Словно чужой

Марат посолил кусок черного хлеба и смешал украшенный петрушкой островок сметаны  с борщом. В обеденный перерыв столовая наполнилась гулом множества голосов. Марат говорил громко.
- Что Дениска опять отколол?
Надежда Петровна, сотрясаясь от хохота бурлящего внутри, положила вилку с истекающей жиром котлетой на краюшек оббитой тарелки.
- Подходит ко мне с машинкой, трясет ее и говорит: «Бабушка, эту трещотку я отдам тебе за семь поцелуев».
Надежда Петровна залилась густым смехом.
Марат улыбнулся, и на его гладковыбритых щеках появились две большие добрые ямочки.
- А-а-а. Подождите, подождите. Это Андерсен. Сейчас вспомню. «Свинопас»!
Надежда Петровна закивала.
- Я Аню спрашиваю, что это Дениска такое говорит. Она так и сказала, из сказки, мол.
- Хорошая сказка.
- Марат Андреевич, вам бы детей. Пора уже. Сорок ведь. А все со старой бабкой возитесь.
- Это вы-то старая бабка?
- Все шутите. Умный, красивый, состоятельный мужчина. Непьющий. Придирчивый вы, видно, а то бы давно себе жену нашли.
Марат отложил ложку и, облокотившись на стол, наклонился вперед и доверительно, почти шепотом сказал:
- А мне, Надежда Петровна, жена не нужна. Мне муж нужен.
Надежда Петровна изменилась в лице. И вдруг захохотала, ударяя ладонью по столу.
- Марат Андреевич, сколько знакомы, никак не могу привыкнуть к вашим шуткам. Ведь поверила, поверила. Они же все это,  – Надежда Петровна, согнув руку, стала махать кистью и двигать плечами.
- Как огурцы? Пошли?
- Пошли, Марат Андреевич. В следующий раз на дачу поеду, привезу вам огурчиков, клубники.
- Совсем бы пропал без вас, Надежда Петровна.
Направляясь в свой кабинет после обеда, Марат остановился у большого зеркала в тускло освещенном холле и ободряюще улыбнулся себе.
В этот вторник, возвращаясь домой после вечерней пробежки, он услышал голос, звенящий, с каким-то надрывом в самых простых словах. Глаза  голубые. С хитринкой. Прядь черных волос падает на лицо. Встретились взглядом. Не надо. Марат отвел глаза. Он жил, как совершают марш-бросок – стараются не замечать стоптанных в кровь ног и не думать о том, как долго еще осталось. Он словно вводил себя в транс: овсянка по понедельникам, манка по четвергам, двадцать минут бег утром и вечером, душ, работа, ужин, ноутбук, который был для него книгой, кинотеатром, музыкальным центром и никогда не оставлял наедине с самим собой.
Целую неделю он пытался вернуть себя в состояние полного отсутствия в собственной жизни.
В понедельник Марат возвращался с работы позже обычного. На спортивной площадке его окрикнул тот голос.
- Сколько можешь подтянуться?
Ни одного остроумного ответа в голову не приходило. Марат поставил на землю коричневый портфель из искусственной кожи. И перед тем как взяться за перекладину, инстинктивно провел по ней рукой. Она оказалось холодной и шершавой, там, где облупилась краска. Насчитав двадцать четыре подтягивания, Марат спрыгнул на землю и взял портфель.
- А ты?
Паренек со звенящим голосом повис на перекладине, закинул ноги наверх, и, зацепившись, отпустил руки.
- А я могу только так.
Перекувырнувшись, он оказался прямо перед Маратом. Их лица были так близко, что Марат попятился и, ткнув паренька в крепкий живот, сказал:
- Не верю.
Паренек сделал шаг вперед и оказался еще ближе. Невыносимо близко. Марат выронил портфель.
- Совсем стыд потеряли! Милиции на вас нет!
В нескольких метрах от них стояла толстая тетка с пакетом «Лента» и складками жира в обтягивающей одежде.
Вытянув шею вперед, Марат медленно пошел к тетке и зашипел как гусак. Она развернулась и быстрым шагом, почти бегом пошла прочь, бормоча:
- Совсем одурели, *** несчастные.
И вслед зазвенело:
- Уважаемая женщина, мы очень даже счастливые!
Он улыбался.
- Рискованно. Она с перепугу могла огреть тебя пакетом по голове. Возможно, что в прошлой жизни ты был одним из тех гусей, что спасли Рим от варваров?

Богдан вставал в шесть и уходил на завод раньше, чем просыпался Марат, оставляя повсюду следы своего присутствия: помятую подушку, скомканное одеяло, мокрый пол в ванной, открытое окно на кухне, свежесваренный кофе и еле уловимый запах сигаретного дыма. И это его невидимое присутствие делало особенным каждый будний день, а выходные…
Было субботнее летнее утро. Комната плавала в солнечном свете, восхитительно ярком, нежном, теплом. Богдан, вынырнув из-под тонкого одеяла, легко вспрыгнул на стол.
- Мне иногда хочется забраться куда-нибудь повыше. Прямо на центральной площади. И выкрикнуть людям что-нибудь эдакое: «Я видел, как лучшие умы моего поколения, разрушенные безумием, умирающие от голода, истерически обнаженные…» Представь себе вопить на площади во весь голос: «Кто сфинкс из бетона и алюминия, расколовший их черепа и выевший их мозг и воображение? Молох жестокий судья человечества! Молох, чья грудь динамо человеконенавистничества!» Как он написал эти безумные и прекрасные строки: «С сердцем полным поэзии, вырванным из собственного тела, годным в пищу тысячи лет»?
- Гинзбург и был безумцем. Сумасшедшим. «I saw the best minds of my generation destroyed by madness, starving hysterical naked». Нельзя по-настоящему почувствовать всю  красоту чужого языка.
Богдан слез со стола, положил руку на грудь Марата слева и постучал, словно отбивал ритм сердца.
- Можно услышать и понять чужой вопль. « Я с тобой в Рокленд, где ты словно чужой, я с тобой в Рокленд, где мы вырваны из комы рокотом аэропланов наших душ».
Слова вылетали из него, порхали в воздухе и оседали в скудно обставленной комнате: на темной кровати, шкафу и столе с придвинутым вплотную стулом. Безликие стены, одетые в невзрачные обои, без единого украшения, жадно впитывали в себя слова, обещая навсегда сохранить это утро.
Марат боялся разрушить это чувство, кажущееся столь прочным и столь хрупким, как шелк, который, взлетая, медленно, но неизбежно опускается вниз и, встречаясь с безупречно острым лезвием, касается пола уже разрубленным надвое.
Поэтому он не задавал вопросов, рассматривая фотографию мужчины, подбородок и линия губ которого были в точности как у Богдана, который помогал в данный момент   своей матери на кухне готовить ужин.
- Он ушел из-за меня, - вдруг показался Богдан в дверном проеме. - Пойдем ужинать.
Марья Семеновна  - женщина с ласковыми взглядом – говорила спокойно и тихо, не оставляя в разговоре неловких пауз. Лишь когда она спросила:
- Твои родители живы?
А Марат ответил:
- Только мать.
Наступила тишина. От Марата ждали хотя бы слова о ней. Марья Семеновна заговорила о своих вышивках, развешенные по всей квартире.
Но Богдан, ни разу до этого не задававший вопросов о родителях, стал просить познакомить его с матерью снова и снова. Какой же он еще мальчишка. Думает в жизни только и есть одна проблема: примут его или нет.
- Пойдем! - согласился, наконец, Марат.
- Купить по дороге цветы?
- Купи.
Не говоря ни слова, они долго ехали в автобусе – хмурый Марат и Богдан с пышным букетом мелких кустовых роз. Потом шли пешком и, наконец, оказались в больнице.
На втором этаже их встретила медсестра.
- Марат Андреевич, ну куда вы? Что нам с ней после ваших визитов делать?
- Передадите? Я тут постою.
Марат передал ей небольшой пакет, а Богдан, очнувшись, сунул цветы. Медсестра открыла дверь, и из палаты пахнуло больничным запахом.
- Серафима Александровна, вот вам носки новые, вы же все мерзните и цветы.
- Кто там? Кто принес? Андрюша?
Дверь распахнулась, и на пороге появилась мать – еще более тощая, чем Марат помнил ее с прошлого раза.
Она быстро зашептала:
- Андрей, Андрей, здесь такие огромные тараканы. Никогда таких не видела. Под подушку забираются. Андрей, я так не могу.
Марат крепко зажмурил глаза, чтобы не заплакать.
- Мама…
За спиной ее показалась медсестра и сильно замотала головой. Он понял.
- Сёмочка, родная моя, потерпи. Тебе еще надо подлечиться. Это мой друг Богдан.
Мать стала поправлять волосы.
- Андрюша, у нас такой беспорядок, а ты гостей привел.
Богдан обнял ее и заплакал.
- Ничего-ничего, - сказала она и тут же шепнула, - Маратушка, он чего?
- Мама…
Богдан выпустил ее из объятий. Марат поцеловал в лоб и крепко прижал к себе.
- Мама, как ты?
- Андрюша…
Медсестра взяла ее под руку и повела в палату.
- Пойдемте, Серафима Александровна.
- Сёмочка, тебе надо что-нибудь?
- Андрюша, ноги мерзнут, принеси носков шерстяных.
- Хорошо. До встречи.
Марат спустился на улицу.  Богдан догнал его, хотел что-то сказать…
- Уйди.
- Марат...
- Уйди, пожалуйста, просто уйди сейчас.
Богдан ушел.
Марат, постояв немного, поплелся домой. Увидев знакомое лицо, он машинально поздоровался и прошел мимо. Мужчина догнал его.
- Простите, мы знакомы?
- Что?
И тут Марат понял, что именно в мужчине показалось ему знакомым: подбородок и линия губ, чуть прикрытых седыми усами.
- Нет. Я узнал вас по фотографии. Я, - он искал спасительное слово, - я… я тесть вашего сына. Будущий тесть.
Отец Богдана просиял. Он пожал руку Марата.
- Я так рад. Такая встреча. Рад с вами познакомиться. От Богдана не дождешься. Только бы на свадьбе и познакомились. Как невесту зовут?
- Серафима. Сёма.
- Красивое имя. А у вас нет ли?
- Чего?
- Фотографии.
- Нет. Нет. К сожалению, нет.
- Может, все вместе поужинаем. Завтра скажем?
- Конечно. Конечно. С удовольствием.
- Приходите с женой, с Серафимой. Я приглашаю. Угощаю.
- Жены нет, - Марат помотал головой.
- Сочувствую.
Они договорились о встрече на завтра в ресторане.
Марат пошел к Богдану и, как только тот открыл дверь, выпалил:
- Я видел твоего отца.
- Видел?
- Он пригласил нас на ужин.
- Серьезно? Невероятно. Как ты это сделал? Ты невероятный! Спасибо тебе.
Богдан говорил, говорил, говорил. Он был так счастлив. И чем больше он говорил, тем яснее Марат понимал, что не сможет сказать ему самого главного о назначенной встрече.
На следующий день, когда Марат шел к ресторану в компании Богдана и Марьи Семеновны, он судорожно перебирал варианты. Но все возможности относились к прошлому: можно было сделать вид, что он обознался, можно было сказать правду Богдану с самого начала, можно было прийти раньше них  и попробовать оттянуть момент, когда все выплывет наружу. Они шли рядом, нарядные, торжественные, убежденные в том, что прошлое можно изменить. Марат хотел одного, чтобы это продлилось дольше, чтобы и там внутри, при встрече с отцом и мужем, у них было время, чтобы насладится этой призрачной надеждой.
Но времени не было. Как только отец смущенно поцеловал щеку Марьи Семеновны, обменялся рукопожатием с Маратом и протянул навстречу Богдану руку, как только Богдан, будто не заметив этого, стиснул отца   в душевных объятиях, прозвучал вопрос.
- А где Серафима?
Богдан сдвинул брови. И все вдруг сложилось. Он все понял. Вот как.
- Заболела, - сказал Богдан.
Все кончено.
Они сели за стол. Подошла официантка.
- Уже выбрали?
- Кофе, - заказал Богдан, - латте.
- Гляссе, - сказала  Марья Семеновна, понимая лишь, что сейчас не стоит ничего спрашивать.
Только отец Богдана не чувствовал подвоха.
- Мы еще подумаем. У нас сегодня праздник. Пока бутылку коньяка и четыре рюмки, будьте добры.
Богдан ощупывал карманы в поисках пачки сигарет, но, увидев, как отец выложил  на стол свою пачку, замер.
- Богдан  - мужик, - начал отец, хлопнув его по плечу. – Знаете, он ведь в армии был. Сам захотел. Предлагали ведь отмазать. А он сказал: пойду! И пошел же. Сказал: после армии поступлю в институт. И поступил. Мужик! И учится на этом…
- Филологическом, - тихо сказал Богдан.
- Горжусь. Мужик.
Богдан встал, подал сумку матери и с трудом выговорил:
- Папа, тебе нечем гордиться.
- Богдан, что ты? Что я не так сказал?
Богдан, проходя мимо Марата, положил руку ему на плечо:
- Вот моя Серафима.
И вышел.
Официантка принесла рюмки и коньяк.
Отец Богдана, не глядя на Марата, выпил рюмку и, кинув деньги на стол, тоже вышел из ресторана.
Марат выбежал на улицу. Где-то вдалеке, теряясь среди незнакомых и чужих людей, от него уходил Богдан, держа под руку женщину с ласковыми глаза. Уходил, разрушив его привычную жизнь и дав взамен то, после чего уже невозможно было…
Богдан обернулся.