Дракон Мардука. глава 4. Подарок Нингаль

- В храме Нинни, в первом храме Страны,
   В храме бурного Ану,
   Перед кем преклонились в страхе люди страны,
   Уготовил я место для царицы царей,
   Уготовил жилище для царицы богов,
   Назначающей судьбы.
   Чужестранных земель возвышающей сильных,
   Просветляющей дух, отдающей веленья
   До скончанья веков.

Арфист положил раскрытую ладонь на струны, и они смолкли. Мрак сгустился перед рассветом. Лилии в покоях и гирлянды из цветов граната пахли как звезды, но только сильней. Три светильника, наполненные пальмовым маслом, источали неяркий свет, такой чистый, как созвездия над храмами.

Завершились часы третьей стражи. Он не спал в эту ночь. Как, впрочем, и в прошлую, и в ту, что предшествовала ей.

На широком ложе, убранном драгоценными тканями, полулежал, опираясь на локоть, человек, от которого зависели судьбы миллионов. Он склонил на грудь уже почти седую голову. Тяжкие думы одолевали его. Много дорог осталось позади и в походах в чужие царства, и по своей земле. И вот, наконец, он понял, что устал.

Даже боги устают от ноши, а он – всего лишь человек, бренная плоть. Он устал, и злые духи тут же принесли ему отраву. Это была не еда и не питье, - тяжкие сомнения и грехи отягощали его душу. Но он не хотел признаться в этом даже себе самому. Он верил себе как никто другой. Истекал сорок второй год его правления.

Навуходоносор, царь Вавилона, был одинок, как только могут быть одиноки сильные люди. Он сделал многое для своего царства, пришла пора подводить итоги.

Вчера он входил в гарем. Прекрасные жены и наложницы пытались развеселить его, но все время с лица царя не сходила кривая, ироничная полуулыбка. И вот теперь близится рассвет, при дверях новый божественный день. Жаркая ночь не успокоила его сердце, а новый день принесет заботы.

Танцовщицы стояли на ковре, их маленькие босые ноги белели на темных узорах. Мерцали их украшения, и на коже в разгоряченной испарине, отдыхали отблески рассеянного света. Они украдкой посматривали на царя, их брови, подведенные черной краской, выгибались. Высокие скулы подрагивали. Он это видел. Он давно научился видеть затылком, руками, кожей. Всею сотней глаз он глядел на мир и все запоминал.

Поперек окна проплыла птица. На прямом крыле, неправдоподобно черная на сине-фиолетовом небе, черная, словно куски мрака, капли Небесного Океана, - так халдеи называют космос. Бесшумно исчезла, и Навуходоносор повернул голову.

- Что это было? – тихо спросил он. – Что за птица пролетела над дворцом? Кто-нибудь видел? – Он со вздохом провел раскрытой ладонью по лицу.

- Я видел, мой царь, - отозвался арфист.

- Ты? – Навуходоносор поднялся с ложа. – Так скажи мне. Поведай то, что видел я сам.

- Это был орел, мой царь.

- Орел? – Навуходоносор в притворном удивлении вскинул брови. – Здесь? В этот час?

- Да… - молодой музыкант низко склонил голову. – Да, господин, это был орел.

- Я верю тебе, - произнес Навуходоносор. – Верно… Я тоже видел его…

Он стоял лицом к окну, долго глядя на звезды, потом резко повернулся к музыканту, обнимая себя за плечи, словно в эту душную ночь ему стало нестерпимо холодно.

- Это кружит над моим городом Анзуд, ищет то, что потерял. Таблицы Судьбы хочет вернуть. Близко подлетает, смотрит… смотрит.

Царь говорил тихо, но все в комнате слышали его слова. Суеверный ужас объял всех, и девушки окаменели, чувствуя беспокойство своего повелителя. Молодой музыкант прижал к себе арфу. Он готов был играть в любое время, доставляя радость своему царю, открывая Врата Музыки, и услаждать его слух поэзией, но говорить ни о чем не хотел. Он был умен и понимал, что неосторожное слово может стоить головы.

- Идите, - Навуходоносор сделал короткий жест рукой. – Оставьте меня. Бывает, молчание ценится дороже сокровищ.

Арфисту показалось, что царь усмехнулся; он, словно читал в сердце юноши. Танцовщицы встрепенулись, тонко зазвенели украшения. Юноша перешагнул через низкую деревянную скамейку и, поклонившись царю, направился к выходу.

Навуходоносор с удовольствием смотрел на подвижные, рельефные мускулы его спины. Девушки устремились за ним. У дверей арфист, словно почувствовав взгляд царя, обернулся, и обернулись танцовщицы.

Это был один из тех моментов, ради которых живут люди, ищущие красоты. Роскошные покои царя, рассеянный свет, трепет каких-то отражений, мрак в задрапированных углах, и эти юные существа, что уходят, но обернулись, будто вспомнив о чем-то, и в этом -  прелесть, улыбка бытия.

Смуглый юноша, хрупкий, как тамариск, в окружении почти обнаженных девушек – магия, тонкая эротика.

Два гвардейца остались у дверей покоев. В светлых платьях, доходящих до колен, в поножах и налокотниках, без панцирей, они походили на каменные изваяния. В царской гвардии служили воины-профессионалы, не мыслящие своего существования без битв. Война стала стилем их жизни. Они так часто видели смерть, что стали воспринимать ее философски.

Гвардейцы всегда готовы были отдать свою жизнь за повелителя.

Таковы были телохранители царя, и сейчас два воина стояли у дверей. Утро неумолимо приближалось, восток просыпался. Уже в воздухе разливалось смутное марево. Где-то далеко-далеко сверкнула молния.

Навуходоносор лег в постель. Болела грудь. Сон не шел. Он хотел бы оказаться не один. Но сама мысль о том, что сюда войдет кто-то из его жен, была сродни назойливой зубной боли. Разговоры с этими красивыми, но безмозглыми существами были пусты, как гнилой орех.

- Стар я стал, - сказал он себе. – Непоправимо стар, раз в женщине ищу мудрости.

Светильники горели ровно, драгоценности мерцали в чашах, такие же далекие и безжалостные, как огни Вавилона, там, за балюстрадой, похожие на заплаканные глаза.

Вдруг легкая драпировка откинулась, и на открытой галерее появился силуэт женщины. Ее фигура, укрытая длинным плащом, напоминала силуэт спящей бабочки, и лишь тонкая рука, которой гостья придерживала занавесь, говорила о происхождении и роде занятий госпожи.

Она была еще молода, ей едва исполнилось тридцать два года. Знатного происхождения, привыкшая к роскоши и свободе, она в полной мере пользовалась тем и другим. Звали ее Нингаль, что означало “Великая госпожа”, и была она жрицей Гулы, богини-врачевательницы.

Дождавшись, пока царь обратит к ней свой взор, женщина шагнула в покои, и тонкая драпировка, словно только того и ждала, с беззвучным шелестом закрыла проем, ведущий в галерею. Гостья прошла на середину спальни, разведя в стороны руки, чтобы гвардейцы могли видеть, что она безоружна и явилась к царю не со злым умыслом.

Пламя светильников отразилось в тяжелых браслетах, украшавших ее обнаженные руки. Золотые змейки обвивали эти руки чуть выше локтя, множество кованых колец было надето на предплечья, но браслет на левом запястье был поистине чудесен: из красного золота, с богато орнаментированной гравировкой, с выпуклой головой собаки – символом Гулы.

- Это ты, Нингаль? Я не ошибся? – спросил Навуходоносор.

- Я, - отозвалась женщина шепотом. – Не припомню, чтобы когда-нибудь ты ошибался, господин.

- Ошибки свойственны всем смертным, - отвечал царь, так же переходя на шепот.

- Но, ты – не все! – гордо отвечала она.

Неторопливым жестом жрица подняла покрывало, скрывавшее ее лицо, и откинула его назад. Царь с удовольствием смотрел на это лицо, холеное и белое, с румянцем на скулах, которое щадили солнечные лучи. Алмазные подвески украшали высокий чистый лоб, спускались с висков до стройной, несколько полноватой шеи, обвитой драгоценными ожерельями. Широкие черные брови контрастировали с кожей, глаза сверкали. На ее крупных губах дрожала улыбка, не то радости, не то иронии.

Нингаль скинула плащ, снова разведя руки, стояла перед светильниками и, не стесняясь, смотрела на царя. Ее крупная, почти обнаженная, грудь дышала ровно, как у спящей, и при каждом вдохе мерцали огранкой лазуриты.

- Знаешь, в чем твоя прелесть, Нингаль? Ты обладаешь необычным даром – появляться именно тогда, когда я в тебе нуждаюсь.

- О, это не сложно, поверь, когда искренне служишь своему господину, - отвечала жрица.

- И ты знаешь, что нужно мне сейчас?

- Как я могу знать! Ты – сын Набопаласара, избранника богов, сам избранный богами. Разве я посмею сказать, что знаю тебя? Но, я могу догадаться…

- И поэтому ты здесь?

- Да, мой царь. Со мной ты можешь поговорить, о чем пожелаешь. Я люблю вести беседы, но умею и слушать. Но, это не все…

- Ты что-то задумала, жрица?

- О, мой господин! Я всего лишь о тебе забочусь. Эй! – воскликнула Нингаль, обращая свое лицо к темной галерее. – Войди сюда!

В покои впорхнула девочка. На вид ей было не более девяти лет. Довольно высокая для своего возраста, тоненькая, с огромными черными глазами и шапкой кудрявых волос, едва достигающих плеч, в пряди которых были искусно вплетены цветки граната.

Нингаль протянула руки и сняла с ее хрупких плеч плащ из белой шерсти с пурпурным орнаментом по краю. Девочка была обнажена, лишь узкая повязка стягивала ее бедра. Она поднялась на мыски и, вытянув вверх руки, повернулась, демонстрируя свою гибкую голую спину с узкой бороздой позвоночника, маленькие ягодицы, золотистые, словно мякоть дыни. Подняла тонкую ногу, повернулась снова и снова.

Перед глазами Навуходоносора проплывали узоры, которыми было испещрено ее тело. Золотая голова собаки на короткой цепи, казалось, слишком для нее тяжела. Оскаленная пасть лежала точно между двух сиреневых сосков, вокруг которых были нарисованы символы Шамаша.

- Она хороша, - проговорил царь.

- Тебе нравится? – на губах Нингаль снова заиграла улыбка.

- Прелестное дитя.

- Мой царь, вчера она прошла обряд дефлорации. Теперь она принадлежит Гуле, но, как и все мы, она – твоя.

- Иди сюда, маленькая жрица, - Навуходоносор улыбнулся девочке. – Ложись, - он похлопал ладонью по шелковому покрывалу. – Ты чего-нибудь хочешь? Ты голодна?

Девочка ничего не ответила. Зарылась головой в подушки и, то ли рассмеялась, то ли всхлипнула. Плечи ее поднялись и опали.

- Мой царь, что велишь ты мне? Захочешь, останусь. Повелишь уйти – уйду.

Зрачки Нингаль сузились. Она уже теперь знала, что он ответит.

- Какому роду принадлежит этот ребенок? – спросил Навуходоносор.

- Она не слишком знатная. Но, Гуле она нужна. Такие, как она, созданы для священной проституции.

Нингаль поклонилась и скрылась в галерее. Она не зря носила на себе изображение собаки. У нее было отменное чутье и отличный слух, присущие этому животному. Остановившись в глубокой тени, она прислушалась. Ждать пришлось недолго.

До ее настороженных ушей долетел шорох, потом снова,  движение, какая-то возня, глубокие вздохи мужчины. Нингаль ждала. Раздался крик, приглушенный плач ребенка, стоны царя, и, наконец, его утробный рев, который не услышал бы только глухой.

Нингаль удовлетворенно вздохнула и прикрыла глаза. В глубоком синем небе еще мерцали звезды.