Пробег

Первым воспитанникам инжавинской конно-спортивной школы посвящается…

- Ма, я пошёл! – Санька выкрикнул эти слова торопливо, уже заняв стартовую позицию возле предусмотрительно открытой двери. И рванул сразу же вниз по выщербленным ступеням старого двухэтажного дома. Ещё затягивая шнурки на потрёпанных кедах, он услышал, как мать со скрипом открыла молнию его школьной сумки. А там дневник, в котором, между прочим, красуется жирный «лебедь», красными чернилами выведенный. Пустяк вроде: ну с кем не бывает! Однако из-за этого пустяка его, Сашку, могут на день другой посадить под домашний арест. А его ждёт уже, наверное, Пробег – пятилетний жеребчик, лучший друг. Стоит, прижавшись умной мордой к прутьям денника, нетерпеливо переступает тонкими ногами, комкая золотистую солому, царапает копытами дощатый настил.
Ба-бах! С грохотом откидывается назад подъездная дверь после удара ногой. Старушки на лавочке морщатся недовольно, поджимают губы. Шепчут в след привычное своё: «Хулиган, безотцовщина…». Ну и пусть! Ему некогда останавливаться, чтобы дать отпор самой вредной из дворовых  бабушек – Серафиме Никитичне. Вот отключат опять воду, сама придёт к нему с просьбой принести из колонки вёдрышко-другое. Тогда и посмотрим…
Вжих-вжих: под напором сломанной ветки в Сашкиных руках отлетают от васильковых стеблей цветочные головки. Он совсем не варвар, просто настроение уж очень хорошее, требует выхода. Так же радостно и нетерпеливо, четыре года назад впервые бежал он на конюшню. Так называли в народе конно-спортивную школу. Было ему тогда девять лет. Помнится, ещё скривился недовольно, вдохнув запах прелой соломы, запаренного овса и терпкий дух лошадиного пота. Потом стоял в плотной толпе новичков, храбрился, шуточки отпускал. А как вызвали, как зашёл в ворота ливады, так и бросило в жар: дрожащими руками стиснул повод и в седло сел неудобно, излишне робко и кособоко, а не горделиво, как хотелось и представлялось в мечтах. Об одном думал тогда: эх, не получилось из меня Буденного! Да и ладно бы конь какой норовистый был, так нет. Для новичков под седло Бурана ставили: не настоящую спортивную лошадку, а «колхозника» - миролюбивую, полусонную и добрую до какой-то милой глупости скотинку.
Первые две минуты выпали из сознания. В это время он, Санька, боролся с собственным страхом и безнадёжно ему проигрывал. Зато потом! Потом он понял, что человек может летать, хотя и не имеет крыльев. И только приосанился, только почувствовал ритм движущейся под ним силы, Буран замер на месте, подчиняясь приказу тренера. Тогда Сашка жарко шептал, свесившись с седла, припав щекой к бархатистой, изогнутой в крутом повороте лошадиной шее: «Можно я ещё пять минуточек покатаюсь?». А тренер преподал ему первый урок. Нахмурив брови, окинул грозным взглядом ребячью ватагу. Пророкотал недружелюбно:
- Кто здесь ещё думает, что будет сюда кататься ходить? Забудьте это слово. Вы приходите работать. Работать над собой и работать лошадь. Всем ясно? А ты, герой, спускайся на землю. И учти, ночью вспомнишь сегодняшнюю тренировку. А я посмотрю, придёшь ли сюда завтра…
Ноги болели нещадно. Санька взъёрзывал на горячей постели, чуть ли не в узел сбивая простынь, несдержанно вскрикивал, когда подступившая судорога словно рвала на части икры и мышцы в паху. Мать, уставшая от его ночных мытарств, потащила сына к врачу. А тот, недолго думая, вынес приговор: конный спорт для растущего организма большая нагрузка. Посоветовал заняться рисованием… А ещё говорил, что если бы до конюшни он, Санька, другим видом спорта занимался, то всё бы нормально было. Ну и что? Что изменили эти докторские рекомендации? А ничего: как ходил он заниматься, так и ходит. Даже мать уж поняла, что спорить с сыном бессмысленно. Вон спекулировать его увлечением научилась. Только и слышно: будешь учиться нормально, тогда и ступай к своим савраскам. Да, успеваемость подтянуть пришлось неслабо. Сегодня вот только казус вышел…
Стоп! Эх, как же он забыл! Из дома словно заяц убегал вот и запамятовал о давнишней привычке: захватить с собой горбушку хлеба или яблочко. Как же это, перед своим любимцем с пустыми руками показаться? Обветренные, до черноты загоревшие руки змейкой ныряют в карманы. Здорово! Там бренчат медным звоном жёлтые копейки: мать ещё вчера просила батон купить, значит, на чёрную буханку для Пробега точно хватит. Нагоняя, конечно, не избежать, придётся сказать, что потерял деньги и ходить с виноватым видом пару дней. Ну да ладно…
- Са-аша! Ну Саша же! Подожди!
Это окликает Саньку восьмилетний пацан из единственной на весь птицефабричный район трёхэтажки. Круглолицый, толстенький, словно колобок, он бежит следом: расхлябанные «уличные» сандалеты хлопают по податливой мягкости пыльной обочины. Голубые глазёнки жалобно помаргивают. Обычно хитрющая, ехидно-недоверчивая мордаха меняется до неузнаваемости: теперь это уже робкое личико смиренного просителя.
- Саша, ты на конюшню пошёл, да? А я как же, ты про меня не забыл? Меня-то когда…
Санька вздыхает с досадой. Злится и на себя за свою забывчивость, и на эту мелочь пузатую за назойливость. Вот ведь тоже думает, что через день-другой тренировок великим наездником станет. Ну и шёл бы сам, устраивался в группу. Так нет: отведи да покажи. Только и дело ему, третьеразряднику, с малолеткой возится! Ребята засмеют. А с другой стороны… ведь обещал, было такое дело. И ещё глаза эти – жалобные-жалобные и доверчивые…Из-за них-то и приходится сейчас врать-выкручиваться:
- Ну, вот что… обещал, значит сделаю. Но не сегодня, Витёк. Младшие сегодня не занимаются.
Сразу потух детский взгляд, уголки губ опустились:
- А-а-а… Понятно… Ну, ты возьми тогда, возьми своему Пробегу. Я принёс, думал сам отдам, но ты уж за меня… здесь пряник и печенье… А завтра я ещё принесу.
Сунул Саньке целлофановый мешочек и побрёл прочь. Загребают пыль старые сандалии, давно требующие починки. Есть у Витька новые ботинки, но кто же разрешит их без дела на улице трепать. Их его мамаше торжественно вручали, как многодетной в виде социальной помощи. Шестерых она растит и давно не надеется на мужа-алкоголика. И пряники с печеньем далеко не каждый день в Витькином доме бывают. А он, выходит, сладости для его, Санькиного Пробега сберёг.
- Эй, стой! Витёк! Давай сюда! Мать-то тебя искать не будет?
Вспыхнула пацанья улыбка, но недоверчива пока эта радость, скрывается за ней ожидание какого-то подвоха:
- Не, Маринка вторую ночь не спит и днём всё ревёт, как заполошная. Мамке уж и не до нас. Говорит, что хоть бы мы ещё, оглоеды, под ногами не путались. А что?
- А то! Со мной пойдёшь. Сам Пробега кормить будешь. Но, чтобы я от тебя больше ни слова не слышал, понял?
- Да-да, Саша, понял. Я тихонько следом пойду, ладно?
Санька даже не ответил. Так и сяк прикидывал, а наездником Витька представить не мог. Да разве выдержит он, этот нерасторопный лопушок, конюшенной дисциплины? А дедовщина? Она-то там похлеще, чем в армии процветает. Вон его в первые же дни в такой оборот старшие взяли! Сёдла он за ними носил, трензеля отмывал до зеркального блеска, стремена начищал часами. А как его учили лошадей чистить? Вроде старался: и скребком усердно работал и щёткой. Но подходил «наставник»-разрядник, ладонью против шерсти коня оглаживал и хмурился: «Ну и что, мелкота, из-за твоей лени мой Тариф со сбитой холкой ходить будет? Седло-то на него после твоей работы нельзя надевать». Вот так. По нескольку раз перечищать приходилось. И копыта чистить тоже.
А потом привезли этих уваровских доходяг. Диалог, Диалект, Монвид, и среди них Пробег: ничей пока, дружеской рукой не обласканный. Был он худой-прехудой, как и все «гости». Каждое рёбрышко просвечивалось, и спал он не стоя, как здоровым жеребцам положено, а шумно, со вздохом укладывался на соломенную подстилку. А уж симпатичен был до невозможности! Морда милая, немного «курносая»: не то что у горбоносого голштинца Валкерса. Чёлка на глаза пушистым комом спускалась, а не отдельными жидкими прядками. И взгляд… почти человеческий и доверчиво-жалобный. Как у Витька, что ковыляет сейчас вслед, немного поодаль. Видно натерпелась коняга, совсем больной от голода стала. Два месяца Пробега откармливали и под седло не ставили. Он, Санька, тем временем первый конкур прошёл и по праву мог выбрать себе лошадь для постоянной работы. Седлал многих. Барон и Баксар на повод были отзывчивы, Чара некапризной кобылкой показалась, Григ, хоть немного нервничал и вообще был излишне чувствителен, как и все «арабчики», но тоже с готовностью реагировал на каждое движение пальцев. Но Пробег особенно полюбился с первого же раза. Высок он был: чтобы до холки дотянуться, нужно на носочки привстать. И длинноногий. Когда смена широкой рысью шла, он выдерживал темп, едва поднимая от земли копыта. Чиркал ими по дорожке бегового круга, и за ним всегда висело плотное облако пыли. Андрюшка Смирнов, чей конь рысил следом, после тренировки усмехался: «Не жеребец, а пылесос какой-то!». Так и пристала эта кличка к Пробегу. А ещё он бывал по-детски непослушен. Вот, вроде всё нормально. Уже исполнены команды тренера, выполнены вольты, остановки под команду: «Раз. Два. Три», пускали лошадей в галоп и с левой ноги, и с правой, без стремян пару кругов проехали. Осталось только на препятствие правильно заехать и преодолеть его, так нет, внимание Пробега привлекают кусты возле старой кирпичной постройки, которая с некоторых пор служит манежем. К ним он несется, прижав уши, закусив трензель, не реагируя на повод. Ребята хохочут, тренер недовольно хмурится. А после тренировки Санька нетерпеливо выговаривает Пробегу:
- Ну что ты, колхозник какой? Дисциплины не понимаешь? Или кормят тебя мало? Чего ты в эти кусты ломанулся? Все лошади, как лошади, а ты… Тоже мне… самородок нашёлся! Меня опозорил.
Однако, вот в этого непослушного «самородка» и влюбился Санька. В это нетерпение горячее и детское, с которым Пробег каждый день тыкался тёплым носом в его карманы, в обидчивость, что домиком ставила брови на лошадиной мордахе, когда маленький хозяин отчитывал за мелкие промахи. За традиционные игры, которые едва не довели до инфаркта мать, пришедшую однажды на конюшню. Тогда Санька вывел Пробега на воскресную прогулку на корде и, как обычно, жеребец поднялся за его спиной на «свечку», шутливо грозя накрыть мальчишку всем своим телом. Мать не знала, что Пробег опустится на землю в сантиметре от её сына, не задев его даже краешком копыта, и дома разразился сильный скандал с требованиями прекратить этот «дурдом».
Санька не прекратил. Дорос к тому времени до первой «показухи». Она в день основания села проводилась. На широком лугу возле реки Вороны устанавливались препятствия. Смешные детские «параллели», которые даже Буран перешагнуть мог, прыжками себя не утруждая. А уж подготовка к этому событию проводилась такая, как к настоящему конкуру! Не один день споры шли: кого на «показуху» послать. Маршрут отрабатывался от и до. На общем собрании директор школы сказал:
- Думаю, Пробега выставить можно…
Так уж повелось: не имена наездников в деловой беседе и во время тренировок назывались, а имя лошади. Правильная традиция. Конь всегда главнее, и если случаются ошибки, то виноват в них только тот, кто в седле сидит.
Мать обрадовалась, выхватила из Санькиных рук скомканную униформу, по случаю праздника выданную. Отстирала, отчистила пропахшую нафталином одежонку, под паром выгладила. А два дня спустя, Санька красовался перед зеркалом в белоснежных бриджах и рубашке, в красном пиджаке. Взамен резиновых выдали ему кирзовые сапоги, бархатную шапочку-жокейку натянул он на стриженую голову. И Пробега в полный порядок привёл. Знал уже одну хитрость: чтобы пыль из под пальцев не шла, чтобы зеркальным блеском лоснилась лошадиная шкура, нужно провести по ней влажной губкой. Тонкие ноги перебинтовал туго-натуго: не по рыхлой земле конкурного поля Пробег побежит, а по асфальтовой дороге.
Мать стояла в толпе зрителей. Испуганная немного, но уж и счастливая! А лошади нервничали, настороженно прядали ушами, реагируя на шумную людскую разноголосицу. Тогда Санька «отстрелялся» лучше всех…
 Потом на разряд сдавал. Приезжий усатый дядька из судейской комиссии по конюшне ходил с прищуром, усмешливо присматривался к кандидатам. Крепления барьеров собственноручно проверил, родословную лошадей выспрашивал. А у Саньки от страха холодели ладони. Да ещё каски выдали неудобные, тяжеленные вроде строительских, с ремешковыми перехлёстами, отделяющими макушку от грубой пластмассы. Уж как просил Санька разрешить ему без каски на конкурное поле выехать, да всё напрасно. Тренер пояснил, что так не положено по технике безопасности. Но, войдя в положение, совет дал:
- Вы, ребята, как на поле будете, головой то тряхните, да сбросьте эту махину. Без неё и впрямь удобнее. Только сделайте это не раньше, чем первое препятствие преодолеете, иначе обратно завернут.
Все этим советом воспользовались удачно, только ему, Саньке, не повезло. Выкрикнули его фамилию, когда уже даже девчонки успокоенно перевели дух, свои мелкие ошибки и свою победу обсуждая с преувеличенным восторгом. Когда Андрюшка скрывал следы былой нервозности за привычными дурачествами: накручивал уши своего Манёвра, изображая мотоцикл.
Санька на поле появился достойно. Пробег – молодец: остановился для приветствия, как и положено – копыто в копыто. Ну и он сам не сплоховал: повод быстренько одной рукой перехватил, другую опустил ровнёхонько, голову склонил, нужную паузу выдерживая. Усатый кивнул: начинайте, прошу Вас.
Ну и началось! После первого прыжка мотнул Санька головой со всей силы. Слетела каска, да только не вперёд. Сзади свинцовым грузом повисла – сдавил жёсткий ремешок горло: не продохнуть. И по хребту, по затылку пластмассовая тяжесть замолотила так, что скривился он от боли. А дальше – хуже: как-то каска на сторону сбилась, и, в конце концов, почти всё лицо закрыла. Сошёл Пробег с дистанции, не завершив маршрута. Вернулся на проминочный круг, вопросительно покосился чёрным с дымком глазом на хозяина. Но только принялся обкусывать ближайший куст, Санькино имя снова прозвучало на конкурном поле. Ему разрешили повторный заезд. Не таким уж противным оказался усатый дядька…

- Витёк-лопушок! Ты куда это собрался? В лошадиную школу, что-ли? Ой, не ходи, а то засмеют! Туда толстых не принимают, чтобы коней не раздавили!
Санька на эти возгласы, мешающие раздумьям-воспоминаниям, реагирует не сразу. Он что, в телохранители к этой козявке нанимался? Нет уж, пусть сам за себя отвечать учится! А сзади снова девчоночий дуэт:
- Витька-многодеточник, неумыточек! Кони тебя затопчут, они злые, невоспитанные, куда тебе с ними справиться!
Круто поворачивается Санька, окидывает взглядом съёжившегося Витька с обиженно оттопыренной нижней губой. Одними глазами осаживает сестёр Вахрушевых и произносит раздельно:
- Ещё раз услышу такое… ноги повыдергаю, ясно?
Девчонки моментально скрываются за калиткой своего двора. Витькова благодарность расцветает смущённой улыбкой. А Саньке на неё, между прочим, и смотреть то не хочется. Нет, правду однажды сказал ему Андрюшка Смирнов: «Ты, Сашок, жалостливый больно. Вроде бабы». И сказал не просто так, а по поводу. Прошлым летом Брахма – послушная, нестарая ещё кобыла, повредила ногу. В спорте хромым лошадям не место, вот и было принято решение пристрелить её в овраге, чтобы не мучилась зря. Отвести её на место казни и привязать к старой берёзе поручили Саньке с Андреем и старому конюху с непонятным прозвищем Агафон. А Брахма, словно чуяла близкую смерть. Из денника вышла понуро, с тоскливым каким-то ржанием. И когда уходили они от неё там, в овраге, всё оборачивалась вслед, взмахивала доброй умной мордой, гмыкала вопросительно и просящее… Санька не смог сдержать слёз потому и заслужил насмешливую Андрюшкину ухмылку. Да что он – пацан ещё неразумный, недоросль. Агафон и тот плакал за стогом свежего сена. Прикладывался к бутылке мутного самогона и бормотал невнятно: «Эх, ребятушки… Воевать воевал, и нечисть всякую истреблял без жалости. А вот так, чтобы безвинную, бессловесную скотинку да на погибель… Не подходит она для спорта. Видишь как… И для жизни, значит, тоже не подходит. А я ведь говорил с нею, бывало. Как с другом лучшим… Эх, люди-человеки!»
Да, не только доброте, но и жестокости учила его, Саньку, конюшня. Разве просто было впервые ударить лошадь хлыстом? А он бил. Не сразу, потом уже, когда понял правдивость слов тренера: «Ты что, думаешь, Пробегу больно? Твой удар по крупу для него лёгкое щекотание. Так ты учишь жеребца понимать ошибки – не более. Вот по морде, по ушам бить не смей, иначе я сам тебя выпорю, чтобы неповадно было».

Очертания конюшни уже нарисовались на горизонте. А рядом с постройками… вроде как транспорт какой-то припаркован. Неужели снова уваровские гости прибыли? Такое уже было. Приехали парни и девушки, покоробило сразу их хозяйское поведение. В денники они заходили без разрешения, лошадей оглаживали, по буханке хлеба им скармливая. И, самое главное, в сбруйной прилаживали они к кирзовым сапогам шпоры, и хлысты, не самодельные, а фабричные держали наготове. Тренер созвал тогда их: Саньку и остальных мальчишек и девчат. Попросил к гостям лояльно отнестись. Слово то выбрал какое то противное… И ещё сказал:
- Вы уж уступите уваровцам своих лошадок на сегодняшнюю тренировку. И Пробег, и Григ, и Валкерс, и Диалект, и Фахор под седлом этих ребят в своё время бегали.
Тренера они послушались, но не мог Санька благожелательно смотреть на черноволосую девчонку, которая села на его Пробега со шпорами. Сам он никогда не использовал эти железки. Да и зачем? Пробег – умница, дополнительного наказания в виде впившегося под рёбра острия ему не нужно.

Вот уже повеяло знакомым и родным запахом. Тем самым ароматом прелого сена, запаренного овса и крепким духом лошадиного пота. Весна на дворе, поэтому нет ничего удивительного в том, что все друзья по спорту сейчас ползают на четвереньках по травянистой дорожной обочине. Подопечные лошадки ждут от своих хозяев подарка – душистой охапки свежей травы. Санька тоже о своём Пробеге заботится. Скидывает рубашку – вот и ёмкость для духовитого разнотравья. Витьку он небрежно кивает, указывая на ворота конюшни: «Тебе со старшими делать нечего, туда иди. Тренера найдёшь, в группу просись. А Пробегу пряник свой отдай. Имя там, на табличке написано. Да не бойся, не кусается он».
 Травка ещё жидкая, в полный рост не поднявшаяся. Вот через месячишко выдадут им косы, и дело веселее пойдёт. С ног по вечерам валиться будут, но кормов для своих любимцев заготовят вдоволь. На местный-то бюджет особой надежды нет: дорогое это удовольствие – конно-спортивную школу в посёлке содержать!
Идут-капают словно вода сквозь пальцы минуты. Но нет почему-то сегодня привычного веселья. Никто анекдотов не рассказывает и даже Андрюшка никого не задирает, искоса, с виноватостью какой-то непонятной поглядывает на Саньку. Подходит нерешительно, рядом присаживается, разговор заводит:
- Сашок, а ты это… Ну, если бы Пробега не было, то какую бы лошадь под седло выбрал?
Санька усмехается. Вот спросил, так спросил! Да если бы не было Пробега, то и ему, Саньке, на конюшне делать бы нечего было. Тоже выдумал Андрюшка вопросец! Но…с чего это такой разговор? Никак его, Саньку, на другого коня посадить хотят? Так не бывать этому! Но неудовольствие своё и волнение нельзя показывать. Нужно говорить ровно и спокойно:
- Думай, чего сказал. Или знаешь что? Так говори, не томи.
- Ты не расстраивайся только, разное случается… Но ты ж мужик, Сашок. Пробега твоего продали… Утречком увезли…
Дрогнули руки, упала на землю рубаха, разлетелись сочные стебли.
- Врёшь! Врёшь ты всё! Мне бы сказали! Предупредили бы!
Взвился Санька с земли жаворонком быстрокрылым. Эх, подняться бы сейчас к самому небу. Чтобы опалило солнце своим огнём, чтобы сожгло заживо! Лишь бы не чувствовать этой боли! В ворота конюшни вбежал, трудно дыша, и сжался в немой комок на цементном полу возле опустевшего денника. Не было слёз. Не было целого мира. Его, Санькиного мира, в котором жил Пробег. В сбруйной висела его уздечка, на бревне напрасно ожидало своего часа седло. А Пробега больше не было…
Санька не плакал, пока выслушивал какие-то бессмысленные слова тренера, пока шёл домой. И только там, на домашних огородах влез в чьи-то смородиновые кусты и заревел, как девчонка, в голос, с подвыванием… Размазывал солёные капли по лицу, захлёбывался рыданием, едва переводя дух. И не слышал, не видел, как идёт по узкой тропке рассерженная Серафима Никитична, самая вредная из дворовых бабушек.
А она подошла непривычно тихо, постояла минуту, грозно скрестив руки на необъятно-пышной груди, и охватила внезапно сухими ладонями зарёванное Санькино лицо. Не боясь запачкать землёй чистый ситцевый подол, упала рядом на колени, прижала Санькину голову к своему плечу:
- Их, как скрутило-то тебя, соколик. Горюшко ты моё горькое, хулиганистое. Чего натворил-то? Ты скажи-откройся, враз полегчает. Ай, беда приключилася? С лошадкой твоей что сталось? Так не горюй, не горюй, милок. Выздоровеет, выправится, вдвое пуще прежнего поскачет.
- Нет, бабушка, не поскачет уже. Продали моего Пробега, и попрощаться даже не дали! Пробегом коня моего звали…
Только это и сумел пробормотать Санька, уткнувшись, как малолетка сопливая в старческое плечо. Давился рыданиями, слёзы руками по лицу размазывая. И невольно прислушивался к словам, что напевом в самое ухо вливались:
- И мне тоже не дали проститься с соколиком моим, Василием Яковлевичем… Муж он мне был без году неделя, без недели день, а безо дня два часа… За свадебный стол сесть не успели, как ему повестку принесли. Чтобы, значит, был во всей справе на сборном пункте. Тотчас уехал мой Василёк, поцеловал только на прощание. И сгинул на фронте, весточки не успел послать. А я… Жёнкой, вроде успела стать, а девкой так и осталась…
Незаметно подкрадывается на мягких лапах летний вечер. Журчит ручейком рассказ Серафимы Никитичны, принося с собой дремотный какой-то покой. Не отступила, никуда не делась беда, засевшая в сердце злой колючкой. Но дышать стало легче, улеглись судорожные всхлипы.
- Пойдём-ка, пойдём домой, сынок… - треплет Саньку за рукав рубахи соседка. Помогает подняться, отряхнуть от пыли брюки.
А дома, уже сведя к переносице брови, встречает мать. Всплёскивает худыми руками:
- Явился, мучитель мой, истязатель!
И не словечка больше произнести не успевает. Выступила из-за Санькиной спины Серафима Никитична, оттеснила мать в узкий коридорчик, что ведёт в пятиметровую кухоньку:
- Ну-ко, Николавна, симфонию-то не заводи прежде времени. Потолковать нам с тобой надобно…
О чём там бабы говорили, Санька не знает. Вчера бы ещё обязательно подслушал, чтобы угадать какие громы-молнии его ожидают. А сегодня… Эх, да пропади оно всё пропадом!
Дни тянулись, окутанные странным туманом. Поблекли весенние краски, и солнышко уже светило не так ярко, как прежде. Мать пичкала какими-то таблетками: Санька горстями выбрасывал их тайком в унитаз. Была предупредительно ласкова, и тревожным взглядом провожала каждое его движение. Это не радовало, скорее раздражало.
На конюшню он больше не ходил. Согласно кивал, когда мать робко советовала: «Сходил бы, Сашенька, на улицу, проветрился. Гляди, какая погода-то нынче! А то в футбол с дружками погонял бы… мячик новый опробовал…». Богатый материнский подарок – кожаный футбольный мяч, уже два дня пылится в прихожей. Берёт его Санька, выходит во двор и спешит за огороды на пустырь. Скоро, говорят, здесь будут строить новый дом. А пока служит он местной ребятне футбольным полем. Но не вытоптанная пацаньими кедами круговина привлекает Саньку. Там, за двумя кирпичными обломками, что обозначают штанги ворот, растёт, важно покачиваясь на ветру, густой бурьян в человеческий рост. Он забирается в самую гущу, падает наземь, подминая под себя тугие стебли, закрывает глаза. И вспоминает прежнюю счастливую жизнь, наполненную привычными запахами, скрипом седла, тонким, шаловливым конским ржанием. А перед глазами встаёт пыльная дорожка конкурного поля, стог сена, за духовитой громадой которого, бывало, закуривали они, пацаны, чудом добытую и строго запрещённую папироску: одну на всех. И глаза Пробега: тёмные, с дымком, под длиннющими ресницами.
Снова подступают слёзы – никак не справиться с ними. Но… Доносится со стороны поля шелест. Так и есть, какой-то непрошенный гость упрямо пробирается сквозь бурьян. Податливо раздвигаются стебли под напором поцарапанных, загорелых пацаньих рук, открывая взору хитрющую Витькову физиономию. Стоит он над скрючившимся на земле Санькой, постукивает по резиновому сапожку самодельным хлыстиком, прячет в уголках губ непонятную улыбку. Потом важно протягивает Саньке ладонь:
- Здорово.
- Привет. Зачем притопал?
- Да так, новости есть.
- Хорошие?
- Неплохие. Для тебя особливо…
Помолчали. Витёк опускается рядом на колени, прихлопывает нудно жужжавшего комара и наигранно грубовато произносит:
- Ты, Саша, вот что… На конюшню сходил бы…
Усмехается Санька с неожиданной для самого себя горечью:
- Зачем? Пробега то там нет. А без него, знаешь…
- А ты сходи, посмотри, есть или нет.
Словно огнём опалило Саньку, сошёл со щёк обычный румянец, горячо и больно застучало в висках. Мечется в голове одна мысль: «Посмотри, есть или нет. Есть или нет! Есть?! Или издевается? Нет, не посмел бы, побоялся… Или вернули его Пробега? А вдруг?..».
С места он рванул так, что, наверное, новый мировой рекорд по бегу установить бы смог. Потом обуздал собственное нетерпение, зашагал с кажущимся спокойствием. А перед воротами конюшни и вовсе сробел, тут то и нагнал его запыхавшийся Витёк, улыбнулся лукаво и взволнованно:
- Ну, что стоишь? Идём же…
Ноги сами понесли Саньку к знакомому деннику. Пустому, нежилому совсем, чисто начисто прибранному. И снова перехватило дыхание, злость поднялась в душе. Яростная, бездумная, несдержанная. Сжатым кулаком грохнул Санька по железным прутьям и боли не почувствовал, в кровь разбив пальцы. К Витьку повернулся, тяжело дыша, хлестнул наотмашь по его растерянному лицу. Бросился к выходу и лишь спустя несколько секунд услышал Витьков голос:
- Саша, остановись! Не туда смотрел-то! Сюда подойди!
Подошёл. Но уже равнодушно, безразлично, словно робот. Увидел ярко рыжую красавицу Вараву. Ещё недавно была она на сносях, а сегодня заботливо облизывает своего жеребёнка. Тёмно гнедого, почти вороного, с лохматой, спутанной гривой. Вот скакнул он капризно в сторону, взбрыкнул тонкими ногами и неожиданно, просунув мордочку сквозь прутья решётки, прижался тёплыми, мягкими губами к Санькиной руке.
Потеплело на сердце, но не ушла ещё из него горечь. Потому и отстранился он досадливо, на Витька хмуро глянул, спросил тяжело:
- Ну, и что? Мы о Пробеге говорили…
А Витёк залился соловьём, к деннику чумазую свою пятерню протягивая:
- Ты, что же, Саша, не понял ничего, не догадался? Это же его, Пробега, жеребёнок! Смотри!
Покачивается стригунок на слабых ещё ножках, смотрит на Саньку. А глаза у него… чёрные-чёрные, с дымком голубоватым… Отцовские глаза. И стать его, и масть – всё от Пробега. Тяжёлая мозолистая рука опускается на плечо, перекашивает его к низу. В голосе тренера нет жалостливых ноток, только деловитость давно знакомая и привычная:
- Скоро на Павадониса недоуздок надевать, а потом и к седлу приучать его нужно, к узде. Кто этим заниматься будет? Хозяина-то нет у него. И не будет, видно… Ты, Александр, как считаешь, кому лучше ТВОЕГО коня под опеку отдать?
Обида захлестнула Саньку. И за слабость свою, и за тренерское ехидство намеренное, и за его поспешность в решениях. Припал он спиной к прутьям денника, на тренера взглянул исподлобья, зубы сжав так, что скулы судорогой свело. Бросил вызывающе:
- Мой это жеребец. Сам на него сяду, когда время придёт.
- А что же до той поры делать станешь? Зрителем на тренировках будешь?
Щурится тренер, Алексей Владимирович, по-отцовски. Задаёт каверзный вопрос, а сам знает: не сможет Санька на тренировках быть «зрителем». Потому и кивает сейчас в сторону сбруйной:
- Иди, готовься. Аргонавта сегодня работать будешь. Да учти, жеребец молодой, своенравный. Кроме меня да форейторов на него никто пока не садился. Справишься?
- Справлюсь…

Бежит Павадонис по кругу, как струна натянута корда, подрагивает в Санькиных руках. Бежит годовалый жеребчик, солнечные блики лежат на лоснящейся, ухоженной шкуре. Но вот, сбился с ноги, игривым прискоком приближается к человеку, встаёт на «свечку», угрожая копытами. И, кажется, что накроет он сейчас своего юного хозяина всем телом. Только Санька хорошо знает: опустится Павадонис на землю в одном сантиметре от него, не задев и краешком копыта. Не поранит ни в коем случае. А через полтора года понесёт он легко и послушно своего седока по дорожке конкурного поля. И стоящие в смене лошадки, не будут успевать за его машистой, широкой рысью. Какой-нибудь «Андрюшка» снова вспомнит временно забытую кличку: «пылесос». А он, Санька, снова вспомнит Пробега. Без боли уже, без горечи. Просто вспомнит…

Не удастся сбыться Санькиной мечте. Через год, объезжая своего коня, упадёт он с седла и, помня строжайшее правило, не отпустит повода. Необученный ещё жеребчик не остановится рядом, раздробит крепким копытом коленную чашечку своего хозяина. Лёгкая хромота навсегда преградит Саньке дорогу в большой спорт. Лошадей он не бросит, но и настоящим спортсменом уже не станет…