл глаза.

Приятно ощутить себя вновь офицером, упереть плечи в твёрдые щитки погон, затянуться широким ремнём, определить браунинг в надлежащее место, в кобуру. Подпоручик Высочин может смело встречать гостей, братьев по духу и по оружию. Хватит бродить ночами по двору в дядиной бекеше и шапке, словно тень отца Гамлета.

Грубый стук в ворота обварил кипятком. Ведь ждал, ждал с радостным нетерпением, и на тебе – непонятное волнение. Не чуя ног, побежал по коридору, Следом топал Степан.

Над воротами лошадиные морды, смутные силуэты всадников, косые стволы карабинов за спинами.

- Хозяева! – хрипло выкрикнул передовой. Голова и шея у него обмотаны башлыком, выделяется белая повязка на рукаве – квартирьер. – К вам назначен постой. Ого – или мы опоздали?

- Нет, нет, - заторопился Георгий, - вы первые. Я хозяин этой усадьбы, подпоручик артиллерии Высочин. В отпуске по ранению. Милости просим.

- Коллега! – Хриплый голос выдал что-то похожее на смешок. – Очень приятно. Я подпоручик Давыдов. Слава богу, вам ничего растолковывать не нужно. Сколько душ поместится?

- До взвода, - Георгий старался быть обстоятельным. – Двор просторный, большой дом, флигель – человек тридцать разместятся свободно.

- Замечательно, - квартирьер явно уклонялся от пространного разговора. Вид у него был сильно изнурённый. – Ещё вопрос – сколько на вашей улице домов?

- Это переулок, собственно. Ещё три усадьбы. Все добротные.

- Замечательно. Наконец-то нашей батарее повезло. Я поставлю на перекрёстке пост, но если какая сволочь прорвётся – гнать в шею! Только первая батарея!

- А когда ждать?

- Точно сказать не могу. Боюсь, батарея ещё в Усть-Лабе. До скорого.

И квартирьеры исчезли в темноте.

- Куда мы тридцать душ приткнём? – недоумевал Степан.

- Солдат, - уточнил Георгий. – Для солдата и пол – перина. Лишь бы сухо и тепло.

Тётушка, собрав всех в коридоре, «оповестила», вызвав минутный столбняк у Степана. Степанида победоносно поджала губы, но на приглашение тётушки следовать за ней, отозвалась беспрекословно.

- Это что ж получается? – Степан растерянно совал поленья в топку печи. – Вы с Аглаей Константиновной уедете. А на кого хозяйство оставите?

- Уедем, надеюсь, ненадолго, -приняв самый равнодушный тон, Георгий пускал папиросный дым в прожорливое жерло печи. – А тебе не привыкать.

- Вот закрутилась свара, - осторожно расширял тему Степан. – Чем всё закончится?

- Чем закончились бунты Разина и Пугачёва? – Георгий нашёл, как ему казалось, неопровержимый аргумент. Но у Степана имелся аргумент покрепче.

- Так тогда царь был, власть настоящая. А сейчас кто ружьё взял – тот и власть.

Георгий хотел сказать, что он тоже берёт в руки ружьё, но опять стало жалко Степана. Слишком понятно, в кого придётся стрелять. А миром, похоже, уже ничего не решить. Убийство Алексея, обида, нанесённая тётушке, уже никогда не забудутся и не простятся. С другой стороны, Степан спас его от верной смерти. Чем он виноват? Но собственные сыновья наверняка дороже. Господи, как всё перепуталось, как всё противно. Как дым вот этой папиросы, который почему-то горчей хины.

- А как вы думаете, - Степан зорко взглянул острыми серыми глазами, - куда дальше генерал Корнилов пойдёт?

- Ты же сам слух приносил, что на Туапсе, - недоумевающее сказал Георгий. – Только это чепуха. Его цель – объединиться с войском Кубанской Рады, значит, ему дорога на Екатеринодар.

И с удовольствием подметил, что стратегические планы генерала Корнилова совпадают с его личным интересом – авось, наконец-то встретится в стольном граде с Оленькой Бабаевой. Та почти год неуловима, то с мамой в Анапе, то в училище в Екатеринодаре и их письма невпопад летят на покинутые адреса.

- Выходит, на Курганную не пойдёт?

Так вот в чём дело! Причина странного любопытства Степана прояснилась. По пути на Курганную, в шести верстах от Некрасовской стоит дядин Николаевский хутор, где спрятались Степановы сыновья. Не знаешь, что и сказать .Если  честно, то лучше бы этот узел разрубили чужие руки. Во всяком случае, гоняться за ними Георгий не собирается. Настораживает, правда, почему эти хищники не отступили вместе со своей шайкой, а притаились поблизости. Чёрт с ними, время рассудит, война сведёт.

- Можешь быть спокоен, - с подчёркнутым намёком ответил Георгий, - на Курганную корниловцы точно не пойдут.

И оставил непроизнесённым – «плохой из тебя, Степан, конспиратор».

Налетела сияющая тётушка в сопровождении мрачной Степаниды.

- Жорж, у тебя всё готово к отъезду?

- А что мне собирать? Чемодан да несессер – весь багаж.

- Я так и думала. – Тётушка была неузнаваема. Бодра , деятельна. Ленивая кошечка выпрыгнула из кресла и заметалась по дому, полная забот и хлопот. – Сумки со сменным бельём и запас продуктов найдёшь в моей спальне. А сам, будь добр, осмотри Адаманта. Совершать с больной ногой поход в пешем строю ты не сможешь.

Георгий, морщась, выслушивал тётушкины наставления. Уж не намерена ли она и в походе выступать в роли опекунши над растяпой-племянником? Вот будет зрелище.

- Конь в порядке, - заступился Степан. – Только оседлать.

Как бы то ни было, а тётушкина энергия вернула с небес на землю. Вдруг корниловцы пройдут Некрасовскую, не останавливаясь? Поди потом лови. Назначенный постой ни о чём не говорит. Надо быть наготове.

Выскочил на крыльцо. Ночь стала светлей, упорный ветер разогнал тучи, луна и звёзды делают своё дело. Квартирьеры дежурят на перекрёстке, следовательно, их батарея ещё не подошла. Хотя, стоп, у двора Соломахиных стоят распряжённые повозки, выходит, прибывают по частям. Это успокаивает, ночёвка состоится. А по главной улице нескончаемым потоком гудит и скрипит обоз, растекаясь по станице, и конца ему не видно.

Ещё пару часов тётушка гоняла по всей усадьбе Степана и Степаниду, теребила Георгия, заставила его таки проведать Адаманта, распоряжалась и командовала, и только ближе к полуночи угомонилась и ушла спать. Степанида моментально исчезла и Георгий со Степаном остались вдвоём ждать постояльцев.

На известный вопрос, что лучше – ждать или догонять – Георгий, не колеблясь, ответил бы – догонять. Ничего нет тягомотнее и беспомощнее ожидания, особенно если не знаешь, когда дождёшься. Коробка папирос быстро опустошилась, начал вторую, курил почти беспрерывно, убегая от Степана, от его наивных расспросов, на крыльцо, напряжённо вглядывался в перекрёсток – и квартирьеры, и время топтались на месте. Стрелка часов доползла до двух, когда Георгий ощутил, что сил уже нет. Больное колено подворачивалось, шатался на ходу, как пьяный, голова отказывалась что-либо соображать. Пришлось пролепетать последние инструкции железному Степану и плестись в тётушкину спальню.

- Не волнуйтесь, - Степан сидел на табурете возле коридорной печи, как не знающий сна Аргус. – Если что не так – я вас разбужу. Ложитесь.

Руководимый этим магическим напутствием «ложитесь», Георгий тихонько прокрался в благоуханный оазис тётушкиной спальни, еле подсвеченный лампадкой под иконой и, не помня себя, ткнулся щекой в подушку на кушетке. Прикосновение к подушке и сонный обморок слились воедино.

_

Пробуждение, как и сон, произошло внезапно и мгновенно. Слух уловил щелчок двери, раскрытый глаз углядел ускользающий подол синей тётушкиной юбки. Спальню наполнял утренний свет, часы показывали около восьми. Однако! И подозрительная тишина стоит вокруг. Убранная тётушкина постель подсказывает, что та уже давно на ногах, но почему-то не позаботилась разбудить заспавшегося племянника. Что происходит?

Как застигнутый командой «подъём» юнкер, подскочил с кушетки, воспользовался фаянсовым тётушкиным умывальником, облачился в сброшенную на стул парадную форму. Из овального зеркала смотрела явно оконфуженная физиономия.

Шагнул в коридор и не поверил собственным глазам. Как же бесчувственно он спал! Ведь не бестелесные духи загромоздили проход мешками, кучами шинелей и полушубков, выстроили вдоль стен ряды сапог и винтовок. Нетрудно вообразить, как они грохотали и топотали! Двери в кухню, спальни, дядюшкин кабинет – нараспашку, везде вповалку лежат каменно спящие люди в гимнастёрках и брюках, торчат босые и в драных носках ступни, удушливый запах портянок, пороховой гари, лошадиного и человеческого пота спирает дыхание. Ау, благоухание тётушкиных духов. Здравствуйте, ароматы казармы.

Обходя препятствия, Георгий выбрался на заднее крыльцо, выходящее на хозяйственный двор.

Свежий ветер гонит по белесому небу перистые облачка. Но, понятно, не ветер нагнал полон двор крытых фур, зарядных ящиков, повозок. У конюшни и коновязи лежат на подстеленной соломе истомлённые лошади. Вавилонское смешение артиллерийского парка с беженским обозом. А людей не видно. Одинокий часовой прохаживается у ворот с винтовкой на ремне, на левом рукаве трёхцветный «угол». Странно, часовой в офицерских погонах. На Георгия едва глянул. В дальнем конце двора, у каретного сарая размахивают руками тётушка и Степан.

Раздражённый окрик Степаниды ворвался в мёртвую тишь двора режущим диссонансом. Из дверей летней кухни вместе с клубами пара вывалился здоровенный служивый, простоволосый, в меховой безрукавке поверх гимнастёрки. В одной руке ободранная баранья туша, в другой широкий тесак. Следом высунулась краснощёкая Степанида, негодующим жестом указала служивому на колоду для разделки мяса и швырнула ему под ноги жестяной таз.

Служивый покрутил головой и с видимой неохотой приступил к заданному уроку. Рубил он неумело, как бог на душу положит, комично вздрагивая после каждого удара тесаком. Что-то знакомое почудилось Георгию в этом верзиле-рубщике. Мелкие антрацитовые кудри, багровые одутловатые щёки, покатые плечи с непропорционально короткими руками, шутовские повадки. Стоило верзиле повернуться лицом к Георгию, как того будто толкнули в спину.

- Саша! Тольский!

Верзила вытаращил глаза и воткнул тесак в колоду.

- Жорж! Высочин!

Закадычные друзья, бывшие одноклассники-юнкера Михайловского артиллерийского училища обнимались на заднем дворе глухой кубанской станицы. Вот так встреча!

Саша бурно тискал Георгия локтями, задирая вверх окровавленные ладони, колко приложился небритой щекой.

- Батюшки! Что за щёголь предо мной? Жорж, ты что – на строевой смотр вырядился?

- А ты из какой помойки вылез, замарашка? сколько же мы не виделись, Саша? Где пропадал? Рассказывай!

Карие глазки Саши, упрятанные между лохматыми бровями и толстыми щёчками, весело перекатывались блестящими шариками.

- Год ровно, Жоржик. Как доконали меня проклятые почки, так и покатился я колобком – вместо выпуска госпиталь, потом воды, потом дома отсиживался, страха иудейского ради. В моём Ростове тоже жарко было. А как объявилась в Новочеркасске Добровольческая армия, я туда бегом и вот иду с ней, как собака за возом. Куда ещё бедному юнкеру податься? А вы как, господин золотопогонный подпоручик, в этой дыре материализовались?

- Привет! Ты что, забыл – откуда я родом?

Саша умоляюще воздел руки к небу.

- Извини, брат. С нашей жизнью всё на свете забудешь. А чего дома сидишь?

Георгий вынул из кармана кителя голубую коробку, сунул Саше в рот папиросу, закурил сам. Присели под стену кухни на скамейку. Георгий вкратце изложил перипетии последнего года.

- Да, брат, - посочувствовал Саша, - досталось тебе.

И тут же зачастил жизнерадостной скороговоркой, смешивая грешное с праведным, шуточки с горькими сентенциями. Воспринимать жизнь, как серьёзное мероприятие, у Саши категорически не получалось. Раблезианское  мироощущение было его компасом, весь мир – поприще для удовольствий и веселья, а если иногда не складывается, так это временное явление. Впрочем, как и сама жизнь.

- Как видишь, мы снова попутчики. Куда придём – бог весть, но надо драться хотя бы за свою шкуру. Воюем мы весело, а точнее – так страшно, что даже весело. Постоянно в окружении, идём как ледокол, за которым лёд тут же смыкается. Потери большие, раненых приходится везти с собой, обоз огромен. Зато я уже дослужился до прапора, - Саша безуспешно попытался открыть погон под наплечником безрукавки, - скоро тебя догоню. Правда, у нас в батарее сплошь офицеры, так и зовёмся – Офицерская. От звёзд аж в глазах рябит, приятное исключение – небезызвестный тебе капитан Межинский.

- Дормидонтыч?

- Так точно. Наш бывший отделенный офицер, а ныне заведующий хозяйственной частью батареи. Но благородному пристрастию к вину остался верен. «Кто в обозе вечно пьян? То Межинский капитан»!

- Постой, постой. Как это батарея сплошь из офицеров?

Наивное недоумение Георгия развеселило Сашу.

- Дорогой мой, да вся наша армия на восемьдесят процентов из офицеров. Открою тебе страшную военную тайну – в нашей батарее сто офицеров на две трёхдюймовки. Пятнадцать человек на сундук мертвеца, только с ромом плохо. Их благородия номера, их благородия ездовые и так далее. Да вот, не угодно полюбоваться? Живой пример. Не узнаёшь эту согбенную скотинку?

От амбара в сторону конюшни шагал Степан с мешком овса под мышкой. За ним семенил согнутый в три погибели военный с таким же мешком на плечах.

- Не узнаёшь? Разрешите представить – ездовой второго уноса его благородие господин прапорщик Захарий Захарашвили.

- Захарка!

Освободясь от мешка, подбежал Захарий с раскрытыми объятиями. Ещё один соученик-михайловец. Щедр бог войны на встречи.

Градус разговора сразу возвысился на несколько пунктов. На шум выглянула Степанида, явно намереваясь поторопить нерадивого помощника, но увидела Георгия и осеклась.

- Так тут что – всё наше училище собралось? – восторгался Георгий.

- Увы, - Захарий сожалеюще взмахнул руками, - константиновцы преобладают. Но командир у нас, - и он значительно вознёс длинный грязный палец, - михайловец. Да какой!

Георгий, наконец, опомнился. Встреча с давними друзьями, конечно, радостна, но пора переходить к делу.

- Слушайте, други, - он обнял Сашу и Захария, - вы же понимаете, что моя дорога с вами. Подскажите, как законно присоединиться?

- Проще пареной репы, - легко отозвался Саша, - идёшь в штаб, заключаешь контракт – да, да, - мы все добровольцы-наёмники, контракт на три месяца, большего срока службы и жизни нам не гарантируют, и ты наш. Хотя, - стоп! Из штаба прямая дорога в пехоту, у них вечный некомплект, а артиллеристов пруд пруди. Требуется обходной манёвр с рекомендацией.

- Так в чём загвоздка? Есть ты – старый боец, есть Захарка, есть капитан Межинский.

Захарий неожиданно прыснул смехом, а Саша как-то неловко замялся. Но мигом оправился и бойко зачастил.

- К сожалению, Александр Дмитрич Тольский на роль наперсника не подходит. Надеюсь, ты субординацию не забыл и понимаешь, что командира батареи ни на какой козе не объедешь. А у меня с подполковником Миончинским, свет Дмитрием Тимофеевичем, отношения, мягко сказать, неудовлетворительные. –Захарий не выдержал и ехидно захихикал. Саша не обратил на смех коллеги никакого внимания и продолжал, игриво поблёскивая карими глазками на розовощёком, небритом лице. – Прапорщик Тольский, да будет вам известно, несёт нелёгкую службу в отделении телефонистов, служба чрезвычайно деликатная и нервная. Лично я полагаю, что господину подполковнику телефон ни к чему, ибо его командирский бас, яко иерихонскую трубу, слышно за версту, но он придерживается иного мнения и строго требует от мя, грешного, непрерывной связи. А в том бедламе, что зовётся боевыми порядками нашей доблестной армии, это крайне сложно, потому как каждая пешая и конная сволочь безжалостно рвёт мои драгоценные провода. Понятно, Дмитрий Тимофеевич изволят гневаться и грозить мне незаслуженными карами. Некоторые бездельники, - Саша показал на хихикающего Захария, - ведут подсчёты и утверждают, что я был трижды приговорён к расстрелу, дважды к повешению и единожды к четвертованию с колесованием. В какой последовательности приговоры будут приведены в исполнение – не ведаю, но лишний раз попадаться на глаза командира опасаюсь. А если серьёзно, то моё скромное содействие излишне, у тебя полно своих козырей – ты наш гостеприимец, ты михайловец, ты боевой офицер, тебя знает капитан Межинский. И ты же зажиточный казачок – верховой конь имеется? – просись во взвод конной разведки. Артиллерийскими кадрами у нас дорожат, пушки дело наживное. Считай, что ты уже под крылом подполковника Миончинского.

Обнадёживающий Сашин монолог был прерван истошным криком Степаниды – «скоро ты, помощничек»?

Саша торопливо подхватился и замахал тесаком, Захарий поплёлся исполнять обязанности ездового второго уноса, а Георгий медлил, не в силах оторваться от друга.

- Я вчера имел наглость, едва стемнело, завалиться в Усть-Лабе в повозку и продрыхнуть в ней до утра, ибо шибко утомился, пёхая от самой Кореновки, - полушёпотом повествовал Саша, пугливо оглядываясь. Говорить он никогда не утомлялся. –Но был разоблачён и отправлен в наряд на кухню. Скоро поднимутся боевые товарищи и возопят о жратве, а страшнее голодного вояки на свете ничего нет. Вот, брат, и приходится поворачиваться.

- А где искать командира батареи?

Указующий жест тесаком Саша не успел сопроводить словами. Зазвенели разбитые стёкла на веранде, по железной крыше будто просыпался град, излётные пули покатились по скату. Запоздало донёсся звук далёкой пулемётной очереди. Сашин тесак завис над головой, часовой сорвал с плеча винтовку и выскочил в переулок, лошади у коновязи беспокойно зашевелились.

- Пожрать не дадут спокойно, гады, - прорычал Саша, но его приглушённый рык был многократно перекрыт полногласным оглушающим басом.

- Что за пальба, чёрт побери! Часовой!
 
На крыльце в позе ферта воздвиглась импозантная фигура. Высоченная, под два метра ростом. Длинные ноги в галифе, без сапог, в одних шерстяных носках, расставлены начальственно широко, гимнастёрка с подполковничьими погонами враспояску. Лицо узкое, смуглое, с открытым лбом и чёрными усами. Глаза огненные.

- Красные из-за реки палят, - доложил часовой.

- Сволочи! – У Георгия не осталось сомнений – это тот, чей бас Саша сравнивал с иерихонской трубой. – Ни сна, ни отдыха измученной душе.

Командирский взгляд остановился на Захарии.

- Захарашвили! Пулей к поручику Боголюбскому! Пусть поднимает свой взвод и разберётся с этими Робин Гудами.

Подполковник покосился на застывших по стойке «смирно» Георгия и Сашу с тесаком и удалился в дом.

- Уф, - облегчённо выдохнул Саша, - прошу любить и жаловать, вы сподобились лицезреть нашего великого и ужасного командира. Всё, брат, извини. Труба зовёт. Не то быть мне съеденным заживо. Я давно уже подозреваю соратников в каннибальских намерениях.

Действительно, упитанные Сашины формы вполне могли возбудить опасный гастрономический ажиотаж у каких-либо аборигенов Сандвичевых островов.

_

Георгий с тётушкой завтракали в её спальне за туалетным столиком. Возбуждённая, помолодевшая Аглая Константиновна выдала ещё одну новость – оказывается, среди военных, расквартированных в их доме, есть две женщины, сёстры милосердия, и со старшей из них, Домной Ивановной, тётушка уже накоротке познакомилась. Чудная женщина, она переговорила с офицером, ответственным за лазарет и обоз, и тот, тоже милый человек, разрешил Аглае Константиновне присоединиться к ним. До лучших времён, разумеется.

- Я всё-таки дочь врача и надеюсь быть небесполезной, - скромно заявила тётушка.

Георгий про себя усмехнулся, догадавшись, что под «милым человеком» подразумевается капитан Межинский. Тётушке простительно, ей сейчас всё видится в розовых очках, ещё бы – вырвалась, наконец, из тесной клетки. Пора и ему предпринимать решительные шаги.

С подобным твёрдым намерением Георгий постучался в двери зала, где, по словам тётушки, расположились «главные офицеры».

В громком «войдите» без труда узнал хорошо запомнившийся голос.

Господ «главных офицеров» оказалось трое. Они уже отзавтракали и всласть дымили, открыв форточки. Справа, в тётушкином кресле, спиной к тёплым изразцам печи – незабвенный Фёдор Дормидонтович. Тот же короткий «ёжик», та же короткая шея вровень с воротником кителя, тот же неизменно отстранённый вид. Даже глаз не поднял от развёрнутой газеты, что вчера принёс Степан, от красных екатеринодарских «Известий». Второй офицер, моложавый, белокожий штабс-капитан откинулся на диване, заложив ногу за ногу. Интереса к Георгию тоже не выказал, весь сосредоточась на папиросе и пепельнице. И только тот, кого так хотел и побаивался видеть Георгий, смуглый, огненноглазый подполковник смотрел на него в упор пронизывающим насквозь взглядом. Ступни в шерстяных носках высовывались по другую сторону стола. «Митю можно полюбить, если ножки подрубить», - мелькнули в голове ёрнические стишки Саши Тольского в адрес любимого командира. И вправду, велик и грозен.

Волнуясь, представился, изложил просьбу.

Грозный подполковник милостиво кивнул и предложил присесть.

- Значит, во взводе конной разведки готовы служить, - Георгию почудилась нескрываемая ирония в тоне подполковника. – Видел, видел, консультант у вас был сведущий, этот плут Тольский. Нет, нет, - предостерегающе поднятая ладонь остановила вскинувшегося Георгия, - к вам этого никакого отношения не имеет. Понимаю, ногу следует поберечь. Возражений на вашу просьбу не имею. Нам каждый новобранец, как подарок. Сейчас набросаю ходатайство, а вы уж потрудитесь представить его в штаб самостоятельно. – Подполковник стремительно водил химическим карандашом в блокноте. – Препятствий не предвижу. Затем обратитесь к подпоручику Давыдову, он будет ваш непосредственный начальник. Фёдор Дормидонтович, не откажете рекомендовать своего воспитанника?

Капитан Межинский оторвался от газеты, морщась, изобразил усиленное напряжение памяти. Хмелён, похоже, как всегда.

- А, Высочин. Как же, помню, помню. Рад видеть. Конечно, с удовольствием рекомендую.

Пристроил блокнот на колене, приписал пару строк, расчеркнулся и, передавая блокнот, проворчал:

- Невозможно читать, как нас трактует большевицкая пресса. Вот, не угодно ли – «Разбитые под Кореновской банды Корнилова рассеялись. Недалёк час их окончательного уничтожения». Каково?

- А вы ожидали иной трактовки? – подал голос белобрысый штабс-капитан. – Большевики отлично усвоили науку своих учителей немцев. Одурачь массы и делай с ними, что хочешь.

Прибалтийский акцент у штабс-капитана. Русский немец, по всему видно – профессиональный вояка. Нет, что бы ни писали большевицкие газеты, а их хаотичным толпам не устоять против регулярной армии.

Подполковник Миончинский протянул вырванный лист Георгию.

- В добрый путь, юноша. Поздравлять остерегусь, а благодарность примите. За гостеприимство отдельно. Мы ведь ваши гости?

Улыбка на прощанье вышла у подполковника принуждённая.

Улицы Некрасовской, знакомые с детства, выглядели чужими. Разве в июньскую ярмарку набивалось в них столько повозок, фаэтонов, подвод, фур. Но тогда улицы полнились нарядным людом, оглашались песнями, весёлой разноголосицей, жарко светило солнце, кипела жизнь. А сегодня, при чудовищном скоплении перевозочных средств, улицы поражают мёртвым безлюдием. Изредка мелькнёт, подгоняемая холодным ветром, серая одинокая фигура и скроется за углом. Дребезжат сухие стручки акаций, фыркают под плетнями истомлённые кони. Страшен болезненный сон станицы среди бела дня под аккомпанемент отдалённой перестрелки. Это в конце их переулка, над Лабой, стучат наперебой два пулемёта, хлопают винтовки. Поручик Боголюбский разгоняет Робин Гудов.

Старательно размеряя шаг, Георгий шёл серединой улицы, держа сложенный листок, как пропуск. Рана вела себя, на удивление, прилично, почти не напоминала. Было немного неловко за сияющие сапоги, отутюженную шинель, чистенькую фуражку. Немногочисленные встречные попадались исключительно замурзанные.

Уже открылись за изгибом улицы стены и купола церкви на центральной площади, когда в уши вонзился незабытый воющий звук. На миг заслонив церковь, взметнулся огненно-чёрный куст, в грудь толкнул жутковатый холодок разрыва. Граната! Георгий невольно запнулся, но, пересиливая страх, заставил ноги неуклонно двигаться вперёд. Невеликий его опыт подсказывал, что вскоре прилетит следующая граната, на одиночный выстрел пушкари тратиться не будут. Ждать пришлось недолго, через минуту грохнуло по другую сторону церкви, на площади. Стало ясно, что обстрел ведётся из-за Лабы, от Филипповского, а ориентиром красным артиллеристам служит купол церкви. Штаб армии, куда направлялся Георгий, обосновался в атаманском правлении, как раз за церковью, на дальнем краю площади. Приятная прогулка предстоит. Ну что ж, будем принимать боевое крещение. Не поворачивать же назад, не искать обхода. Снаряды летят вслепую, пресловутая стрельба по площадям, могут настигнуть где угодно. Пока шёл к штабу, больше всего озабоченный достойной осанкой, вразброс рвануло ещё несколько раз. Навстречу понеслись повозки, спешно покидая место обстрела.

Но, похоже, бог его хранил. Стоило Георгию ступить на площадь, как орудие красных замолчало. И всё то время, что он, оглохший и ослепший от напряжения, пересекал опасное пространство, вокруг стояла тишина. Впрочем, разгадка  этого чуда выяснилась быстро.

Зрение и слух вернулись у крыльца правления. Дорогу ему преградили две экзотического облика личности. Георгию захотелось протереть глаза – уж не померещились ли ему эти басурманы? Огромные белые папахи надвинуты на медные азиатские физиономии, длинные кавалерийские шинели, обнажённые шашки у плеч – а, да это текинцы, личный конвой генерала Корнилова. На вопрошающий взгляд хотел было подать бумагу, но вовремя одумался – навряд ли азиаты умеют читать. А по-русски понимают? Понимают. Один текинец кивнул и взбежал на крыльцо. Скоро вернулся и опять кивнул – проходи.

В заваленном ящиками и сейфами вестибюле поджидал немолодой плешивый полковник в кителе без портупеи. Весь какой-то мятый, смурной.

Вступление Георгия в Добровольческую армию прошло вполне рутинно и казённо. Заявление в несколько строк, подпись под типовым контрактом, занесение в список чинов первой офицерской батареи. И всё. Никакой штабной дотошности полковник не проявил. То ли полностью доверял рекомендательной записке, то ли был чересчур утомлён. Вяло пожал руку, пожелал удачи. Пока занимались оформлением, стёкла окна завибрировали от характерных лопающихся звуков. Так вот в чём дело. Красные пушкари переходили на шрапнель.

Занятый мыслями о своём новом статусе, Георгий рассеянно шагнул в коридор и едва не был сбит с ног пробегающим мимо текинцем в чёрной кожаной куртке и развесистой белой папахе. Уже открыл рот, дабы осадить не в меру ретивого джигита, но поперхнулся. На плечах лже-текинца блестели погоны генерал-лейтенанта, а синие глаза горели явственным начальственным гневом.

- Подпоручик! – взревел генерал, но ожидаемого «спите на ходу» не последовало. Переоценка ситуации совершилась в нём мгновенно. – Вы, часом, не артиллерист?

- Так точно, - Георгий уже не задумывался, он целиком ощущал себя частью армии. – Первая батарея.

- Миончинского? – обрадованно встрепенулся генерал. – Вы мне и нужны. Приказ от генерала Маркова подполковнику Миончинскому – срочно заткнуть глотку красной собаке, что гавкает из-за реки. Выполнять! Одна нога здесь, другая там! – Генерал нетерпеливо хлопнул сложенной нагайкой по голенищу сапога.

Георгий откозырял, крутнулся на каблуках, и тут же невыносимая боль сломала его пополам. В колено будто воткнули штык. Со стоном он ухватился за ногу.

- В чём дело, подпоручик? – Черноусое лицо генерала Маркова качалось над Георгием.

- Рана, - стыдно было услышать собственный стонущий голос.

- Что же вы молчали, юноша? Отставить! Вестовые! – Яростный возглас гулко раскатился по углам коридора. – Ко мне, шайтан вас задери!

Георгий ещё, морщась, одолевал ступеньки крыльца, а вестовой на ахалтекинце уже птицей  умчался за поворот. Порыв ветра донёс тягучие звуки похоронной музыки. Провожают погибших. Напутствие или предзнаменование? Какая разница. Назвался груздем – полезай в кузов. Обратной дороги нет.

На высокую паперть церкви медленно, шеренгой, поднимались трое добровольцев. Среднего, на костылях, бережно поддерживали товарищи. Боль отпустила и ноги сами понесли Георгия вослед.

Местный священник, отец Георгий Руткевич, был нередким гостем в их семье, всегда отмечал молодого тёзку, подшучивал – мол, заждался совершить над тобой обряд венчания, когда пожалуешь с болярыней Ольгой? Через него удобней всего передать весточку родным, на тётушкиных холопов надежда плохая.
Служба уже закончилась, к отцу Георгию выстроилась очередь на благословение. Георгий подошёл последним, одновременно с жутким грохотом шрапнели по железной крыше.
- Что творят, нехристи, - отец Георгий укоризненно качал рыжей бородой, но тёплая ладонь его была спокойна и уютна. – Благословляю тебя на подвиг. Не волнуйся, родных извещу.

_

В подпоручике Давыдове Георгий без труда опознал вчерашнего квартирьера и был неприятно удивлён, когда тот не пожелал вспомнить их знакомства. Командир взвода конной разведки сухо дал понять, что он выбрал для себя официальные отношения начальника с подчинённым. Разговор вёл, не сходя с крыльца дома соседей Соломахиных, в шинели внакидку, с нескрываемым выражением неудовольствия от прерванного отдыха. Один раз, правда, ему пришлось спуститься с возвышенного места, чтобы достать из повозки карабин и два патронташа для вооружения своего новоиспечённого бойца. Тут Георгий, не без злорадства, подумал, что неплохо бы его командиру таскать с собой табуретку, крыльца рядом может и не оказаться – макушка подпоручика Давыдова пришлась вровень с плечом Георгия. Вообще – неприятный тип. Синюшное худое лицо, бледно-голубые злые глаза, да ещё эти всклоченные соломенные волосы и усы стрелками. От силы на год-другой постарше, а обличие изрядно потрёпано.

Критически обозрев шашку и браунинг Георгия, командир взвода противным менторским тоном напомнил, что главное оружие рядового бойца суть ружьё, то бишь , карабин и порекомендовал должным образом о нём заботиться.

- Ночевать можете у себя, у нас тут семеро по лавкам, но по первому сигналу сбора быть в полной боевой у начала улицы, наш взвод всегда идёт в авангарде.

Завершив командирские обязанности, подпоручик Давыдов уже шагнул со своего подиума в дом, как вдруг спохватился.

- Кстати. Вы же местный. Не подскажете – кто из ваших земляков в красные записался?

Откровенно полицейская форма вопроса покоробила Георгия. За кого Давыдов его принимает? Трудно дался ровный, обстоятельный ответ.

- Я не местный. Я из Усть-Лабы. Здесь прятался от красных у родственников. Близко знаю только соседей. Хозяин того дома, где вы квартируете, в отряде Кубанской Рады, наш союзник. Хозяева двух других дворов ещё не вернулись с персидского фронта. Некрасовская – станица казачья, доморощенных красных в ней нет. Красные в неё нагрянули иногородние – из Еленовского и Филипповского.

Как на грех, тут же вспомнились Степановы сыновья. Выходит, соврал. Нет, не соврал, Яков его личный враг и нечего сюда впутывать Давыдова.

Тот смотрел на Георгия не то разочарованно, не то с недоверием.

- Вас послушаешь, - начал он брезгливо, - так вокруг одни пылкие единомышленники. А в армию вступают единицы и каждую станицу берём с бою. Почему ваши земляки…

Оглушительный выстрел пушки грянул совсем рядом, обдало горячим пороховым форсом. Георгий растерянно оглянулся. Через улицу, из двора напротив, торчало над плетнём дуло трёхдюймовки.

Подпоручик Давыдов криво улыбался.

- Так-то, гуманист-идеалист. Пока вы тут воспеваете воображаемое миролюбие своих земляков, дежурное орудие штабс-капитана Шперлинга вынуждено разгонять ваших миролюбцев шрапнелью. До скорого.

И, явно гордясь  собой, ушёл в дом, маленький, колючий.

Орудийный ствол над плетнём ещё раз с грохотом выбросил форс пламени и невидимый глазу снаряд. Командирский голос что-то выкрикнул. Любопытство погнало Георгия к воюющим собратьям. Но застал их уже в режиме ожидания. Орудийные номера дружно сидели на лафете, подперев головы руками, в позах смертельно уставших людей. Один наводчик, стоял, облокотясь на щиток, и смотрел вверх, на крышу дома. Там, на самом коньке, угнездился офицер с биноклем.

Сложив стрелковую амуницию на завалинку, Георгий, стуча дурацкой шашкой по перекладинам приставной лестницы, поднялся на железный скат кровли. С удивлением отметил, что капризное колено гнётся легко, без боли. Офицер с биноклем коротко взглянул на незваного гостя, присевшего по другую сторону трубы, и опять слился с окулярами. Фуражка с жёлтым гренадерским околышем сдвинута на затылок. «Шперлинг» - назвал его Давыдов, это был тот самый штабс-капитан, что в тётушкином зале не сводил глаз с кончика папиросы, а на Георгия бросил пару таких же коротких взглядов, как и сейчас.

Невнимание соседа не смутило Георгия. Он чувствовал себя абсолютно свободным и равноправным, он тоже чин первой офицерской батареи.

Низменное заречье Лабы просматривалось с крыши, с возвышенного правого берега широко и далеко. Привычная картина. Зелёные квадраты озимей, чёрные заплаты пашен, бурые пятна хуторов, прихотливое переплетение просёлков. По дороге на Филипповское, прочь от станицы, скачет десяток верховых, несётся линейка с пулемётом. Над ними тает облачко шрапнели. С Робин Гудами разобрались, тратить заряды на стремительно удирающую мишень штабс-капитан Шперлинг не хочет. Он ищет главную цель, орудие красных, которое не унимается. Методично рвутся в центре станицы гранаты. Бьют с закрытой позиции, из-за какой-то хуторской постройки. А их в зоне предполагаемой позиции больше десятка. Мгновенную вспышку выстрела при ясном солнце не уловишь, бездымный порох сгорает бесследно, вихри пыли, что там и сям вздымает свежий ветер, только сбивают с толку. Глаза разбегаются, не зная, на чём остановиться. А красные лупят неутомимо – вон ещё ударом по нервам раскатился гул разрыва.

Снизу, от берега Лабы, нестройно брела группа офицеров с винтовками, что-то весело обсуждая. Поручик с ручным пулемётом Льюиса на плече прокричал Шперлингу:

- Саша, подсыпь им под хвост горячего!

Штабс-капитан досадливо дёрнул плечом, не отрываясь от бинокля. Георгий поочерёдно впивался взглядом в хутор за хутором, одновременно следя за удирающими красными – единственным признаком жизни в пустых полях. Машинально отметил, что двое верховых свернули со столбовой дороги на просёлок и пропали за постройками ближайшего хутора. Никакого значения их манёвру Георгий не придал. Но, когда следующий снаряд красных ни с того, ни с сего вдруг рванул в двухстах саженях от их со Шперлингом расположения, – это его насторожило. Второй не замедлил с прилётом и поднял столб воды в Лабе – вполовину ближе. Всё совпадало – свернувшие в хутор верховые дали красным пушкарям новый ориентир!

Забыв о субординации, Георгий непочтительно трепанул штабс-капитана за погон. Над закопчённым зевом трубы, струящим зыбкий тёплый дух, в упор глядя в серые, настороженные глаза соседа, торопливо изложил свою догадку. Шперлинг нахмурился, дёрнул плечом, но на указанный хутор бинокль навёл незамедлительно. Георгий, боясь моргнуть, уставился на бурое пятно из глины и камыша. И готов был поклясться – он уловил-таки на этом тусклом пятне мгновенный отсвет от вспышки выстрела. В подтверждение послышался вой снаряда и тот, с треском проломив густую крону вишни, разорвался в ближнем саду. Штабс-капитан Шперлинг уже сноровисто, по-полевому, определялся при помощи растопыренной пятерни и зажмуренного глаза, морщась, вычислял в уме, выкрикивал команды воспрянувшим номерам.

Пошла классическая артиллерийская дуэль, спор двух орудий – кто кого. Штабс-капитан не суетился, терпеливо выжидал разрыва своей гранаты, моментально давал поправку прицела и вновь хладнокровно наблюдал. Георгий , сгорая от азарта, мял пальцами фигурный конёк крыши, не зная куда себя деть. При внешней неторопливости, слаженная работа офицерского расчёта на один выстрел красных отвечала тремя. И уже четвёртая граната накрыла хутор – победно взлетел вихрь глиняной пыли и камышовой трухи.

- Есть попадание! Тот же прицел – три беглым!

Ещё две гранаты точно ударили по хутору, но третья непонятным образом разбрызгала чернозём пашни сотней сажен правее.

- В чём дело? – Шперлинг грозно зыркнул вниз.

- Позиция, - наводчик-поручик со злостью топнул ногой. – Тонем в чёртовых грядках.

За недостатком места орудие расположилось на том, что было в прошлом году цветочной клумбой.

Пушка красных молчала. Хутор густо дымил, застилая обзор. С затаённым дыханием Георгий напрягал зрение и слух. Ждать пришлось недолго. Шустро свернулись красные пушкари. Сначала из дыма вынырнули верховые, следом трёхпарная орудийная запряжка, за ней зарядные ящики и ещё верховые.

- Эх, сопроводить бы их шрапнелью, - вырвалось у Георгия.

Белокожее лицо штабс-капитана Шперлинга заметно порозовело. Довольно улыбаясь, он протянул Георгию раскрытый портсигар.

- Эффектная концовка отменяется, коллега. Шума много, а шерсти мало, как сказал чёрт, остригая кошку. С зарядами у нас туго. Далеко наши друзья не уйдут, завтра встретимся.

А совсем не похож на бессердечного ландскнехта этот прибалтийский немец. Вполне симпатичен, молод, наверно и двадцати пяти лет не наберётся. Доброжелательно протягивает руку.

- Спасибо за помощь. Давайте познакомимся поближе – Александр Альфредович Шперлинг.

_

Вторая половина дня, вобравшая в себя калейдоскоп встреч и знакомств, мимолётных разговоров и обстоятельных бесед, промчалась снежным комом с горы.

И, уже улёгшись спать на полу флигеля среди новых боевых собратьев, (ночевать в тётушкиной спальне было бы верхом неприличия) Георгий пробовал привести в порядок мысли и впечатления. Коллеги-батарейцы дружно потянулись занимать горизонтальное положение, едва стемнело. Судя по их синим подглазьям, сон у них был в дефиците. А к перевозбуждённому Георгию сон не шёл, хотя и набегался он, как никогда. Ныло колено, мигал огонь керосиновой лампы на подоконнике, потрескивала догорающая печь. Собратья спали беззвучно, даже жутковато было оглядывать их неподвижные, без всяких признаков жизни тела, укрытые шинелями. Один Саша Тольский в углу порой ворочается и бормочет. С Сашей всё понятно – чревоугодие плюс пара стаканов Степанового самогона переполнили Сашин организм избытком энергии.

Боря Беляев, свежий знакомец, что ничком лежит справа, урезонивал Сашу, когда тот пытался провозгласить известное – «бог троицу любит».Напомнил, что бог у них сейчас генерал Марков, который запаха спиртного на дух не переносит. Третьего дня, в Выселках, где господа офицеры, проходя мимо развороченной снарядом лавки, разглядели в ней целёхонькие ящики с водкой и рассовали бутылки по карманам, генерал Марков не спутал горлышки бутылок с ручками гранат. Остановил строй, и неукоснительно и собственноручно расшиб драгоценные сосуды об приклады, пригрозив следующий раз разбивать об головы.

Вообще, Боря Беляев понравился Георгию больше прочих знакомцев. Сам подошёл к Георгию, когда тот чистил карабин, представился, и как-то сразу их потянуло друг к другу и разговор у них сложился задушевный. Всё в Боре подкупало аккуратностью и чистотой – и амуниция, и выбритые щёки, и бережно подбираемые слова. Большинство соратников, чего уж греха таить, не утруждали себя бритьём щёк и подбором выражений. Биография Бори поражала уникальностью. Седьмой сын в семье, младший, и седьмой артиллерист. Артиллерия была их семейным призванием. Два старших брата уже генералы, а он юнкер-недоучка, «ольгинский» прапорщик. В станице Ольгинской, на Дону – пояснил Боря – генерал Корнилов всех юнкеров их батареи за молодецкую переправу пушек по ненадёжному льду Дона вручную (мост захватили красные) произвёл одним махом в прапорщики. Боря третий месяц в Добровольческой армии, по их счёту ветеран. Тоже конный разведчик. Относительно подпоручика Давыдова подтвердил – да, человек сложный, лучше с ним не связываться. И, как бы извиняясь за командира, рассказал, что таким он стал недавно, после боя под Ростовом, в котором младший брат Давыдова, ещё гимназист, попал в плен к красным, а потом был найден не просто убитым, а зверски изувеченным – с выколотыми глазами, отрубленными ушами, короче, кошмар. С того дня Давыдов стал неузнаваем. Удивил скептический ответ Бори на бодрый вопрос Георгия – скоро победим? Он уже достаточно насмотрелся и пришёл к выводу – им надо перебить больше половины России, столько народу отравлено ядом большевизма, так они и дадутся. А нас мало, нам не верят, пополнение рядов не покрывает потерь, но он, как честный человек, будет бороться до конца.

Георгий был настроен более оптимистично, опомнится Россия, поднимутся Кубань и Дон, выжжем большевицкую заразу. Но опять вспомнились Степановы сыновья, подумалось – плохой из меня выжигатель. Такой же идеалист, по выражению подпоручика Давыдова, как тётушка, что несколько раз попадалась во дворе сияющая, уже в белой косынке с красным крестом.

Насмешил за общим ужином Захарка Захарашвили, мол, по его сведениям, армия отсюда направится на Месопотамский фронт англичан, дабы оттуда, объединившись с застрявшими там частями наших Кавказского и Персидского фронтов, при поддержке союзников, обрушиться с новыми силами на большевиков.

Худой, остролицый поручик Боголюбский, тот, что шагал по переулку с пулемётом Льюиса на плече, записной весельчак батареи, отозвался язвительной тирадой.

- Мне помнится, мы должны были взять курс из Ольгинской на Мервский оазис, из Лежанки – на Астрахань, а теперь Захарий собирается вести нас в Месопотамию, разумеется, через свою любимую Грузию. Разделяю нелюбовь Захария к кубанскому самогону, охотно заменил бы его кахетинским вином, но для меня ясно, как день, что пойдём мы на Екатеринодар. Англичанам мы нужны, как пятое колесо возу, от наших славных фронтов остались одни красные лоскутья, так что спасение в собственных руках. Возьмём Екатеринодар, глядишь, и кахетинское там найдём, уважаемый Захарий.

Да, в Екатеринодар. Там Оленька, надо её освобождать, не дай бог попадёт в лапы большевиков. Кто-то из офицеров говорил, что красные комиссары додумались реквизировать для своих нужд, понятно каких, девушек, институток и гимназисток, и учреждают нечто вроде принудительных публичных домов. Ну мерзавцы! Поневоле пойдёшь по стопам подпоручика Давыдова.

Опять заворочался и забормотал Саша Тольский. Всю вторую половину дня он по-прежнему развлекал Георгия болтовнёй и байками, но всё же как-то стушевался на фоне других, более значительных лиц. Несказанно повезло влиться в столь могучий поток, почувствовать рядом сильные плечи товарищей по оружию, делать общее дело. Когда спасался в одиночку, каждая секунда с болью протискивалась сквозь сердце, время стояло на месте, невозможность что-либо изменить в своей судьбе омертвляла душу. А теперь и дышится легче, и время летит стрелой, и вера в лучшее движет вперёд, Вперёд, в Екатеринодар, там Оленька…

Хриплый, отрывистый звук проник в уши, но не в сознание. Что-то звучало и складывалось в странно знакомую мелодию, но не распознавалось спящим умом. Прозвучало ещё раз, потом в третий – уже громче и отчётливей. И, наконец, сложилось воедино, преобразовалось в слова – «Всадники-други, в поход собирайтесь»! Труба! Так он спал, а вовсе не предавался размышлениям! Глаза распахнулись, как шторы. Вокруг копошились, заслоняя свет лампы, сослуживцы, натягивая сапоги, разбирая амуницию и оружие. Боря Беляев буркнул что-то ободряющее. Через минуту Георгий, одетый и собранный, выскочил во двор.

Промозглый чёрный воздух умыл лицо. На бегу взглянул на часы –половина третьего, глухая ночь. Почему такая ранняя побудка? Стрельбы, вроде, не слышно. Адамант неохотно поднялся на ноги. Георгия, как своего хозяина, он признавал и слушался, но покидать тёплую конюшню не спешил.

В поводу вывел Адаманта за ворота, осторожно, пробуя больную ногу, поднялся в седло. Терпимо, хуже было бы при ране в левое колено.

Подпоручик Давыдов уже вертелся в начале переулка на низкорослом коньке, выкликая и выстраивая взвод конной разведки. Деловито указал Георгию место в строю и отъехал. Георгий не преминул мстительно усмехнуться – десятивершковый Адамант ещё более возносил подчинённого над командиром. Позади скрипела колёсами, фыркала лошадьми, разражалась людской бранью, заполоняла переулок батарея.

Окна тётушкиного дома светились сплошной шеренгой, слегка разрежая темень. Мрачный, согнув под прямым углом в стременах длинные ноги, проехал и встал во главе колонны подполковник Миончинский в гренадерской фуражке и бурке. Незаметно возник рядом Боря Беляев, тщательно окутанный башлыком. И впрямь, было очень студёно. На тихий вопрос Георгия – «куда спешим»? – указал пальцем на небо. Георгий предпочёл понять, что Боря ссылается на волю высшего начальства.

Адамант раздражённо всхрапывал и мотал мордой, отгоняя напирающих со всех сторон коней. Ему, взращённому в гордом одиночестве, очень не нравилась бесцеремонность соседей. Георгий, успокаивая, похлопывал его по шее, нашёптывая причудливое имя, данное тётушкой.

Стояли долго. Георгий искурил несколько папирос и пытался разговорить Борю, но тот отчаянно зевал и раз за разом бессовестно задрёмывал. Впереди гудела улица, пронося поток пеших колонн и повозок. Вся армия пришла в движение. Наконец, наступила их очередь. Подскакал посыльный – первой батарее следовать впритык за Офицерским полком.

Подполковник Миончинский поднял руку, рявкнул – «Батарея, марш»! За спиной заголосили, повторяя команду, взводные. Двинулись по широкой улице в направлении станичной площади. Вспомнилась тётушка, трясётся, бедная, где-то позади, не то в открытом фаэтоне, не то в недрах санитарной фуры. Несёт её нелёгкая. Из-за Лабы уже несётся ружейная стрельба. Не спят красные, не дают шагу спокойно ступить. Перед глазами словно плывёт плавучий остров, ощетиненный остриями камыша – качаются штыки Офицерского полка.

Огибая огромный, тёмный силуэт церкви, минули площадь. Редко горят отдельные окна, всё остальное непроглядная чёрная мгла, в которую как в яму проваливается батарея. На спуске к Лабе встали. Вынырнул всадник в белой папахе – вездесущий генерал Марков.

- Орудия выпрячь и на руках через мост! Не мост, а решето, сапёрскую мать! Лошадей перекалечим. Всё верховое и конное принимай вправо! Там брод. Шевелись, славяне!

Адамант чуть поколебался и решительно устремился вслед за остальными лошадьми в ледяную воду Лабы, мощно вынес Георгия на противоположный берег. Брод оказался не так уж мелок – пришлось и больную ногу задирать на круп коня. Обочь были устроены мостки для пехоты из поставленных через реку в ряд телег. Поверх настелили доски и по ним цепочкой, со смехом и руганью, перебегал Офицерский полк и рота за ротой уходил туда, где всё чаще трещала стрельба, где яркими факелами пылали несколько подожженных скирд соломы. По этим факелам можно было определить границы продвижения авангарда.

- Авангард сегодня не самый ударный, - резонёрским тоном старого полководца комментировал картину наступления Боря Беляев, заботливо вытирая дрожащего коня пучком сена. – Корниловцы уходят заслоном от Усть-Лабы, Офицерский полк ещё не вступил в дело, значит впереди Партизанский полк генерала Богаевского и Юнкерский батальон генерала Боровского. Корниловцы и марковцы в перестрелку не вступают, сразу идут в штыки, а красные от подобного неделикатного обращения уклоняются, попросту – драпают. Вот подоспеет Офицерский полк генерала Маркова – быстрей двинемся.

Сравнение Саши Тольского их армии с ледоколом воплощалось на глазах. Ничего себе война! Ежеминутная борьба за выживание. Похоже, красные вцепились в них мёртвой хваткой и насколько же достанет сил от них отбиваться!

Между тем перепрягли уносы и тронулись в направлении стрельбы и пожаров. Пули до колонны батареи ещё не долетали, но их незримое приближение ощущалось всей грудью.

Неожиданно поступил приказ свернуть в сторону и занять позицию для прикрытия отхода. От Усть-Лабы тоже катился вал пальбы. Становилось совсем весело, как опять-таки предсказывал Саша Тольский. Нашли просторную площадку возле табачной сушилки, расположились на ней, но коней не выпрягали, подполковник Миончинский чего-то выжидал. «Ждёт команду – отставить», - шепнул Георгию на ухо Боря Беляев.

Уже рассветало, и неустойчивость, нервность обстановки становилась нагляднее. Колонна обоза на дороге то судорожно погоняла во все лопатки, то застывала, как вкопанная. Возницы беспокойно тянули шеи, безуспешно пытаясь понять, что встало на их пути. Суматошно скакали взад-вперёд молчаливые посыльные, внося ещё большую тревогу. Авангард явно упёрся в крепкую оборону красных, там гремит неумолчная стрельба и  - боже! – сколько же пожаров пылает! Все хутора, которые Георгий наблюдал вчера с крыши, горят, возносятся к серому небу алыми языками пламени, чёрными тучами дыма. Широким разливом раздвигается волна пожаров по мере наступления их армии. Всё родное залабинское заречье превращается в пепел.

Георгий растерянно обернулся. Собратья-батарейцы, похоже, вообще не обращают внимания на жуткую картину, буднично суетятся вокруг повозок и коней, привыкли. Один Боря Беляев, с посиневшим на ветру личиком, скорбно мигает глазами из-под фуражки, озирая, как и Георгий, пылающую равнину. Да ещё три женщины, заметные издали по белым косынкам, застыли в неподвижных позах со сложенными на груди руками. У табачного навеса что-то происходит, доносится смех и громовый бас подполковника Миончинского – «мародёрство, мать, мать»! Мелькнула согнутая фигура Саши Тольского со связками табачных листьев на шее. Точь в точь ожерелье папуаса.

Подъехал хмурый верховой казак.

- Где лазарет? Санитаров требуют, раненых много.

- Казак, а кто это поджигает? – спросил Георгий.

- Кому надо, тот и поджигает, - неприязненно ответил казак, глядя в сторону.

- А всё-таки? Наши? Красные? – добивался Георгий.

- Какая разница! Гори оно всё огнём! – вспылил казак и, злобно хлестнув коня, ускакал, не желая ничего объяснять.

Сочувствующий взгляд Бори Беляева только добавил знобящего холода в сердце. Кружились серые волны дыма и пепла, кружились серые волны людских толп, кружилась голова под серым небом в кружеве серых туч. Так вот как это будет, Георгий Высочин! Водоворот, который, то ли затянет, то ли выкинет на берег. И ты уже в нём. Водоворот. Вся Россия кружит в водовороте.

Громкая команда привела в чувство. Пушки разворачивались в сторону Некрасовской. Пора было приступать к своим обязанностям.