С базарной встречи о дядьке Феде

В раздолье степей Приазовья, где Савкина речка бежит, жить было не скучно, потому что в маленьком хуторе все один другого поедом ели, избрехались, и несли друг на друга всякую всячину.
 
  Рассказывал мне Жорка Будник, тот, что «румынский шпиён» по предыдущим моим «минироманам», последние новости хутора:
  – А дядько Фэдька як був так и остався самый стэрвозный колхозный сиксот, хоть вин и твий дядько. Послухай, - говорит мне Жорка при встрече на базаре в Азове, где он продавал с десятка два перепелят и двух нутрий, а я с матерью оказались там для каких-то покупок: - Иду босяком по тэплой дорижки по над хутором та радуюсь. То на нэбо подывлюсь, а трохы глаза долу - и бачу лис, як громада стоить, то прэдставлю як у  панскый роднык  губамы  прыльну. Хорошо  на души! А тут навстричу дядька Хвэдька. Я так зразу и подумав, шо цэ нэ к добру. Луче б чёрна кишка дорогу мини пэрэбигла, а нэ вин явывся пэрэ носом. Як у воду глядив. Чую: - Здоров, Жорка. А чёго у тэбэ сёдня глаза бигають туды-сюды? Ты шось украв, мабудь?
  - Дядько Хвэдька, та вы шо? Я тилько с хаты выйшов... Тай шо у хутори украсты можно? Усэ у людэй повыгрибалы под митлу у «закрома Родины», як кажуть ти хто забира. Жрать, окромя бурякив, та капусты нычого ныма. Шо красты? Так шо вы, дядько Хвэдька, нэ на того напалы. Чистый я, як  голый и босый. Ны у пузи ны у голови нычого нэма. Так шо прощувайтэ.
  - Жорка, а як шо було б шо украсты, та зъисты, украв бы?
        - Жрать так хочицся, так, мабудь, и украв бы в колхози шо нэбудь.
        - Во-во! Ото у тэбэ и глаза бигають. Як собака, всэ вынюхуешь, шоб из закрома Родины украсты. Посажать вас, гадив, усих надо. - Твого дядьку як тилько зэмля носэ?! Сам, паразит, вытворя такэ, шо ёго давно на Колыму отправыть надо, а вин у почёти у начальства ходэ. Воны с дядьком Ларыком, Вовкыным и Колькыным батьком, та ты помнышь, вин ветиринаром у нас в колхози, нажралысь у стильку. Идуть по хутору. А за нымы глаза от двора к двору через плэтни. И шо бабы бачуть? Захотив твий дядько поссять, а матню расстигнуть сам не можэ, и просэ: - Ларык, помогы. - Дядько Ларык потянувся рукой до его матни, но попав у карман и вытянув оттиль огэрець. Як глянув – испугався, та и говорэ: - Х-х-вёдор, я нэ хотив, но бачишь – одирвав  твое хозяйство, - и показувае ёму огурэц. А дядька Хвэдькадывывся-дывывся, та и кажэ: - То-то я чую, шо кров по ногам так и хлыще!
 
  А щэ, Миша, сам чув, колы вин расказував, як у Ростови вин у уборну  городску  ходыв на якойся «Газетной» вулыци:
  - Я на базари, як распродався, трохы выпыв з одной дамочкой.  В уборну мини захотилось. Бигав, бигав, чуть в штаны нэ наложив, пока  ихнюю уборну найшов. А там таки прыспособы для срання, «торчкамы»называються, и двэри  нэ закрываються. Уси на выду и друг за другом наблюдають. Прыглядуваються шоб шо нэбудь украсты. Рассупонывся я вэсь, усився на той «торчок», рукой карман, дэ гроши, дэржу, тай дуться начав. Дуюсь так, шо вдруг тэмно в глазах зробылось. Я испужався, та як заору: «А-а-а-а!!!»
  - Ты чего, мужик, орёшь, - говорэ  дамочка, шо там дижурэ, и включила свет. – А я еи и кажу: - А, цэ просто свит, а я думав у мэнэ глаза полопалысь. -Ну якый же вин после цёго член партии? Вин со своим членством уже усим плешь проив. Вальку Токманьшу чуть, дурак, у лагерь нэ отправыв.
- За что? – спрашиваю я.
  - Прыйшёв вин на МТФ, и начав дивкам про свое членство у партии талдоныть, и о знамости женщины у колхозном строительстви. Ты, Мишка, тилько послухай шо вин мэлэ:
  - ГовОрю вам як знаток женщин: - Если у женщины при хотьби голова наклоном трохы  влево – значит у неи еэ любовнык. Если у женщины при хотьби голова наклоном трохы  вправо – значит у неи... тоже еэ любовнык. И вообще, если у женщины еэ голова – у нэи всигда будеэ любовнык. 

  А потом до Валькы прыстав: - Валька, у менэ стоить вопрос.- А вона: - А у менэ чешиться отвит...- И пишло  мэж нымы:
  - Валька, по честности скажи, ты хотила бы быть мущиной? - А вона до ёго  шасть в матню под трусы. И говорэ: - Волосся на мисти. А дэ всэ остальнэ?  Хвёдор Алексеич?! Вы баба? - Вин як взбесывся!
  - Ты шо, сучка, на члена партии гавкаешь?! Да я тебэ ...  - И побиг. Прыбиг домой с пеною на губах, та жинки своей, тётке Любке: - Любка, ты чим мини бородавкы выводыла? - Молочаём. А шо? - Так у мэнэ  и туточка отпало. – И вин схватывся за матню. А тётка Любка : - А я тиби всигда казала, шо у тэбэ там бородавка манэнька. -А! – крычить  дядька Хвэдька, - и ты туда жэ?! – посажаю вас обоих, лахудры прокляти! На члена, на члена партии такэ казать! Посажаю! 

  А нэдавно у дядькы Хвэдьки с тёткой Любкой бой быков був.
        - Подрались, что-ли?
Слухай дальшэ: - Дэсь ничь шлявся дядько Хвэдька. Вынюхував, наверно, кого-то, всэ свое дурацкэ  досье пополня, сиксот нэсчасный. Заявывся домой утром, а тётка Любка:
        - Дэ був?
А вин: - Я вольный казак, де хочу, там и гуляю! - Тётка Любка после цёго кудась завиялась аж на четверо суток. Наверно, до родичив у Цыганкы пишла. А колы вэрнулась, дядька Хвэдька: - Дэ була, шалава? - А вона ёму у отвит: - Я поднэвольна  казачка, колы отпустылы, тоди и прышла!
  И пишло: - Ты опять за свое взялась?! Всэ ныяк нэ нагуляишься. - А ты?! Ты забув як мы ходылы в гости к кумовьям? Мало того, шо ты ужрався вмисти с кумой, як свыня, ты ще уснув прям за столом, храпив, як сывый мерин и обоссявся. - А ты? А ты с кумом... Ты думаешь я нэ знаю?...Вси в хутори кажуть: «То нэ кума, шо под кумом нэ була», так шо ты помалкувай. - А шо нам оставалось делать?! Я бильше тебэ с собою брать у гости нэ буду. Стыдобища с тобой одна. Кум – стойкый мужик, а ты... кутель-макуль якыйся. - Дядьку Хвэдьку чуть кондрашка нэ хватыла! - Ты, ... ты ... на члена партии з войны!.... За оскорбление прывлэку по статье, як врага народа. Зараза. – Вин хлопнув  калиткой и ушёв со двора куды ногы понэслы ... , к бывшей полюбовныци, до тёткы Лушкы...

  Жорку было не остановить. Его понесло. - Земеля, - говорю я ему, - идти мне надо. В другой раз расскажешь. - Мы пожали друг другу руки и разошлись.
 
  Зная своего дядьку, мне не стоило труда продолжить повествование его прихода к бывшей любовнице. У той день рождения был. Отмечали  пятидесятилетие. Дядька Федька поднимает рюмку и говорит: - Я пью нэ за твои 50, колы ты сичас кысла, як щи кацапски. И нэ за твои сорок, колы ты була крипка, як коньяк. И нэ за твои  трыдцать, колы ты була игруча, як шампанскэ. Я пью за твои двадцать, колы ты була, як пэрсик.

  А тётка Лушка берёт рюмку и отвечает: - Я пью нэ за свои 20, колы була, як пэрсик, но тиби  досталась надкусанной, и нэ за свои 30, колы я була игруча, як шампанскэ, но ты пыв тилько одну пену, и нэ за свои 40, колы я була крипка, як коньяк, но ты распывав ёго на троих с дружкамы. Я пью за свои 50, колы я зараз кысла, як щи, а ты рад бы похлёбать, та ничим.»

Все гости начали хохотать и просить дядьку Федьку почитать свои стихи. Он вытащил из-за пазухи затёртую тетрадку и начал:
«Шёв я лисом, бачив чудо:
Крокодыл дэрэ вэрблюда.
Я крычу ему: «Нахал!»
Вин мни хреном помахав!»
«Иду я по бэрэгу Панской,
И чую - зовэ Водяный:
«Художнык, художнык, художнык молодой,
Нарысуй мни бабу с рыжею пы..ой!»
«А на толоки: -  шпокы-покы!
Пацаны пыкамы сталы воювать,
А потом раздумалы,
Сталы  див е...ь!»
  - Хвёдор, - ржали все гости и именинница, - ты настоящий Пушкын!
А ну ще выдай! - У мэнэ нэ заржавие! – кричит Дядька Федька, и в голос частушку выдал:      «Побачив в мори красный буй,
      Поплыв до ёго якыйся х.й,
      А с бэрэга на цэ глядя,
        Смиялысь дви грудастих б...и!».

  Именинница застолью поддала жару, выдав своё, сокровенное, бабье:
«Я дала интиллигенту
  Прямо на завалинки,
  Дивкы, пенис – это х.й,
  Тилькы дюжэ маленькый!»

  Будто соревнование на именинах устроили мужики и бабы. Отчебучивали такие перлы юмора, и откровений, что забыть то невозможно. Пили самогонку за здоровье и честь именинницы. Вспоминали минушие дни. Вспоминали войны лихолетье, всю тяжесть проклятой войны. И когда тётка Лукерья, это бывшее чудо красы, встряхнув свои косы златые, запела, над хутором, будто зарёю, явились Весна и Цветы:
«Нэ  жалию нэ о чём, нэ плачу.
Жизть моя! Чи ты прыснылась мни...?
Все подхватили:          Будто я вэсэнней гулкой ранью
Проскакав на розовом коне...»

  Под песню дядька Федька плакал. То ли от нанесённых ему оскорблений по поводу его «членства», то ли от тоски по любви, минувшей его, то ли ещё от чего, но плакал. А когда через пол-года он тихо скончался, и его похоронили на хуторском кладбище, утопающем в кущах дерев и цветов, хуторяне поставили ему крест с надписью:
«Упокой душу ёго, Господы».

`