Долгая холодная зима

На чешуе жестяной рыбы
прочел я зовы новых губ.
- В. Маяковский

Что до клавикорда и возмещения ущерба, Сильвестра Брегохватова, настройщика шестого ранга, это вовсе не интересовало; его мучило другое.

По крайней мере, на сей раз это он будет хлопать книгами перед носом у ошарашенного начальства; на сей раз это про него будут урчать учителя в воскресной школе; это теперь к нему будут принюхиваться фотокамеры, из-за него будут щелкать клыками, захлебываясь фотослюной; ради него будут менять расписание генерал-пропагандисты; про него будут все женские толки, все будет для него и о нем. Его назовут ниспровергателем, его обвинят в нарушении законов божеских и человеческих, его, именно его сделают героем своих тайных помыслов флуорисцентные красавицы, утверждая, что он жуткий преступник и вольнодумец, но страх какой обаятельный мужчина, пример великой стойкости, который, который...

- Гражданин!

...который послужит славным уроком для грядущих поколений...

- Гражданин! Драть его в перехлест... - выкрикнул знакомый до боли голос.

- Я... я слушаю, слушаю. Я уже почти завершил список похищенных книг.

- Гражданин Гребохватов, в вашем бдении о моем бизнесе я узрел некоторые задатки работоспособности и прилежности, - голос несколько угомонился, но затем снова набрал дребезжащую высоту. - Но, вы сами понимаете, их никогда не хватало для того, чтобы кому-либо из своих клиентов я мог глядя в глаза сказать: не тратьте мое драгоценное время, посоветуйтесь с моим помощником, заслуженным архивариусом и манипулятором. Увы, я бы не мог такого сказать даже собаке Абраму, когда тот приходил копаться в толкованиях Иова. Даже собаке Абраму хватило бы ума понять: каждый школьник вас лихо переманипулятит, и вся эта ваша затея с клавико... клави... клавикорделией...

- Клавикордом, господин высокий полковник.

- С самого начала ни в какие ворота не шла вся эта ваша затея!

- Но, если вы разрешите вам напомнить – и это истинная правда, – клавикорд доставлял всем истинное, истинное удовольствие с самого момента своего...

- Поймите, Гребохватов, я не хочу сгущать краски, мы оба с вами понимаем, что к чему. Вам в этой работе ничего не светит; вы уволены. Следующие три дня будут оплачены в надлежащие сроки. На службу можете больше не выходить, есть вполне достойные кандидаты на вашу, с позволения сказать, должность. А вы здесь больше не нужны. До свидания...

- Но я только что доработал составленный по вашему указанию реестр...

- Никаких больше реестров, никаких регистров и никаких, с позволения сказать, клавикорделий. До свидания, и, пожалуйста, передайте сердечный привет своей жене и детям.

Идя домой, Сильвестр Брегохватов жалел, в сущности, только об одном: ему так и не хватило духу признаться начальнику, что детей у него не было и нет.


***

“Интересно, из-за ощущения ли свободы танцуют маленькие девочки?” – грустно думал Брегохватов.

То, что случилось, было настолько ужасно, что он мог справиться со всей этой ахинеей только путем разделения великого зла на несколько кусочков.

Он ни в ком и ни в чем не нуждался; он нашел себе работу и признание; он каждый день встречал милую девочку Анну, и она танцевала, а он готовил лавку для клиентов и ее друзей.

Когда-то он было почти утратил веру в свои способности; его нигде не ждали и никогда не искали… Так было до тех пор, пока он не зашел в самую обыкновенную на первый взгляд лавку, торгующую книгами и прочим старьем. Он устроился работать и первое время свыкался с обстановкой. Книг было много, и хозяин совершенно в них не разбирался; прочий товар был удушающе скучен. Оставалось много свободного времени, и Брегохватов начал мыслить.

Однажды, ясным сентябрьским вечером, его глаза уставились на музыкальное устройство из какой-то незапамятной эпохи, называемое, как он узнал позднее, клавикордом; он очень заинтересовался анатомией допотопной вещицы, но хозяин презрительно фыркнул и сунул ему толстую книгу, где рассказывалось о безумных оргиях и богохульстве, поглотивших целые народы из-за увлечения музыкой.

Время шло, покупателей было мало, а хозяин натурой выдался скверным. И пришлось Брегохватову крайними мерами оправдывать существование заброшенной всеми лавки и самому ему отведенную скромную роль; руки его потянулись к старинному инструменту.

Сперва посетители смотрели на эксцентричного выскочку-музыканта с недобрым подозрением или негодованием; но их количество стало расти; с позволения хозяина были назначены особые вечера, которые, во избежание богохульства, назвали не музыкальными, а космическими.

Многие слушатели сперва делали вид, что им весьма интересно покопаться в замшелых фолиантах, но все больше приходило молодых и наивных, готовых отдаться чарам маленького человека и его клавикорда. Среди танцевавших больше всех ему нравилась Анна, приходившая к нему издалека.

Он и сейчас видит, как она частыми шагами двигается по запустелым улочкам города, думая только о танцах и музыке, о магазине, куда она доходила раньше самих продавцов. Невольная тревога (а вдруг на этот раз все отменят?) ее захлестывала, она торопилась и спотыкалась, и в ней все нарастал мрак флуорисцентности, когда с нетерпением она ждала лавочника у самого входа...

На ней была розовая куртка, и, пока она шла, одна рука торчала вверх, как пустая половина коромысла. Иногда Брегохватов шел с ней почти рядом и видел, что в руке этой находилось устройство телефонной связи, хрупкой связи маленькой девочки с большим миром. Он слышал ее наивно сердитый голосок, а она никого не замечала. Она взбиралась по лестнице вверх, мимо них дымили нагруженные строительным дерьмом грузовики, а девочка все шла и шла. Брегохватову на глаза навернулись слезы, когда она вдруг, единственный раз, с испугом повернулась и отпрянула от грузовика, затормозившего совсем близко, оттопырившего какие-то дьявольские несимметричные фары. Неожиданно почувствовав, что не смог бы выдержать насилия над ней, музыкант с безумной злобой посмотрел на водителя, обыкновенного рано состарившегося работягу в грязном свитере.

Иди девочка, иди. Да не посмеют воспрепятствовать твоим шагам, твоей свободе.


***

Но чем она так выделяется и чего она добивается таким раскрепощением? Безусловно, выучить жест и подобающим образом исполнить его невозможно, пока ты не свободен. Он знал по себе, как завоевывается эта неистовствующая свобода тела: одним-единственным рывком, но затем вновь уходит, ускользает, и вместо танца получается нечто уродливое и фальшивое. И думалось Брегохватову, что есть глубокая пропасть между свободой тела и духа. И не из-за того ли существуют плохие танцоры?

Но вслед за искренно увлеченными приходили все новые посетители; были времена, когда кто-то уходил громко ворча и ругая Брегохватова за темное его ремесло. Кое-кто пару раз предположил, что недолго до того дня, когда генеральные умы скажут свое веское слово о том безобразном веселье, которое устроил книготорговец при помощи канальи музыканта.

Шумно и бесстыдно проходило время в магазине раритетных товаров. И даже Брегохватов призадумался, когда завертелись вокруг него с неучтивыми предложениями странные люди наподобие горбуна и искусителя, известного всем собаки Абрама.

Тем не менее, лавка украсилась своей особой славой, а хозяин радовался дополнительным доходам. Казалось, нельзя было без этих вечеров представить их отрезанный от жизни городок, и только в них видел свое предназначение и служение свое Брегохватов, и не хотелось ему осваивать больше ни новых, ни старых конструкций.


***

“Интересно, все ли из нас заразились этой свободой? – погружаясь в музыку, не замечая никого из собравшихся, думал об Анне Брегохватов. – Кажется, мое тело, несмотря на все его удобства и некоторую стойкость, совершенно несвободно и на удивление неразумно”.

И он жалел о недостатке этой свободы тела, которую привык наблюдать у Анны. Увы, душа ничего не смыслит в выгодах нашего тела, а тело ничего не смыслит в выгодах души.

Теперь он не мог вспоминать ее танец, исполненный чистоты, ее рвущий пространство полет, ее душераздирающие погружения в русло музыки без ощущения бессильной злобы на судьбу. Его жизнь теперь никогда не будет такой, как прежде. Его работа потеряна, его клиенты распуганы. Но загадочнее то, что произошло с клавикордом.

Нападение было осуществлено ночью, нападавшие взяли только несколько никому не нужных книг; однако от клавикорда остались только рама да щепы, разрозненные клочья пружин и крючков. Подоспевший первым хозяин был в ярости. Не долго думая, он решил спустить всех собак на несчастного музыканта, который никак не мог осознать смысла сказанных слов:

- Я не потерплю, чтобы вы в погоне за славой еще и навлекали бандитов на мой магазин! И раз уж ваших способностей, Брегохватов, не хватает для реставрации моего имущества, убирайтесь и забирайте этот хлам себе, чтобы не было здесь ни тени вашей, ни этой дурацкой клавикорды.


***

Дело даже не в том, чтобы Брегохватов не любил своей жены. Жену он очень даже жаловал и владел ею весьма уверенно, в разных регистрах и позах. Процесс овладевания был давно отточен и оснащен всеми мыслимыми и немыслимыми крючкотворствами. Приводило это к последствиям чересчур биологическим и поэтому недобрым; было несколько абортов; красивый живот жены стал чем-то напоминать торс снеговичихи, много недель отстоявшей под навесом беззвездного и бессолнечного неба. Сам Брегохватов тоже, справедливости ради скажем, несколько осовел.

“Экий мудреный процесс!” – все чаще думал он о конфузной патовости взаимовыкриков. Думал и с трудом нащупывал памятью тот непременный момент, который стал ему изменять, тот заковыристый момент, вокруг которого оттачивается доблесть овладевателя, как во время залихватского броска за бабочкой в экспедиции оттачивается пытливая хватка естествоиспытателя.

Бабочки остались в далеком прошлом; уже год никакого назначения не приходило. Пошли слухи, что он предпочитает славу музыканта тихой семейной жизни. Последние годы, черт знает почему, жена стала менее придирчивой к естествоиспытательской сноровке Брегохватова. Он помнил ее молодой и ищущей бремени, страдальчески сгорающей в аккордах его непотребства. Он бы тогда убил и себя и ее, он бы пошел до конца, прыгнул бы против любого шторма, лишь бы удержать в когтях ее красивое длинное тело и терзать его по своему усмотрению.

Вот и сегодня, потерзав жену, Брегохватов стал думать о высоком.

“Как жестоко ошибаются в Высоком Овале, ставя под сомнение мои семейные свойства! Они за это поплатятся; когда-нибудь я назло всем воспитаю чудесную семью; дочь станет гладиолусом моей восторженной натуры, клавикорделией моего измученного сердца”.

Она расцветет под бдительным, близоруко-мглистым оком преданного искусству, всегда в душе юного отца. Он выцарапает для нее лучшую военно-православную бурсу из имеющихся в доступе. Под подоконником он будет оставлять ей цветы добра и зла, в зависимости от великодушия ее первых свершений. Она затмит солнце прекрасной древности, она благословит весь грешный народ своей морозно-снежной изрешеченностью, хрупкая принцесса, инкрустированная импульсами великой духовности. О, не такая уж она и хрупкая! Ее пяточки будут тонуть в оборванных фразах поклонников, ее слух будет изнывать от молений: “Не отвергни меня, Элиза! Чем не достоин я, Элиза?!” Она оставит лишь борозду света в умах этих неудачников, как звуки пленительного вальса, неумолимо отбывающего вдаль и щедрого лишь на лепестки – разряженные, вялые хлопья музыкальных энергий…

- Дорогой, давай сделаем ребенка, – промурлыкала жена.

Брегохватов расстроился.


***

- Ну как же вы, жены, не понимаете. Невозможно в такой исторический момент заниматься обсуждением подобных вопросов – порождений твоего, прямо скажем, легкомысленного нрава! Это мещанство; твои слова совершенно бездушны в отношении мильонов страждущих по всей нашей стране.

Жена не упустила, что Брегохватов упомянул такую важную инстанцию верховной правды, как “прямо скажем”. По этой причине она не стала настаивать и благоразумно выслушала сердобольного мужа.

- Обывательщина – обывательщина, поглотившая и права граждан на самоопределение, и твердую волю государства, и, и… Пойми же, неразумная, это такие как ты привели нас к состоянию гипертрофированной злободневности, к засилью площадного журнализма; но как тебе понять? Твоя непредохраняемая сущность никогда не отягощалась всеблагою музыкой космоса…

Брегохватов перевел дыхание и схватился за сердце:

- Понимаешь ли ты, что непроходимая твоя легкоумность – это звено зловещей цепи, ужасающей многоходовки, предпосылка несчастья добросердечных и падения высоких? Это тьма, эти бич… это гибель и осквернение моего благородного клавикорда…

Жена поклялась в трепете священного ужаса, что честно почитает светлую память покойного клавикорда.

Нет, решил Брегохватов, общественная обстановка не позволяет с чистой совестью делать детей. Обстановка требует жестокого и расчленительского подхода к анализу удушающего родину многочлена. Проще говоря, обстановка требует решительных жертв.


***

На тот момент Брегохватов завис между миром тьмы и далеким, но прекрасным огоньком чего-то не совсем определимого. По мере расследования незамысловатых путей своих новых врагов защитник добросердечных начинал сознавать ограниченность собственного своего ресурса. Он, как щелкунчик, раскалывал низкопробные увертки врага, посягнувшего на царство музыки, еще не обескровленное вездесущими пиявками флуорисцентного православия, царство неувядшего света, которое Брегохватов расценивал как удельное владение своей виртуозности и предполагал в дар еще не спроектированным своим наследникам.

Но щелкунчики изнашиваются и превращаются в истуканов с бестолково клацающими челюстями. Осознав неизбежное и приблизительно представив отпущенный себе срок, Брегохватов посмотрел в зеркало и увидел перед собой грязно-красную рожу с большими отвислыми веками, воспаленными белесыми глазами и экзальтированной шевелюрой.

Еще не способный на одинокий и безоглядный бросок, он вернулся к милой жене и спросил о ее настроении. Она что-то невыразимо всхлипнула и отвернула лицо. Он схватил ее за руку; она закричала, что должна налить себе чаю; последовала борьба, и, чувствуя приближающееся изнеможение, Брегохватов без светских тонкостей объяснил ей:

- Не ждал я этого, ох не ждал, хотя, как пить дать, все к тому и шло. А чайник не трогай, пусть себе вопит, нынче всем пора вопить...

- К чему все шло, милый? – спросила заплаканная жена, уже не сопротивляясь.

- Да вот, к тому, что муж я, и все дела. (В этот момент он ясно увидел, как в темноте той убогой комнатенки выступает маленькая, скромная улыбка смерти, весьма благодарной за дополнительную репетицию грядущего светопреставления.) В силу обстоятельств, в силу тяжкого детства, в силу ергира ергир чи*, немного нервный, неопрятный, рассеянный. А тебе как жене полагается выручать меня – теперь мне не обойтись без дипломатического прикрытия.

- Что ты имеешь в виду?

- Надо написать кое-какие письма старым друзьям в дальние края, это мы сделаем. Ты как мещанка хорошо научилась блюсти мой патриархальный интерес. Но скажи мне честно, дорогая! Положим, приходит к тебе заплаканная отроковица и просит купить щенка от ее суки или сдать комнату в найм; ты уверена, что проблем никаких нет; но потом начинаются рассказы о бесприютности и страшных несчастьях ее, она просит войти в положение, сделать скидочку... Как ты поступишь, дорогая?

- Никакой скидки! И чтоб друзей в квартиру не приводила. А то въедет к нам пятнадцатилетняя симфония, да еще и не вполне, как тут же и окажется, девственная. Страшно подумать!

При этих словах муж с трудом удержался от вздоха, представляя танец снежной принцессы под музыку космоса... Но он только пробормотал:

- Вот именно так и поступишь.

- Это, Сильвестрик, я и сама согласна: прямую правду говоришь! А и так я бы послушалась тебя, твое слово хоть и мудреное оно, а, знаешь, мужнее. Не пойду я против мудрости мужней.

А все начиналось тогда, в тот вечер десять лет назад, когда она решила, что мудрее и прекраснее всего сказать: нет.

Красивая была баба, но только чего-то он в ней не разглядел; приходил к ней, призывал развиваться, мол, эстетически. А она отвечает: ни минуты нет, я в кино не пойду, я гулять не пойду, – не эстетично портить отношения с семьей. Проходит время; у нее семья, и семья эта – он, настройщик клавикорда, невзрачный секундант космических энергий. И ему ну совсем надоело все это, и наивные красавицы эти, и преданные жены, конвульсивно все это, горько.

Только вот, когда душа в глазах светится, когда не глупая, когда умная наивность колыхается в них, такую он удержит и настроит, такую он ценой жизни полюбит, и полюбит с великодушием, ибо не всех и не все с великодушием любят. А он полюбит, коли придет теперь такая на вид пятнадцатилетняя девчонка, строго застегнутая и смирная, и попросит сонату сыграть да еще, чего доброго, вибрацию тангента похвалит... А если жена возьмет да и прогонит в шею? Жалко было профессорскую квартиру с полутора лишними комнатами.

Но хватит чайнику потакать драматургии синего пламени, он уже долго вопит. Не приходят юные девочки в усредненный мир Брегохватовых.


***

Весь ресурс сознания Брегохватов направил на тригонометрические скачки из душа в постель, из постели к шахматам, от шахмат к истории струнных и от эволюции тангентов к тангенсам пропорций жены; иногда он сидел за какой-то книгой, но только тогда, когда жена была далеко или крепко спала.

Невозможно было найти такие кусочки времени и пространства, где бы спокойно жилось без чувства надвигающегося расщепления. Угнетали неизбежные промежутки безделья – пробежки от одного источника грубой жизни к другому; он не мог понять, как это он, еще недавно часами оперировавший внутренности, варьировавший звучание клавикорда в ритме медитативного паралича, дошел до такой смертной тревоги. Он чувствовал, что оставшихся сил не хватает на разреженный кислород созерцания.

Целыми днями Брегохватов строил теории о клавикорде как последнем бастионе незамутненного созерцания, присущего музыке древних, но в его наработки вкрадывался ужасный вопрос: кто и зачем разузнал о прекраснейшем из сохранившихся клавикордов, кто покусился на эту струну космических энергий? Он имел уже некоторую необходимую для возмездия информацию, однако сразу перейти к делу не получалось.

А однажды жена в резкой форме дала понять, что ему следует проявить больше гибкости и что ей не нужен слабак, цепляющийся за свой раздолбанный клавикорд. Его не покидала смутная идея, что пришло время от всего этого в самом деле отказаться, но привязанности, особенно к тонким струнам и тангентам, были очень сильны.

Сидя в кромешной тьме, Брегохватов пытался осмыслить свою праведную боль, через которую, как он чувствовал, к нему взывает смерть. Мысли о ней не покидали его в тот туманный ноябрьский вечер.

Очень трудно приводить мысли в порядок, составлять стройные цепи необходимых действий, когда находишься под тяжестью такого бремени. Психология – это слабое место истории; любители штурма и натиска, великие воины, падали в обморок при столкновении с насилием над плотью, расчленением и кровопусканием, а трусов и прочих искателей компромиссов такое насилие привлекало: так фатализм сводит на нет усилия великих, каковыми являются первые, твердолобый же экзистенциализм вторых позволяет им скрывать свое полное ничтожество. “И я полон тех же противоречий, я боюсь самой смерти, но не рисков быть убитым”, – говорил себе Брегохватов... Чтобы уйти от последствий своего замешательства, он заключил свое тело в душевую камеру.

Но когда он предельно выкрутил кран и почувствовал на черепе тепло водных лучей, начался новый ряд призрачных видений. Вот кто-то нервически задергивает занавес – не он ли? – и с силой набрасывается на вентиль, но вдруг содрогается, в его натруженные легкие вторгается смерть, скорая, с отчетливым грейпфрутовым запахом и вкусом, скорая и нетребовательная...

Но что за глупости? Вот он снова подвигает бедро под усердный поток тепла и чувствует, что это, несомненно, лучший уголок бытия, средоточие великодушия всех добрых галактик. Как глупо уходить из-под струй и как сладко довериться до конца их ласкающему и плавящему напору! Лишь в них можно чувствовать жизнь, ее температуру и вкус. Помимо тугой и веселой их траектории не может быть желаний и смыслов; там, вовне, только холод и боль...

Последнее время он часто говорил сам с собой, приказывая себе что-то вроде: ты пойдешь туда, ты сделаешь то-то. Вот и теперь Сильвестр Брегохватов затянул нить своей разнузданности и приказал себе сыграть в шахматы.


***

В шахматы Брегохватов играл медленно и страстно. Неудачные партии знаменовались твердостью и мужественностью; теряя что-либо в позиции, он умел возвратить себя к объективному ее пониманию, и такое понимание несло успокоение и мудрость: ведь пока на доске есть еще много фигур, среди них всегда найдется та или другая интриганка, с которой будет шанс станцевать кристаллизующуюся здесь и там комбинацию. В этом диковинном мире он на удивление долго имел влияние на ход событий. Влюбленный в бесстрастную или слишком страстную девушку никогда не держит руку на пульсе судьбы так уверенно, как способный шахматист. А как сладко вести стратегическое наступление, предвкушая заранее, в какой примерно позе вынуждена будет отдаться строптивая девушка – победа!

Закончив одну партию, Брегохватов с интересом посмотрел на абажур; действительно, в нем завелась новая пленница, и она должна была скоро умереть. К сожалению, для убийцы каждая репетиция важна: он не может надеяться, что прокалывание шейных тканей пройдет незамеченным для широкой публики. Для Брегохватова казусы пойманной и обреченной комнатной мухи был много важнее, чем тот случайный опыт, когда на большой скорости сбил собаку и уехал прочь, торопясь по делам. Правда, иногда одной-двух репетиции бывает мало...

Чертыхание мухи в раскаленном абажуре было приятно послушать; любопытно представлять ее размер, количество затаившегося в ней возмущения перед столь неприятным событием, как необходимость медленно изжариться на горячем стеклянном пузыре; интересно наблюдать игру суетящейся тени ее крылышек (танцуй, детка, танцуй); гадать, сколько ей еще осталось; воображать, что очередной враг твой ушел в небытие, будто некая таинственная сила, за грехи, выразившиеся в назойливых, мерзких воздушных атаках незадолго до счастливого попадания в абажур, карает суровым возмездием.

Играть он был вынужден в этот поздний и жуткий час сам с собою. Конечно, мало кто сочтет здоровым такое занятие, но следует признать: люди недооценивают влияние шахмат на любителей. Нигде не встретишь столько актерства и обмана, как в болтовне шахматистов, ибо шахматы учат тому, что при выборе между ходом простым и ходом лживым надо выбирать всегда лживый. Именно шахматы превратили честных крестоносцев в безумных авантюристов колониализма, именно они воспитали в средневековой душе честолюбие и властолюбие еще тогда, когда странные китайские хлопушки на порохе не казались орудием переустройства Вселенной, а преодоление безвестной речки считалось свидетельством великой дерзости. Но игра с самим собою – это игра со своей смертью; со времен последних крестоносцев, едва победивших первые поколения компьютерных разумов, человеческий род в этой игре признал себя обреченным.

Поэтому, решил Брегохватов, на повестке третьего миллениума – поиски нового способа бросить вызов смерти, вытесняющей талант на дальние задворки общественной жизни. Он верил, что эти поиски будут предпосылкой революции. Но до революции было далеко; стояли беспросветные холода.


***

Подымая большой лоскут исходящей парами пиццы, Генерал-губернатор думал о своих великих предшественниках, о преодоленной ими косности и рыхлости людской. Пицца-осьминог медленно извивалась и ласково встраивалась в большой рот большого сановника.

Машина мягко катила по большой и слегка замшелой аллее. Впереди вырастала коробка командного центра; висячие сады, по моде времени, окутывали пирамидальное сооружение. Подобные нексусы Флуорисцентного Православия были разбросаны по всей России, они учили людей смирению и добропокладистости. На нижних этажах сады были непролазно густы, напоминая о первых шагах суровых отцов флуорисцентности. На самой верхотуре, в изоляции от тварей земных, вздымались чудовищные папоротники и пальмы Гефсимановой кущи, насаждения Сумрака.

Поблекнув, генеральный автомобиль и содержашийся в нем генеральный ум, замедлившись, по-хозяйски въехал в первые ворота, потом во вторые ворота, и магнитно-солнечный механизм потянул машину сквозь Сады Грехопадения к Обелискам Девственной Скорби и далее – к самой Гефсимановой куще, освещенной неоновыми буквами: “Квас не кола, верь Газпрому”.

Сады Грехопадения уже погрязли в непроходимой тьме, но Обелиски еще мерцали не свыкшимися со своей скорбью девственницами. Одни из них водили хороводы вокруг фалообразных глыб и кричали бесстыжие частушки, другие судачили о своих хозяевах, смеясь и порождая яркие пузырики, уходящие в мрачное небо – все выше и выше, так что некоторые из самых молоденьких начинали спрашивать у сестриц: “Вот каким, может быть, выглядело солнышко во времена наших бабушек?”

Генерал-губернатор считал все это безобразием, но на сей раз проследовал мимо по неотложным делам.


***

У Брегохватовых все шло своим чередом. Старания по реставрации клавикорда не прошли даром. Каждый вечер Брегохватов настраивал и проверял ампулы высокой космической напряженности; ладони постепенно покрывались ссадинами, но он терпел; он был весь в ожидании того часа, когда налившиеся болью струны сольются в вибрации возмездия. И когда в одну длинную ночь настройщик ощутил на ладони не ссадину, но ожог, он понял, что создал нечто новое, преисполненное долготерпеливым зарядом жестокой силы.

В глубоком трепете отодвинул он дело рук своих и поставил на письменный стол большой и давно устаревший компьютер. При введении непонятной комбинации из компьютера выскочил ящичек с большим прямоугольным предметом, который был бережно изъят и подвергнут специальному освещению. Брегохватов держал у носа книгу и вчитывался в мелкие ее символы:

“Биографии первых террористов дошли до нас в нарративах мифического и религиозного назначения. С первых лет жизни мы узнаем библейскую историю первого убийцы, завистливого Каина. Вчитываясь в страницы великой книги, задавшей вектор развития авраамического мира, мы иногда дивимся бесстрастной отстраненности, с которой древние писали о любви и смерти, о долге и вере, о надеждах и борьбе своих сородичей. При этом некоторые из эпизодов кровопролития и смертоубийства проникнуты необыкновенной наивностью. Сказители, одними из первых подвергнувшие хронику войн и убийств некоторой систематизации, хотя и очень зыбкой, видели за всем изложенным мотивы спонтанные: зависть, месть, любовь и ненависть, - и даже воля Царя Небесного стояла в ряду с этими спонтанными проявлениями высоко индивидуализированного сознания. Однако сегодня не возникает сомнений, что с древних времен всеми героическими и преступными замыслами мифологизированных личностей управляло их неуклонное стремление к политической власти.

Подавление свободного ума было настолько распространенным явлением, что читатели книги, своей древностью превосходящей многие из великих пустынь, в этого подавления, вероятно, даже не замечали. Неудивительно, что из чтения любых беспристрастно оформленных эпизодов древней истории они всегда выносили урок подчинения власти.

Этот урок подчинения все чаще сливался с идеей построения государства и цивилизации. Погибали или слабели те общины, которые провозглашали примат любви над войной, переворачивая сложившуюся систему целей и методов; выживали те, кто воевал ради войны любил ради войны.

Со временем из уст властей предержащих все чаще стали звучать высокопарные обвинения в греховности целых народов. Империи зла клеймили не из неукротимого стремления к их уничтожению, а лишь для поддержания уверенности, что где-то в мире существует абсолютное и беспросветное зло. Террористов пытали и убивали не из соображений всеобщей безопасности, а ради поддержания в массах того авраамического невежества, которым страдали создатели всех древних империй...”

Брегохватов пролистал несколько страниц:

“...прекрасный Авель возносит фимиам своему Богу; он волен сам избирать себе путь, но и сам об этом не знает; он воспитан униженным изгнанником, великим неудачником Адамом в подчинении божественной воле. Брат же его по легкомыслию (или глубокомыслию) пребывает в грезах, не помня о каре, предусмотренной для тех, кто не обращает свои помыслы к Богу.

Каин наказан, Авель поощрен; Каин в замешательстве: в чем заслуга идиота, который верит, что высшей силе нужна бессмысленная порча скота? Задавшись этим вопросом, Каин делает первый шаг к терроризму.

Как может Каин доказать свою правоту перед Создателем? Ответа на этот вопрос он не ведает. Однако он не хочет проигрывать в споре и находит в убийстве единственное средство. Глупому брату в этом мире делать нечего, почему бы им обоим не попытать счастья в мире ином, - так, должно быть, рассуждал первый бунтовщик. Главная цель, которую наметил первый убийца, состоит в том, чтобы увидел Бог все отчаяние храбрости и всю свободу человека. В мире, где убивали только из соображений физического выживания, появляется убийца идейный, который, как видно из дальнейшего, стоит выше своей жертвы. Он жаждет ненависти от Бога, природы и людей, чтобы заставить себя жить своей жизнью, идти своим путем...”

Брегохватов снова придвинул компьютер и нажал на новое сочетание клавиш. Из железных недр выскочила баночка английского джина, вслед за тем выдвинулся ящик со льдом. Брегохватов пошел проверить, найдется ли в закоулках его благоустроенного дома немного содовой.


***

Жена имела много дурных привычек, и это очень мешало Брегохватову изучить закономерности хотя бы некоторых из них. Когда он вернулся к себе, жена, не издавая звука, стояла в его комнате и буравила глазами странное оружие, прислоненное к ненужному каркасу разобранного клавикорда. Рядом лежала книга, открытая на странице под заголовком: “К истокам абсолютного терроризма”.

- Очень неразумно, – сказал Брегохватов, – очень неразумно и даже очень печально, что таких, как ты, учат читать. Знай, что тебе придется навсегда молчать об увиденном.

Жена была бледна, как смерть. Она делала странные движения плечами, а зрачки дико метались в правой и верхней области ее глаз.

- Уб... убей их всех, миленький, сверни им кишки! Я только за... Я всегда так думала…

- Очень печально, что ты не любишь маленьких девочек, – продолжал ее муж каким-то на удивление музыкальным тоном.

- М-милый, я поставила для тебя чай, с-сейчас пойду за коньяком...

- Очень печально, что ты не помнишь: я терпеть е могу с коньяком! – Брегохватов подобрал с рабочего стола длинные щипцы для обрезания металлических струн.

- Не надо! – взвизгнула жена и стала пятиться. – Я сейчас сбегаю и все куплю...

После нескольких насмешливых укусов щипцами муж затолкал ее в спальню и достал пистолет.

- Ты не обижайся. Я же все-таки муж. А все начиналось тогда, когда я был безработным эстетом. Помнишь, сколько раз ты сказала мне: нет? Теперь я хочу сказать тебе, дорогая: нет!

С этими словами он убил супругу. Задержал дыхание, чтобы проверить. Ничто не нарушало сладостного одиночества. Он перевел дыхание; взгляд медленно прошелся по белым клубам вздымающихся простынь и наволочек, окровавленных, напоминавших пакеты с фруктами, которые он годами приносил для жены. Момент был узнаваем и чем-то приятен.

Затем он увидел пальцы откинутой и почему-то все еще бросающей вызов, все еще протестующей руки. Где в оранжевом, где в розовом, пальцы зажили своей отдельной жизнью – или замерли отдельной смертью.

Брегохватову захотелось поесть грейпфрутов, но первым делом он вернулся к книге и проверил, нет ли на ней следов крови; с книгой он еще не был готов распрощаться. Интересно, что стало с ее создателями? В облаке этих мыслей он простоял довольно долго, потом прошел на кухню, успокоил вопиющий во славу Газпрома чайник и достал себе грейпфрут.


***

Генерал-губернатор был одним из самых амбициозных и влиятельных энергетических умов в верхотуре Высокого Овала. Поговаривали, что упрямое его пристрастие к верхотуре было результатом поэтического детства, проведенного в одном из засекреченных аулов Крайней Чечни. Его биография считалась образцом служения идеям солнечной геологии, о которых рядовые граждане знали только, что вслед за стратегическим решением Высокого Овала о сибиризации страны наступила долгая уютная зима. В эти годы Россия сосредоточилась и стряхнула растленный вектор прогресса, выстраивая невиданную прежде суверенную энергетику Солнца.

Секрет к энергетике Солнца лежал в пределах стратосферных, а подробности покорения и обуздания стихии солнечного луча оставались государственной тайной; население со временем ощутило к этой тайне безотчетное и беспредельное восхищение; старейшины оплодотворили тайну домыслами и эзотерическим бредом.

Но все это имело некоторые издержки, из которых мы знаем об одной: экскавация солнечной энергии во времена оные привела к оптическому рассеиванию, а затем – к исчезновению из памяти того высокого овала, о котором предки пели веселые песни и слагали мудрые сказания. И как только солнечных запасов стало хватать на круглосуточное освещение поблекшего неба, режим провозгласил эру флуорисцентного православия великим достижением генеральных умов.

Генеральные умы Высокого Овала любили напоминать о своих заслугах в сумрачном деле православного державостроения и поэтому иногда посещали земли, по которым рассеялась биомасса простых россиян, бороздили сибиризованные просторы родины на чудо-лимузинах и доносили свет истины до самых отсталых своих чад. Основное же духовное тело России сосредоточилось в нексусах Флуорисцентного Православия.

Несмотря на постоянную заботу о населении, серьезная проблема нынешнего поколения предстоятелей Великого Овала состояла в том, что они дошли до верхних ступеней пренебрежения, граничащего с презрением, к миру. Этим и воспользовался опытный богохульник и транжир космических энергий, настройщик шестого ранга Брегохватов Сильвестр.


***

- Я этого не потерплю. Убирайтесь из этих покоев! – прозвучало из взошедшего в орбитальное поднебесье лимузина. Единственное, что сильно удивляло Генерал-губернатора, это странная неправильной формы сумка на плече у непрошеного гостя, который к тому же чересчур самоуверенно для православного праведника улыбался.

- Вы очень высокий начальник, и мне приятно было бы вас успокоить. Я прибыл сюда на верхатуру с одной единственной целью... – И непонятный гость задорно притопнул под ритм занебесных тактов.

- Вы сумасшедший, мы вас отправим в православную клинику! Как вы не понимаете, Обелиски Девственной Скорби еще не достроены, и грешники ниже третьего ранга не имеют никакого, никакого права не имеют простые грешники черпать из этого непорочного нексуса...

Пока лимузин исторгал разночастотные сигналы, Брегохватов стал вытаскивать из сумки дивного вида инструмент со специфическими присосками-генераторами. Лимузину, наверное, стало не по себе, и он уполз мимо охваченного торжественной радостью настройщика в гараж нексуса. Две пушки над салоном машины пристально следили за движениями гостя.

- Я вижу, вы не хотите предложить мне экскурсию по вашему православному аулу? – не отрывая рук от странного инструмента, сказал Брегохватов и прищурился; в инструменте что-то екнуло.

В разреженном воздухе раздался гул и приглушенный рев. Пушки лимузина дали залп по ногам Брегохватова, затем в машине раскрылись все основные и запасные дверцы, отделился кузов и почти одновременно в разные стороны повыскакивали огромные колеса. Выскочивший из недр развалившегося механизма водитель побежал без оглядки, хозяин же мигом куда-то скрылся; его шепелявый голос перепуганно выкрикнул:

- Приходится признать, отстойный у нас автопром! Но вы пришли ко мне с оружием. Чего вы хотите? Как вы смеете?..

Настройщик успел заранее позаботиться о броне, но теперь он не знал, сможет ли ходить, так как очередь пришлась под необычным углом и нанесла пару серьезных ранений.

- Вы уходите от честного разговора, а я хотел сказать вам нечто важное, – крикнул он с полу и поднялся на колени, поочередно нацеливая на многочисленные ворота и двери красивые стволы Кордобластера. Несмотря на тяжелую пульсацию в ушах и возросшую тревогу за ноги, он продолжал:

- Я пришел сюда только затем, чтобы убить вас, господин Генерал-губернатор!


***

Несмотря на острейшую боль, Брегохватов преодолел короткий коридор и вышел в чертог черной бронзы. Здесь чистый разреженный кислород смешивался с парами лунных водорослей; в глубине залы угадывалось какое-то колыхание.

- Я полагаю, – донесся насмешливо-испуганный голос, – мы с вами одной расы, одной крови, а я опрометчиво выказал такую негостеприимность! Я прошу меня извинить. Угоститесь импортным шашлыком: для этого вам надо лишь подойти к моему прекрасному аквариуму и выбрать акулу по вкусу. Видите, как им интересно – глазки выпучены, плавнички вздыблены...

- Я очень устал за вами гоняться. Я пришел сюда, чтобы такие, как вы, не смели дотрагиваться до инструментов, о которых вы ничего не знаете... Вы помните мой клавикорд?

Хозяин нексуса пятился куда-то вдаль, и Брегохватову приходилось наступать наугад в полутьме.

- О чем вы говорите, безумный? У вас тоже поломался автомобиль?

- Я не успею преподать вам в сложившейся обстановке достойный урок музыки; но для начала объясню вам, что клавикорд, который стоял в моей лавке, сделал меня на время... черт, что за слово было? Это красивое слово я вычитал в одной очень старой книге. Ах, да! Он сделал меня на время счастливым. Вы, вероятно, не знаете, что значит быть счастливым?

- Должен признать, не имею ни малейшего понятия! Вы бы не могли объяснить значение этого странного слова?

- Счастливый – это тот, кто за тленом ваших нексусов способен расслышать космоса космоса, тот, к кому приходят за уроками этой музыки девочки в розовой куртке...

- Вы все перепутали.

- Я ничего не перепутал, я пришел за вами.

- Вы не ведаете, о чем говорите! Это все не так. Я – всего лишь проводник верховной воли Высокого Овала. Вы ничего не добьетесь, лишив меня жизни. Разрушение моей судьбы не принесет вам никакого удовольствия, так как вы очень скоро обо всем догадаетесь...

- О чем это я догадаюсь?

- Вы догадаетесь о том, что за всем происходящим в нашей темной стране стоит, поверьте, совсем иная сила!

- И что за сила стоит за разрушением моего клавикорда?

- Вам как пытливому и злобному выскочке я вынужден сказать прямо: ярость к интеллектуальным радостям, ненависть к замыслам мастера издавна стала качественным отличием нашего блистательного режима; но все не так просто; уберите вашу пушку. Я подарю вам зовы новых губ на чешуе жестяной рыбы! (Генерал-губернатор стал петь какие-то стихи.)

- Вы разыгрываете меня?

- Я покажу вам! – закричал тот взволнованно и подошел к располагавшемуся в центральной части залы гигантскому кубу. – Смотрите внимательно.

Непонятный гул усиливался, и Генерал-губернатор, исполнив какой-то ритуальный жест, отдернул матерчатый покров; куб оказался огромным аквариумом, в котором плавало отталкивающее по форме существо.

- О Великая Мать, Хранительница нексуса, открой глаза несчастному грешнику, поверни его на путь Флуорисцентности, возврати ему радость Сумерек!

Брегохватов вздрогнул. Мощными движениями громадного рыбьего хвоста к поверхности куба подплыла губастая женская сущность. При любых своих движениях она производила эффект непреодолимого ужаса, было страшно рассматривать даже неподвижные ее черты.

- Никому не позволено являться пред Великой без ритуала милости! Знаешь ли ты, с каких пор и в какой мере твоя жизнь находится в покровительственных руках Всеблагой?

Почти забыв о своем оружии, Брегохватов рассматривал плохо освещенное тело Всеблагой и не мог уяснить, что делает в этом аквариуме такая необычная для русских морей особь.

- Я пришел убивать Губернатора, а не на лекцию флуорисцентной ихтиологии! – мужественно крикнул он и со всех сил нажал на спусковое устройство; через несколько мгновений ствол Кордобластера взорвался многими цветами радуги. Но заряд скопился не сразу, и враг успел скрыться за оборотной, темной стороной страшного куба.

Каких-то долей секунды было достаточно, чтобы тонкие стенки аквариума с шумом разлетелись и высвободили огромную лавину воды. Непонятно как – и непонятно зачем, – но огромная темная туша русалки-демоницы куда-то исчезла. Брегохватов увидел только свистопляску флуорисцентных теней, и в следующее мгновение он почувствовал удар.

Сумев довольно мягко упасть благодаря стародавней атлетической выучке, он огляделся и понял, что Кордобластер улетел в совершенно ином направлении. Нетвердой рукой он достал пистолет:

- Какая же ты сволочь, мать твою в чешуе! – процедил он себе в усы.

- Расщепить его! – донесся из иного пространства голос Хранительницы нексуса.

- Но, детка, он пострадал из-за искусства, – говорил голос Генерал-губернатора. – Он такой славный архивариус и манипулятор...

Раздалось три выстрела, наступила пауза. Никто не шелохнулся.

- Он пострадал во имя искусства, а это величайший грех по законам фазы обструкции, особенно для настройщика шестого ранга.

- Но кто знает, не является ли он одним из нас?

- Увы, он полон глупейших предрассудков; он так долго медлил с расправой над тобой, что я боялась, не сгниют ли нефтяные осьминоги, любезно приготовленные мне на ужин. Расщепи его!

- Аллахакбар!

Момент расщепления был узнаваем и чем-то приятен…


***

Все выше и выше, в высокое мрачное небо, уходили яркие, как грейпфрут, пузыри. И девы прекратили танцы, и исчерпались песни, и пропал вдали последний из светляков, и наступила долгая холодная зима.


* ергира ергир чи - "и страна не страна" (арм.). Выражает крайнюю степень разочарованности в отечестве.