Глава 9. Перст Божий

На северном побережье острова, словно торчащая из земли рука великана, стоял менгир, прозванный «Перстом Божьим». С этого места не было видно огоньков порта, и вокруг зияла пустота и страх. Этого места, несмотря на тесноту, царившую на острове, туземцы испокон веков избегали. Здесь, согласно легенде, собирались на шабаш ведьмы и плясали ночь напролёт. Скалы под ногами издавали странные звуки, словно океан проходил под островом широким каналом. Островитяне ещё упорнее избегали этого места с тех пор, как где-то здесь пропал первый строитель маяка.

В то время, как «Ян Безземельный» искал в темноте дорогу к причалу, а население всего острова ожидало его на молу, под менгиром стояли двое. Их одежда ничем не отличалась от одежды островитян. Длинные брезентовые плащи с капюшонами, воняющие ворванью, и резиновые сапоги с голенищами до колен. Один из них держал в руке трость, окованную железом. Они пристально смотрели не туда, откуда должно было появиться судно, а в противоположную сторону. Опущенные капюшоны скрывали их лица. Они долго стояли молча, но, наконец, один из них тихо, словно опасливо, сказал дрожащим голосом:
— Поджилки трясутся…

Человек с тростью на мгновение оторвал взгляд от океана и тихо захохотал:
— Чего боишься? Ведьм?
— Боюсь, что всё это плохо кончится. На острове сейчас много чужаков, трудно узнать шпика среди туристов. Ходят, шныряют по углам. В шпионской сети сейчас больше глаз, чем раньше. Ходят тут разные. Вроде ангелы, а на самом деле – дьяволы. А вдруг кто-то наткнётся на грот? Не лучше ли бросить всё и свернуть дела? Смыться на континент, пока ещё есть время.

— Кончай ныть! – обозлился человек с тростью. –  Ещё одна партия, и только тогда можно будет ехать ловить рыбку на материк, или сажать капусту. Сколько лет здесь работаем, и до сих пор никто не наткнулся ни на один наш след. Почему именно сейчас они должны что-то найти?

— Ты не забыл об инженере, об этих рыбаках – Ренарде и его дружках, которые якобы случайно наткнулись на тоннель? Ещё чуть-чуть, и шум поднялся бы больший, чем сейчас от океана. А инженер? Если бы мы не убрали в последнюю минуту со скалы тело… Прошли те времена, когда мы могли делать всё, что в голову взбредёт. Игра не стоит свеч. Не те времена…

— Не хнычь. Дела идут неплохо, товар тает, как снег на солнце. Нечего плакать. Ещё одна партия, и конец. Только тогда уедем на континент сажать капусту, ясно?

— Сегодня – в последний раз, — с вызовом сказал низкий. – Я сыт всем этим по горло. Ночами не сплю. Всё ещё слышу крик тех, за перемычкой. Брррр, это тащится за мной даже днём. И выпивка не помогает, а «снег» позволяет забыться только на время…

— Ну, это твоё дело. Но пока мы связаны, как два коня в одной упряжке, должны тянуть одинаково, иначе… — в голосе его звучала явная угроза, а конец трости прочертил круг перед самым носом у низкого.

— Я тебе просто советую… Ради собственного здоровья.

— Видал я кое-где твои советы, дурак. Здесь я советую, и если что – сумею заткнуть пасть…

Они замолчали, прислушиваясь. Где-то в океане глухо завыла сирена. Низкий прошептал:
— «Ян Безземельный» ищет дорогу в порт. А в такую погоду всё возможно…

— Ничего не случится! Капитан с закрытыми глазами проведёт судно, это – старый пройдоха. Десять лет на одной и той же линии, это о чём-то ведь говорит! А впрочем, кончай жаловаться! Лучше высматривай сигналы. Они уже должны были всё сделать. Что-то сегодня долго копаются.

Низкий, однако, всё не мог успокоиться:
— А утром в море вышел Ивек Керьян с двумя дружками. Наверняка до сих пор ещё не добрались до мола…

— Кто их заставлял? – буркнул тот, что с тростью. – Нужно быть сумасшедшим, чтобы выходить в море в такую погоду. – Он помолчал. – Говоришь, Керьян… Сын старого Керьяна? Смельчак? Сам участвовал в строительстве маяка, а потом некоторое время был его смотрителем?

— Да, он самый.

— Наше счастье. Если случится несчастье, люди увидят в этом перст божий. Слишком он смел и дерзок. С некоторых пор перестал даже шапку снимать. Если, не дай Бог, с ним что-то случится, власти потеряют опытного кандидата для работы на маяке. Понимаешь, что это для нас значит?

Вдруг, как по команде, оба одновременно бросились к скале, у низкого при этом застучали зубы, словно в лихорадке. В океане вспыхнул свет. Медленно, с трудом, словно нехотя, луч света пополз по острову, на мгновение высветив скорчившиеся у скалы фигурки. Луч скользнул по ним и осветил океан, чтобы через мгновение снова вернуться на остров. Постепенно вспышки света всё учащались.

— Тысяча чертей! – выругался мужчина с палкой. – Проклятый маяк ожил! Неужели Людвик не получил посылку? Неужели…

Он не закончил фразы. Перед ними на мгновение сверкнула красная вспышка. А луч маяка ненадолго выхватил из темноты в океане лайбу, которая на всех парах отчаливала от берега.

— Сигнал! – крикнул низкий. – Дали сигнал! Слава Богу! Отходят. Только бы сторож в порту их не заметил… Только бы погони за ними не было!... Боже, Боже! Сделай так, чтобы их не накрыли!...

— Заткнись! – рявкнул высокий. – Кончай стонать! Всё в порядке. Их наверняка никто не засёк. Завтра утром товар будет в безопасном месте. —  Он вытянул костлявую руку и тростью погрозил маяку. – А с этими, с маяка, мы ещё посчитаемся! Пёс паршивый, чуть не погубил всё. Возвращайся к себе. Я ещё задержусь здесь. Лучше, чтобы нас не видели вместе.

Низкий с глубоким вздохом надвинул капюшон на глаза и, не прощаясь, ушёл вглубь острова. Высокий остался ещё надолго. Он хотел быть уверен, что моторка таможенников не выплыла в погоню за таинственным судном. «Сегодня дежурит Горыл, - подумал он. – Свой человек… С этой стороны неожиданностей не будет. Но всё-таки выжду ещё немного…». И только когда капли воды стали падать ему за шиворот, он посмотрел на часы. «Теперь пора, — решил он. – Мне нельзя опаздывать на приём».
        ***

        Вилла мэра Острова Ведьм стояла на склоне, за высоким забором из гранитных блоков. Ворота были распахнуты, словно широким жестом приглашали избранных гостей внутрь. Весь первый этаж был ярко  освещён, и туземцы шептались, что сегодня состоится обручение Марии Моники с господином Эмилем де Монфором. Мэр Лабро гордился своим происхождением, как он утверждал, от первых крестоносцев, и не выдал бы свою дочь за кого-то стоящего ниже по происхождению.

В маленьком будуаре перед большим зеркалом одевалась с помощью горничной Мария Моника. Она критически разглядывала своё отражение. Первая молодость была у неё уже позади. Опасаясь морщин, она не смеялась, не плакала, избегала всяческих переживаний. Её лицо производило впечатление фарфоровой маски с постоянно приклеенным к ней выражением безразличия ко всему окружающему. Только к войне она не была равнодушна, постоянно её проклинала за то, что лучшие годы своей молодости вынуждена была провести в затворничестве. А как именно тогда её манили  развлечения и танцы!... Не насладилась она всем этим, не насытилась. Во время войны мужчины её круга интересовались не дамами, а девками, которых можно иметь без последствий. На войне они прежде всего делали карьеру и обеспечивали себе будущее. Маска Марии Моники вводила их в заблуждение. Некоторые в этой красоте усматривали даже какие-то духовные глубины, которых там не было.

Брат Марии Моники, Павел, докучливый как оса, называл её Мумией Моникой. Но ей это было безразлично.

— Который час? Гости съезжаются? Вернулся ли мсье де Монфор?

— Господин мэр сидит в своём кабинете. Мне поручено не впускать к нему никого раньше девяти вечера, потому что у него срочные дела. Господа Павел и Пётр ещё не вернулись, а ваш наречённый ненадолго вышел. Господа, комендант порта, комиссар и ксендз ещё не пришли.

— Оставь меня одну. Проследи, чтобы в салоне всё приготовили вовремя. Как только вернётся господин де Монфор, сообщи мне.

Горничная кивнула головой и вышла. Мария Моника уселась на краешке кресла, чтобы не помять атласное платье. Глубоко задумалась. Её наречённый, господин де Монфор, не был богат. Однако жаждал  того достатка, который окружал его с детства во владениях отца. Тот достаток он после смерти отца растратил на женщин, пропил и проиграл в карты. Мария Моника не питала иллюзий относительно его намерений. Женитьбой на богатой дочери мэра он хотел кратчайшим и легчайшим путём получить состояние.

Тихий стук вывел её из задумчивости. Не дожидаясь позволения, в дверях появился господин де Монфор, держа одной рукой трость, а  другой – букет красных роз. Она успела разглядеть, что его чёрные туфли испачканы грязью и песком. Де Монфор грациозно поцеловал Марии Монике руку.

— Прости меня, дорогая. Возвращаюсь из порта. «Ян Безземельный» прибыл сегодня с большим опозданием, а я не мог прийти к наречённой без красных роз, которые ты так любишь. А их невозможно достать на этом проклятом острове. – Он подал ей громадный букет. – Океаном  прямо с континента. Капитан лично позаботился по моей просьбе.

При виде прекрасных роз лицо Моники не потеряло своей кукольности. Только искрящиеся глаза выдавали, как сильно её тронуло внимание наречённого. Розы. Красные розы. Этот цвет ей больше всего к лицу.

— Мило. Ты очень мил, Эмиль.

— А ты с каждым днём всё хорошеешь. Давно у тебя это новое платье? Прекрасно в нём выглядишь.

Новый наряд и впрямь был достоин внимания, хотя бы потому, что материала хватало  ровно настолько, чтобы прикрыть ягодицы, живот и грудь. В душе он признавался себе откровенно, что эти одежды к лицу его «Мумии». Мумия-то мумия, но красива, как никто из дам Бретани. Хотя де Монфор всё более критично относился к этой кукольной красивости своей наречённой.

Ибо чего она только ни делала, чтобы подольше не стариться! Каким только истязаниям ни подвергала своё лицо в косметических кабинетах! Его щипали, трепали, месили и опрыскивали,  и лицо, и живот, и всё тело. Массаж, облучение, душ, кремы… Мария Моника старости опасалась больше, чем смерти.

— Я сейчас вернусь. Переменю одежду и обувь.

Мария Моника вновь осталась одна. Взяла из букета одну розу и повертела её в руках. Странный этот Монфор. Иногда его только бы целовать и ласкать, а порой – хлестать по лицу. Порой  он до крайности деликатен, а порой так груб, словно произошёл не из французских аристократов, а из черни.

Первым у парадного позвонил комиссар Франциск Люссак. Лакей принял у него плащ, шляпу и трость. За комиссаром ворвались бурей два близнеца – братья Марии Моники, Пётр и Павел. На бегу они швырнули верхнюю одежду на вешалку, а трости в угол. Позднее появился ксендз, а последним пришёл комендант порта. Руки у него дрожали от волнения, когда он отдавал шляпу и трость.

Он хотел извиниться перед хозяином за опоздание, но его слова заглушила музыка оркестра, помещённого в зале приёмов на возвышении под пальмами. Музыка и аплодисменты приветствовали вошедшую в зал пару: Марию Монику и Эмиля де Монфор.

Только за столом де Монфор спросил, откуда на острове такой оркестр. Ему ответила Мария Моника:
— Этот сюрприз приготовил папа. Музыкантов привезли прямо из казино Пари Плаз. Папа знает, что ты любишь хорошую музыку. Они приплыли сюда на нашей яхте.

— Виват! Наш холостяцкий!

Все встали. Тост оказался как нельзя более кстати. Мэр был вдовцом, комиссар во время своих скитаний по Африке не сумел – как он сам говорил – «обабиться», а ксендз, известно, он – ксендз. Пётр и Павел были холостяками, а комендант порта оставил свою жену на континенте, потому что островной климат ей не подходил.

— Наш холостяцкий, конечно, — повторил, как эхо, Павел. – А тебе, милая сестрица, я купил меховые туфельки, чтобы не слишком притесняла свояка.

Гости поняли намёк. Грохнули смехом, а де Монфор покорно махнул рукой.

— Что поделаешь? Только раз козе смерть. А за мягкие туфли – спасибо, пригодятся на старости лет.

Атмосфера пиршества становилась всё горячее, по мере того как лакей уносил опустевшие бутылки. Тон задавал, конечно, Павел.

— Мадам! Месье! А теперь, чтобы стало ещё теплее, пусть моя прелестная сестра нам что-нибудь станцует. Она здесь единственная женщина, и – хочешь, не хочешь – должна нас развлекать. А прежде всего она должна развеселить надежду нашего рода – Петра Лабро.

У Петра сегодня, действительно, не было настроения веселиться. Он мыслями был где-то далеко, и даже выпитая водка не смогла улучшить его настроения.

— У каждого в башке свои тараканы! – выкрикнул Павел. – Прежде чем выступит моя сестра, я расскажу, что случилось с моим братом. Как вы знаете, он увлекается конной ездой. Говорят, что мамуся наша родила его в седле, поэтому ноги у него – как обручи от бочки!

— Прекрати! – оборвал его Пётр. – Не то дам по шее.

Пётр был невысок, но коренаст и выглядел сильным мужчиной. Лёгкую кривизну его ног подчёркивали бриджи и высокие шнурованные ботинки. Лицо у него было бледным и плосковатым, а обильно усыпавшие его, как зёрнышки перца, веснушки и коричневые бородавки выглядели как пузырьки в блине – были разбросаны по щекам и лбу. Движения Петра были неловкими, а лицо подвижным. Бегали глаза, морщился нос, отвисал подбородок, а морщины, сбегающие от носа к подбородку, были неожиданно глубокими, и от этого молодой человек становился похожим на старца. Трудно было сказать что-то о его характере, о цвете его глаз, о возрасте.

— Прекращу, когда у тебя поднимется настроение. Эта шутка не оскорбит слуха уважаемого ксендза. Вы знаете, я езжу на коне как заправский жокей, хотя у меня прямые ноги. А у Петра ноги похожи на букву «О», а на коне сидит так, что люди бока надрывают, глядя на него. Выбрались мы однажды на прогулку. Мой милый братец умудрился оседлать капризного коня, который сразу же раскусил всадника. От тряски, от скорости, запыхавшийся, Пётр съехал как-то на лошадиный круп, и какое-то время гарцевал, держась за конский хвост, а потом в отчаянии завопил: «Павел, подожди! Уступи мне своего коня, а этого я уже объездил!».

Гости взорвались громким смехом, но Пётр не успел ни ответить, ни отомстить брату такой же злой шуткой. В салон вошла Мария Моника. Она была наряжена в испанский костюм, поэтому  свободно могла станцевать свою любимую «сегидилью».

Мужчины встретили её долгими аплодисментами. Хотели подбодрить её. Но этого не требовалось; она была в своей стихии.

Она извивалась по-змеиному. Вуаль то окружала её туманом, то трепыхалась в вихрящемся воздухе тонким парусом. Бриллиантовая диадема на высоко зачёсанных волосах цвета воронова крыла сверкала так, что глаза резало. Танцовщица артистично изгибала руки, двигалась всем телом, лебединой шеей, кружилась в таком головокружительном темпе, что порой не было видно ничего, кроме сверкания бриллиантов и тумана вуали. Из волос её выпала красная роза и, словно специально, упала у ног Эмиля. Он поднял цветок, затем подхватил Марию Монику и, подняв её, начал кружиться с своей ношей до потери дыхания, до головокружения. Наконец поставил запыхавшуюся танцовщицу на ноги, не выпуская её рук. А потом  громко засмеялся, пристукивая каблуками.

Павел от радости даже взревел.

— Ну и как, господа?! Нет слов,  восхитительно! Не знаю, как и благодарить за такой танец! В жизни не видел, чтобы так танцевали «сегидилью»… Да здравствует Мария Моника! И свояк де Монфор!

Все громко поддержали его. Даже Пётр, который сначала сидел тихо, теперь топал ногами, чтобы выразить своё восхищение. У комиссара лихорадочно блестели глаза. Он смотрел на красивую пару с явной завистью. Мария Моника… О ней он мечтал во сне и наяву. Это была женщина, ставшая его идеалом. Эта женщина была по нему. Завоевать её или быть её рабом…
Друзьями они были давно, но только друзьями. Сперва комиссар почувствовал, что к нему неплохо относятся. Он упрекал себя, что в её обществе теряет всю бойкость, которую обычно проявляет при общении с другими женщинами. Возможно, если бы он попытал счастья раньше… А потом поперёк дороги стал проклятый Монфор. Комиссар не был самонадеян, он знал от женщин, что его можно полюбить. Говорили, что он похож на прославленного актёра Жана Габена. Он был крупным и широким, как шкаф. Постоянно ощущал уверенность в себе и в своей физической силе. Не впадая в сантименты, он всегда шёл прямо к цели, отбрасывая с пути все помехи. Брал жизнь и женщин – как он сам говорил – «за грудки». И до сих пор ему всё удавалось. И только Мария Моника смущала его. Перед ней он становился большим ребёнком. Возможно, потому, что была дочкой такого богатого и влиятельного папаши? А может, всё дело в её загадочном лице?

        Мария Моника, благодаря за овации, посмотрела на него. На губах у неё играла почти неуловимая улыбка, а блестящие глаза слегка щурились. Люссак почувствовал лёгкий озноб в позвоночнике.

        Внезапно собутыльники мэра услышали какие-то крики за дверью. В сопровождении лакея  в салон вошёл какой-то мужчина. Слуга держал его за полу плаща, но тот одним движением сбросил с себя клеёнчатую накидку. Остался перед мэром в латаных штанах и обвисшей жилетке. На ногах – грязные башмаки.

        Все умолкли, охваченные неясным предчувствием чего-то недоброго. Мэр вскочил. Ярость изменила не только цвет его глаз, но и  форму их. Сузившиеся, как у разъярённого пса, они метали жёлтые искры. Стоявшему перед ним Ленуару стало не по себе, но он не подал и виду. Проглотил слюну и выпалил одним духом:
       
        — Люди гибнут!
      
        — Я не врач! Поищи врача! Здесь его нет. Какое мне дело до всех! Что ты вытворяешь! Кто вам позволил… И как раз сегодня!

        — Люди гибнут в море, господин мэр. «Мария Моника» не вернулась в порт. Жизнь команды на волоске. Нужно, несмотря ни на что, организовать спасение! И с маяком неладно. Долгое время не действовал. «Ян Безземельный» едва не разбился о скалы. С маяка выпустили красную ракету, кому-то нужна помощь!
«Мария Моника», одна из лучших рыбачьих шхун, была собственностью мэра. И даже теперь ему мешают, этой ночью, когда он празднует обручение дочери! Просто какое-то невезение, дъявол побери…

        — Кто заставлял их выходить в такую погоду? Кто заставлял забрасывать сети в шторм? Кто? Сами виноваты, они мне ещё за это заплатят! Я им этого не прощу! А ты, скотина, убирайся! Ничего не хочу знать об этом! А Керьяна давно надо было уволить.

        Кто заставлял их плыть? Разве не забота о завтрашнем хлебе, о снастях, которые оставались в море, о рыбе на крючках? Разве могут себе позволить рыбаки, чтобы их лодки по нескольку дней оставались на приколе? Ведь мэр сам гнал рыбаков работать во время шторма. Уволить Керьяна… Как можно его уволить, если его команда давала мэру самый большой улов, самую большую прибыль? Сегодня мэр Лабро умывает руки. Не хочет иметь ничего общего с происходящим. Керьян был хорош до тех пор, пока ловил рыбу для господина Лабро. Стоило Ивеку попасть в беду, причём не по своей вине, а из-за маяка, как ему приходится за это расплачиваться. Коня, который тянет, погоняют кнутом, а когда у него кончаются силы – его пускают на бифштексы для бедных.

        — Керьян не ребёнок, — заговорил комендант порта. – Вышел утром в море на свой страх и риск. Господин мэр здесь совершенно ни при чём, в этом он прав.

        — А может, страховая касса всё-таки оплатит потерю шхуны? – вставил комиссар.

        — Порядок есть порядок, — ответил господин Дино. – Страховая касса не отвечает за то, что кому-то взбрело в голову ловить рыбу во время шторма. Ответственность ложится на шкипера шхуны, в данном случае на Керьяна. Разве что на маяке действительно что-то случилось. Нужно будет провести расследование. А это в вашей компетенции, господин комиссар.

        Рыбак угрюмо поднял голову.
        — Конечно, свалить всё на бедного легче всего, — сказал он, твёрдо глядя в глаза коменданта.

        У Ленуара было живое, выразительное, словно на гравюре, лицо. Взгляд его заострился, как нож, в болезненном напряжении, в предчувствии большой неправды.

        — Не жаль человека, а жаль лодки. Потому что человека найдёте легко, стоит только свистнуть, а за лодку придётся выложить из кармана!
Участники застолья ошеломлённо смотрели на Ленуара. Они впервые слышали, чтобы нищеброд, который всё своё носил на себе, имел наглость так разговаривать с ними. Лабро подскочил на месте, покраснел, как свёкла, но почувствовал приближение сердечного приступа и только махнул рукой. У него начинало звенеть в ушах.

        — Ну что ж, старик, — сказал он уже спокойно. – Похоже, скоро тебе придётся отправляться  на рыбалку… с удочкой. Ты уже не годишься для работы, правильно? Скандалить ты умеешь лучше, чем работать. Я таких, как ты, у себя не держу.
Мэр знал, когда и как ударить, чтобы свалить противника. Он говорил, глядя Ленуару в глаза, и рыбаку стало вдруг жарко, словно под ногами у него вспыхнула земля.

        — И это значит?... – выдавил он, наконец, беспомощно комкая берет.

        — И это значит, мой Ленуар, что в течение недели лодку, которую я из милосердия сдавал тебе в аренду, получит кто-нибудь другой.

        Ксендз, машинально кромсая ножом на ломтики торт, внимательно наблюдал за лицом сокрушённого этими словами рыбака. Ленуар то бледнел, то краснел. Хотел что-то сказать в своё оправдание, но от волнения не мог выдавить ни слова.

        — Да, да, мой Ленуар, — соболезнующе выговорил ксендз, не отрывая взгляда от ножа. – А всё потому, что слишком редко заглядываешь в костёл. И не помню даже, когда в последний раз выслушивал твою исповедь… Печально видеть твоё поведение, сын мой. Ты приносишь огорчения и Богу, и костелу, и ксендзу, который отвечает за тебя перед Богом.

        — Хотелось бы знать… — пытался вымолвить Ленуар, но духовник тут же прервал его. Размахивал в воздухе ножом, словно открещивался от зла.

        — Только без вопросов, мой Ленуар. Вашей святейшей обязанностью является как можно чаще  посещать костел. А не спрашивать и не дожидаться. Воля божья с нами. Не греши и не вводи в грех других.

        — А может, тут забастовкой запахло? – спросил комиссар. – Может, вы заодно с теми бунтовщиками с континента, а? Я вам дам забастовку! Ну что? Чего ты здесь ещё торчишь? Ты всё уже слышал.

        Ленуар, хотя и мог бы сказать многое, обдуманное по дороге на виллу мэра, но не в состоянии был вымолвить ни слова. Мэр загнал его сегодня в капкан. Неужели рыбак не знал, что обычным путём бедняк никогда не справится с такими господами? На континенте давно поняли, что просьбами и покорностью ничего не добьёшься. Нужно действовать иначе, решительнее. А может, даже пригрозить им.

        — Хорошая мысль. Может, так и сделаем, — ответил Ленуар, натягивая берет на голову. – Спасибо за совет. Посмотрим.

        Несмотря на то, что Лабро лишил его работы, а значит, и хлеба, рыбак не упал духом, не потерял веры в правоту своего дела. С ним нелегко было совладать. Ничего странного: в течение полувека его закаляли ветер и бури, несущиеся над головой. Ленуар был силён как молодой дуб, крепок внутренне, с волей и характером, которые не так легко сломить. Уже с детства он отличался острым видением мира и происходящих в нём перемен. Острее других он чувствовал и свои, и чужие беды. Теперь он стал словно скала, в которую извечно бьётся океан. И чувствовал, что кроме смерти, которой не избегнешь, его не уничтожат ни террор, ни голод, к которому он давно привык, и дети вместе с ним. Прошли те времена, когда их можно было запугать «Перстом Божьим». Всё большее число островитян читало газеты, и притом не те, которые рекомендовал им ксендз. Всё большее число местных жителей общалось с туристами, задавая им вопросы, которые раздражали мэра.

        Очарование вечера лопнуло, как мыльный пузырь. Комендант для приличия вынул из кармашка часы.

        — О, как время летит! Должен вас поблагодарить. Моё место сейчас в порту. Посмотрю, что можно сделать для этих несчастных.

        — Иду с вами, — заявил комиссар.

        Гости один за другим поспешно покидали дом мэра. Им не хотелось больше продолжать веселиться, и мэр Лабро ничего не делал, чтобы задержать их. Потеря лодки и угроза забастовки задели его сильнее, чем он показывал. «Мария Моника» — самая лучшая из пяти лодок принадлежащей ему флотилии. Он так на них рассчитывал, и вот тебе!

        Во время всего происходящего Мария Моника не вымолвила ни слова. Сидела бледная, стиснув губы, проклиная в душе и рыбаков, и прислугу, которая впустила Ленуара. Она тупо смотрела, как наречённый, ни на кого не глядя, доливает в свою рюмку коньяк. «Налижется, — подумала она с отвращением. – Опять налижется. Неприятно будет».

        Когда рыбак и гости вышли, она попросила наречённого, чтобы он проводил её в спальню. Смотрела она на Эмиля с испугом, словно впервые видела. Глаза у него были отсутствующие, а походка неверная, как у пьяницы или больного. Мэр смотрел на них, и глубокая морщина разрезала его лоб.

        Эмиль у дверей в спальню довольно прохладно попрощался с Марией Моникой, прикоснувшись губами к её руке. Неверным шагом удалился в свою комнату.
«Чем я его обидела? – думала она. – В чём я перед ним провинилась? Почему он оставил меня у дверей? Даже не поцеловал в губы. Вёл себя со мной, как с чужой. Почему не идёт ко мне?».

        Она долго мучилась, дожидаясь его. Наконец не выдержала. Надела шёлковый халат. Нужно увидеть Эмиля, поговорить с ним, выяснить, что за недоразумение возникло между ними.
Постучала в дверь. Никто не ответил, и она тихонько вошла. Увидела наречённого на канапе. Он был погружён в глубокий сон. Рядом со столиком на полу валялась пустая бутылка из-под коньяка.
       
        Мария Моника давно составила себе о нём мнение, что этот человек из категории хамов, хам, каких мало. Естественно, внутренне, потому что наружно он умеет быть лощёным, умеет вульгарность спрятать за улыбкой. И это аристократ? Сын богатейшего некогда человека, украшение самых великосветских салонов… Чем тут поможет прекрасная родословная…
А может, оставить его в покое? Поговорить с ним в другой раз? Он ведь даже не соображает, кто стоит над ним. Вернуться в свою комнату и сделать вид, что ничего не случилось? Всё равно Эмиль завтра ничего не будет помнить. Одна Мария Моника, возможно, и простила бы его, но вторая в эту минуту возмутилась. Нет! Она больше не позволит унижать себя! Она прекрасно знает, что не её происхождение, не её стройная фигурка и не её горячие глаза привлекали наречённого, знавшего  уже множество женщин, а её полный кошелёк. Её салоны на континенте, картины, скульптуры, а прежде всего – папины акции. Всё это слишком напоминало ему прошлую светскую жизнь в бывшем поместье в Рошфоре, чтобы  легко отказаться от этого. Не будь дурой, Мария Моника! Не будь слабой мошкой, которую этот ловкач хочет силой загнать на липучку. Не будь бабочкой, порхающей вокруг обманчивого, фальшивого огонька!...

        — Гора не пришла к Магомету, так что пришлось Магомету самому идти к горе, — сказала она с иронией де Монфору,  у которого наречённая в глазах троилась. – Почему ты бросил меня у двери, как чужой? Может быть, сыт мною по горло? – она поморщилась, но тут же привела лицо в порядок.

        — Не могу. Прости меня, — пробормотал он.

        — Почему не соизволите встать? Или я уже никуда не гожусь?

        — Годишься, Мария Моника, но не могу я, пойми… Я болен, тяжело болен, — пробормотал он, оправдываясь, и повернулся к ней спиной, прислоняя горящее лицо к холодной стене. Всё плыло у него в глазах – и Мария Моника, и сам он тоже плыл, и всё вокруг теряло привычные размеры.

        Он был отвратителен и мерзок в этой пьяной беспомощности, но что-то толкнуло её подойти поближе и коснуться губами полоски смуглой шеи между ровно постриженными чёрными с голубоватым отливом волосами и воротом расстёгнутой сорочки. «Берегись, Мария Моника. Ты не пробковая, как он, наверх не выплывешь. Утонешь в мутной воде, из которой твоему Эмилю де Монфору наверняка не выбраться».

        — На деле таким тяжело больным ты бываешь часто. Даже слишком часто, мой милый, — сказала Мария Моника, подумала и бросила ему в лицо перстень, когда он снова отвернулся. Сделала это равнодушно. Ни в движении руки, ни в словах, ни во взглядах, которыми они обменялись, не было злобы. – Пусть это останется между нами. Сегодня мы официально обручились и тайно порвали отношения. Никто не должен об этом знать.

        Проделав это, она быстро вышла из комнаты, чтобы не поддаться его просьбам или соблазняющим уговорам, как это не раз уже случалось. Неоднократно клялась она именем божьей матери, что это в последний раз, что больше не будет иметь дел с Эмилем. Но получалось так, что одно его тёплое слово, одно его нежное прикосновение, одна шутка, которых он имел в запасе несчётно по любому поводу, и она снова чувствовала себя в его власти, целиком и без остатка. И теперь, если бы в его взгляде нашлась хотя бы искорка чувства, эта искорка разожгла  бы в Марии Монике пожар. Но он никак не отреагировал на её поступок, даже и глазом не повёл. Когда она уходила, он не удерживал её ни единственным словом.

        «Шантажирует меня, — решил он. — Хочет, чтобы я подороже заплатил за завтрашнее прощение. Чем, собственно, я её так разозлил? Ну да ладно. Гордячка. Эх, холера!».

        Он бездумно посмотрел на бриллиант в перстне, сверкающий всеми цветами радуги, и машинально спрятал его в карман. Хотел припомнить, сколько за него заплатил, но не смог. И это очень его мучило. Не потому, что любил деньги. Де Монфор не любил их, избави Боже. Деньги – это грязь. Как отпрыск знатного рода, Эмиль чувствовал к ним даже презрение, отвращение. Ведь они проходят через столько рук. Брррр… Грязных рук… Ну что ж, иногда нужно иметь дело и с ними. Нужно иногда терпеть и то, к чему чувствуешь отвращение. Разве женщина пойдёт с тобой, если у тебя не водятся деньжата? Нет! И взятка – тоже грязное дело. Уже при одной мысли об этом Эмиля пробирала дрожь отвращения. Всё, однако, зависит от формы… Кто её даёт, каким способом, сколько, за что… Мария Моника довольно часто выручала его из затруднений, но она была в состоянии делать это. За её деньги он покупал подарки для других женщин.

        Его охватила сонливость, поэтому он сказался ей больным, приготовившимся к смерти.
        *****

        Мэр тяжело прошёл в свой кабинет. Там он долго сидел и раздумывал над случившимся, над потерей лодки и снастей. Пётр ему поможет с этим. Ведь он юрист. Можно ещё сегодня всё обговорить с ним.

        Он тихонько отворил дверь в комнату сына. Пётр лежал одетый на широком диване. Глаза были закрыты, а серое, невыразительное лицо скрывал полумрак. Его сотрясал озноб.

        — Тебе плохо? – заботливо спросил отец.

        Ответа не получил. Легко потряс сына за плечо, повернул его лицом к свету. Пётр на мгновение открыл мутные глаза, а на губах у него выступила пена.

        — Пётр! – позвал испуганный мэр. – Пётр, что с тобой?! Может, врача вызвать?

        Пётр не ответил. Мэр хотел крикнуть, позвать на помощь домашних, когда его взгляд упал на ночной столик. В пепельнице лежал свёрнутый белый пакетик, в какие завёртывают порошки от головной боли или снотворное. Лабро взял пакетик и осторожно развернул. В одном его уголке осталось несколько кристалликов, не похожих на снотворное или обезболивающее. Мэр поднёс порошок к носу и понюхал. Тронул кончиком языка и грязно выругался. Старательно сложил пакетик, чтобы не потерять ни единого кристаллика. Затем ушёл в свой кабинет, и там рухнул в глубокое кресло и снова развернул взятый с собой пакетик. Долго сидел словно оцепеневший. С глубокой тревогой прошептал:

        - Кокаин… Проклятый кокаин. Переступил порог моего дома. Мой старший сын кокаинист… А может, и Павел, и Эмиль, и Мария Моника?

        Он потупил голову. В груди что-то давило, душило так, словно сердце хотело лопнуть. «Приступ», — успел подумать он и потерял сознание.
        *****