5. Допрос. Борис

        Из овала раскладного зеркальца, установленного на подоконнике, на Бориса смотрело лицо, которое он без сомнений – с ума ещё не сошёл – признавал своим, но которое всё больше его беспокоило. Привычка бриться каждое утро давала повод для беспокойства. Исхудал он давно, загорел до черноты недавно, но не морщинистый лоб и впалые щёки, наполовину скрытые пышными усами, наводили на невесёлые мысли. Глаза! Глаза затравленного волка глядели из зеркала, пугая своим диким выражением. Что ни делай, как ни гримасничай, как ни напускай беспечный вид – а они всё те же стоячие, застылые. Даже цвет их как будто поменялся, вместо привычного с детства синего стал безжизненным, стальным. Когда к глазам вернётся родной цвет, когда они оживут, когда сам Борис вернётся к нормальной человеческой жизни – на эти вопросы у него нет ответа. А те, кто могут ответить, пока молчат.

Ладно, хватит актёрствовать перед зеркалом, бритьё закончено, внешний вид в порядке, приводи в порядок нервы, будь готов – авось, сегодня потянут на цугундер и что-то прояснится в твоей судьбе. Отчаиваться ещё рано, пускай жизнь и вошла в такой крутой штопор, что неизвестно – выровняется ли вообще.

Пора выбираться из душного логова казармы, где только несколько одиночек лежат вразброс, не то дремлют, не то, как и он, разбираются сами с собой. Помещение, тесно заставленное двухъярусными койками, лишь по армейской привычке именуется казармой. Некогда здесь был пошивочный цех сестёр-монахинь, в советское время склад, а ныне весь старый комплекс монастыря обращён в ПФЛ, проверочно-фильтрационный лагерь для попавших под подозрение демобилизованных вояк. Каменная ограда сохранилась, полукругом стоят добротные здания, где разместились взвод охраны, следователи, сами подследственные.  Замыкает круг свежий, дощатый барак кухни-столовой. За ним лучшее место всего ПФЛ – монастырский садик, небольшой, но тенистый, что особенно приятно в жаркую погоду южного лета. Площадь двора – чистая сковородка, несмотря на раннее утро, солнце печёт нещадно. Садик – живительный оазис. Там и кучкуются почти все ожидающие решения своей судьбы. Там веселей, там уже сложились свои группы по интересам, ноги сами ведут туда.

Садик получил прозвание «Сечь», как по географической близости к легендарной Сечи, так и по вольным нравам. Тут поигрывали в картишки на трофейное барахло, тут организовывали местных прохожих на принос выпивки-закуски. Почти парк культуры и отдыха. Охрана смотрела на плутни «сечевиков» сквозь пальцы, побегов не опасались – куда побежит служивый без документов? До первого патруля.

Под каждой вишней, грушей или яблоней, словно шапки опят, плотные группки народу, гудят пчелиным роем. Подсел к первой попавшейся компании, друзьями за неделю пребывания в ПФЛ не обзавёлся, не было желания открывать кому бы то ни было душу, да и народ здесь собран в основном с тёмным прошлым и таким же будущим.

Воспитывали недотёпу-пехотинца. Тот на первом допросе добросовестно перечислил всех, с кем выходил из окружения чуть ли не в 41-ом году, а теперь недоумевал, почему его держат в лагере уже третий месяц.

- Лопух, - поучал парень с обнажённым, густо татуированным торсом, похоже, из блатных, - будешь сидеть до посинения, пока со всех, кого назвал, стружку не снимут. Сам припух, так других не впутывай.

История знакомая. Науку не болтать лишнего Борис прошёл ещё летом 44-го под Минском, когда расформировывали их партизанскую бригаду имени Рокоссовского и пришлось держать экзамен перед смершевцами третьего Белорусского фронта – как попал в окружение? как оказался в партизанах? Тогда думал, что вышел сухим из воды, а, получилось, смершевцы просто отложили его дело до конца войны – глядишь, падёт их подопечный смертью храбрых и взятки гладки, а выживет – никуда не денется, дошерстим. Подозрения возникли уже в мае 45-го. Он, красноармеец 39-го года призыва, должен был демобилизоваться в числе первых, ан ничего подобного. Не отпускали. Поначалу можно было объяснить задержку вспыхнувшей заварушкой с польской Армией Крайовой, надо было срочно усмирять строптивых соседей. Усмиряли долго и кроваво, братья-славяне дрались лютей фрицев, не чаял живым остаться. Но добили, замирили, уже весна 46-го, полк перевели на постоянную стоянку в Гродно, отцы-командиры, сколько можно морить заслуженного ветерана? Борис не давал проходу начальнику штаба – семь лет не был дома, не видел жены и родителей – когда? почему? Начальник штаба полка, земляк-кубанец, бывший кавалерист (он и в артполку ходил в шапке-кубанке и с шашкой), отшучивался, угрожал сбрить один ус – второй сбреешь сам – потом зазвал к себе в кабинет и сказал прямо:

- Нет у меня твоих документов, их давно особый отдел забрал, понятно? Какие за тобой грехи – не знаю и знать не хочу. У меня ты служил, как надо, так я и написал в характеристике. Больше ничего для тебя сделать не могу. Дальше выкручивайся сам. Только не психуй и не делай глупостей. Было бы что серьёзное – давно бы загребли. Скорей всего проверят и выпустят, если сам лишнего не наговоришь. Так что  - терпи, казак, и думай.

Сказать, что душа ушла в пятки было бы преувеличением, но худеть и сохнуть после того разговора с майором стал, как рыба на солнышке, а нервы рваться в клочья по любому поводу. Слухи о проверках ходили разные, можно было смело загреметь лет на десять в места совсем удалённые, откуда дома не видно. То, что он знает за собой, и не вина вовсе перед родиной, не оплошность даже, так – случайность, которых полно на войне, но это он, Борис, так думает, а у родины, в лице её органов, другой счёт, и она готовится его предъявить.

И, действительно, вскоре вызвали и с десятком ему подобных доставили в пыльный, раскалённый город Черкассы, водворили в этот клятый ПФЛ и пока что томят неизвестностью.

От бесед в садике легче на душе не становится, темы однообразны и зловещи – вчера вызвали столько-то, двоих увезли под конвоем в тюрьму, одного обнадёжили закрытием дела и отпуском, остальных оставили для последующей проверки. Статистика отнюдь не ободряющая. А головы сами раз за разом поворачиваются к глухой стене столовой, из-за угла которой вот-вот появится долговязая фигура ефрейтора в фуражке с голубым околышем и со списком в руках. Товарищи следователи, судя по часам, уже заняли свои места в кабинетах. Там не будут спрашивать, сколько фашистских эшелонов ты пустил под откос в Белоруссии, сколько танков расколол под Кёнигсбергом – родина украсила твою грудь за свершённые подвиги иконостасом орденов и медалей, но теперь она отступила в сторону и отдала тебя в лапы своих опричников, а те будут вытрясать из тебя душу за пустяки, не стоящие выеденного яйца. Нет, война не всё спишет. Родина ничего не забывает и не прощает, она бдит за каждым твоим шагом и словом.

В дембильском чемодане надёжно запрятан бельгийский браунинг, никелированная дамская игрушка, которая свободно помещается в ладони и столь же свободно уложит противника на паре десятков шагов. Из всего своего арсенала, собранного за войну, прихватил домой этот браунинг, на всякий случай. Найдут – по головке не погладят, но верилось, что провезёт, без оружия не ощущал себя полноценным человеком, война приучила. Конечно, не дай бог применить его на гражданке, но пусть хоть первое время побудет рядом, всякое может случиться.

А вот и архангел Гавриил со списком. Воструби! Ждать больше сил нет. Стоит, гадёныш, ухмыляется, держит театральную паузу. Угреватая физиономия, оттопыренные уши, салага, ещё и форму энкаведешную не обносил.

- Старшина Кабанов!

- Я!

- Кабинет номер один. Быстро!

- Рядовой Лутченко!

- Я!

- Кабинет номер два. Быстро!

- Сержант Высочин!

- Я!

- Кабинет номер три.

Дальше не слышал ничего. Истоптанная трава садика под ногами сменилась горячим камнем двора, глубокая затяжка обжигает лёгкие. Капли пота некстати щекочут лоб. Хорошо хоть, по приезду в лагерь сменил парадную форму из тёмно-зелёного офицерского сукна на полевое хэбэ, а то бы совсем запарился.

Два автоматчика на крыльце делают знак – ожидать. Подтянулись и остальные вызванные. Долговязый ефрейтор по одному отправляет в корпус. А сердце колотится так, что медали на груди подрагивают.

В прохладном вестибюле стол, за столом ещё один в фуражке с голубым околышем. Ну, этот матёрый, морда раскормленная. Берётся за телефон.

- Товарищ капитан? Есть.

Тычок указующим пальцем, напоминание:

- Кабинет номер три.

Корпус построен странным треугольником. коридоры расходятся под прямым углом. Ему указали налево. как там в сказке – налево пойдёшь? Забыл. Коридор узкий, с одной стороны окна во двор, с другой двери бывших келий. Вот и номер три. Спокойно, Борис Высочин. Вдох, выдох, и стучи три раза – по дереву. Голос из-за двери – «входите».

Раз зовут – надо идти. Блеснули за столом у окна золотые погоны.

- Проходите. Присаживайтесь.

Тесновата келья. Высота её заметно превосходит и длину и ширину. Спинка Борисова стула прижата к стене, колена упираются в стол. Обе створки зарешёченного окна распахнуты вовнутрь, в пепельнице ещё дымится свежераздавленная папироса, лежат коробка «Казбека» и спички. Сбоку раскрытая папка, на ней костистые , красные руки капитана, Выше китель с колодками и лицо, худое, было бледным, стало красным от загара, нездорового загара северянина. Северянин точно, белые волосы альбиноса зачёсаны на затылок, лоб и щёки в бороздах морщин, голубые глаза словно светятся изнутри. Тип, похоже, нервный, характерная скороговорка вологжанина или архангелогородца, примерно одногодок.

- Итак, - хлопок ладони по папке, -  я ваш проверяющий, капитан Абрамов Фёдор Александрович. Из всей вашей биографии, с которой я ознакомился, мы будем разбирать только десять месяцев с 8-го сентября 1941 года по 15-ое июня года 1942-го. С восьмого сентября 41-го вы исключены из состава Энского артполка, как пропавший без вести. С 15-го июня 42-го вы зачислены в партизанскую бригаду имени Рокоссовского. Причём, парадоксальный факт, пропали без вести вы под, - капитан склонился над папкой, -  Стародубом, тогда Орловской области, а объявились через десять месяцев под Барановичами, в западной Белоруссии. То есть, зачем-то продвинулись на запад километров этак на шестьсот, если по прямой. Меня очень интересует цель и направление вашего необычного перемещения. Конечно, некоторыми данными, - опять многозначительное похлопывание по папке,  - мы располагаем, но хотелось бы сверить с вашей версией. Показания, данные вами в августе 44-го года, типа, попал в окружение и стихийно партизанил, ничем не подтверждены документально и вызывают обоснованные сомнения. Скажу точнее – подозрения. Итак, я вас слушаю. От печки, с 8-го сентября 41-го. И без лирики, пожалуйста, покороче.

Откинулся на спинку стула, взгляд нескрываемо ироничный, ждёт, чего я ему навру. Но не расслаблен, чувствуется – готов подловить в любой момент. Что он там приплёл насчёт «некоторых данных»? Ничего у нет, берёт на испуг, скорей всего. А там чёрт его знает, Ладно, текст выучен и отрепетирован, отклоняться от него нельзя. Поехали.

- Точной даты я назвать не могу, но что произошло это за Стародубом, помню. В тот день колонна полка встала в полях перед мостом через речку. Деревянный мост проломил перегруженный автомобиль всеми четырьмя колёсами, сел на брюхо, возня с ним была большая. Кроме нашего полка уже поднапёрла отступающая пехота, сзади началась стрельба, короче, близко к панике.

- Я просил без лирики, - капитан нетерпеливо прикуривает. – только факты.

- Факт в том, что начальник разведки полка послал меня и Сергея Семчука проверить положение у другого моста , обозначенного на карте в трёх километрах выше по течению.

- Минуточку, - капитан уже строчит одной рукой по бумаге, второй тащит из папки целую гроздь сколотых листов, не вынув папиросу изо рта. - Звание и фамилия начальника разведки? Звание и должность Сергея Семчука?

Неужто «некоторые данные» всё же есть? Но тут сущая правда, волноваться нечего.

- Старший лейтенант Николаенко. А Семчук – красноармеец, рядовой взвода разведки.

Пишет капитан быстро, на загляденье. Морщась от дыма, перелистал гроздь бумаг, удовлетворённо кивнул. Всё сходится, кто б сомневался.

- Продолжайте.

= Бегали мы зря и от полка отстали. Тот мост уже захватили немцы и вовсю по нему переправлялись. Танкетки, бронетранспортёры, мотоциклисты пёрли по противоположному берегу, замыкая окружение. Пока бежали назад, а местность там сложная, овраги, перелески, смотрим, наши пушки палят с того берега, а рядом с нами, по полям немецкие танки ёрзают, перестреливаются. Влипли мы , пришлось в ближнем овраге прятаться. Хорошо, что скоро стемнело.

- И вы не сделали попытки присоединиться к своему полку?

- Ночью соваться через речку не рискнули, запросто пристрелили бы хоть свои, хоть чужие. А наутро кругом были немцы. Наши отступили.

- И вы пошли сдаваться?

Ну и сволочь ты, капитан! Тебя б туда, понюхать палёного. Но, спокойно, Борис,   спокойно. Рвать гимнастёрку на груди не надо.

- И в мыслях не было. Оружия мы не бросали, присяге не изменили. Пытались пробиться к своим, шли на восток, где было слышно фронт, но не вышло.

Капитан затушил папиросу, ручку вертит , записывать нечего, одна лирика. Борозды на лбу углубились, голубые глаза разгораются злым огнём.

- Предупреждаю ещё раз – излагайте факты, фамилии, даты. Больше ничего. Я слушаю.

- Факты такие. Шли на восток дней десять, петляли, понятно, голодали. Когда становилось совсем невтерпёж, заходили в деревни.

- Названия деревень? – тут же цепляется капитан.

Нашёл туристов!

- Дорогами не шли, указателей не видели, карты не имели.

- Встречались с кем из окруженцев?

Счас, всё выложу. Полно было в лесах нашего брата. Конечно, друг другу не представлялись, но пару фамилий и званий назвать бы мог, память – слава богу. Только не дождёшься. Мы с Серёгой сразу условились – идём вдвоём, ни к кому не прибиваемся, авось выйдем на свой полк, там шуму поднимать не будут, примут.

- Нет, не попадались. В лесу никто не станет вылезать навстречу, все скрываются.

- Короче, шли, шли и пришли к Барановичам?

Капитан не скрывает раздражения, барабанит ручкой по столу, вот-вот взорвётся. А пора приступать к главной брехне, ступать на самый тонкий лёд, пора, хватит ходить вокруг да около. Воротник гимнастёрки стиснул горло ошейником.

- Разрешите закурить, товарищ капитан?

Молча придвигает пепельницу, коробку «Казбека», спички. Не жлоб. Нет, спасибо, имеем трофейный портсигар с «Беломором» и зажигалку. Какое облегчение – пускать дым в окно.

- Пришли мы к железной дороге, а ослабли с голодухи так, что карабины еле тащили. Эшелоны немецкие проходили часто, в обе стороны. Ну, и надумали мы подскочить попутным транспортом поближе к фронту, потому как ходоки стали никудышные.

Напрягся капитан, будто кот перед прыжком, глаз не сводит, почуял добычу. Слушай, слушай.

- Выбрали время и место, взобрались на платформу с танками под брезентом. Направление было восточное.

- Без охраны состав шёл? – скривился капитан.

- Дело было ночью, не заметили. Договорились – перед остановкой или перед рассветом сразу спрыгиваем. И под Унечей, надпись на вокзале потом прочли, едва не спрыгнули, но вовремя поняли, что остановки не будет. Дальше паровоз кочегарил без передыху. Куда он повернул от Унечи, мы не разобрали и опять влипли, на этот раз ещё крупней. Утром увидели знакомый мост через Сож, под Гомелем, мы в тех местах отступали, но прыгать было поздно, местность открытая. А танки оказались битые, фрицы их в тыл волокли. Так и увезли нас за день аж за Минск и, когда стемнело и леса вокруг пошли,  мы и десантировались.

- Остановитесь, - капитан уже с трудом сдерживает себя, нервно подёргиваясь на стуле. – Напоминаю – факт это то, что подтверждается документами и свидетелями. Приключенческий роман не наш жанр, перечень городов и станций ни в чём меня не убеждает, а расписок и билетов от служащих железной дороги вы предоставить не можете. – И горячей, напористей, враждебней. – Почему бы не признаться, как было на самом деле? Добровольная сдача в плен, служба у немцев, заброска в партизанский отряд шпионом! А? Намного достоверней, а главное – честней. Сознавайтесь – так было?

Ничего себе загнул товарищ капитан! Разошёлся, как холодный самовар. Того, что ты наговорил, и в страшном сне не привидится. А злишься ты оттого, что ни хрена толком не знаешь. Чувствуешь, что вру, а уличить не можешь. Да, вру, но это ложь во спасение, спасение не собственной шкуры, а доброго имени. Не с бухты- барахты мы с Серёгой поклялись, что о тех двух позорных днях нашей биографии никто и никогда на свете не узнает. Ты тем более. А и узнал бы, тебе бы легче не стало. Да, попали мы с Серёгой в плен, именно попали, попались, а не сдались добровольно – за каким чёртом мы карабины таскали! Приткнулись заночевать в каком-то сарае посреди чистого поля, на колхозном стане, похоже, а разбудили нас фрицы. Вежливо разбудили, с нашими карабинами за спиной. Крепко спали рабы божьи, не услышали, как расположилась под боком ревущая двигателями мехчасть , что-то вроде ремонтного батальона. Командир ихний пленённых встретил кисло – на кой ляд ему эта обуза, но тут – наверно, всё-таки повезло – мимо гнали колонну наших пленных и нас с Серёгой запихали в неё. Командир конвоя даже обрадовался пополнению, у него, оказывается, перед этим двое сбежали, а теперь списочный состав был налицо. Документов не спрашивали, да их бы и не предъявили, ещё в первую ночь в овраге зашили их между стелек сапог, туда же Борис пристроил и Красную Звезду за финскую кампанию. На честно упомянутой Унече загрузили в товарные вагоны и повезли на запад. Борис был готов биться головой о стенки вагона, а Серёга, наоборот, ожил, подмигивает – «не боись, в первую ночь улизнём».В первую не вышло, стояли в Минске, а во вторую ушлый ростовский жиган Серёга, который всегда носил финку за голенищем в потайном чехле, выстрогал щель в двери, поднял наружный засов и гайда кубарем под откос. Даже не оглянулись – последовал за ними кто ещё или нет. Вот мы и сошлись в подлинной исходной точке, товарищ капитан. Слушайте дальше.

- Нет,  товарищ капитан, было по-другому. За две недели шпиона не подготовишь и не зашлёшь.

- Какие две недели? У вас прореха в послужном списке аж в десять месяцев.

- Извините, от восьмого сентября до двадцать второго ровно две недели. И вторую дату может подтвердить свидетель.

- Серьёзно? – взгляд капитана остался недобрым, но рука автоматически изготовилась записывать. – Называйте.

- Николай Островский.

- Кто?!

Молодец, Борис. Именно на такой эффект ты и рассчитывал. Ишь, как взвился капитан.

- Я не ослышался?  Николай Островский? Если мне не изменяет память, он уже лет десять как умер, к сожалению. Почему не Пушкин?

- Я имел в виду не писателя, а всего-навсего сына путевого обходчика, к дому которого у переезда мы с Сергеем Семчуком вышли утром после (тут мгновенным ужасом едва не сорвалось с языка – «побега», но успел твёрдо закончить фразу) того, как спрыгнули с эшелона.

- А, однофамилец, - опомнился капитан. – я уж подумал, что вы бредите.

- Да, полный тёзка. Мальчик шёл в школу, в ближайшее село, мы его остановили. Пацан оказался не из робких, подстать автору «Стали», боевой. Оставил нам портфель и побежал за дядей, тот, мол, вам и нужен. Не обманул, дядя был связным в партизанском отряде и доставил нас, куда надо. Пока Коля бегал, я заглянул в его тетрадки – привычка, я по гражданской профессии школьный учитель и хорошо запомнил – 4-ый класс, 22-ое сентября. Так что, две недели как из пушки, товарищ капитан.

- Так, так, - не записывает ничего капитан, играет ручкой, - свидетель, прямо скажем, слабоватый. Мальчишка одиннадцати лет. А почему бы вам имя и фамилию его дяди не назвать?

- Он погиб. А Коля жив-здоров. Последний раз мы с ним виделись летом 44-го, в освобождённой Белоруссии. Так и живёт на переезде. Да и лет ему сейчас шестнадцать-семнадцать, совершеннолетний парень, свидетель полноценный. Всё подтвердит. Проверяйте.

Недолгое сомнение отразилось на лице капитана брезгливой гримасой, явно его не устраивает подобный ход расследования, но всё же, после нескольких уточняющих вопросов, строчит в протоколе, пишет что-то на отдельном листке. Пиши, перегоняй в чернила мою кровь. Кажется, самую глубокую пропасть перескочил благополучно. Дальше должно быть полегче. Хотя… Нет, не размякай ни в коем случае, обмен выстрелами продолжается, любая оговорка разрушит выстроенную тобой стену. Капитан опытный следователь, вцепится мёртвой хваткой мгновенно.

- Что ж, - капитан и не думает успокаиваться, для него ты ещё далеко не до конца ясен, - предположим, вы действительно оказались в некоем партизанском отряде. Но почему пребывание в нём никак не документировано? Что за безымянная чёрная дыра? Вы с натяжкой сумели отчитаться всего за две недели. Остальное время до15-го июня 42-го по -прежнему во мраке.

- Имя у отряда было – «За Родину», наверняка были и документы, но и отряд, и документы погибли.

- Весь отряд полностью?

- Если б весь, я бы перед вами не сидел. Уцелели ещё Сергей Семчук и один из местных, по имени Степан. Фамилии не помню.

- Ваша с Семчуком неуязвимость уже не просто восхищает, а наводит на размышления. Ладно, давайте об отряде. Фамилии, факты. Без лирики.

Дурак ты, капитан. Нашёл над чем иронизировать. Судя по твоим колодкам, на фронте ты был и должен знать, что гибнут и выживают на войне скорей случайно, чем закономерно, кому как повезёт. Не ухмыляться тебе бы стоило над моей живучестью, а припомнить – как это бывает. Неужели собачья служба память отшибла? А об отряде расскажу, куда мне деваться? О покойных не принято говорить плохое, так что услышишь ты, капитан, не всю правду, а то, что тебе нужно.

- Отряд был, честно говоря, слабый, созданный по несчастью. Ближнее районное начальство не успело эвакуироваться и укрылось в окрестных лесах, посреди огромного болота, на сухом, лесистом полуострове вместе со своими семьями. Прибилось к ним и немного окруженцев, вроде нас.

- Вам романы писать, Высочин, - капитан стучит ручкой по столу, нетерпеливо стучит. –Вы у меня не один баснописец, не отнимайте время у своих товарищей. Название района, фамилии начальства. Прочее побоку.

- Названия белорусские, да ещё с их выговором, в память не укладываются. То ли Гостевичи, то ли Гонцевичи. По фамилиям начальства установите. Первый секретарь райкома партии Кошман Матвей Савельевич, он у нас вроде комиссара был, и военком Кобзаренко Иван Григорьевич, из красных командиров, боевую работу возглавлял.

- Достаточно, - останавливает капитан. Длинный список людей, давно ушедших из жизни, он писать не намерен. – Почему и как погиб отряд?

Лёгонький вопросик. Обречённость отряда, в который их угораздило попасть, Борис с Сергеем, как бывалые вояки, почуяли с первого дня. Отряд был бельмом на глазу у всей округи. Избалованные и многочисленные семейства начальства поглощали прорву жратвы, частые реквизиции у хуторян-поляков вызывали жалобы в полицию, отряд был засвечен. Активный, но бестолковый Кобзаренко всё водил рвать железную дорогу, куда поближе, опять-таки засвечивая дислокацию, да ещё навлекая кары на неповинное население. Рвали примитивно, к самопально выплавленному толу в ящике привязывали гранату, к чеке верёвку и давай бог ноги. Один раз так садануло в спину, что еле карабин в кустах нашёл. Гоняться за их отрядом по заснеженным лесам и замёрзшим болотам полицаям было лень, дождались весны и прихлопнули. Для капитана версия, разумеется, более благовидная.

- В мае карательный батальон оцепил болото и перекрыл единственный выход с полуострова по песчаной гриве. В атаку по перешейку каратели не полезли, а начали гвоздить по нам из миномётов. Решили уходить. Ночью разобрали землянки, связали плоты и поплыли по болоту. Степана, Сергея и меня оставили на пару часов на гриве, прикрыть отход. Только мы тронули вслед, как услышали впереди работу пулемётов, сильную работу. Поняли, что отряд нарвался. Степан, он из местных, сказал, что знает островок в глубине болота. Светало, другого выхода не было. Нашли тот островок и сидели на нём почти неделю, пока не начали жевать кожаные ремни. Лучше сдохнуть от пули, чем с голоду. Потащились к земле, но каратели уже сняли оцепление. Вот так, невзначай, нам повезло. Сколько -то времени прятались у Степана в деревне, потом мы с Сергеем ушли, а Степан остался дома, отговорился нездоровьем. В июне 42-го добрались до большого, серьёзного отряда, который впоследствии стал бригадой имени Рокоссовского.

Капитан разглядывает свои записи, соображает.

- Откуда у вас уверенность, что отряд «За Родину» погиб полностью?

- Местные утверждали, что пленных не было. Каратели подпустили их вплотную и всех положили. Второй украинский батальон вспомогательной полиции, националисты.

- Запомнили? – как-то криво усмехается капитан.

- Мы против них два года воевали. Потом прислали чеченцев с ингушами.

- Это уже не наша тема, - обрывает капитан. – Скажите – вас в новом отряде проверяли?

- Конечно. Я же говорил – дело у них было поставлено серьёзно.

- Если бы! – капитан с досадой хлопает по папке. – Накатали – «зачислен с такого-то». И всё! Откуда? С какого перепуга? Словно с луны свалился! Из-за этих «серьёзных» штабных столько волокиты!

- Там же все про всех знали. Историю отряда «За Родину» вам и сейчас расскажут в окрестных сёлах.

Ох, зря ляпнул! Каждое лишнее слово может обернуться лишней неделей сидения в лагере. Так и есть. Хоть и без особой охоты, но капитан берётся за ручку.

- Можете назвать какие-либо окрестные сёла?

Придётся. Пиши губерния. В тех сёлах уже два года как снова советская власть, небось, памятник поставили их героически погибшему отряду. Никто не посмеет обозвать его шайкой мародёров и головотяпов. Всё равно их жалко, особенно детей, загубили их ни за что. И твоей вины, Борис, в том, вроде, нету, а погано на душе.

Капитан закончил писанину, но не угомонился, опять в его глазах горит охотничий азарт. Пока всю душу тебе не вытрясет, не успокоится.

- Пора заняться вашим неразлучным другом Сергеем Семчуком. Или он и сейчас вместе с вами здесь?

Что тебе ответить, капитан? Дай сначала затянусь покрепче, и разрешения спрашивать не буду. Понимаю, работа у тебя такая – совать нос, куда собака не суёт, но больно бьёт твой вопрос. И горло сразу пересохло, задребезжало.

- Нет, товарищ капитан, мы уже разлучились. Сергей уже на другом свете, надеюсь лучшем, чем наш.

Хмурится капитан, смекает о чём речь, бросает ручку, пальцами, как гребёнкой, яростно зачёсывает назад свои льняные волосы и внезапно взрывается.

- Что у вас за манера выражаться по- архиерейски? Из поповской семьи что ли? Неужели нельзя сказать просто, по-человечески – погиб, умер?

- Так точно, погиб. В Кёнигсберге, 9-го апреля 45-го года. На моих глазах.

- Вы что -  и в действующей армии вместе воевали?

- Старались не разлучаться. Знаете, как бывает  - ходишь с кем-то рядом под смертью и всё время проносит, везёт. Поневоле поверишь, что с одним из нас удача дружит.

- Понимаю, -  капитан сочувственно кивает, недобрый огонь в голубых глазах гаснет, что-то ему вспомнилось своё. – На фронте многие становятся суеверными.

Но быстро приходит в себя, бросает взгляд на часы, поднимает брови.

- Пора закругляться.

Закругляй протокол, а я пока покурю. Как занозу под ноготь, вогнал капитан вопрос о Серёге. До сих пор не верится, что нет его в живых. Горячность, запальчивость сгубили Сергея. Было у него такое в характере – не успевал тормозить. Сколько раз удавалось вовремя его успокоить, остановить. Однажды, даже врукопашную приводил Серёгу в чувство, вернее, поначалу обратив в бесчувствие. Возвращались тогда вдвоём из разведки (и в бригаде имени Рокоссовского оба были во взводе разведки), завернули в деревню к знакомому белорусу подкрепиться, тот выставил на стол бутыль самогона. Серёга, не слушая уговоров, хлебнул лишнего, и когда в избу вбежала перепуганная хозяйка – «каратели в деревню въезжают» - схватился за карабин – «сейчас я им покажу, где раки зимуют». Ещё секунда и беды было не миновать. Пришлось обездвижить Серёгу коронным ударом ребром ладони по загривку, взваливать на плечи и задами тащить в ржаное поле, благо, та уже вымахала высокая. Серёга долго крутил больной шеей и ругался, не на Бориса, на себя – «всё, больше на деле ни капли». Но вскоре забывал обещание. И погиб сгоряча, дуриком. Дался ему тот пулемёт, что лупил из подвала дома, всё хотел всадить снаряд в амбразуру. Самоходчик орал ему сзади – «посторонись, парень, я эту хату мигом в тырсу разнесу»! Нет, азарт забрал, выглядывал из-за щитка, выглядывал, ну, и довыглядывался – пуля в лоб. Три дня оставалось до конца боёв, три дня. Четыре года вывозила судьба и, на тебе, трёх дней не дотерпела. Почему-то представился Серёга на его, Бориса, месте, напротив капитана. Да, тут бы и небу было бы жарко, наслушался бы капитан про героев тыла, которые пороху не нюхали, а берутся судить настоящих героев. Точно бы вышел из кабинета с конвоиром. Но что гадать? Нет Серёги. А капитан – вот он. Подсовывает протокол.

- Прочтите. Если возражений нет – внизу припишите «со слов моих записано верно». Дату и подпись.

Всё верно. Возражений нету. Капитан официальным тоном подводит черту. Борис ему уже неинтересен.

- Ваши показания требуют дополнительной проверки. После получения соответствующих документов будет принято решение относительно вашей дальнейшей судьбы. Пока вы свободны.

Сколько яда в этом подчёркнутом «пока». Неужели ни в чём он не убедил эту засушенную треску? Чёрт дёргает за язык.

- Извините, товарищ капитан. Разрешите вопрос? Перед вами прошли, наверно, сотни таких, как я. Наверняка, вы научились определять – врёт вам человек или нет? Можно ему доверять или нет? Я в школе сразу определял, кто из учеников говорит правду, а кто обманывает.

Не на того нарвался. Капитан «лирику» не признаёт. Окидывает беглым взглядом, отвечает беглой скороговоркой, не задумываясь.

- Если бы я исполнял свою работу по принципу – доверяю, не доверяю, - то сидел бы давно не в этом кабинете, а в  помещении, где решётки покрепче, а окошко поменьше. До свидания.

Получил, Борис? Так тебе и надо. Капитан «исполняет свою работу», а ты лезешь с сантиментами. Ну и пошёл он куда подальше.

- А долго продлится дополнительная проверка?

- Вас вызовут. До свидания.

Папка с твоим делом уже уложена в сейф, капитан раскрывает новую папку, нетерпеливо ждёт, когда ты, наконец, уберёшься. До свидания, капитан. Надеюсь, до скорого.

Мордатый опричник в фуражке с голубым околышем провожает оценивающим взглядом. На, выкуси. Я ещё не твой клиент, я «пока свободен». Хотя всей свободы от казармы до «сечевого» садика. Навстречу поспешает очередной вызванный, глаза, как медные пятаки.

- Как там? Крепко дерут?

- Крепчай, брат. Аж шкура заворачивается.

Куда идти? Камо грядеши? К «сечевикам», куда ещё. Организуем бутылку местной «зубровки», полечим нервы. Ждал семь лет возвращения домой, подождёшь ещё месячишко. Сердце вещует, что открутился, выпустят, помаринуют для порядка и вернут в жизнь. Ждёт жена, ждут родители, сестра Зина,  всё наладится. Ох, и труден путь домой, спасибо, родина.

Палит солнышко, жаркое лето сорок шестого.

_