Обманутое поколение

Обманутое поколение
                (рассказ – исповедь)
Прошло много лет, но я никак не могу забыть один случай в моей жизни. Лет тридцать пять – сорок назад я, по случаю, зашел в пивной бар. Взял бокал пива, немного кильки пряного посола и стал за столик, предвкушая наслаждение. Только сделал глоток, как рядом стал парень с парой кружек в одной руке и сухой таранью – в другой.
-Свободно? Соседом примешь?
Я молча кивнул головой. Вдвоём, всё-таки, веселей. За общением и пиво кажется не таким кислым. А пиво, надо сказать, оказалось ни к чёрту. Кислое и пивным суслом отгоняло. Одним словом, только рыбой и можно было перебить неприятный вкус. Парень спокойно поставил свои бокалы на стол, положил тарань и достал из кармана перочинный нож. Аккуратно, не торопясь, порезал рыбину на ровные куски. Всё делал не торопясь, спокойно, как будто занимался этим всю жизнь. Взял бокал, отпил пару глотков. В одно мгновение взгляд его остановился на бокале с пивом, потом медленно переместился на меня.
-Ну, как? Вкусное?
Я молчал, но ему и моё молчание сказало больше, чем слова.
-Вот сволочи, ну когда уже научатся делать путёвое пиво? Ну почему, выпьешь донецкого – одно удовольствие, глотнёшь ждановского – как будто уксуса влил в нутро?
Я по-прежнему молчал, отпивая маленькими глотками со своей кружки. В этом вопросе я был полностью с ним солидарен. Парень, поставив бокал на стол, с усердием стал чистить тарань.
-Бери, браток. Угощайся. Хотя пиво дрянь, зато тарань знатная. А хочешь анекдот?
Я неопределённо передёрнул плечами.
-Так вот слушай. Стоят за столиком, вот как мы с тобой, два человека. Один молодой – вроде тебя, другой пожилой мужик, в стареньком, лоснившемся от давности блестящими пятнами, костюме. На пиджаке висит внушительный иконостас орденов и медалей. Стоят, потягивают пиво. А пиво, вот как у нас с тобой – никчемное. Парень спрашивает: «Ну, как пиво? Нравится?» Мужик, глотнув из кружки, отрицательно покачал головой. Парень, внимательно посмотрев на мужика, задал новый вопрос: «Воевал?» «Воевал», - последовал ответ. «Хорошо воевал?» Мужик, ничего не ответив, только провёл ладонью поперёк груди. Послышался звон боевых наград. Парень, посмотрев с сожалением на старого солдата, сказал: «А если бы плохо воевал – пил бы сейчас баварское».
Сосед мой, посмотрев на моё озадаченное лицо, громко засмеялся. Я, заразившись его смехом, тоже заржал. Молодость. Что с неё возьмёшь?
Прошло много лет. Настали смутные времена. Года Горбачевской перестройки поставили всё с ног на голову. Настали времена, когда в очереди за водкой могли покалечить, а то и убить. Народ озверел, потерял нравственные ориентиры. Появилась прослойка общества, называющая себя «пофигистами». Им было всё равно где, как и чем зарабатывать деньги. Главное, чтобы это было быстро, как можно быстрее и, главное, чтобы не очень напрягаться.
Потом развал Союза. Отречение Горбачева от власти. Бывшие республики единого и неделимого стали самостоятельными государствами. Настали первые года  дикого капитализма, а корче, неуправляемый грабёж государства.
В один из таких дней я, как в те далёкие годы, забрёл в пивнушку. Пивбаром её назвать было можно, но с очень большой натяжкой. В основном, только за кислый пивной запах. А в остальном – мама дорогая! Дым коромыслом, хоть топор вешай. Злая, как мегера, официантка, в переднике неопределённого цвета. На полу окурки, грязь. В её обязанности и входило только сбор и мытьё грязных бокалов, которых постоянно не хватало. И это тоже создавало напряженную и нервную обстановку.
Я, выстояв в очереди, и, дождавшись свободных бокалов, наконец, пристроился у грязного, неубранного столика. Напротив меня, как и много лет назад, стоял и пил пиво посетитель, но не молодой, как когда-то, а глубокий старик. В грязной и местами рваной одежде, а на голове фетровая, неопределённого цвета, шляпа. Я вопросительно кивнул. В ответ получил такой же, но утвердительный кивок. Поставив бокал на стол, огляделся по сторонам. В одном углу, сдвинув два столика вместе, пила и развлекалась молодая компания. Громкий смех, мат через каждое слово, ну и, понятно – анекдоты. В другом углу, за одним столиком собралась компания бомжеватого вида. Человек шесть. О чём-то тихо переговаривались и «шарили» по карманам, выкладывая на стол мятые бумажки. Наверное, оптом соображали хоть на несколько кружек. Отпив из бокала несколько глотков, (очень хотелось пить), присмотрелся к соседу повнимательней. Худое, в глубоких морщинах, лицо, почти беззубый рот и тяжелое дыхание. На левой стороне груди, на пиджаке, были прикреплены орденские планки. Такие же грязные, неопределённого цвета. Я человек, хотя и служивший в армии, но, Бог миловал, не воевавший, не очень разбирался, какая колодка, какой медали или ордену принадлежит. Однако было видно, что количество довольно внушительное. Молча пьёт он, молча пью я. Но, как говорится, человек существо стадное и словесное общение стоит на первом месте. Я первый нарушил молчание.
-Ну, как, - спрашиваю, - пиво?
-Не очень. Наверное, просяное, - получил короткий ответ.
Наступило опять продолжительное молчание. Я, глотая пиво, смотрел на старика, на его, тяжело дышащую, грудь, но он, опустив глаза, полностью был занят созерцанием содержимого своего бокала. И тут меня, как будто, чёрт дёрнул за язык.
-Так говоришь, дед, пиво неважное? А можно задать вопрос?
-Какой?
-Я вот вижу на груди орденские планки и довольно много. Значит, судя по твоему возрасту, воевал?
-Воевал. От Сталинграда до Берлина дошел. Три раза был ранен. Был на Курской дуге, топал через белорусские болота. И вот – пока жив.
-Да-а-а! Вижу, хорошо воевал. Так, говоришь, пиво плохое? А воевал бы плохо, пил бы сейчас баварское.
В этот момент рука старика дрогнула и остановилась, не донеся бокал до рта. Глаза уставились на моё лицо. Рука с бокалом медленно начала опускаться. Бокал, опустившись на стол, издал глухой звук. Для меня показался этот звук, как выстрел. Морщинистое лицо старика передёрнула судорога. Мне показалось, что морщины стали ещё резче, ещё глубже. Глаза старика, по-прежнему, неотрывно смотрели на меня. Но теперь я увидел в них боль и слёзы, готовые вот-вот покатиться по щекам. Я понял, какую глупость  сморозил. Я понял, что  глубоко обидел старика, зацепив в его сердце самую болезненную струну. Но слово не воробей. Проклятый язык – говорит быстрей, чем думает голова. Я тут же решил извиниться, но старик, оставив на столе недопитый бокал с пивом, уже уходил от стола шаркающей походкой. Плечи его были опущены, как будто на них давил груз прожитых лет и перенесенных страданий. Старый пиджак свободно болтался в такт его шагам. Мне было вдвойне стыдно, что он, не вымолвив ни слова, вот так ушел. Кричать ему вдогонку свои извинения у меня не хватило смелости, да и вряд ли он меня услышал бы. А догнать, и попросить прощения – ума не хватило. Мне тоже расхотелось пить пиво, да к тому же, действительно, паршивое. Я поставил бокал и быстро ушел из пивнушки. Перед глазами ещё стояло молчаливое лицо старика с глазами, полными слёз.
После того случая прошло много лет. Того старика, скорее всего, уже не было в живых, но мне ещё раз пришлось вспомнить тот прискорбный случай из моей жизни. Это было, где-то, за месяц перед 9 мая. Перебирая свою библиотеку, я натолкнулся на томик собранных сочинений Твардовского. Там была его сельская хроника, фронтовая, и послевоенные стихи. С удовольствием перечитал ещё раз Василия Тёркина. Воспринимался он совсем по-другому, чем в юности, когда я впервые прочитал эту поэму. Из фронтовой хроники в глаза сразу бросился стих «Я убит подо Ржевом». Первый же куплет завораживает своей реальностью. Перед глазами лес, ржавое болото и вой летящих мин и снарядов.
                Я убит подо Ржевом,
                В безымянном болоте,
                В пятой роте,
                На левом,
                При жестоком налёте.
Я прочитал первый куплет, а перед глазами встала картина боя – учебного. На окружных учениях я обеспечивал радиосвязь. Рядом со мной, в мелком окопе, сидел сапёр. Он периодически брал толовые шашки, вставлял бикфордов шнур, поджигал его и кидал шашку метров на двадцать, имитируя взрывы снарядов. Взрывы получались внушительные. Нас обдавало гарью и пылью. Мы только сильней прижимались к горячей стенке окопа. А навстречу двигалась армада танков. Несколько десятков стальных махин гнали на нас тучи рыжей пыли  и выхлопных газов. Сапёр монотонно швырял шашки, а я наблюдал, как танки всё ближе и ближе подходили к нашему окопчику. В голову начало закрадываться сомнение: «А вдруг не увидят, сомнут в окопе, как консервную банку. В такой пылищи могут и не заметить». А танки всё убыстряли ход. Первая машина поравнялась с нашим укрытием. Вдруг в танке открылся верхний люк и оттуда, как чёрт из табакерки, высунулся танкист весь в чёрном. Чёрный шлем, чёрная куртка и чёрное, как у негра, лицо. Только глаза и зубы блестели.
-Что, испугались? – сквозь грохот прокричал танкист. – Не бойся, пехота, не задавим. Мы маленьких не трогаем. Он исчез в танке, и люк, громко щелкнув, закрылся за ним. А танк уже дымил далеко впереди, окутанный тучей пыли. У меня коленки тряслись, и в горле пересохло, толи от пыли, толи от волнения. Это же только учебный бой. А если бы это происходило в действительности? Это же, какие нервы нужно иметь, чтобы устоять, не побежать, зная, что в любое мгновение ты можешь быть убит?
Я продолжал читать стих дальше и каждая строчка, каждое слово отдавалось в моей душе болью. И вот мои глаза, как будто, споткнулись на двух куплетах. Я их прочитал раз, прочитал второй, прочитал третий. Я смотрел на эти строки, а в глазах восстал тот старый солдат, с которым пил пиво много лет назад.
                Наши очи померкли,
                Пламень сердца погас,
                На земле, на поверке,
                Выкликают не нас.
      
                Нам свои боевые
                Не носить ордена.
                Вам – всё это, живые.
                Нам – отрада одна.
Тот солдат выжил. И носил с гордостью боевые награды. Но какая теперь цена этим наградам? Какая цена тому мужеству и героизму, который эти люди совершили в той, невиданной по жестокости, войне? Пенсии, практически, минимальные. Назначают кое-какие надбавки, да ко дню Победы сотню-другую выделят. Но это так – капля в море. И ходят эти люди по разным кабинетам, и просят о помощи, а сытые, молодые чиновники вторят им: «То не положено, это не положено, на это не предусмотрено денег». И отфутболивают их, как ненужный, надоевший хлам из кабинета в кабинет. И ни один из этих чинуш навряд ли задумывался, что их благосостояние, их должности завоёваны этими вот стариками с трясущимися, сейчас, руками, и измождёнными лицами. И я сейчас смотрю на них, стоящих на праздниках дня Победы, увешанных орденами и медалями, и становится до боли обидно за весь многострадальный народ. Народ, который столько вынес, столько вытерпел, но так и не заслужил уважения. Власть имущие, власть держащие, посмотрите в глаза этим людям. Это же ваши отцы, деды, прадеды.
Память возвращала меня к первым строчкам стихотворения. Кроме того, что я читал его в далёкой юности, я ещё где-то слышал его, кто-то читал мне его вслух. И вдруг я вспомнил – да это же поэт Роберт Рождественский читал его с экрана телевизора. Да! Да! Я вспомнил его заикающийся голос. Он каждую строку как будто припечатывал: «Я убит подо Ржевом», - и молчит, как гвоздём прибил. «В безымянном болоте», - и опять тот же акцент. «В пятой роте, на левом», - и с перерывом, с выдыханием: «При жестоком налёте». Он потом читал ещё, и ещё, но мне врезались в память эти начальные строки.
И опять перед глазами лицо того старика с орденскими планками на стареньком пиджаке. До меня только теперь окончательно дошло – как я горько его обидел. Я понимаю, что его уже давно нет в живых. Хорошо, если похоронили свои родные и близкие, а не команда из коммунального хозяйства или милиция, вернее штрафники, заработавшие по несколько суток ареста за хулиганство.
Я прошу прощения у него, его родных и близких. Прошу прощения за ту обиду, которую нанёс ему по своей глупости. И имея уже своих внуков и, даже, правнуков, низко склоняю голову перед его памятью и памятью тех, кто погиб, и кто не дожил до лучших дней. Простите. И вечная вам память.
Май 2012 г.