Tост

Андрей Михайлович сдвинул брови, встал и покачнулся. Он упёрся тяжёлым взглядом в длинный стол, словно хотел таким образом стабилизировать своё крупное тело. Это ему удалось, жидкость в глубокой рюмке перестала легкомысленно хлюпать у стеклянных берегов, шторм затих, хотя лицо мужика стало ещё суровей. Он явно собирался с мыслями, но было видно, что надо было бы ему ещё посидеть, обмозговать своё выступление или свой тост, так как, стоя, много не надумаешь, короче, поторопился Андрей Михайлович. А это с ним часто бывало, хотя, с другой стороны, если ещё посидеть, подумать, то могут другие выступающие высказать те мысли, которые роятся в его голове, или уже, просто, не хватит сил подняться и произнести.

Так, он, возвышаясь над уже порушенной красотой стола, размышлял, зажав полухрустальную рюмку в своём кулаке, покрытом рыжим волосом. Белый манжет рубашки был девственно чист и это плохо гармонировало с галстуком, где остался длинный след слизняка, который полз, полз вниз и почти весь истратился на этот жирный след – остался в конце только маленький комочек густого чесночного соуса. Андрей Михайлович хотел сказать что-нибудь выразительное и, возможно, если получится, что-нибудь интеллектуальное, но с юмором и со значением, как и положено профессору. Поэтому и лицо его было таким значительным, хотя, если встать и посмотреть на него слева, немного отойдя за спину, то можно увидеть, вроде как, хитринку, которая затаилась между его левым ухом и глазом, а может быть это старый шрамик так сдвинул кожу. Да, конечно, это старый-престарый шрамик – это ещё из армии, из тех дальних молодых лет. Может армейское время упомянуть в тосте? Нет, он это сразу отбросил, и мысли его пошли по другому пути.

Но чем больше он напрягался, чем солиднее становился, тем больше его раздражало абсолютное невнимание народа, сидящего за столом. Да и народ-ли это? А? Вон, там, четыре, похожие на сестёр, разжиревшие дамы, широко раскрывая свои ярко накрашенные рты, смеются, нет, ржут, показывая всем желающим анатомическое строение своих горловин с розовыми клиторными хвостиками в глубине. Две из них имеют полуафриканскую масть – где-то недавно загорали, хотя на дворе зима. Эти две особенно надрываются от неудержимого смеха и громко хлопают ладошками по своим ляжкам. Одна из них всё пытается приспособить одно колено над другим, но это плохо получается, так как ноги хоть и длинные, но толстые. От этих попыток тонко и нудно скрипит хитрая искристая материя новых чулок, как будто водит кто-то железкой по натянутым струнам.

Наверное, Андрей Михайлович стал думать о пассионарности своего народа, конечно, не этого – за столом, а того, который где-то далеко, который и не живёт в его большом городе, который совсем не похож на эту толстоногую, большеротую даму средних лет, не замечающую, что он напряжённо готовится сказать что-то важное. А она Андрея Михайловича, вообще, мало замечает, потому что она – его жена, ей по штатному расписанию его особенно замечать и не положено. Да, да, народ. Да, о народе. Ведь, что терпят! Вернее, - кого терпят! И, конечно, сказать, что сам он - из него, от корневой массы, новый побег, благодаря роковому времени. Только не из этого народа, а из того, который далеко. Хотя, - тоже скоты. Нет, народ – это как-то старомодно. Народовольцы, русофилы, почвенники. Кто там ещё был? Нет, лучше о равновесии цивилизационного развития. Только с юмором. Да.

Он продолжал удерживать рюмку правой рукой, а левую стал заталкивать в брючный карман, откинув полу серого пиджака. От этого в его фигуре появился лёгкий намёк на независимость. Хорошо бы ещё выпрямить плечи и приподнять голову, тогда могло бы даже показаться, что он современный, свободный человек, конечно, если при этом убрать значительное лицо и этот взгляд, упёртый в стол. А куда его уберёшь? Ну и так - почти свободный, почти современный: костюм итальянский, хотя шили, конечно, в Китае, а рубашка за пятьдесят долларов. Пока Андрей Михайлович заталкивал левую руку в карман, рюмка покачнулась и ещё несколько сладких слезинок упало в его кулак и, не торопясь, закапали на скатерть. Он отвлёкся от своих размышлений и стал зачем-то считать капли. Насчитал девять. Да, вот – роковые девяностые! В эти годы и кандидатскую, и докторскую защитил, а параллельно – бизнес. Не растерялся. Понял, что надо параллельно. Это о таких, как он, сказал как-то президент: главное – науку не растеряли в роковое время. Вот, - о главном надо! Параллели в нашей жизни, - это образно. А если разобраться, то и смешно. Главное – не всё растеряли. Даже в каком-то смысле приумножили. Но не все. Те, которые за столом – приумножили в роковые годы. Трудом. Как я. Хотя, конечно, скоты.

Андрей Михайлович вздохнул, нашарил в брючном кармане носовой платок, зацепил его за один краешек двумя пальцами, извлёк и тряхнул над чужой лысиной в капельках пота, которая оказалась слева, под рукой. Затем осторожно поставил рюмку на стол и стал медленно, старательно, как будто готовился к хирургической операции, вытирать влажные пальцы правой руки. Четыре упитанные бабы одновременно закинули головы, раскрыли огнедышащие рты и стали оглушительно смеяться после какой-то реплики той, в искристых чулках. Андрей Михайлович и не вздрогнул, и не глянул в их сторону. Дуры бесполезные. Произнести бы такое, чтобы они, дуры, ничего не поняли. Ну, про структурно-функциональный анализ с постнеклассическим подходом. А я это знаю? Но вопросов не будет. Или сделать ссылку на диатропику, а потом перейти к концовке анекдота, который вчера Петров рассказал, чтобы все поняли, что – скоты.

Та, с большим ртом, продолжая смеяться взахлёб, стала снова взваливать своё правое колено на левое. На этот раз из-под узкого подола послышался скрежет возбуждённой материи, и электромагнитнoe поле стало подпитывать массивное тело энергией, на всякий случай, - чего не бывает после ужина или после банкета. Если бы погас свет, то все увидели бы северное сияние, которое пристроилось на ляжках весёлой женщины, а романтичные мужчины, которых не было за столом, назвали бы это свечение приятным и загадочным словом - аура. Но готовящийся к выступлению мужик был, в какой-то степени, учёным и в эту ересь не верил, он только стал бояться чёрных кошек после того, как начал свой бизнес в суровом девяносто втором году. Да, роковой год. Этот скрежет и скрип трущихся слоёв искристой материи особенно отвлекал Андрея Михайловича от раздумий над предстоящим тостом. И раздражал.

Да, как всё-таки отличаются дуры обеспеченные от просто дур. А очень хорошо обеспеченные дуры не имеют почти ничего общего с просто обеспеченными дурами. Они, очень хорошо обеспеченные дуры, демонстрируют дурость высшей заоблачной категории, а для этого нужны очень большие деньги. Нет, об этом не стоит. Загрызёт. Но тема для диссертации интересная – «Степень глупости поступков – как индикатор материальной обеспеченности индивидуума». А лучше – «...как экспресс – индикатор...». Предложу Сонечке, дочке владельца железорудной компании, ей ни сбор опытных данных, ни статистика не потребуется. Она на опыте своей молодой жизни эту научную работу в два счёта выполнит.

Андрей Михайлович уже хотел, наконец, сам требовательно постучать какой-нибудь тяжёлой, под серебро, вилкой по горлышку вон того квинта, но перевёл свой взгляд со стола на большую плоскую лысину с капельками пота, которая - слева. На лысине были образованы несколько складок, там, где обычно их не бывает. В складках укрылась влага, наверное, солёная и вонючая. Платок надо было вернуть на своё место, - как с платком в руке тосты говорить? Но Андрей Михайлович вдруг обхватил одной рукой голову, которая – слева, прижал её к своему животу и стал с силой тереть плоскую лысину своим белым платком. Владелец лысины хотел возопить, но это не получалось, потому что его нижняя челюсть была зажата крупной рыжей кистью руки напавшего или шутившего мужика. За праздничным столом стало тихо. Даже четыре бабы перестали гоготать, при этом оказалось, что у них достаточно милые ротики, которые умеют выражать удивление.

Лысый мужик выпучил глаза, захрипел и потащил скатерть на себя, пытаясь полностью испортить праздник, но четыре упитанные бабы вцепились в скатерть с противоположной стороны стола, а попробуй, – перетяни их! Только две бутылки квинта опрокинулись, но рученьки проворные женские быстро их вернули в вертикальное положение. Андрей Михайлович продолжал с остервенением тереть лысину, как будто хотел её отполировать. И, действительно, складки на лысине расправились, а она сама стала праздничной, ярко красной. Осоловелые культурные мужики за столом ничего не могли понять: на драку, вроде, не похоже. И один, самый весёлый, засмеялся. Кто-то его поддержал. А большеротая и толстоногая баба закричала: «Скотина, перестань, задушишь». Душитель и сам вспотел, отпустил, наконец, голову, бросил платок на лысину и тяжело прихлопнул её ладонью. Лысый бессильно повалился на стол. Андрей Михайлович зачем-то приложил два пальца к своей голове, вроде как отдавая честь уважаемому собранию, сказал: «Ауфвидерзеен» и вышел из зала на улицу, где шёл тихий медленный снег.

Было тепло. Снежинки залетали в конусы освещённого пространства уличных фонарей, приобретали некоторую игривость и опускались. Казалось, что за пределами этих конусов снегопада и жизни нет.