Что делать? Февраль 1939

Ехал в троллейбусе номер сорок. Присел на сидение в задних рядах. Изящно с пафосом распахнул полупрочитанную книгу и уставился в хитросплетение букв русского алфавита. Ничего практически не мешает, кроме сурового поглядывания в страницы книги соседа и разговоров ни о чем стоящих над душой пассажиров. Таким образом проехал остановок пять, не меньше. На шестой мое безмятежное, гармоничное чтение было все-таки прервано.
С потоком людей в троллейбус вошел пожилой, нет, даже не пожилой, а очень старый человек, лет эдак под девяносто, точно. С виду крепкий и статный, но старость так и светится, она не всегда видна, но у него почему-то светилась, по-настоящему. Высокий, длинный, с худым и вытянутым лицом, но совсем не морщинистым. Глубоко посаженными глазами неопределенного цвета. На носу очки, старенькие в роговой оправе. С треснутым стеклом и замотанной изолентой дужкой. Длинное серое, блеклое шерстяное пальто, из-под которого торчала пара совсем уже давно вышедших из моды, но выглядевших добротно, ботинок.
Какая у меня возникла первая мысль? Уступить или не уступить? Воспитание - вещь грозная, сильная штука. Но суровый сосед, завидев мою секундную нерешительность наклонился ко мне и произнес чуть слышно:"Не вздумай. Он крепкий. Гляди, чтобы он тебя не пережил. А ведь убивал. Не раз убивал. Расстреливал. Не щадя никого, кроме себя. Врагов народа не щадя. Так что сиди!"
Я смотрел на старика. Смотрел в его мутные невзрачные глаза и никак не мог понять, какого они цвета. Сквозь пыльные, замусоленные линзы не видно ничего. Пустота. Вечность. Забвение. И я вспоминаю...

Конец февраля 1939 года. Зима в наших краях выдалась холодной, морозной. Получил письмо от Маришы. Пишет, что скучает, ждет. Пишет, что Митя ходить научился, что сын первые в жизни шаги делает. А ведь я тоже вернуться хочу. Страсть как хочу. Гребанный "долг перед родиной"... Из медсанчасти сестра принесла шкалик спирта, так мы с ребятами грелись. Отмечали первые шаги моего Митьки. Мерзко на душе. Комбат приказал готовиться. Грязь на душе. На улице тоже грязь. Тягучая, холодная, ужасающая, засасывающая сапоги по самые голенища. И внутри такое же болото.
- Сегодня твой первый расстрел. Готов? - спросил комбат. Я кивнул. - Только попробуй не выстрелить, сам знаешь, что будет.
Конечно, знаю, киваю опять, то же что и с приговоренным. Так же поставят в одних штанах и рубахе босиком в грязь, на мороз и всадят в грудь пулю, которая дура. Выбирать не приходится. Либо ты, либо тебя. Липко, холодно, грязно, противно. Сомнений нет, надо убить - убью. "Родину не предам"! Суки! Спасай свою задницу через чужие жизни, по трупам ходи. Волчьи законы, волчьи загоны. Уроды! Сволочи! Я не хочу!!! Не-хо-чу!!! Выбора не оставляют. У меня Митька и так без отца растет почти. Который год. У меня Маришка, у меня мама одна в деревне, а у мамы корова, поросята, куры, хозяйство. Мается. А я тут думаю: убивать, или быть убитым? А ведь не страшно совсем, только мерзко. И желудок наизнанку от спирта.
А ведь о приговоренном ничего не знаю. В.Н. Враг народа - и все. Народу враг – умри, будь добр, не будешь - помогут.
- Матвеев! На выход!!! - хрипло кто-то заорал. Перевернулось внутри. Хлипко все стало. В последний путь Матвеев.

Взвел затвор. А он низкий лохматый стоит напротив. Смотрит. Чего ты пялишься, чего лыбишься? Умрешь, что не знаешь? Знаешь, конечно. Ухмыляешься? Тебе все равно. Для тебя все муки почти закончились. А мне ведь с твоей пулей в груди жить придется. Чего же ты пялишься? Чего смеешься? Ведь умрешь сейчас.
Серое небо. Он стоит в грязи. Смотрит мне в глаза. Почему ему их не завязали? Мысль в голове. Как комар гудит. Специально, провокаторы. Суки, проверяют. Я им покажу, как меня проверять. Кто-то зачитывает приговор, но я ничего не слышу. Только гул, монотонный, предсмертный гул. Ветер в ушах и голоса...
Я смотрю на приговоренного и понимаю: сейчас я умру...
В грязи и в холоде на него смотрю? На себя сморю. Его глазами. На себя с винтовкой и тупым бессмысленным, но решительным взглядом. Но деваться некуда. Волчий загон.
-Пли! - Из-под земли. Из могил. Из бездны адской. Все демоны все мертвецы кричат мне. Вопят немо. А палец замерз. Оцепенел. Не двигается. Я не могу. Никогда не смогу убить.
- Стреляй, с-сука!!!- плачут мертвецы.
И я стреляю. Умираю. То есть мы оба умираем, но стреляю не я. А кто-то другой на моем месте. Хладнокровный урод. Садист, упивающийся своей властью, видом крови из маленькой раны на груди. Ликует! Я ликую! Попал, с первого раза попал! В точку!

И умер.

И потом еще много раз убивать приходилось. На войне, и немцев, и наших. И после войны. А теперь вот перестал. Не смогу, наверное, больше. А молодой человек сидит передо мной, не знает что делать, уступить мне место или нет. А ведь он знает... Все знает, или почти все... Сиди, сынок. Ты никогда никого не убьешь - это мерзко, это как себя убивать. Но ты знаешь, вижу, знаешь, что такое смерть. Так что, сиди.

Вытер пот со лба. Уступать не стал. Через остановку старикан вышел. А сосед, уткнувшись в газеты, пробормотал: "Говорил ведь, убивал". Я сидел и не знал, что делать.
Что?
Делать...