Тётя Дина

Валентина Лефтерова
                Тётя Дина
                (Из воспоминаний детства)

Я помню - у меня была тётя Дина. Вот она пришла к нам. очень, хрупкая. Тонкие руки её всегда что-нибудь делали: шили, вязали, вышивали, словно торопились успеть, успеть. Моя бабка часто ходила в дом, где жила тётя Дина. И брала с собой меня, или вдвоём с моей сестрёнкой, которую тоже нарекли, как говаривала бабка, в честь тёти, Диной. 
Добрая она была, тётя Дина. Помнится случай. Мы были у них в гостях. Тётя Дина тогда уже не вставала с постели, а бабушка Христина и дед Егор (это её отец и мать) много и кропотливо ухаживали за нею. Я сейчас почти не помню стариков, только - что это была полная, грузная старуха, и дед, под стать ей, уже очень любивший лежанку, да ещё повозиться в саду с ульями.
Надо сказать, этот дом всегда вызывал у меня какие-то странные восприятия. Здесь всё было не так как у нас. В этом доме не было маленьких детей, а жили только взрослые, и это было странно мне тогда. Но все соседские мальчишки, с которыми я давно успела познакомиться, почему-то всегда бегали и играли именно у этого дома. А дом был большой, старый, под посеревшей от времени черепицей, с двумя входными дверьми, высоким крыльцом. Во дворе стояла летняя кухня, где постоянно, когда не приди сюда, какая-то седенькая-седенькая старушка, кажется, мать бабы Христины, сидя за красивой резной полированной прялкой, вила овчинную пряжу. Больше никогда и ни у кого не приходилось мне видеть ручного веретена, такой нарядной, изящной древней прялки. А в этом доме это было, и как я угадывала детским чутьём уже тогда, - это передавалось из рук в руки, от бабушек – детям и внукам. Теперь я понимаю, что, наверное, этот дом был богат и гостеприимен, именно поэтому здесь всегда было много гостей, вокруг него крутились чужие ребятишки. Мне кажется, что и такого обилия пчёл, как в саду деда Егора, я тоже никогда и нигде не встречала. Дед любовно и заботливо ухаживал за ними, к тому же приучал своих взрослых сыновей.
В этот день баба Христина принесла тёте Дине на обед вареники. Горячие, аппетитные, это были вареники с картошкой, сверху политые маслом с поджаренным луком. В нашем доме вареники всегда готовили с творогом и никогда с картошкой, не подавали с луком. Поэтому, конечно, при виде нового блюда у меня потекли слюнки. Заметив это или нет, не знаю, тётя Дина стала угощать меня. Наверное, я была застенчивой среди чужих людей, во всяком случае, хорошо помню, что, схватившись за бабкину юбку, я изо всех сил отказывалась от угощения. Тогда тётя Дина стала есть одна. И вот тут-то, как помню, заёрзала я на своём стуле, задёргала свою бабку: и то не так, и сё. Взрослые, конечно, разгадали, в чём дело, и тётя Дина опять с улыбкой пригласила отобедать с нею. «Нет, - отказываюсь я, - не хочу…» А через минуту тянусь к бабкиному уху и шепчу: «Ба-а, … хочу … вареника». Бабка смеётся: «Ну вот, она хочет вареника». Все вокруг сдержанно посмеиваются, а тётя Дина тонкой, слабой рукой потчует меня…
А то ещё вдруг всплывает в памяти, как она, худенькая, лёгкая взбирается на горку, переходит через железнодорожную насыпь, когда неторопливо идёт в гости к нам.
…С домом тёти Дины связано ещё одно воспоминание. Однажды мы с отцом были у них. Во дворе, на куче брёвен, сидели молодые мужики, братья тёти Дины и их знакомые. Мой отец в ту пору был тоже молод, но инвалид труда – без левой руки. Лет пять назад, вскоре после моего рождения, он потерял её на производстве. И вот, помню, в тот день о чём-то заспорили мужики. И отец горячился, вдруг стал с кем-то бороться. Тот, не помню – брат ли, чужой ли, повалил отца. А мы с детьми были здесь же, стояли и смотрели. И когда отец встал, помню, ни на кого не глядя, молча поспешно взял меня за руку и повёл домой. Мы шли вдоль улицы, отец молчал. И я молчала, как будто почувствовав детским чутьём, что случилось что-то необычное. Потом вдруг увидела, что отец плакал. И, кажется, спросила: «А они тебя били?». Не помню, что он ответил мне, что-то вроде: «Ничего, дочка, посмотрим ещё»… Только гораздо позже я поняла, что, может быть, впервые в жизни мой отец, привыкший во всех мальчишеских и юношеских проделках, всегда и везде лидировать, потерпел поражение, и это были первые слёзы бессилия.
Он был самолюбив, тщеславен, иначе почему бы, наверняка зная наперёд, что ему, однорукому, не побороть здорового сильного мужика, всё ж согласиться мериться силами?… Если верить моей детской памяти, после этого случая отец довольно долго не бывал в этом доме и даже болезнь тёти Дины не могла изменить его решения. Наверное, он был ещё и обидчив. Ведь могли же в тот летний день мужики поиметь малость снисхождения к нему, инвалиду? Впрочем, так я думаю теперь, а как думал тогда отец, мне неизвестно.
… Умерла тётя Дина весною, когда я училась в третьем классе. Это было большим горем для тех, кто знал её. На похоронах было много людей. Я, помню, прибежав из школы, бросила дома портфель, и сразу – к ним. Во дворе было много соседей, в доме – понаехавших родственников. Больше всех плакала моя бабка. По непонятным мне причинам, она была сильно привязана к этой слабой женщине, относясь к ней с нежностью, которой больше никогда и ни к кому я не замечала в ней. А была у тёти Дины чахотка, как я потом узнала, неизлечимая в те, пятидесятые, годы. Теперь я понимаю, что всё то время, пока я знала её, она жила ожиданием этой самой смерти. И не только она сама, но и близкие, любившие её.
Было ей тридцать или менее лет, не знаю. Но она была молода и не замужем. Поэтому положили её в гроб в белом платье, в фате и цветах. Как невесту. И лежала она такая красивая, словно живая, и было очень жаль её. Я мало что понимала тогда и моё горе исходило скорее не от утраты милого близкого человека, а больше от того, как, завывая, плакала бабка. Она – в фуфайке, в большом сером шерстяном платке, по-деревенски узлом завязанном на спине, громко причитала, склонившись над гробом. А меня пугала стоявшая в стороне гробовая крышка, чужой, незнакомый фотограф, снимавший всех у гроба. Вот мужчины медленно, не плечах выносили со двора гроб, толпа с гулом боли и отчаяния двинулась за ним, и казалось, что здесь не осталось человека, который бы не рыдал. Я успела заметить, что и мужики вытирали слёзы. И было очень много цветов, венков, так что если бы не эти слёзы, можно было б подумать, что тётя Дина не мёртвая, а живая, и все собрались на её свадьбу.
Так я, может быть, впервые в жизни близко видела смерть человека, вошедшего в моё детство. Вскоре за тётей Диной умерли и бабушка Христина, и дед Егор. И забылись совсем старички, разве только имена их хранит ещё память. Но, помнится, это были добрые люди. Да будет земля им пухом!
Москва, 1972 г.
(«Эксперимент», № 2(10) /2004, с.37)