Баба Груня

Из дома они вышли ни свет ни заря. Автобус отходил в половине восьмого, но добираться до автовокзала пришлось из другого микрорайона, а маршрутки до семи утра ходят нечасто, чуть ли не с получасовыми интервалами. Вставать пришлось непривычно рано, и потому в автобусе муж сразу же прислонился головой к оконному стеклу и закрыл глаза. Трёхлетняя Вероника засопела чуть позже, уткнувшись в плечо матери. А Ирина спать уже не могла, раздражённо вертела в руках мобильник. Ну, скажите на милость, зачем нужно было тащить её на похороны почти незнакомой старухи – троюродной бабушки? Вон как недовольно скривился вчера начальник в ответ на её просьбу. Мужик он нормальный, но сейчас пора отпусков, людей катастрофически не хватает, а она должна была сегодня сдать срочный отчёт. А ещё жаль отгула, который будет потрачен, считай, впустую. Очень не любила она всех этих скорбных обрядов, не знала, что говорить в таких случаях и как себя вести.
Старенький ПАЗик одышливо чихнул, вздрогнул лихорадочно. Мысли переметнулись на другое. Когда она, Ирина в последний раз видела бабу Груню? Должно быть, лет шесть назад ещё незамужней девчонкой приезжала в Песковатку – маленькую деревушку соседнего района. Так уж повелось в их семье: перед пасхой навещать дальних родственников. Хорошо помнит она старый дом: соломенная крыша, дореволюционный какой то плетень, уборная на задворках, тоже из неошкурённой лозины сплетенная. А дороги в Песковатке – сплошной песок, грязи там никогда не бывает.

На деревенской остановке, обозначенной покосившейся штакетиной с привязанной к ней красным лоскутом, стоят двое встречающих.
- Иришка! Вот молодец, что приехала! Хоть раз за столько-то лет всей большой семьёй соберёмся! А это Володька, что ли? Мужик твой?
- Муж – кивнула Ирина – А тебя, дядя Юра, и не узнать, раздобрел на московских харчах.
- А что ж? За хорошей-то женой! – захохотал Юрий Егорович, сын бабы Груни. Повёл угарным глазом на тихую свою супругу Тамару, скорбно стоящую рядом на обочине дороги. Ухватил её пятернёй пониже спины, хмыкнул хамовато и довольно, распространяя вокруг запах деревенского самогона. А та укоризненно покачала головой:
- Как язык-то твой не отсохнет… Горе-то какое, не на свадьбу, чай, приехали!
- Цыц, женщина! Мёртвых в землю, живых за стол: не рушь обычай древне… это… русский. Мать хорошо пожила, дай Бог нам столько оттарабанить! А ты вот мужа не уважаешь: грешница, значит. Как в священном писании? Да убоится жена!.. Ясно тебе?
Вот этого-то и боялась Ирина. Похороны, не успев начаться, превратились в фарс. Ведь кому и следовало сейчас горевать (или, хотя бы, вид делать), так это родному сыну усопшей. Да куда там! Дядя Юра ещё пятнадцать лет назад своих стариков её, Иринкиным, родителям перепоручил. Уезжая в Москву на постоянное место жительства, всё приговаривал:
- Вы уж моих-то не забывайте, протведывайте время от времени по поводу дровишек там или другого чего. А за мной не заржавеет, отблагодарю. Да и сам наезжать каждый год стану: родители, всё-таки.
Заржавело, забылись все слова, забылась Песковатка. Каждую весну покупала баба Груня в убогом деревенском сельмаге новый платок. Говорила: «Приедет нынешним летом сынок, здоровья мне привезёт. Что ж я его обносками своими позорить буду…». А с какой радостью нетерпеливой выбегала она на улицу, когда доносился издали рокот случайно забредшей на просёлок машины. И всё-то оправдания придумывала своей несдержанности: гусей присмотреть, цыплят пересчитать, плетень подправить.
По осени, когда колотился в окна нудный дождь и истекали все сроки ожидания, присаживалась на большой сундук укрытый цветастым рядном. Теребила растерянно ветхий, в заплатах, фартук, который, должно быть, всю жизнь свою не снимала. К единственному собеседнику, молчаливому деду Егору обращалась так, словно доказывала малому несмышлёнышу простую и понятную ей одной истину:
- Ты ж видишь жизня теперь какая… У столичных-то людей забот не то что у нас, старых… Всё дела, дела и отдохнуть-то некогда. А как иначе? Оженился сынок, семью кормить надобно. А там, знаешь, Москва-то тебе не наша деревня. Там, чтобы работать, большим человеком нужно быть. Не каждый сможет. А Юра смог. Вишь, какого сына мы вырастили. Не приедет он, должно, нынче… Значит вдругорядь нагрянет: это ничего… Вот возьмёт и приедет без оповещения. А что ему? Вон Соломатины вчерась приезжали, говорят, звонил он им, сказывал, что машину купил да не нашенскую, импортную. И нам велел кланяться. Не забывает стариков… Ты ж беленькую, что в погребушке припрятана, не трогай, Бога ради, а то и встретить будет нечем…

Распахиваются воротца во двор. Там уже толпа народу. В дом, где лежит покойница, и откуда доносятся голоса соседских старух, скороговоркой напевающих какие-то молитвы, люди входить не спешат. Незнакомая женщина: грудастая, с сальными, завязанными в неряшливый узел волосами, сгоняет в кошёлку пискливых цыплят и куда-то уносит их торопливо, с оглядкой. Юрий Егорович уже здесь, становится в позу древнеримского оратора, поднимает вверх указательный палец и грозно обращается к двум тощим мужикам с лопатами:
- Это ж по какому такому случаю вам полагается пятьсот рублей? Я всё узнал! Зимой полтыщи и летом тоже? Земля сейчас мягонькая, копать – одно удовольствие. За что такие деньги? Могли бы и вообще по-соседски помочь, проявить благотворительность по отношению к неимущим пенсионерам.
- Бесплатно нынче и монашка двух слов по усопшим не прочитает – возражает один из мужиков.
Дядька недовольно морщится и, что-то припомнив, подзывает жену:
- Давай, Томка, заверни там богомолкам сальца, колбаски, блинов, чекушку. Да порежь всё, чтобы объёму прибавилось. А ветчину, что мы привезли не трожь. Что говоришь? Вот ведь неуёмная баба! Ну, ладно, сунь по сотенке, чтобы в жадности не упрекали. Всё же матерь родную хороню…

С покойницей прощались как-то брезгливо. Как ни старалась Ирина, а другого слова подобрать так и не смогла. Ей было тошно. От чрезмерного старания незнакомых старух одетых в чёрное. Они заполошно выли, повторяя бесконечное: «На кого же ты нас покинула!». Выли не потому что действительно жалели о кончине бабы Груни (многие жили за десятки километров и о бабе Груне знали лишь понаслышке), а потому что так положено. Они, хозяйничая на дворе, перехватывали жилистыми, сухими руками непоседливую Веронику и злобно шипели: «А ты не бегай, не бегай, деточка. Вот, давай-ка, чёрный платочек на голову тебе повяжем…». Ника, по-малолетству не понимающая сути происходящего, отбивалась от настойчивых бабушек, юлой уходила из под их рук. А Ирине хотелось закричать: «Отстаньте вы от ребёнка! Не знает и не должна ещё знать трёхлетняя девочка ничего о смерти!». И высказала всё что думала, не постеснялась.

Потом был вынос, погребение. Всё, вроде, прошло достойно, как полагается. И за столом сначала все хранили скорбное молчание. Не спеша тыкали вилками в закуску после первой и второй рюмок. Встал дядя Юра:
- Ну, люди добрые, помянём усопшую мою матушку. Уж всё бы я отдал, чтобы сидела она сейчас с нами за этим столом, да не судьба, видно.
Много ещё говорил: жалостливо, с кажущейся скорбью и искренностью. А через полчаса затеял прямо за поминальным столом настоящую торговлю. Парочку индюшек соседке продал подешёвке, баллон газа, один из трёх, припасённых на зиму стариками, сбыл с рук, шифер, что по листу покупали в течение нескольких лет родители, чтобы покрыть вконец обветшалую крышу и тот проторговал. К тому времени наевшиеся до сытой икоты богомолки вспомнили о своих обязанностях. Жалобно затянули свои песнопения. Но где им тягаться с мощным мужским басом, что неожиданно пьяно грянул «Чёрного ворона». А дальше – больше. Начались разговоры «за жизнь», делёж скудного наследства, кивки в сторону её, Иринкиной дочки: вот, мол, какая красавица в семье растёт!
 
А в уголке горницы, тихонько, с робкой какой-то покорностью сложив на коленях мозолистые, сухие ладони, сидел старик. Дед Егор. Он сам не сел к столу, а пригласить его во всеобщей суете забыли. Да и не нужно ему было это застолье. Неудобен был куцый пиджачок, в который обрядили его утром заботливые соседки. И всё равно, что родной сын продал так необходимый баллон газа, шифер,  который они с женой приобретали по листу, потому что был он на деревне в жутком дефиците, а из городу его привезти было некому. Не жаль живность, что росла на их с Груней подворье. Её, Груни, больше нет…
Седой старик, хромой после фронтового ранения, лицом к лицу столкнувшийся с одиночеством, тихо плакал. А в избе уже заливалась первым своим аккордом чья-то гармошка…