Старый дом

Переделывать его начали после свадьбы младшего брата отца, Володи. Молодые хотели, чтобы и туалет в доме, и ванная комната. Воздвигали кирпичные стены вместо дощатых, железом крыли обветшавшую крышу. Соседи завидовали, а Машка… Машка надувала губы. Волчонком смотрела на начавшееся строительство. И зря увещевала её бабушка:
- Смотри-ко, внученька, как жить-то удобно станет. Вот в гости придёшь…
- Не приду, – буркала Машка недружелюбно и с обидой, - Мне такой, старый дом больше нравился…
Нравился, это верно. А как может не нравится родовое гнездо? Сюда её пятидневным младенцем принесли, тут и жила первые три года, пока родителям квартиру в новенькой двухэтажке не дали. Ну, это время она, конечно, не помнит. Зато потом, когда в школу пошла, каждый день гостевала у бабы Жени. Замок в квартире туговат был, не справлялась она с ним, вот и пережидала послеурочное времечко в старом бабушкином доме. Тогда он казался сказочным дворцом. Стоило войти во двор, отворив шаткую скрипучую калитку, так сразу воздух наполнялся сладким ароматом яблок: белых, словно сахар, с медовым бочком. Этот сорт так и назывался – сахарная бель. Потом под ногами скрипели ступени. Они скрипели не всегда, а только если попрыгать на них, притопывая сандаликами. Машка прыгала, потом присаживалась на разогретое солнцем дерево, низко-низко склоняла голову. И с упоением вдыхала запах покрытой краской древесины. А перед глазами стояла кудрявая трава-мурава, сквозь неё пробивались трудолюбивые юркие муравьишки. Подбегал пёс Трезор, облизывал мокрым языком лицо девочки, царапал когтистой лапой Машкины колени, выпрашивая угощение.
В полутёмных сенях было страшновато. Из них вели три двери. Одна, почти всегда приоткрытая, прятала за собой летнюю кухню и чулан, другая – комнатку-веранду: светлую, воздушную, полную солнечных зайчиков. Третья дверь была главной. Набухшая вспузырившейся клеёнкой, она открывалась с трудом, с солидным чавканьем. За ней кухня с настоящей русской печью. Ей почти не пользовались летом, и тогда на лежанке пахло сырым мелом. Зато зимой было уютно и тепло. Машка валялась на старой телогрейке и представляла, как она живёт в прошлом веке, когда не было электричества и хлеб не продавали в магазине, а пекли в печи. Мечтала: вот бы попробовать такой хлеб! Но баба Женя доставала обычную буханку. Зато картоху жарила необыкновенную! У мамы картофельные ломтики бывали аккуратными, резала она их тонкой соломкой и готовила на подсолнечном масле. А бабушка вываливала в кипящее сало толстенькие кругляшки, которые покрывались со всех сторон розоватой корочкой и отдавали потом сытой сладостью.
В большой комнате было целых пять узких окошек, а на стенах спален красовались чудные коврики с оленями и тиграми – Машка очень любила разглядывать такой зверинец, даже имена животным придумывала. Самого маленького оленёнка звали Бубенчиком, большого тигра – Шер-Ханом, его подругу – Муркой, а сына – Царапкой. В бабушкиной спальне висели часы с кукушкой Клашей. Она уже потеряла голос, но исправно выпархивала из своего домика в положенное время, приводя Машку в полный восторг.
Ещё в бабушкином хозяйстве была банька, дровяной сарай, клетки с кролями, голубятня и огород. Огород был, по мнению Машки, огромным. Ей нравилось, что растёт там всё привольно, почти как в лесу. В картофельный участок неожиданно вклинивается угол смородинника, клубника расстилается густым ковром и её усики щекочут кусты помидоров, а тропинок и вовсе нет – бегай, где хочешь. Чаще всего Машка бегала туда, где был сооружён просторный загон, в котором гуляла белолобая тёлочка Пеструшка. Машка играла в тореадоров, в корриду, но Пеструшка никак не хотела представить себя грозным быком, не реагировала на красную тряпку и ласково тыкалась носом в ладони маленькой хозяйки. Тогда девочка садилась рядом и тихо приговаривала:
- Вот вырастешь, молочко будешь нам давать, телёночков народишь… Знаешь, как бабушка тебя любит? И я люблю очень-очень. Никому в обиду не дам!
И огород, и Пеструшка, и яблоня прожили недолго. Сначала срубили плодовое дерево, оно мешало подъезду машин с кирпичом и лесом. Телёнка прирезали по осени: в семейном бюджете молодожёнов не хватало средств на покупку кормов, да и не желала супруга дяди Володи возиться со скотиной. А огород… он остался. Только весной приобрёл совсем другой вид. Дремучие посадки вишни и тёрна поредели, выстроились правильными рядами, стали какими-то куцыми. Клубнику рассадили по прямым грядкам, почти вырубили смородинник, небольшие огородные участки разделили дорожками и укроп теперь рос не среди картофельных кустов, а на строго отведённом ему месте. Пошли под снос дровяной сарайчик и банька, голубей раздали знакомым, любимого Машкиного крольчонка Ваську потушили в сметане. После этого девочка наотрез отказалась приходить в гости к бабушке. Мать уговаривала, а она со слезами мотала головой:
- Они Пеструшку и Ва-а-аську заре-е-зали!..
- Доченька, так ведь для того скотину и держат.
- Ага! Васька маленький ещё был! А Пеструшку бабушка совсем резать не хотела!
Только из разговоров родителей узнавала Машка, как идёт строительство. И понимала, что нет уже певучих деревянных ступеней, русской печки с просторной лежанкой, наполненной солнечными зайчиками комнатки-веранды, таинственных полутёмных сеней и такой же мрачноватой летней кухни. Нет и травы-муравы на подворье, и диких ромашек в палисаднике, и куста черёмухи, что росла у самой калитки.
Прошло два года. Дядя Володя пригласил на новоселье, и отказываться идти в гости было больше нельзя. Машку одели в праздничное платье, мама надушилась редким французским ароматом, а отец по обыкновению отказался от костюма и галстука, натянув привычный свитер.
Новый дом оказался неожиданно большим и, что уж лукавить, красивым. Словно дворец – подумала Машка, проходя по просторным комнатам, уставленным дорогой импортной мебелью. Вместо охрипшей Клаши висели «золотые» часы с мелодичным звоном, настенные ковры оказались пушистыми-препушистыми, хотя и без изображения зверушек, ванная комната сверкала новеньким кафелем. Стол уже был накрыт. Машка открыла рот, как маленькая вложив в него указательный палец. Колбаса-сервелат, баночка консервированных крабов, красная икра и котлеты с холодцом её не слишком привлекали. Но сколько было сладостей и фруктов! Огромный торт, поздняя клубника, абрикосы и даже бананы, которых в родном посёлке отродясь не бывало! Жена дяди Володи Марина оказалась доброй тёткой. Она погладила Машку по голове, отрезала ей самый завидный, с розочкой, кусок торта, разрешила сколько угодно играться с рыжим котёнком и слушать взрослые разговоры. Машка спросила у неё:
- А почему нет ковриков с оленями и тиграми?
Тётя Марина ласково ответила:
- Ты же уже большая девочка, всё понимаешь. Есть мода на одежду, на вещи. Вот если ты в старом бабушкином платье на уроки придёшь, хорошо это будет?
- Не, ребята смеяться станут.
- Вот видишь. А тебе нравились те коврики, да?
- Тигрёнка Царапкой звали…
- Правда? А хочешь, назови нашего котёнка тоже Царапкой.
- Хочу! Я к нему приходить буду, ладно?
- Приходи, мы же родственники.
Машка увлеклась своими мечтами. Представляла, как будет воспитывать Царапку, есть вкуснющий торт в гостях у доброй тётеньки, валяться на мягком диване. Думала: хорошо, наверное, живётся бабушке. Баню топить не надо, дрова запасать, в огород к уличному туалету топать тоже нет нужды. Сиди себе, смотри телевизор, обогревайся газом. Но… А где же она сама-то, бабушка? Сегодня Машка её ещё не видела. Тихонько вылезла она из-за стола, надела на ноги ботинки и выскользнула за дверь.
Накрапывал мелкий тёплый дождик. Двор был заасфальтирован и по мутно-чёрному покрытию бежали тонкие ручейки. Они устремлялись к низкой тропке, что вела в огород. Машка непоседливым скоком разбила в брызги небольшую лужицу, пошла вдоль картофельных гряд. Внезапно зацепила взглядом старую цветастую косынку и уже спокойно, неслышным шагом подошла к старой, изуродованной топором яблоне. С одной её стороны обрубили все ветви, ломая голубятню, а с другой - ветки посохли сами. Только одна была сейчас одета листвою и украшена одним единственным, недозрелым ещё плодом. Возле яблони стояла бабушка. К её ногам сиротливо жался Трезор, поскуливал время от времени.
- Бабуль… Это я. Я пришла.
Медленно оборачивается бабушка, пережёвывает что-то бесцветными своими губами, гладит внучку по голове:
- Видишь, сила какая в дереве. Всё-то его изувечили, а оно живёт, яблочки родит. Может выправится ещё, а? Твой дед его на нашу свадьбу садил. А потом на каждую годовщинку по вишенке. Помнишь, какой вишенник-то был?
- А ту яблоню, которая за калиткой была, которую срубили совсем?
- Ту на рожденье твоего папки, первого сына. Черёмушку-красавицу в честь Володеньки, дядьки твоего, значит. Ему и голубей покупали, знатный голубятник был.
- Ба, а ты почему здесь? Почему не со всеми? Там праздничный торт…
- Так с Трезором гуляю, каково ему на цепи целый день сидеть? Вот дойдём сейчас до забора и обратно…
До забора Машка пошла вместе с бабушкой. Остановилась там, где раньше было огороженное сухими слегами домашнее пастбище:
- Здесь Пеструшка гуляла, да, бабуль?
- Гуляла… Много их у меня было, Пеструшек. Как заведу коровёнку, так Пеструшкой и называю.
- Почему, ба?
- Когда война кончилась, голодное время было. Я папку твово родила, а через год дядю Володю. Сама недоедала, вот грудь-то начисто и пересохла, ни капли молока не было для ребятишечек. А у соседки Митрофановны – померла она уж девять лет назад – коровёнка водилась, Пеструшкой звали. Мы ей чуть не всей улицей травушку собирали, а она наших ребят молочком от голодной смерти спасала. Не брала с нас денег Митрофановна… Вот думаю, кабы не та Пеструшка, не видать мне живыми сыночков.
Машке стало неожиданно холодно. Потому, что совсем не хорошо и  не замечательно живётся бабушке в новом благоустроенном доме. Может, только Трезор понимает бабушкину печаль. И знает, как трудно ей было согласиться прирезать Пеструшку, как больно было видеть гибель яблонь, вишнёвых деревьев и черёмухи, что напоминали о самых радостных днях в её жизни. В угоду удобствам, требованиям молодой жены, отдавая дань моде и заставляя завидовать друзей своему житейскому благополучию, сын разрушал то, что так дорого его матери. Быть может, ни о чём не знал? Бабушка не любит откровенничать…
Машка за рукав теребила бабушку:
- Пойдём домой, холодно уже.
Они, минуя кухню, откуда доносился весёлый говор, прошли в тёмную каморку без единого окошка. Правда здесь была удобная постель, покрытая мягким пледом, на тумбочке стояли коробочки с лекарствами и тарелка с конфетами-печеньями, но всё равно было неуютно, мрачно и пусто. Бабушка опустилась на кровать, ободряюще улыбнулась внучке:
- Здесь и живу. Ничего, много ли мне места надо? А прежнюю мою комнату под детскую определили, скоро братик у тебя народится.
С кухни донёсся возмущённый голос тёти Марины:
- Евгения Тихоновна! Опять кобель за вами в дом пролез! Сколько раз говорено, не место ему здесь, гоните немедля!
Трезор прижал уши, вздрогнул всем телом. А Машка насупилась, сжала зубы, не позволяя брызнуть на щёки невольным слезам. Бабушка не заметила настроения внучки, положила сухую ладонь на голову пса:
- Ничего, ничего, Трезорушка. Молодые… Пошумят да успокоятся. А мы с тобой отдохнём, и снова пойдём гулять. А потом уж нас с тобой и покормят и напоят. А я тебе с пенсии колбасы куплю…
Машка бежала домой, размазывая по щекам злые слёзы. Её мало заботило то, что родители начнут переживать, обнаружив её пропажу. В подъезде она заколотила в соседскую дверь:
- Тётя Люба, дайте ключ!
Открыв дверь своей квартиры, бросилась на кухню, отхватила большим ножом полбатона докторской колбасы. И обессилено упала на стул. Колбаса ничему не поможет, ею можно только побаловать Трезора. Но, ни колбаса, ни она – Машка не в силах вернуть Пеструшку, оживить погибшие яблони и черёмуху, прорубить светлое окно в бабушкиной каморке. А Трезор уже старый, он может умереть… И у бабушки не останется никого. И ничего. И она не захочет больше жить, потому что давно умер старый дом и огород, и тёлочка Пеструшка. Не за что больше держаться дорогим бабушкиному сердцу воспоминаниям о прежней счастливой жизни…