Барнаул - Столица Мира гл. 5

Глава 5 СРЕДА

УТРЕННЕЕ СОВЕЩАНИЕ.

В управление приехали на полчаса раньше, чтобы Харвей успел изложить на бумаге ночную историю до того, как все соберутся. Всю дорогу от гостиницы до управления Харвей продремал. Кизерев за рулем то и дело зевал. Что творилось в будке, где сидели полковник и Коля, осталось неизвестным. Когда прибыли, сразу поднялись в кабинет генерала Федорцова, и Харвей принялся писать отчет.

Ровно в 9-00 все собрались, расселись по местам, и совещание началось. Генерал-майор Федорцов взял отчет Харвея и, громко хмыкнув, произнес:
- Товарищи, тут наш коллега небольшую оплошность допустил - отчет написан на английском языке, но, я думаю, мы простим товарищу Маклею... Тем более, что на ход дела это не влияет...- И он без перевода зачитал вслух написанное, потом передал отчет товарищу Глушанину, который, не читая, аккуратно подровнял листки стопкой и упрятал их в портфель.
Харвея попросили рассказать, что и как произошло ночью, еще раз попросили повторить описание черных пришельцев, что Харвей с удовольствием сделал, добавив жути и мрака.

После  рассказа воцарилось напряженное молчание.
Федорцов спросил:
- Что, коллеги, у кого какие соображения имеются?
Поднялся полковник:
- Если прикинуть в самых общих чертах... Чем мы располагаем? Вчера же, ночью, показания свидетеля вахтера были проверены. Непосредственно к 804-му номеру и к Маклею полученная информация никакого отношения не имеет. Цыгане в количестве 35 человек действительно ночью были в гостинице, но были в номерах с 604-го по 615-й, в коих остановились их родственники из гастролирующего в городе цыганского эстрадного ансамбля. Значит, цыгане отпадают. Есть и такое мнение, что ночные гости - это... скажем так, видения, вызванные употреблением большого количества пива. Опять же, имеется свое «но»: коллега пил не один, с Кизеревым и Григорьевым, а у тех сон был нормальным. По крайней мере, Кизерев спал, как убитый, пока не разбудили. Коллега, естественно, может предположить, да наверняка уже предположил, что ему специально что-то подсыпали. И чтобы снять подобные нелепые подозрения, достаточно задать вопрос: а зачем? Чтобы вызвать галлюцинации? А зачем? Какой нам от них прок, от галлюцинаций? Чтобы списать Харвея Уильяма Маклея как психа? Но за ним пришлют другого. Тот свихнется - будет третий. Не будем же мы всех интерполовцев сводить с ума? Да и не сможем. Так  ведь, коллега?

Харвей согласно кивнул:
- Не сможете.
Полковник продолжил:
- Мне видится такое объяснение: это действительно галлюцинации, только вызваны они совместным воздействием накопившегося с момента прибытия в город утомления, впечатлениями, особенностью акклиматизации. Пиво сыграло роль детонатора, вот вам и «черняки». У других и крокодильчики бывают. К тому же, надо учесть тот факт - а в профессиональных качествах коллеги нам сомневаться не приходится, - что  номер был обследован, и не обнаружено ни одного следа. Я правильно  говорю, товарищ Харвей?
Харвей подтвердил слова полковника кивком головы. Пожилой майор сказал с места:
- Раз следов не обнаружено, тогда какой разговор? Любой материальный объект оставляет после себя следы: запах, еще там всякое... А на нет и суда нет.
Федорцов спросил:
- Какое ваше собственное мнение, товарищ Маклей?
Харвей встал и заговорил, не торопясь, обдумывая слова:
- Я и сам начинаю сомневаться... Я все больше склоняюсь к мнению товарища полковника, извините, не знаю, как зовут...
Полковник молча кивнул.
- Действительно, разрыв во времени, - продолжал Харвей, - часовые пояса, минимум времени на адаптацию, впечатления, пиво... Конечно, объяснение очень даже вполне... У меня одно единственное сомнение: реальные они были, эти черные, до невозможного.
- Так ведь галлюцинации всегда кажутся реальными, - сказал Федорцов. - Вы успокаивающие средства какие-нибудь примите, моцион на свежем воздухе, сами знаете... Вы, вообще-то, как дальнейшее планируете? Может, прервем расследование? Сделаем перерыв, отдохнем?

Харвей подумал, прикинул так и эдак, и тут его буквально осенило.
- А что, если мы сделаем следующее, как у вас говорится, убьем двух зайцев? Следите за мыслью. В числе интересующих меня людей, прошедших по делу, есть двое из психолечебницы. Это медбрат Пахомов по кличке Краб и врач Сергеенко. Я желал бы съездить в эту лечебницу, проверить свою нервную систему и заодно ненавязчиво поговорить с Крабом и Сергеенко.

Федорцов нажал кнопку  па селекторе.
- Так, дружок, будь добр, посмотри график дежурства в психушке санитара Пахомова и врача Сергеенко, ага, посмотри.
Прошло несколько секунд.
- Что ты говоришь? Ну спасибо, благодарю за службу. - Федорцов улыбнулся Харвею. - Везет вам, коллега. Они сегодня дежурят, так что можете по свежим следам со свежими галлюцинациями. Едете?
Харвей поглядел на Кизерева, на полковника и ответил:
- Обязательно! И это... Лейтенант Кизерев... Отличная роль сопровождающего! Только надо бы тех, в психушке, предупредить.
- Это-то мы сделаем, - заверил его Федорцов.

ПСИХУШКА. КРАБ.

Витька Пахомов, по кличке Краб, рос и воспитывался в районе улицы Булыгина. Сколько он себя помнил - он пил. Дома у него тоже все пили. Отец пил, потому что уставал на работе и считал пьянку самым лучшим отдыхом. Дед пил, поговаривая, что испокон веков русские брагой жили и жить будут, на том и стоят. Дед простоял так до девяноста шести лет и помер, оставив после себя в наследство две фляги поспевающей браги. Старшего брательника Витька почти не видел, тот был на восемь лет старше и дома никогда не ночевал, появлялся только в пьяном виде, чтобы выбить у отца червонец или наполнить банку из дедовой фляги. Мать Витька не помнил, она умерла, когда ему было два года, и знал он ее по единственной фотографии, чудом уцелевшей в доме. Эту фотографию ему показывала сердобольная соседка тетя Паша, которая иногда приходила к ним в дом сготовить Витьке что-нибудь на ужин да подштопать износившееся, хотя чаще Витька ужинал у них, с ее сыном, своим ровесником Колькой. С этим самым Колькой они повадились допивать то, что оставалось у отца, когда тот, «отдохнувши» вдоволь, падал на старый, весь в пролежнях диван. Правда, действовали они с умом, оставляя отцу на утреннюю похмелку, и тот ничего не замечал, так как помнил только, что у него должно остаться, а сколько, вспомнить был не в состоянии. Когда Витьке исполнилось тринадцать лет, брательника его посадили, присудив сразу четырнадцать лет, и больше Витька о нем ничего не знал. Уже в то время на улице его побаивались, даже ребята постарше. Он был на голову выше своих ровесников, и его несоразмерные руки свисали почти до колен, за что он и получил кличку Краб. Однако, несмотря на грозный вид, Витька был добродушным, зря никого не трогал, а если и дрался, что случалось почти каждый день, то только из компанейских соображений, в основном заступаясь за своего больно шустрого соседа Кольку. Так он и рос до восемнадцати лет. Затем, как и положено, пошел служить в армию. Служил недалеко, под Омском, в стройбате. Один раз приезжал в отпуск по похоронной телеграмме на отца. Из армии он пришел без двух передних зубов, потеряв их в рядовой драке не то с грузинами, не то с чеченами, что придало ему еще более устрашающий вид; и когда он подходил к пивнушке, перед ним почтительно расступались, приговаривая: «Что, Краб, пивка захотелось? Ну, попей, попей». По совету своего соседа Кольки, который уже успел отсидеть один год за тунеядство, Витька, отгуляв положенные после армии три месяца, устроился работать санитаром в психушку. Работа не пыльная, недалеко от дома, спиртные точки рядом, а если иногда и выпивши, так для работы же лучше - не так переживаешь, когда какого-нибудь психа скручиваешь. Постоянного человека на такое место найти было почти невозможно, только студентов, и начальство за Витьку держалось, если он что и вытворял - ему прощали. Витька проработал в психушке уже шесть лет и пока уходить не собирался...

Утро было по-летнему теплое и тихое. Краб сидел на своей любимой скамейке под рябиной у служебного входа и, откинувшись на спинку, размышлял. Он занимался этим делом ежеутренне, так как в остальное время суток размышлять не получалось. Он размышлял, сидя на этой скамейке, вне зависимости от времени года, зачастую терзаемый похмельным синдромом. Темы для размышлений подсказывала жизнь. Сегодня Краб размышлял над довольно прозаическим вопросом: почему летом психов поступает меньше, чем зимой? «Наверное, они в отпуск срываются. Ох и работенка в курортных городах в это время у психушников! Ведь ежелив посчитать - то со счета сбиться можно, со всего Союза психи съезжаются, да прибавить еще иностранцев... Прошлым летом сам одного накрыл у пивнушки. Я психов с закрытыми глазами вижу. Привел его сюда, познакомил с нашими... Потом он сам стал приходить, дело у него какое-то к Муравьеву появилось. А по  весне привезли его, родимого, на «скорой»... Всю ночь по палате метался, пришлось вязать. Нет, а как сбежал-то красиво! Не по-нашему. До сих пор, говорят, не нашли. Скандал неизбежен, если не найдут, «интер» все-таки».

Краб услышал шаги, приоткрыл глаза и увидел мужчину в отглаженных брючках, белой рубахе и «при галстуке», который шел по дорожке к служебному входу. «Судя по виду, - подумал Краб, - псих. Точняком псих, сдаваться пришел».
Мужчина подошел к двери и дернул за ручку. Дверь не открылась. Он дернул второй раз, третий.
«Ну я же говорил - больной, - сделал заключение Краб. - Дверь-то внутрь открывается. Пни ногой – и порядок».
В это время мужчина сильно, как мог, дернул ручку, она оторвалась, и он, повернувшись, держа ручку в руке, спросил, обращаясь к Крабу:
-Скажите пожалуйста, где здесь вход?
- Щас ты у меня войдешь, - рыкнул Краб себе под нос, лениво поднимаясь со скамейки...

Харвей открыл глаза. Над ним расплывалось сухощавое лицо лейтенанта Кизерева.
- Очухался? Давно пора. Сейчас мы тебя... - приговаривал он, развязывая простыни на ногах Харвея. - Ничего, и не такое с нашим  братом  бывает.
В это время в больничный покой вбежал маленький толстенький мужчина со шприцем в руках. «Где? Кто? Кому?» - вскрикивал он. Увидев Кизерева и Харвея, он профессионально взял шприц наизготовку и пошел в атаку.
Лейтенант Кизерев, побледнев, поправил очки.
- Гражданин, - сказал он строго, - назад! Здесь КГБ!

Доктор, хихикая, продолжал наступать.
Харвей поднялся на ноги, огляделся. Сзади лежал уделанный и умотанный собственными брюками медбрат. Лейтенант Кизерев сунул руку во внутренний карман пиджака.
«Не успеет», - подумал Харвей, видя, как доктор схватил Кизерева за локоть и прицеливается, куда всадить шприц. Харвей толкнул Кизерева в сторону и, выбросив ногу вперед, выбил шприц из рук врача, одновременно нанося удар кулаком в грудную клетку под сердце. Врач, охнув, свалился с подкосившихся ног, хватая воздух ртом, выкатывая из орбит глаза. Харвей замахнулся для последнего удара по темени, но подскочивший лейтенант схватил его за руку.
- Спокойно, коллега, спокойно. Недоразумение вышло. Сейчас я ему все объясню.
- Да я и сам смогу, - сказал Харвей, снова замахиваясь.
- Не в том смысле, не в том смысле, - говорил Кизерев, отталкивая Харвея к окну. - Тут все в порядке, то бишь, все свои. Это не засада. Просто ошиблись... - Он подбежал к врачу и стал его поднимать. - Что же вы, гражданин? Я же вас предупредил: здесь КГБ. - Он достал удостоверение и показал его врачу.
- Так какого же лешего сразу не сказали, драку начали, - кряхтел он, поднимаясь.
- Мы вам сразу говорили. Сразу. Это ваш медбрат путаницу внес, - говорил Кизерев, помогая встать. - Вы уж извините, парень наш у нас недавно, о бишь, еще неопытный...
Харвей стоял у окна, ошалело глядя на всех, плохо понимая происходящее. Когда-то в молодости у него была похожая история в Сингапуре. Так же заманили... У тех тоже был шприц. Что там Кизерев возится?!

В этот момент Кизерев повернулся к нему:
- Все улажено. Нас за психов приняли. Ха-ха! Ой, дураки! Не надо на них обижаться. И на Краба тоже. Он сам немного того... Ха-ха! А вообще, он парень ничего...
- Краб - это этот? - спросил Харвей, указывая на врача.
- Нет, вот тот, - махнул рукой Кизерев на связанного медбрата.
- А это кто? - Харвей внимательно разглядывал такого мирного по виду и очень опасного толстенького мужчину в белом халате.
- Знакомьтесь. - Кизерев заулыбался. - Врач, лечивший Джона, Владимир Владимирович Сергеенко. Наша, так сказать, гордость. Каких людей на ноги поднимал!
- Уже познакомились, - сказал Харвей, не понимая, чему улыбается Кизерев. Он пожал протянутую ему руку. - Может, мы перейдем ближе к делу?
- Чем могу быть полезен? - спросил Сергеенко, потирая бок и морщась.
- Нас интересует палата, в которой лежал больной Джон Уилл Пойнтер. Мы бы хотели ее осмотреть.
- Пойдемте, пойдемте, - заметался Сергеенко. - Нам сюда. - Он открыл дверь.
- Э-э! Мужики! Я-то что? Меня-то вы что? – Краб задергался на кушетке.
Его развязали, и они пошли по высокому, узкому коридору. Сергеенко семенил рядом с Харвеем, стараясь от него не отстать, и, заглядывая в глаза, ворковал:
- Вы уж того, товарищ, извините нас, ошибочка вышла. Мне шприц в руки сунули и сказали: «Иди, успокой». Ну, а я что? Я человек маленький. Это все Краб. Он с бодуна всех повязать готов.
- Что вы мелете? - возмутился Харвей. - Как так можно? Шприц на, иди коли! Вы врач или гренадер? Что-то не пойму я.
- Я врач, врач. Лечащий. А тут ребята картишки раскинули, ну, а я это... не в азях, в общем, был, ну и пошел, вот. А вот мы и пришли, вот она палата №6, здесь он и был, отсюда и сбежал. - Он распахнул дверь. - Мы ничего не трогали, только кровать поднимали, думали, он под нее  спрятался.
- Сколько раз поднимали? - спросил Кизерев, хмуря брови.
Сергеенко покраснел, помялся, посмотрел на Краба:
- Раза три... Точно, раза три, не больше.
- Та-ак, - строго сказал Кизерев.
- Это   все  он, - ткнул Сергеенко пальцем в грудь Краба. - Сбаламутил нас: еще раз проверьте, да еще раз проверьте... Уволю, - зашипел он на медбрата.
- Да-а, - отмахнулся Краб,- пошел ты... - Он сплюнул на пол, растолкав всех, вошел в больничный покой и, приподняв кровать, заглянул под нее, достал какую-то пластиковую емкость и две трехлитровые банки. - Я же говорил, лучше смотреть надо.- Он, опять всех растолкав, вышел в коридор и куда-то  зашагал. Сергеенко побежал за ним.

Харвей и Кизерев вошли в палату, и Харвей понял, что сбежать отсюда немыслимо, разве что обратившись паром и просочившись в вентиляционную отдушину. Кроме кровати в палате никаких других предметов не было, не было даже стула. Харвей стоял посреди комнаты и внимательно ее осматривал. Высота стен - два с половиной метра, ширина - два, длина - четыре. Стены окрашены в ядовито-зеленый успокаивающий цвет. Потолок побелен. На полу линолеум. Окно - метр на метр тридцать, рамы двойные, забиты гвоздями на двести пятьдесят, загнутыми со стороны улицы. Стекла целы, решетка с той стороны не тронута. Форточка - двадцать на двадцать, забита мелкой металлической сеткой. «Нет, тут что-то не так,- подумал Харвей.- Сам он отсюда сбежать никак не мог».

Вернулся Сергеенко.
-Скажите, Владимир Владимирович,- обратился к нему Харвей. - А дверь у вас  хорошо запирается? Изнутри нельзя открыть?
- Нет, никак нельзя. У нас эта палата особая, у нас в этой палате на двери из коридора засовчик есть, вы, наверное, не заметили; так что, изнутри никак, нет, никак.
В дверях появилась низкорослая дамочка неопределенного возраста с ярко накрашенными губами.
- А это наша кастелянша Светочка, - умиленно произнес Сергеенко. - Лечилась у нас, а теперь вот, видите, работает. Светочка, ты зачем пришла? Ты что-то принесла? Ах, пижаму! Светочка, ты ошиблась, это не новые больные, ступай к себе.
Светочка мило разулыбалась и протянула сверток одежды Харвею.
- Ладно, Света, иди, иди, не выпендривайся, захлопотал вокруг нее врач.
Света повыпендривалась и ушла, имитируя грациозную походку.

«Разговаривать здесь бесполезно, - подумал Харвей, - обстановка не та». - И уже вслух добавил:
- Хорошо, доктор Сергеенко, мы вас пригласим для отдельного разговора... по повестке.
- У-у-у, - потянул врач, глядя беспомощно на Харвея, потом, обратившись к Кизереву, спросил:
- Как товарища?..
- Бровко Борис Эдуардович.
- Борис Эдуардович, а зачем? - Сергеенко недоуменно пожал плечами.
- А вот придете и узнаете. Рекомендую палату закрыть на ключ и никого не пускать. Даже с пивом. Это в ваших  интересах.

Харвей и Кизерев вышли со служебного входа и зашагали по уже знакомой дорожке. На лавочке, развалившись, сидел Краб. Перед ним навытяжку стояли трое пациентов лечебницы: двое держали банки, третий большую прозрачную емкость с ручками. Краб им что-то втолковывал. Увидев Харвея и Кизерева, он заржал, как конь, и крикнул:
- Эй, психи! Уже вылечились? Ну, давайте, давайте, дышите! Приходите еще!
Не обращая на него внимания, Харвей и Кизерев прошли к ожидавшей их машине. Они садились, когда сзади раздалось рычание Краба:
- Эй! Психи! Подождите!
Краб бежал к ним, косолапя на коротких ногах, выставив живот перед собой. За ним семенили трое больных с банками и емкостью.
- Это здорово, что вы на колесах - до пивняка меня  добросите. Хоть и недалеко он, но лучше плохо ехать, чем хорошо идти. Так что, давай, сморщивайся.- С этими словами Краб плюхнулся  на сидение третьим. Приняв банки и емкость, он сказал своим сопровождающим: «Ну, все, ребята. На процедуру. Приду - проверю.- Захлопнул дверцу.- Поехали, шеф!»
Задавленный Харвеем и Крабом лейтенант Кизерев собрался было возмутиться и навести порядок, но, взглянув на Харвея, который делал ему знаки глазами, крякнул, покраснел и произнес:
- Ладно, шеф, трогай, - и включил зажигание.

Харвей подумал, что удача улыбнулась ему. За пивом Краб наговорит больше, чем в кабине следователя, осталось лишь завязать разговор, набиться в компанию, а там... Харвей начал лихорадочно подбирать вступительные слова, но не прошло и пяти минут, как машина остановилась у пивного ларька, покосившегося, обитого синими облезлыми досками, горделиво стоящего среди частного сектора. К ларьку тянулась угрюмая очередь человек в сорок, оканчивающаяся у предполагаемого окошка сильным утолщением.

Харвей чуть не вывихнул мозги, пытаясь найти предлог, чтобы ненавязчиво «упасть на хвост», однако Краб опередил его:
- Может, пойдем, а? Запьем недоразумение? - Он вылез из машины, беря в одну руку сетку с банками, а в другую емкость. - Раз уж такой случай - я угощаю!
Харвей с лейтенантом вышли. Краб направился к ларьку, а Харвей шепнул Кизереву, чтобы он оставил их одних и подождал с машиной за поворотом. Кизерев начал распространяться о сомнительных методах ведения следствия, о коллективизме в их трудной работе, то бишь, об интернационализме, солидарности, но Харвей стоял на своем. Кизерев побурчал еще немного, горько вздохнул и с покрасневшими ушами полез в машину. Харвей подождал, пока машина уедет, и пошел за Крабом, который уверенно направлялся к утолщению и очереди. Краб обернулся:
- Подожди здесь. Я быстро.
Он подошел к толпе. Толпа загудела:
- Здорово, Витек! - Пивка захотелось? - Как психи, Краб? - Опять без очереди?
- Мужики, - сказал Краб. - Я сегодня мирный. Дайте налить, со мной КГБ.
- Ну свистеть ты, Краб! - всколыхнулась очередь.- Хорош заливать-то!
- Не понимаете по-хорошему? Вон он стоит. Поди тоже человек. Не каждый день к нам такие  люди. Я просто налью, бить никого  не буду.
Вся очередь с неподдельным интересом уставилась на Харвея. Наступила тишина. Краб подошел к очистившемуся окошку, залил емкости и вернулся к Харвею.
- Порядок! Пойдем вон туда присядем, - показал он глазами на покосившуюся скамейку возле забора напротив ларька, и они направились к  ней.

Расположившись, Витек сграбастал банку и, не глядя на Харвея, жадно к ней припал. Его огромный кадык ходил ходуном, издавая громкое «кулды-кулды-кулды». Утолив жажду, Краб поставил банку, достал из кармана халата сушеного леща и постучал им по забору. За забором залаяла собака. Не обращая на нее внимания, Краб сказал:
- Пей, чего сидишь. Я же обещал, угощаю. Или ты в натуре псих? Пиво клевое, свежак, холодненькое.

Харвей взял банку. Пиво действительно было свежее И еще не разбавленное. Делая глотки, он увидел, как из-за забора лихорадочно блестят очки лейтенанта Кизерева - прикрытие, как ему и положено, находилось на месте.
- Клево? - спросил Краб.- «Жигулевское»! Это тебе не «Колос». Так ты говоришь, не псих? Какого же черта ты ручку дверную отодрал? Не болеешь, нет? Больше так не делай. Сам виноват. Ну, лады, давай знакомиться. - Краб положил леща и вытер о скамейку руки. - Как, говоришь, тебя зовут?
- Борис Эдуардович, - сказал Харвей, протягивая одну руку для пожатия, а вторую за лещем.
- Да хорош тебе гнуться, Эдуа-ардович, - передразнил его Краб. - Я тебя буду звать Бокой. Понял, Бока! - Краб опять приложился к банке. После нескольких глотков он передал ее Харвею и спросил:
- Нет, ты мне скажи, зачем в психушку ко  мне приходил? Да ты пей, ней, не стесняйся.
Харвей поставил банку и принялся за раздербаненного леща.
- А я не к тебе приходил. К одному человеку.
- Это кто ж такой? Не «прокурор» ли из тринадцатой - бывший товаровед?
- Угу, к нему.
- То-то я смотрю: на машине, в галстуке, в белой рубашке... Я вас, кагэбэшников, за версту вижу. А на кой же ты в шестую полез? Мою заначку светанул?
- Работа у нас такая. Нас все интересует, и тринадцатая, и шестая. А с заначкой - это побочный эффект.
- Что работа такая - это ясно... Ты, поди, шишка какая-нибудь? Шприц-то перед тобой вон как стелился.
- Да нет, я так, - майор.
- Ну ладно трепать-то! Хотя, оно конечно, Шприца ты уделал неслабо... Но я тебя тоже нехило захомутал! Главное в моей тактике - внезапность...
- А почему у вас шестая палата пустует? – спросил Харвей.
- А у нас из шестой один дурик сбег, «интер» был.
- Что за «интер»? Почему - был?
Краб посмотрел пустую банку на просвет, отставил в сторону, достал полную:
- Иностранец. Не нашли его еще, и палату ту для него держат. А пока ищут, я там раскумариваюсь... Только вот светанул ты меня, конечно, зря.
- А как он сбежал?
- Это ты у него спроси, когда поймают. Заходим утром со Шприцом, а его нет. Все закрыто, все цело, а его нет! Мы под кровать - и там тю-тю!.. «Интер» умный был мужик. Дурак бы так не сбежал. Дураки, - они по дороге убегают, только пятки по заднице... Ну, я их, конечно, в два прыжка и «гоп-стоп, Зоя...»
- Зоя - она кто? - спросил Харвей.
Краб поглядел на него, как на больного:
- Это... тебе пиво во вред, кажись. Гусей не распускай. Ну и вот, перед побегом рассказывал он мне про вакуум, про молекулы, про море Дирака...
- Про какой  вакуум?— Харвей посмотрел на леща, от того остались одни кости.
Краб приложился к банке.
- Этого тебе, Бока, не понять. Вакуум - это ого!- вещь темная! Сначала он, «интер», все про звезды рассказывал, а потом как-то так бамс - и про мозги начал молоть: мол, мозги наши это... В общем, повязал я его, а то в бреду расшиб бы себе башку о кровать. Шприц примчался, уколов  на втыкал... Мало он у нас побыл, хотел я пару выражений запомнить и тут, у ларька, выдать. Все бы попадали. Сбег, чертяка.
- Неужели ничего не запомнил?
- Почему же? Запомнил. Я тебе и говорю: море Дирака. Красиво звучит, ага?
- Ага.
- А у нас тут еще  один бывает. Тоже такой же. Он с Шуркой Стогановым часто пиво  пьет.
- Стоганов - он кто?
- Врач он. Психов изучает, а потом стихи да пьесы пишет... под впечатлением.
- А тот, который приходит? Кто такой? Как зовут?
- Зовут тоже Шуркой, а фамилия - Муравьев. Он из науки. То ли аспирант, то ли кандидат в аспиранты, я не разбираюсь... Ты пивка-то хлебни, а то совсем в тараканах будешь... Денька через два Стоганов наступает, вот и приходи. Послушаешь, как заливают, любого телекомментатора переплюнут. - Краб поднял канистру и стал отвинчивать у нее крышку...

МУРАВЬЕВ И СТОГАНОВ.

Муравьев Александр Юрьевич открыл дверь своей квартиры, шагнул в коридор и сразу увидел чужие туфли. Вышла из комнаты жена.
- Купил молока?
- Нет молока, вечером привезут. А кто это у нас?
- Стоганов. Уже полчаса ждет, сидит.
- А-а, Стоганов! Стоганов - это к письму. Стоганов в доме - это добрая примета.
Муравьев разулся и прошел в комнату.
- Здравствуйте, граф Стоганов. Как поживаете? Какие успехи у вас лично и лично у ваших душевнобольных?
- Стоганов поднялся с кресла.
- Здравствуйте, Александр Юрьич. Я, собственно, с оказией, я, собственно, по делу.
- А-а, если граф Стоганов с деловым визитом, то прошу в мой кабинет. - Муравьев сделал широкий жест в сторону кухни - Прошу.

Они вошли в кухню. Муравьев прикрыл дверь.
- Уф-ф, и жара сегодня. Что стоишь, садись. Ну и какие у нас дела? Деньги кончились?
Стоганов вынул из нагрудного кармана рубашки пачку сигарет. У Муравьева разочарованно взломались брови, - он думал, что его гость наконец-то рассчитается с долгами. Стоганов выбил из пачки сигарету и вставил обратно.
- Я сегодня видел Иорина, - начал он говорить с озабоченным видом. Иорин сказал, что в городе кто-то появился. Кто-то ему начинает мешать. Надо бы как-то Иорина оградить от помех. Надо что-то делать.
Муравьев вытер вспотевший лоб и расстегнул на рубашке сразу три пуговицы. Он с интересом посмотрел на Стоганова.

Стоганов поиграл пачкой сигарет.
- Иорин говорит,  это по следам Джона идут. Хотя Джон заявлял, что одинок  и искать его некому.
Муравьев хмыкнул.
- Да мы тут вообще дурака сваляли - глупее ничего не придумали, как иностранца отправлять.
- Так он же сам захотел. Мы его насильно не заставляли.
- Ну и как он там? Никаких вестей нет? - Муравьев кивнул на потолок.
- Иорин пока ничего не говорит.
- Вот блин! Сейчас милиция начнет нас таскать. Они точно на нас выйдут. В этот раз мы от Григорьева пивом не отвертимся. Докопаются до Иорина - и конец контакту. Вот блин! Первая удачная попытка, и теперь все к чертям собачьим!..
Стоганов опять выбил сигарету и опять вогнал назад.
- А если с ним, с этим, встретиться? Объяснить, так мол и так, контактируем, с Джоном все в порядке.
- Тут-то нас всех и загребут. - Муравьев показал, как это будут делать.
- Ну а что ты предлагаешь?
Муравьев расстегнул на рубашке последнюю пуговицу.
- Я предлагаю этого человека отправить туда же, к Джону. Пусть Джон ему сам все объяснит. Нет у меня никакого желания объясняться перед следователем. Нет, понимаешь!
- У меня тоже нет желания. И перестань психовать. Отправить к Джону... Как ты это сделаешь? Без его согласия, Стоганов развел руками, - не выйдет. Согласие  необходимо.
- Тогда я не знаю. Надо что-то придумать. Если выйдут на Иорина - конец контакту. Попытаться как-нибудь уговорить?..
Стоганов спрятал пачку в карман.
- Иорин говорит, что психическая предрасположенность у этого пария идеальная. Иорин говорит, что сразу же его почувствовал, тот каким-то боком влез в канал связи и чуть не сорвал сеанс...
- Что говорит Иорин, нагрузка большая была?
- Угу. Скоро пол-Барнаула накроет... – Стоганов потер ладони. - Надо, надо готовить соотечественников, пока цивилизация не самоуничтожилась, спасать, пока сами себя не поубивали.
- Ты-то как сам? На меня-то еще не действует, и я не понимаю, сказать по правде, чему вы все радуетесь?
Стоганов хохотнул.
- Неплохо. Два стиха, наброски новой пьесы... Творческая плодовитость повысилась вдвое. Раньше рифму неделю высасывал из пальца, теперь сыплется, не успеваю записывать.
- Нда-а,— сказал Муравьев с усмешкой. – Скоро превратим совдепию в страну героев и поэтов!.. Лазаря не  видел? Что у него?
- Жалуется на побочные эффекты. Говорит, посреди концерта накатывает.
Муравьев развел руками с неприкаянным видом:
- История учит, что без издержек даже в самом добром деле никак не обойтись. Интеллектуальный эффект и срабатывает только при сильном духовном подъеме. Пусть поменьше усердствует на концертах. Черт, промерить бы все эти вещи приборами, определить параметры. Только не создала наша цивилизация прибора по измерению души, зато убивать душу научились без приборов... Может, попросить Иорина, пусть попробует повоздействовать на этого парня?
- А если он без подготовки - парня я имею в виду - с ума сойдет? - спросил Стоганов.
- О господи! А твоя клиника зачем, Сашенька? Ты вообще за что деньги получаешь от государства? Вылечишь.
- Так тут иностранец!
- Еще лучше - получишь за него в валюте. И для тебя начнется широкая международная практика. - Муравьев стащил с себя рубашку, она была совершенно мокрая. - Нет, я все равно слабо верю во все эти телепатические контакты. Одной половиной мозга кое-как верю, другой - совершенно не верю.
- Но ты же сам слышал, что Иорин говорит. И Пойнтера забрали...
-Говорить я и сам умею. - Муравьев отер со лба вновь выступивший пот. - Говорить не сложно, фиги с маслом в воздухе рисовать, щеки надувать... Я не утверждаю,  что Иорин врет, вводит творческую общественность города Барнаула, в том числе и своих друзей, в заблуждение. Но почему именно он посредник, а некто-то другой?
- Так ты же помнишь, они...
- Она, - поправил Муравьев.
- Да, она. Она говорила через него, что он не один. Есть и другие. Просто его задача одного плана, у других - другое.
- Скептик во мне живет, причем, неистребимый Материального хочется подтверждения. Давай так сделаем. Как-нибудь соберемся - можно у меня, можно у тебя в психушке, - я захвачу пару-тройку приборчиков, и попробуем проконтролировать весь процесс.
- Можно в мое следующее дежурство. Как раз перед выходными народа мало будет.

Муравьев пристроил рубашку сушиться на спинку стула, наморщил лоб:
- Она говорит, она сказала, она объяснила, изрекла устами Иорина... Что мне не нравится, так это подобного рода ссылки, как на истину в последней инстанции... Так каким будет наше решение? Пусть Иорин поработает с этим парнем?
- Вроде так.
Муравьев взял со стола чашку, налил из крана воды, залпом  выпил.
- Пивка бы сейчас... По кружечке... - Он заглянул в пустую чашку с таким видом, словно  ожидал немедленного исполнения своего желания. - А вот, Александр Евгеньевич, скажи-ка мне, могу я среди бела дня, в центре города Барнаула увидеть мираж? Случались раньше какие-нибудь таинственные явления в городе нашем? - И Муравьев рассказал о том, как встретилась ему на Ленинском проспекте «Чайка» с сидящим в ней Глушаниным.
- Так, может, это Глушанин и был, - сказал Стоганов. - Может, он давно уже вернулся.
 Да я каждый день к нему домой захожу. Его Наталья говорит, что еще не приехал.
- Ну, не знаю... Мираж - не мираж... Может быть, и ты подвергаешься воздействию? Глушанин  в ФРГ, но тебе он очень нужен, ты ждешь его...
- Еще бы! Он мне дискеты айбиэмовские должен привезти.
- Вот видишь, ты ждешь его и создаешь, сам того не желая, его энергетическую модель, фантом...
- Ага, который садится  в «Чайку», разъезжает по городу, и конечная у него остановка у Дома политпросвещения! Нехилый я создал фантомчик!
- Но ведь ты Глушанина видел?
- Видел.
- Но его в городе нет?
- Нет.
- Это от жары. Жара на тебя подействовала.
- Жара-то действует... Еще как... Единственное средство от жары, известное человечеству, - это холодное пиво. А что, дорогой мой граф Стоганов, не навестить ли  нам «Павильон свиноводства» и, тем самым, внести свою скромную лепту в общее дело борьбы с этой напастью?
Стоганов сделал жест, красноречиво говорящий, что его смущает финансовая сторона идеи.
- С деньгами разберемся, - сказал Муравьев.