Ашкелон

Я шла вдоль крутого, заросшего травой обрыва, нависшего над морем, с трудом подавляя желание смотреть до головокружения вниз, где громоздились в воде огромные черные валуны, окруженные стаями серебристых рыб, и манили к себе бурые водоросли.

Когда я вступила в зону раскопок, время уже перевалило за полдень. Было тихо. В этот час ни один листок, ни одна веточка не колебались от ветра – все словно замерло. Молчали древние лиственницы, молчали обломки массивных колонн, придавивших траву. Молчали таинственно каменные статуи с отбитыми лицами. Где были рабочие, где археологи – не знаю. Похоже, никого.

Проходя мимо нагромождения мрачных каменных плит, щели между которыми позволяли одним глазком заглянуть в бездонную пропасть, я вспомнила вдруг, как однажды, в теплый безлунный вечер, начальник экспедиции рассказал мне, для чего служили почерневшие плиты. (Слушали и другие). Это была братская могила жителей стертого с лица земли древнего города. (Не было нужды в особом воображении, чтобы представить себе – для них история кончилась в один день, когда пришли Завоеватели. Кончились свет, вода и воздух. Под угасающие звуки кифар они отдали свои души Тьме. Могу представить даже ликование Тьмы).

- Правда, - помолчав немного, добавил начальник экспедиции, - говорят, до сих пор в этих местах иногда слышатся тихие звуки – не то смех, не то плач, не то едва слышное пение. Переборы струн… - он тряхнул головой, словно отгоняя какую-то мысль. После его рассказа наступила тишина. На время забыты были распри и недоразумения. Горько сжимались сердца. Даже ветер, гуляющий по ночам среди тысячелетних камней, казалось, имел все тот же горький привкус. Что-то неуловимое возникло в воздухе – словно призраки далеких братьев. Видно, правду говорят, что земля становится священной, однажды пропитавшись кровью…

Когда раскопки перенесли в другое место, все, не сговариваясь, пришли сюда. Это можно было считать некой игрой, шаманством, вызыванием духов. Но мы – живые – нуждались в этом даже больше, чем они, долгие годы с замиранием сердца наблюдавшие, как тень от опускающихся на голову плит пожирает последний жалкий язычок огня в дрожащих руках. Мы украшали проклятые камни цветами и ракушками. И пели, и помнили, и знали – «…и ночи не будет там, и не будут иметь нужды ни в светильнике, ни в свете солнечном, ибо Господь Бог освещает их, и будут царствовать во веки веков… ибо прежнее прошло…»

Кто-то сплел венок из ярких прибрежных цветов, другой положил новенькую, блестящую золотую монетку – на добрую память. Его примеру последовали многие, и скоро все камни импровизированной могилы засверкали скромными подношениями – от чистого сердца, далекие братья…

Я долго думала, что бы оставить здесь, но у меня ничего не было, кроме маленького талисмана – круглого золотого колокольчика, носимого на шее с самого детства, вместо креста. С трудом разорвав шнурок, я сняла колокольчик, и, подержав немного, нетвердой рукой положила на теплый камень. Золотой шарик, сверкнув, точно маленькое солнышко, описал дугу и соскользнул в расщелину…

Вспоминая, я не заметила, как вступила на улицу, окруженную полуразрушенными стенами из когда-то белого камня. Движимая любопытством, я зашла в один из дворов, совершенно, однако, не глядя под ноги. Здесь царил легкий полумрак. Следующее мгновение я вспоминаю с ужасом, потому что, не отвлеки меня внезапные шаги за стеной, сделай я еще один, неверный шаг – лежать мне с проломленным черепом на одном из валунов на дне квадратной ямы-ловушки с гладкими стенами, по которым сочилась вода. И никто бы меня не нашел еще тысячу лет, до следующих раскопок. Содрогаясь от подобной мысли, я немедленно вернулась на улицу, чтобы окликнуть прохожего, возможно, знакомого.

Но человек, удаляющийся от меня, не был мне знаком. Это была девушка в наброшенном на опущенную голову темном покрывале. И эта девушка пела. Более странной песни мне не приходилось слышать за всю жизнь. Слов я не могла разобрать. Слышала только голос, то нарастающий до полного отчаяния крика, то срывающийся на прерываемый тяжелым дыханием шепот. Я следовала за ней, и видела, что ее длинные пальцы нервно теребят складки бедного платья. Песня мне нравилась, но сама певица, очевидно, была близка к истерике.

- Эй! – хотела крикнуть я. – Здесь все-таки священное место… не следует петь так громко!

Подбежав сзади, я схватила ее за плечо, повернула лицом к себе… и приготовленные слова застыли у меня на губах. На меня смотрели наполненные таким черным отчаянием глаза, что я немедленно отдернула руку и отступила назад, к осыпающейся стене. Взгляд этих глаз был пронзителен. Он обжег мое сердце. Он был невозможен. И, на мгновение показалось мне, в нем не было ничего человеческого.

Она была почти мне ровесницей, хотя залегшие вокруг глаз синеватые тени делали ее чуть старше. Я вдруг поняла, откуда эти одежды, откуда этот взгляд – взгляд ее уничтоженного народа.

Но не это было причиной нахлынувшего на меня ужаса, а то, что я, я сама являлась потомком Завоевателей.

Так мы смотрели друг на друга, и поединок этот длился несколько ужасных минут. Совсем потеряв голову, я даже схватила острый камень, забыв, что с призраками не бьются.

Но она, в чьих волосах уже сверкали посеребренные пряди, вдруг улыбнулась мне – усталой и неожиданно нежной улыбкой, и, шагнув навстречу, вложила в мою похолодевшую руку какой-то предмет, крепко сжав ее своими руками.

А когда я все-таки нашла в себе силы взглянуть на то, что сжимали мои пальцы, все померкло у меня перед глазами. И, уже не владея собой, я опустилась на землю, плача и смеясь, и сердце мое дрогнуло, изумившись. В моих руках, не поблекший от соседства с могильными плитами, не замутненный прикосновениями сотен мертвых рук, возвращенный с благодарностью, - лежал золотой колокольчик-талисман, ставший мне теперь дороже в сотни раз. Ибо прежнее прошло…

А из-под камней, из глубины земли, из-под ковра травы и цветов, полились звуки новой, безудержной песни, без тени сомнения или грусти – Песни примирения.