Крестный ход - детектив воспоминаний

Крестный ход.
-----------
Вновь и вновь  возвращаюсь к событиям минувших лет.
Как ни странно, многое из недавнего прошлого, совершенно стерлось с  памяти. А вот события детства и отрочества представляются весьма отчетливо. На этот раз речь пойдет о послевоенном 1946 годе, все происходящее которого, переживается мною, с большим пониманием и горечью, именно сейчас. В те, далекие трагические времена, сознание, очевидно
еще не сформировалось для восприятия всех коллизий, выпадающих на долю человечества. Думаю, самой природой заложен более поздний период зрелости мозга. Своего вида защитный барьер: иначе, чтобы было с теми детьми!?

Но вернусь к восстановлению действительности тех лет. Я не претендую здесь на роль маститого писателя, не преследую цель признания лучшим литератором - аматором.  Просто ознакомлю с некоторыми событиями, свидетелей которых почти не осталось.

Чтобы читатель, проанализировав их, пришел к определенному выводу. А именно: нельзя навязывать свое кредо  другим и, тем более, насильственным спосьбом. Знаю, мои воспоминания, вряд ли найдут широкого читателя: популярны жанр фантастики, бесцеллеры с крутым сюжетом и пр. Но, все-таки, надеюсь и на своего читателя. Это же история нашей страны, жизнь дедов и прадедов.

Итак: лето,село, палящее солнце, пожухлая трава, ломавшаяся под стопами ног. Вокруг поля и огороды, томящиеся под этим солнцем, с хилыми, поникшими колосьями и другими посевами и насаждениями. И ни речки, озера или деревца, последние здесь не приживались из-за сильных морозов; и еще существовал налог на каждое деревцо, их и вырубили, если они еще не вымерзли. А дальше степь и степь, с пожухлой травой, и пыльной дорогой. Небольшое болото или боклуша (или баклуша?), как называли углубление, заполненное водой. Здесь, вместе с головастиками, мы, детвора, пропадали целыми днями. Сюда же пригоняли стадо животных на водопой.

Замечу, что в те, далекие времена, села были довольно густонаселенными:  именно в них проживало большинство Союза. Это сейчас, село, фактически, уничтожено. Детей, рожденных, в основном, еще в довоенное время, в каждом доме  было от  3-х и более. Тем более, что искусственное ограничение прироста населения, строго каралось законом. И казалось, что здесь и живут одни дети. Женщины пропадали на полях, мужчины остались навечно на полях войны, а, если и были, то инвалиды, требующие ухода. Кстати, мы дети, в те времена, взрослели довольно быстро и активно помогали семье. Выживали, как могли, делая набеги на поля.

 В то время, были непосильные налоги на все виды продукции; и у людей практически выгребали все. Царила  печаль постоянного траура: в каждом доме погиб муж, отец, брат, по которым раздавались душераздирающие вопли еще с войны, когда приходила очередная похоронка. В совокупности с засухой, голодом, гнетущая картина бытия. И вот женщины, собравшись у единого колодца, решили пройти вокруг села «крестным ходом», просить у Бога дождя.

Надо сказать, в те времена, церковь и ее служители, как и сама вера  в Бога, были в опале у властей, хотя конституция, о чем я узнала в школе, гарантировала свободу вероисповедания. Церкви сожгли еще задолго до войны или оборудовали под склады, и клубы; церковнослужителей сгноили по тюрьмам и ссылкам, колокола переплавили. Пострадали монастыри: их просто закрыли, монахов разогнали, если ни хуже. Иконами топили печь в сельсовете, уже при мне. Бабушка прятала  под своею печью, иногда вытаскивая и молясь с большой опаской.

В то время я, с сестрой, на немного старше меня,  жила именно с бабушкой. Отец «пропал без вести» в 1942 под Сталинградом.  И, именно, что пропал, а не погиб, мы, дети, не получали пенсии. Мать умерла в 1943г, и здесь нам было отказано в помощи. Вот и тянула нас бабушка, как могла, отдав на усыновление братишку семье военврачей, спасая от голодной смерти. След его затерялся раз и навсегда, сколько бы мы не искали. Рекомендую прочитать мой рассказ «Дай папу», где описан этот момент усыновления. Ни матери, ни отца я уже не помнила, а бабушку звала мамой. У меня не было фотографий родителей, как и братишки, и я всю жизнь мечтала хотя бы во сне увидеть их лица.

Но о «крестовом ходе». Его возглавил мой прадед, свекор бабушки. Его сын, т.е. муж бабушки и, следовательно, мой дедушка, в это время где-то сидел в тюрьме и о его существовании я ничего не знала. Тогда многие сидели в тюрьмах или находились в ссылках. Сказал ни то, кто-то донес, кому надо, или взял колосков с поля. Жизнь человека ничего не значила. Так вот, прадед мой, Данил, был когда-то титором при церкви, т.е. церковным старостой,  хранителем казны  и ее распорядителем. Он избирался всем приходом. Когда-то он имел много сыновей и, следовательно, земель. Ее давали на членов семьи мужского рода, т.е. продолжателей рода. Женившись, они отделялись и так из рода в род. Это было до революции, которая нарушила установившийся уклад. Поскольку семья дружная и работящая, была зажиточной, имея крупный рогатый скот, лошадей, волов, овец – все, что надо для жизни в селе, ее и раскулачили. Сыновья, вместе с семьями, исчезли неведомо, где и как.

Здесь, в селе, или в деревне, если хотите, проживали еще три его взрослые дочери с детьми. Мужей, хорошо помню, не было. Детей, как и все женщины, воспитывали сами.

У властей, мой прадед Данил, был  в опале еще и, как служитель церкви и, как  единоличник, т.е. ни член колхоза.  Он считал его «сотворением дъявола» и его религиозные убеждения шли в противоречие с идеей коллективизации; да и возраст был весьма преклонным. На него накладывали непосильные налоги, двойные, по сравнению с другими, и забирали в счет него, что попадало под руки.

Кстати и, по уличному, нас звали «титоровыми», а меня «титоровой сироткой». Иногда дети кричали вслед: сирота, сирота! И когда, заплаканная от обиды, я приходила домой и объясняла причину слез, дедушка Данил, успокаивая, говорил:
Они тоже сироты, но ты «сиротка в квадрате», ни мамы, ни папы и отворачивался, вздыхая. И если кто-то из взрослых спрашивал потом, кто я,  отвечала: сиротка в квадрате, совершенно не понимая, почему при этом начинали плакать. Дедушка Данил, вероятно, был грамотным, при почти полной безграмотности взрослых села. Надев очки, он читал людям их письма, писал ответ. Люди, видимо, уважали его, просили благословления, он благословлял, а они целовали руку. К тому же, приглашали читать над покойником, а их было в войну немало. У него было настоящее «Евангелие» написанное церковно – славянским шрифтом. Благодаря нему, и науке сестры, постарше, я хорошо читала уже в первом классе.

Мы жили в одном доме на два хода, в общей стене дверь, через которую мы общались. В последствие узнала, что в нашей половине, когда-то, жил старший сын  моего прадеда, пропавший во время депрессий, с  семьей.  А  мы приехали сюда в начале войны из -  под Москвы с матерью, а бабушка еще откуда – то.

Но вернусь к крестному ходу. С большим деревянным крестом, дед Данил шел впереди многочисленной толпы народа, в основном, женщин и детей.
Он, при поддержке певчих, проводил богослужение под открытым небом, прося дождя у Бога. Обходя вокруг полей и осеняя их крестом, он еще и кропил их святой водой, которая, насколько помню, была тогда в каждом доме. Она бралась   на Крещение, ночью, из колодца и освещалась, хранясь затем в доме до следующего года.

 Седой, с длинной бородой, с выпущенной сорочкой и босой, как и все, он выглядел весьма внушительно. Рядом шел дед монах, так его звали все, и настоящего имени не помню, который махал еще и кадилом с пахучим веществом, ладаном, отгоняя «нечистую силу». Этот процесс повторялся, минимум, в продолжение трех дней. С дедом монахом, предводитель этого шествия, были большими друзьями, коротая долгие вечера, при лучине: керосин был в большом дефиците, а света электрического здесь не видели еще долго и после войны. Не знаю, помогло ли шествие с крестом, но дождь все-таки прошел и уродился хотя бы картофель.

Жаль, после этих событий, начались для  нас другие, трагические.
Сразу, после крестного хода, дед Данил, стал объектом усиленного «внимания» властей. Пришли  и, перерыв все вверх дном, забрали,  что понравилось, пригрозив: забыл дед, где был!?
Так мы тебе дорогу и покажем! Я, при этом, пряталась за его спину, а он просил не пугать ребенка. « Это твое отродие, что ли? - слышала  в ответ,- ничего ей не будет!»

Время шло, настала зима. Дед Данил, не знаю, каким образом, приобрел первотелку и ждал приплода. Это была Зорька, ласковая и послушная, белая, с черными пятнами и теплым носом, которым она постоянно пыталась обнюхать меня. Дедушка не знал, как ей угодить. Соскучившись, я сейчас думаю,
по хозяйству, непременным атрибутом которого, была и кормилица-корова,  он относился к ней, как к члену семьи, обнимая  за шею и приговаривая: хорошая моя, вот мы с тобой и поставим на ноги наших внучат. Он кормил ее с рук, расчесывая щеткой, постоянно меняя подстилку, а она, в благодарность,  отзывалась тихим мычанием и, иногда языком, касаясь  уха.

Но не тут-то было. Как-то снова явились «рьяные блюстители законов и борцов с неблагонадежными элементами».  Пригрозив  Сибирью, как злостного неплательщика налогов, приказали, в десятидневный срок, отвести буренку на колхозный двор, а узнав, что она стельная, милостиво разрешили подождать до отела: теленок может замерзнуть на колхозном коровнике.

В последующие дни, дедушку было не узнать. Он, буквально, почернел и ходил  мрачный, как туча, и молчаливый. Подходя к Зорьке, обнимая ее и плача, приговаривал: милая моя, ну как же так, как мы без тебя!?» Бабушка в последствие говорила, что он никогда не ударил ни одно животное.

Вскоре после этого у нас, в комнате, появился теленочек, у самой печки, чтобы не замерз в сарае: на дворе стояли Рождественские морозы. Дедушку я уже увидела у него на печи, и он уже  не встал. По разговору бабушки с бабой Таней, моей прабабушкой и женой деда Данила, я поняла, что он прирезал коровку, сразу после отела, и его  «разбил паралич», как они выражались. А, выражаясь языком современной медицины, это был, вероятно, инсульт, поскольку у него пропал дар речи и, не действовала правая сторона тела. Когда я подходила к нему, он горько плакал, пытался погладить меня по голове и не мог поднять руки.

Почему прирезал, и не дрогнула рука!? Знал, и это я тоже слышала, не выживет коровка в общем, колхозном стойле.
И еще хуже:  ее спишут, как павшую, заберет кто-то себе из начальства или пустят на мясо. Думаю, им овладело отчаянье.
Он знал порядки, царившие в селе, и имел уже печальный опыт.


А когда, в очередной раз, пришли «радетели законов», возмущению их не было конца: коровки нет и в Сибирь отправить некого. Они бушевали, бушевали и, один из них,
направился было к погребу, за мясом, но другой остановил его:
оставь, имей совесть, человека в могилу отправил, мало!?
В этот момент, я сидела на печи рядом с дедом, к которому была очень привязана. Вспоминая сейчас эти события, могу только заметить, что и, среди черноты души, бывают, очевидно, светлые пятна. Все это время, бабушка Таня, громко всхлипывая, говорила: креста на Вас нет, безбожники!
За стеной, в которой была дверь, и находилась наша половина дома,  замычал теленок. Тот, что хотел пойти в погреб, рванулся к двери: о, теленок, заберем! Но второй снова удержал его: оставь, там сироты! Скажем, подохли и корова, и теленок при отеле. После недолгого  препирательства они ушли.

А деда  Данила навещали люди, приносили, что могли найти съестного в то, тяжелое время, сочувствовали старикам и, поплакав, уходили. 
Особенно часто посещал «дед монах». Он стоял сгорбленный, печальный и, вытирая слезы, уходил. Ничто уже не могло спасти моего деда  титора: вскоре он умер. Шла большая похоронная процессия;  отдавая последнюю дань уважения человеку, не раз выручавшему многих, провожавших его в невозвратный  путь.

Я еще долго скучала о нем, и, не смотря на возраст,  понимая горечь свершившегося факта
А теленочка, вернее, телочку, я отпаивала из соски молоком, которого не доставалось нам с сестрой.  Бабушка где-то добывала
его, в надежде поставить на ноги «кормилицу», а за тем и нас, ее молоком.
Но на этом наши злоключения не кончились. Вскоре прибежала
жена деда монаха, перепуганная и в слезах. Восстанавливая сейчас ее сбивчивые восклицания и всхлипывания, сопоставляя события, смею предположить следующее: ну, не мог этот верующий человек, считающий самогубство тягчайшим грехом,
повеситься, не мог! Его повесили или повесил, кто-то из местного актива, комсомолии, как говорила бабушка.
Однажды, поздно вечером кто-то постучал в окно и попросил на минуту выйти хозяина, мол, разговор есть. Хозяин и вышел, больше уже не вернувшись. А хозяйка, жаль, не помню имени,
не дождавшись, вышла во двор и увидела его, висевшим на верхней перекладине ворот. Она только просила мою родную бабушку, никому правду не говорить, мол, сам он… подальше от большей беды…  Они жили вдвоем, а если и были дети, сыновья, то их, вероятно,  постигла участь  поколений революционных лет и времен коллективизации.
Вот во что вылился «крестный ход». А я все думаю: что людям неймется, почему приносят друг, другу столько горя!? Только начнут «вставать на ноги», стабилизируется обстановка, снова потрясение.  Ну, верили себе люди в Бога, пусть бы и верили. Нет, в то врем, очевидно, власть возжелала, чтобы верили в нее, любимую, и сотворили партийных идолов вместо Бога. Я иногда вспоминаю развал Союза. Столько горя принесло становление этого Союза, хотя бы, судя по выше изложенным событиям. И, кажется, начали жить уже нормально, исчез дефицит, очереди и на тебе – перестройка! И имеем то, что имеем – не было бы хуже!
Правда, не очень -  то верится, в закономерный развал Союза, как пытаются  преподнести апологеты подобной концепции, события 90-х годов. А вспомните, доктрину Даллеса и иже с ними! Все и происходит, как по нотам: межнациональные конфликты, развал экономики, отрицание морали, развращение молодежи, отсутствие патриотизма и т.д.

И, в который раз, задаюсь вопросом: разумно человечество или нет -  хомо сапиенс!? Почему мы роем друг другу яму и ведем человечество к катастрофе?  Что только не придумано, какого вида оружия уничтожения для себя любимых. Любимых ли!?